автордың кітабын онлайн тегін оқу Ни ума, ни фантазии
Никита Немцев
Ни ума, ни фантазии
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Никита Немцев, 2019
Представьте себе, что вы держите в руках книгу (или она смотрит на вас с экрана — сейчас это не важно): она лохмата, неопрятна, мерехлюндит, дышит перегаром, мутнеет, как на свидании, с неловкостью хохочет, мальчишится: ей стыдно что она — такая — и беззащитна под чужими взорами. С ней скучно ехать в электричке, ей нечего рассказывать о себе (у неё нет ни ума, ни фантазии), но как у всякой книги — единственная мысль пронзает её ранимый корешок: «Пожалуйста, откройте». Но упаси вас Бог — не надо.
18+
ISBN 978-5-4496-8516-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
- Ни ума, ни фантазии
- Предисловие
- Ни любви
- Висельники
- Две половинки
- Писательский роман
- Ни тюрьмы
- Заводик времени
- Будни Аэрославля
- Часовичок
- Человек на скамейке
- Приглашение на прогулку
- Остров Татышева
- Тихая тьма
- Ни правды
- Призрак коммунизма
- Русская колея
- Безымянная
- История одного объединения
- Вопрос оптики
- Байки Мироздания
- Маленькая-большая трагедия
- Пропадают люди!
- Японский дурак
- Ни воли
- Бессонники
- Тактичный вопрос
- Хороший фашист
- Как Колобок
- Коробок
- Сказка о Шищь Мищи
- Ни смерти
- Самый тихий час
- Мордованская ночь
- Человек из пачки
- Плясало сборище костей
- Комментарии. Примечания
Предисловие
Эту странность
Как странника укрой в своем жилище.
Гамлет, действие 1, сцена 5
— На циферблате шесть. Ваш поезд в девять?
— В девять тридцать.
— Что ж, постранствуйте. Это так просто: упаковать вещи и перемещаться в пространстве.
С. Кржижановский. Странствующее «странно»
Мои пальцы странствуют по корешкам, глаза обегают табуны букв, лампочка сплёвывает жёлтым чахоточным светом, а в окно стучится луна. Я ей не открою. Холодно.
Я судорожно ищу подходящий эпиграф. Сборник готов — не хватает только этой безделицы. Гёте? Бодлер? Борхес? Неудачный эпиграф — худшее, что может быть на свете. Хуже только перловка.
Глаза молят об отдыхе, буквы кажутся фиолетовыми и оживают. Включаю Шостаковича и ложусь на диван: под головой Толстой — углом тычет прямо в шею. Хорошо.
Флейта звучит насмешливо, как бы с упрёком: ты не поздравил друга детства, Никита, ты гад, ты ехидна, у него же день рождения! А точно. Написал ему сегодня: «Как житьё-бытьё твоё красноярское?». Он отвечает: «Ничего, день рождения вот праздную». Я и тогда не поздравил — пошёл Хармса перечитывать в надежде на эпиграф.
Стойте-ка. Да. Кажется, к поздравлению хорошо пойдёт эпиграф из Рабле. Точно! Из его предисловий. Что-нибудь про сифилитиков и пьяниц — то-то обрадуется: он же медик. Открываю синюю книженцию. Сейчас-сейчас… Чёрт! Это не Рабле, а Селин. Ладно, тоже врач. Так-так-так. Вдруг я чувствую, что уже не держу книгу в руках, что я свалился, что я куда-то пропал, что я — даже сказать — внутри книги: на меня валится дохлая лошадь, я слышу звук выстрелов: вдруг понимаю: лошадь — это Ъ, стрельба — гласные заговаривают зубы согласным; невдалеке две Н сидят в суффиксе, обнявшись, и хохочут: из приставки выходит сухопарая И, приближается ко мне и вероломно щекочет; я бегу на чистые поля, — но оттуда меня смахивают мои же заметки: ничего не остаётся: я решаюсь броситься со страницы в неизвестность, — но книжка захлопывается, наступает полная ночь. Только из межстраничного зазора какой-то свет долетает.
