«Только импотенты болтают о любви, – обрывает его Брюне. – Надо не болтать, а трахаться. Когда есть возможность». – «А когда нет?» – «Тогда о ней молчат»
Что же ты констатируешь на сей раз? Что я отброс исторического процесса? Согласен. Если тебе угодно, отброс. Но не мертвый, Брюне, к несчастью, не мертвый. Я обречен жить, сознавая свое падение, но тебе никогда не понять всей переполняющей меня горечи. Это вы, механические люди, сверхчеловеки, превратили нас в отбросы
В грусти именно причины радоваться становятся грустными, и радуешься грустно.
бледный, лишенный надежды день таился в глубине этого заморского утра.
ничто никогда не высыхает в этой блядской стране
наши мысли отупляются, становятся все менее человеческими; волосатые и мохноногие мысли шныряют повсюду, прыгают из одной головы в другую: сейчас паразит проснется.
лазурь грозит им самолетами
«Что это доказывает?» – «Это доказывает, что ты голосовал как мудак и что именно ты ткнул нас носом в это дерьмо. У тебя было двадцать лет в запасе, ты мог предотвратить эту войну, а что ты сделал? Потому-то я тебе и говорю, приятель, что мы друг друга стоим; будь у меня командиры и оружие, я бы сражался не хуже тебя. А чем я сражался? У меня даже патронов не было».
Он подошел к парапету и стоя начал стрелять. Это был подлинный реванш: каждый выстрел мстил за его прошлые ошибки. «Выстрел за Лолу, которую я не осмелился обокрасть, выстрел за Марсель, которую я посмел оставить, выстрел за Одетту, с которой я не решился переспать. А этот – за книги, которые я не дерзнул написать, этот – за путешествия, от которых я отказался, этот – за всех людей скопом, которых я почти ненавидел и старался понять». Он стрелял, заповеди разлетались на глазах, бах, возлюби ближнего, как самого себя, бах – в эту гадскую рожу, не убий, бах – в этого поганого типа напротив. Он стрелял в Человека, в Добродетель, во весь Мир: Свобода – это Ужас, пылало здание мэрии, пылала его голова; пули свистели, он был свободен, как воздух, земной шар взорвется, и я вместе с ним, он выстрелил, посмотрел на часы: четырнадцать минут тридцать секунд; ему не о чем было больше просить, кроме как о полуминутной отсрочке, как раз столько понадобится, чтобы выстрелить в этого импозантного и такого горделивого офицера, который бежит к церкви; он выстрелил в красавца-офицера, во всю Красоту Земли, в улицу, в цветы, в сады, во все, что он любил. Красота уродливо дернулась, и Матье выстрелил еще раз. Он выстрелил, он был чист, всемогущ, свободен. Пятнадцать минут.
– Это мир, мир!..
Они смотрели, как горел Робервилль, и повторяли друг другу: война окончена, это мир;