— Эй, ты чего? — раздалось подо мною. Я отшатнулся. Оказывается, я самым неприличным образом уселся на Ё — прямо на точечки.
— Извините, — пробормотал я.
— А! Так это ты тот самый похититель эпиграфов? — Ё поёжилась непоседливо.
— Кажется, так.
— Эй, Ж! Ну где тебя носит? Он здесь! — Ё крикнула в сторону. А потом снова ко мне: — Думал, так легко буквы достаются? Ты вообще знаешь, сколько ты уже наворовал?
— Постойте. Погодите. Я не понимаю. О чём вообще речь?
Но Ж успела обнять меня своими чёрными лапищами, и крик мой стал беспомощней, чем последний комариный писк.
Никита Немцев. Ни ума, ни фантазии
Странный парень этот Никита. Зазвал в Москву свою блинскую, а сам забурился не пойми куда. Приезжаю, значит: дверь открыта, никого нет. Только листок на столе и книжки разбросанные. Непорядок.
Ну, полистал я, короче. Нет его ни в Селинах, ни в Раблях. Пара клякс замызганных нашлась, но ведь не мог же он, кхе-кхе…
А сборничек мне понравился. Некоторые страницы — почти лихорадка, естественно, но даже интересно. Я чуть-чуть подправил. Ну так, слегонца. Корни-то забыл, районы Красноярские путает. И всё такое.
Розыски Никиты я продолжаю. Об успехах я вам обязательно доложу. Хотя вообще — грустно, жалко и обидно. Нормальные ребята эти писатели, а всё на эти самые эпиграфы идут. Как бы тут и самому не загреметь…
Ни любви
Кража, публичное выступление, употребление психоактивных веществ, признание в любви суть явления одного порядка: всё это преступление, выход за пределы своего «я» — навстречу странному и неизвестному.
А. Ф. Шульгин. Химическая история любви
Висельники
Кхм-кхм. Э-да. Ну то есть, как бы…
Вот.
Парень один был. Весёлый такой, знаете? Но на самом деле грустный, конечно. Между двоемирием и вечным возвращением у него мысли барахтались — вот как. В институте он учился ещё. Или закончил уже — не помню. Занят был души шатанием свободным, в общем. А звали его Антон. Или Володя? Пусть будет Ваня — так удобней.
И вот этот Ваня пил. Наотмашь. Ну, так могло показаться. Один он, в общем-то, ни-ни, даже на морозе. Да и за компанию тоже. Он за компанию только рядом сидел: сигареты курил крепкие и шутки травил висельнические, так сказать. Или про литературу заливал — если вдруг начнётся. Или на дерево залезал — если дело на природе. Или посуду мыл — если всё-таки дома. А вообще Ваня пил, да.
Радостей у него было немного, а те, что были, — и радостями-то никакими не были. И если опять начиналось это мучение, если собирались у кого-нибудь все забулдыги мира, Ваня обычно думал: «Уйду», — говорил: «Остаюсь», — а сам сидел ни то и ни сё.
— Что́?
— Ничего, — отвечал Ваня беспомощно толстому парню и наливал ещё одну. Нет, он пиво, кажется, пил.
Курили, болтали, смеялись. Хотя вообще-то молчали. Слушали Doors и молчали. А тут вдруг вылез один: в костюмчике, как жёрдочка:
— Так правду говорят о величии Достоевского или преувеличивают?
— Чего? — Ваня переспросил.
— Ну. Величие Достоевского.
— Я не понимаю сути вопроса.
— Ну. Величие…
Жёрдочку в костюме до поёживания волновало, кто именно убил Карамазова-старшего, ведь, так сказать… Или кто убил старушку процентщицу, — вернее, как это поможет… Или почему Ставрогин повесился на шнурке, если…
— Кириллов такой смелый!
С неожиданною для себя самого резкостью, Ваня обернулся на этот голос: тоска, что давно уже ошивалась у него на душе, — сделала ручкой и сменилась интересом.
Смелостью Кириллова была очарована девушка крайне потешной внешности: геометрия её очертаний настойчиво ломалась рядом небрежно разбросанных деталей: складочка у левого уголка рта не отражалась справа; нос, будто боясь подозрений в еврейском происхождении, давал лихой выгиб вглубь; глаза были цвета зелёного чая, но в правом из них примешалась чаинка; и пробор, из которого струились по обе стороны чёрные, несколько вьющиеся волосы, — как-то сам собою отползал с середины головы.
Щёки говорили: «Это лицо — груша!» Волосы перекрикивали: «Это лицо — колокольчик!» Чёрная юбка, белая блузка, серые колготки: пытаясь строгостью подпоясать природную нелепость, она одевалась как училка.
Это была Даша.
С удивлением Ваня расслышал, что говорит она всё ровно то же самое, что сам он наговорил бы интересующейся Достоевским жёрдочке — если бы не тошнотворная скука. Речь её была хлёстка, напориста и сокрушительна: доводы неколебимы, суждения безапелляционны, размер груди второй.
Ну, то есть. Так как-то. А дальше не знаю, что было. Нет, ну немножко знаю… Они понравились друг другу. Ну. Вроде. Ну. Ване так показалось. Он и позвал её гулять — то ли в Измайловский парк, то ли в Филёвский, — хотя, честно говоря, кажется, это были Сокольники или Воробьёвы.
Договорились, встретились. Ваня надел свои лучшие, должно быть, джинсы и пять тюльпанов Даше вручил. Нет, это лилии были (а похожи на хризантемы). В общем — по пути сорвал.
— Что это? — спросила Даша, пышно изумляясь: Ваня уже надеялся на улыбку. — Ты что, сорвал? — Ваня кивнул, и она тут же ударила его цветами. — Негодяй!.. Беспутник!.. Проходимец!.. — И бросила букетец вон. — Не делай так больше!
— Почему?
— А если все начнут цветы рвать — что тогда?
— Да ничего страшного. — Ваня заглянул ей в глаза. И понял: страшно.
Духи́ у неё были душные.
Немного порасспросил. Даша училась на истфаке: Третий Рейх изучала. Любила Гайдна, Вольтера, Ломоносова. Зачитывалась Чернышевским: бедненький он, конечно, — писал в этой своей ссылке, шаги считал… Хотя дурацкие у него идеи, придурь просто, — но в этой-то придури и самая суть! И…
Ваня не расслышал, что ещё.
То ли по косогорам спускались, то ли по тропинкам ходили. Ваня пытался увести Дашу совсем в глушь, там хорошо, — но она оказалась строптивица: природа хороша, когда она вписана в город, когда обнесена забором, а на этот обрыв я не пойду!
Они устроились на примирительной скамейке, и Ваня предложил ей сигарету из портсигара дождливого цвета.
— Я не курю.
— Ладно.
Даша спросила, не против ли он, если она поест. Ваня против-то, конечно, не был, но, в общем, — был. Сам голодный потому что. А всё равно сказал: «Нет, конечно». Даша достала из сумки контейнер и стала есть бутерброд. За ним ещё один. И ещё. А потом ещё. Ваня диву давался: он-то привык, что женщины едят как птички.
Покончив с обедом, Даша откинулась на спинку и задрала голову — чтобы получше рассмотреть синее-синее небо. Ване предстал во всей красе её бесформенный подбородок и две белёсых волосинки, что торчали из него. Он давно догадывался, и всё же надеялся, что это враньё: но в уголке любого — самого даже красивого лица — прячется уродство.
В траве какие-то гады копошились, а кроны бухтели угрюмо. А. Нет. В кроне тоже копошились, но не гады — дети. Воздушный змей угодил у них туда и утлой ниточкой повис. Дымок сигареты вился незатейливо. Сорокалетний мужик с игрушечным вертолётиком носился где-то рядом…
А Даша с Ваней — молчали изрядно. Ну, много. Ваня понятия не имел, куда смотреть, — переводил взгляд с зелени деревьев на зелень Дашиных глаз. Ну, то есть. Ну, может быть. Или про… Нет, не пойдёт. А если о… Глупо и неинтересно! А может, о… Нет, даже думать противно. Или…
Иногда — бросал смущённые взгляды на Дашины ноги.
Тут случилось страшное. Ваня — так сказать — высморкался.
Даша сделала вид, что не заметила.
— Это клён? — спросила она.
— По-моему, каштан.
— У каштанов же листья другие. У нас в Ново-Переделкино растут.
— Переделкино? Там все попадают в переделки?
И хотя острота была углом градусов в сто семьдесят — Даша долго хихикала, скоро-скоро стуча себя по коленке.
Спустились в овраг — там прудик хороший. Или речка? А! Это Москва-река, да. Закат в смущении краснеет, по листику усталая гусеничка ползёт, яблони уже подмигивают плодами — осене́ет.
— А по-моему, лучше, когда не понимают совсем, чем когда понимают чуть-чуть. В этом правды больше, — болтал Ваня.
— Ты неправ! Ты… Ты… Ты максималист! — Даша на месте даже стала от львиного своего возмущения. — И… И мальчишка!
— Ну да. Или навсегда, или никак, — Ваня тоже остановился.
— Но это же глупо!
— Ну да. Глупо. — Тут Ваня громко э-э-э… Ну-у-у-у… Неловко сказать даже!.. Тут Ваня громко — хе-хе-с!.. Ну, как сказать… Если можно так выразиться… Ну, который вот тот самый… Э-да… Вот. Такие пироги.
Короче — он громко харкнул.
— Не плюйся! — Даша взвилась и засопела.
— Почему?
— Ну зачем тебе плеваться? А мне потом эти харчки обходить!
— Ты здесь часто бываешь?
— Я не про твои, а вообще!
— Ладно, прости.
Ваня заметил кошку с пойманным воробушком в зубах. Всё. Убежала. Только хвост и видел.
— Я с двенадцати лет плююсь, — оправдывался Ваня, когда они двинулись дальше. — Мне не кажется, что это так ужасно.
— Тогда не плюйся хотя бы при мне.
— Хорошо, не буду, — соврал Ваня.
Неудобно изогнувшись на ходу, он заглянул ей в глаза: два блюдечка, налитых зеленоватой водичкой. Зачем-то он спросил:
— А ты правда считаешь, что объективно прекрасных вещей нет?
— Конечно, нет! — фыркнула Даша. — Это всё вкус. Нравится — не нравится. А объективность — выдумка сплошная.
— Но она же есть.
— Чем докажешь?
— Ничем… Просто есть она, и всё. — Ваня стушевался и обиделся на себя. Или наоборот… Или вот так… А впрочем…
Но не продолжали — уже о Достоевском болтали. Гуляли и болтали — не всё ли равно, о чём?
Хотя прогулка их, надо сказать, была скорее перебежками от скамейки к скамейке. Даша не очень любила ходить: вернее, она не умела гулять.
— Да вон там сядем! И нормалёк! — воскликнул Ваня, заприметив какой-то деревянный — для песка, что ли? — короб.
— Ты глупости говоришь! Сейчас мы найдём скамейку.
— Да нормально будет, чего ты? — Ваня уже плюхнулся на короб: он оказался со скатом, так что Ваня потихоньку съезжал.
— Пойдём-пойдём-пойдём-пойдём!
— Да ты попробуй хоть. Не понравится — сразу уйдём.
— Ладно. — Даша покорилась. Её попа на секунду коснулась досок и тут же её хозяйка подскочила: — Мне не нравится, пойдём!
И увлекла Ваню своею ручкою.
Ещё ходили, ещё говорили. Вроде бы, к тому же коробу пришли. И к набережной. И к скамейке. И к набережной. Вечер спускался, волоча полы по земле. Даша укуталась в бирюзовую шаль и зябко потёрла плечико.
Ваня зачем-то собирался с духом: понятия не имею, зачем.
— Стой, — сказал он вдруг Даше.
Она остановилась. Ваня взял её за плечи и уставился как в зеркало.
Он прекрасно уже сознавал, что именно в Даше будет его бесить и что именно будет бесить её в нём. Он замечательно понимал, что нет на свете вещи, которая убереглась бы от гнилой осени. Он не обманывал себя надеждами, что когда-нибудь сомнения улетучатся. Он знал, что общих снов у них никогда-никогда не будет. Но всё-таки — сказал ей три дурацких слова.
Потому что влюблённые — это только два висельника, которые сплелись в объятиях.
Июнь 2018
Две половинки
Одиноко Дима грустил.
— Ты чего?
Грустил в темноте, откинув жаркое одеяло. Ночь вгрызалась в мысли и превращала их в бесформенные штуки, рассыпающиеся образы. Часы тикали насмешливо. Ася — с тонким лицом, как будто из досточек, недостроенным — внимательно смотрела в Димино ухо.
— Ничего, — ответил Дима.
— Ну ладно. Тогда давай спать. — Ася отвернулась.
Дима упёрся локтем в подушку и вглядывался в её затылок: пушок и выбившиеся из хвостика прядки были как-то особенно заманчивы.
Тоска прогоняла сон. И диван неудобный, со скатом (обычно соседка здесь спит, а вообще Ася на кухне живёт). Сейчас положит ей руку на талию, — а она сбросит. Они не спали, обнявшись как медведи, — слишком жарко. Смешно: называется «спать вместе», — а всё равно выходит врозь.
— Я грущу, оттого что единство недостижимо, — сказал он мучительным шёпотом.
— Вот дурачок! — Ася обернулась и поцеловала ему лоб. Сплетение взглядов… Ася поняла, что Дима серьёзно. — Так. Поясни.
Дима лёг и заложил руки за голову, выставив на обозрение подмышки:
— Чего все, по-твоему, хотят?
— Денег? — сказала Ася (а впрочем, неуверенно).
Дима хмыкнул в нос:
— Единства все хотят. Ну зачем, по-твоему, церкви, концерты и пьянство придумали? Единства ради. А его и у любящих, кажется, нет…
— Блин. Ну это просто второй этаж мысли! — сказала Ася довольно серьёзно. — А какого ты единства хочешь? Одинаковые мысли чтобы?
— Космического единства, рабства взаимного… Один дух, одно тело…
Тут Ася положила ему руку на живот: Дима боялся щекотки больше смерти, так что завизжал как девочка, — и второй этаж мысли обвалился. Дальше говорили о другом: о московской жаре, об Асиной сессии, о смешном консьерже, — но никак не о космическом единстве.
Беспокойный сон, дурная голова, солнце пятку печёт, — Дима проснулся. Он любил вставать раньше Аси и в женских тапочках выходить на балкон покурить, глядя, как Ломоносовский проспект убегает прочь, раскидывая по сторонам дома, парки и магазины…
Дима протянул руку к тумбочке и нашарил сигареты. Попытался встать, но заметил, что нога его не слушается. Странно: затекать должна бы рука, а не нога. Дима откинул одеяло, чтобы проинспектировать ногу.
Вы, должно быть, видели пачки «Оптимы» на тридцать сигарет? Та же дрянь — только больше. Так вот, откинув одеяло, Дима обнаружил, что они с Асей напоминают большую пачку «Оптимы». Одна рука — с сигаретными ожогами — его, другая — с красными когтями — её, одна нога — бесстыдно волосатая — его, другая — бритая, блестящая — её. Две шеи, четыре глаза. Известные органы — исчезли за ненадобностью. Только грудь одна болталась справа, — но у Аси они небольшие, так что можно и не считать.
— Ася!!! — заорал Дима в ужасе. Та проснулась, осмотрелась, зарыдала.
Их тело стало раза в полтора шире, чем полагается, а со стороны Аси даже вдавалось внутрь, оставляя за ней талию (впрочем, легче от этого не становилось). Поскольку каждый вполне владел только своей стороной, о любом мало-мальском движении им приходилось договариваться. На то, чтоб вылезти из кровати, понадобился добрый час. Когда решили пройтись по комнате, — Диме пришлось взять командование на себя: «Левой! Правой! Левой! Правой!» Ася поначалу путала, но скоро Дима́ся обвыклось и смогло передвигаться молча. Целоваться стало удобнее. Да и в целом — не так уж скверно было. Разве только…
— Мне же в универ надо! — Ася спохватилась. — Да и тебе тоже…
— Давай так: сначала к тебе на пары заскочим, а потом ко мне.
Возникал вопрос гардероба.
— Мы в мои вещи не войдём, — Ася ныла. — Смотри, как нас раздуло!
— Зато мы теперь как пара плакучих ив. — Он чмокнул её.
К счастью, Асина соседка (в это время предававшаяся кутежу) была ни худая, ни полная, а попросту жирная. Кроме того — со вручения диплома у неё оставалась весьма удобная мантия синего цвета. Исполинская юбка, колоссальная футболка, голиафская мантия — и ничего, сносно.
Сборы-сборы-сборы. Пока Ася пудрилась, Дима чихал. Добрались, наконец, до ботинок. Дима уже полез своей ногой в зелёную кроссовку…
— Синий с зелёным не сочетается, — заметила Ася.
— Но моего-то размера всё равно нет.
— Ну-ну. — Ася вытащила из-под трюмо такую же точно кроссовку, но коричневую. Дима заподозрил её в неверности, но промолчал.
— Это брата, — пояснила она.
Что врать придётся — об этом Ася догадывалась, но не думала она, что врать придётся именно охраннику в универе (консьержа и метро удачно миновали). Тот был въедлив и любопытен. Пропуск Диме, конечно, выписал (паспорт у него всегда с собой — пиво же надо как-то покупать), но поглядывал эдак с хитринкой. Ася сказала, что Дима — он по обмену, из Беларуси приехал. Хитринка никуда не делась. Ася сказала, что Дима профессор из Сорбонны. Хитринка протёрла очки и раскрыла глазки пошире. Ася фыркнула и потащила Диму вперёд. Охранник смотрел вслед и улыбался: вот, дескать, какой интернационал!
Вообще же, нужды в конспирации, кажется, не было. Лекторам — плевать, студентам — похрену́, ну а студенткам — мало разницы, о чём именно судачить (сплетня лепится не из фактов, а из каприза). Своей репутацией Ася не шибко дорожила: в институте она была как бы чужачка. Из друзей у неё был только Вовчик, — да и тот с насморком.
Слушали (вернее, не слушали) лекцию про дуализм и что-то там. Пока Ася, раскрыв рот, безотрывно глядела на лектора (есть у неё страстишка к мужчинам за сорок), Дима перемигивался с рыжеволосой вертихвосткой за соседней партой.
Ещё одну пару отмотав, направились к Диме в институт. У него было уютно и болтливо: все по десять раз спросили, откуда такая мантия и что это за симпатичная башка справа от него.
— Невеста, невеста, — отвечал он всем. Ася чувствовала себя красной.
Лекция была интересная, хотя и чёрт знает, о чём, — даже Ася вслушивалась. Хотя обидно! Дима ведь правша, — а этой-то руки странным стечением обстоятельств был лишён. Ася предложила самой вести конспект, но Дима её почерка не понимал, так что корячился с левой.
Кончились пары, пошёл дождь, разошлись студенты, заплясала сигарета в Диминых устах.
Ася ручкой разгоняла дым перед собою, когда Диме позвонили.
— В «Дед-декаданс»? Буду через полчаса, — сказал Дима в трубку.
— Какой ещё «Декаданс»? — нахмурилась Ася.
— Да дружбан мой, Юлик. Мы пива выпить сегодня договаривались.
— Мне вообще-то к сессии готовиться надо. — Ася приподняла брови со значением.
— У тебя ж с собой конспекты? Мы тихонечко, мы не помешаем.
«Декаданс», как и всегда, был шумный, душный и весёлый. Ася, поджав губы в сдерживаемом гневе, бездумно переворачивала страницы, а Дима с Юликом несли какой-то вздор про общих знакомых.
— Я рад, что вы вместе, — сказал Юлик, подпёрший лицо кулаком
— Спасибо, — сказал Дима, повернул голову и поцеловал Асю в щёчку.
— Вы прям не разлей вода! — сказал Юлик, пялясь на Асю.
Она вздохнула:
— Приходится…
По правде сказать, Юлик уже давно никого за ручку не держал — не ладилось как-то. А вот Асю он бы охотно подержал!.. Отбивать девушек у друзей ему ещё не доводилось… Но и это его не смущало!
— А ты где учишься? — обратился Юлик к ней.
— В МПГУ.
— Ух ты! — сказал Юлик (хотя чхать он хотел на МПГУ; ночные грузчики на многое предпочитают чхать).
— Ты Мариенгофа-то дочитал? — ввернул Дима как бы невзначай.
— Да, давно. Скоро верну. — Юлик опять обратился к Асе. — А как ты относишься к Мариенгофу?
Ася намекнула, что ей бы готовиться, а не о каких-то марингах и голгофах трепаться, а потом заявила:
— Мне надо в дамскую комнату.
— Мне тоже, — поспешил сказать Дима. Глядя, как Ася истово бросает вещи в сумку, Дима решил, что не видать ему Юлика как своей правой руки: он кивнул ему на прощание и бросил на стол пятьсот рублей. А Юлик рад был: Димино пиво только триста пятьдесят стоило.
Ветер трепал мантию, и любопытный проходимец мог заметить, что физиология Димы с Асей изрядно хитра! Но проходимцев не было — был мокрый бульвар и мамочки с колясками. Вечер, фонари: пыльные гирлянды зажигаются. Москва пьянила и раздавала надежды. Ну а Дима с Асей угрюмо шли к метро.
Со стороны могло показаться, что они выясняют отношения.
— Он ко мне клеился!
— Тебе показалось.
— Нет, не показалось!
— Слушай, давай не будем ссориться?
— Я не ссорюсь!
Они встали на светофоре.
— А жить где будем теперь? — Дима, вероятно, предпочитал увильнуть с неудобной темы. В конце концов, это просто приятно, когда на твою даму заглядываются.
— Ну уж точно не у тебя! — Асе, кажется, не очень нравилось, что Дима её даже не ревнует.
— Почему? — Должно быть, Дима считал, что к Юлику даже и ревновать смешно. Он же идиот.
— Я ненавижу собак. — Скорее всего, Ася считала, что уж мог бы и приревновать — хотя бы понарошку.
— Мне что — их усыпить надо? — Не исключено, что Дима был за то чтобы изъясняться без обиняков.
— Да. — По всей вероятности, Ася считала, что Дима врёт.
Загорелся зелёный. Ноги Димаси устремились к белым полоскам.
— Я выгулять-то и покормить их могу? — Надо полагать, Дима решил, что уж в следующий-то раз он точно Асю к кому-нибудь приревнует.
— Завтра. — Может статься, Ася решила отложить этот разговор на другой раз: всё равно этот Дима туп как пробка.
На самом же деле — оба думали о сушках.
Метро оказалось самым приятным впечатлением за день — у каждого были свои наушники и с
