Оглавление

Русский лес

Предисловие

Сюжет этого повествования, как мне кажется, точно попадает в тему русской народной песни «В тёмном лесе». Правда обнаружил я это случайно, когда работа над книгой перевалила за середину и основная сюжетная линия была, пусть и пунктирно, уже прочерчена определённо. Что меня (это непреднамеренное попадание в тему), конечно, не могло не порадовать. Так как таким образом подтверждалось, что тема не мной придумана, а насущна и злободневна на Руси, надо полагать, уже не первое столетие. То есть, сложилась объективно исторически и имеет не сиюминутное значение, а укоренённо присутствует в нашей реальности. И попала в лёгкий жанр моей работы не прихотью автора, а благодаря своей вопиющей и по сей день не решаемой актуальности. И теперь сам Случай, надо полагать, от безысходности, жмёт уже на все кнопки подряд, не разбираясь с назначением каждой конкретной! А я, в свою очередь, в меру понимания обозначенной темы, раз уж она, как мне кажется, меня, не спросясь, использует, решил и сам опереться в своей книге на неё. Скромно, хотя бы эпиграфом.

Однако понимаю, что эти первые, не считая повторений, четыре строчки текста песни сути дела не проясняют и прочесть следует непременно полный вариант. Именно полный вариант текста песни, а не часто исполняемый сокращённый.

А чтобы ещё ближе подвести читателя к теме повествования, предлагаю и второй эпиграф — зачин стихотворения нашего олонецкого поэта Николая Алексеевича Клюева. И тут уж этих четырёх строчек для обозначения темы, полагаю, достаточно вполне. Итак:

За лесью,

За лесью,

Распашу ль я,

Распашу ль я,

Распашу ль я,

Распашу ль я

Пашенку,

Хотя и здесь оговорюсь. Мне всё кажется, что последняя строка этого четверостишия в авторском, первоначальном, неподцензурном варианте звучала так:

«Лучистее славы и Спаса святей…»

Так она более определённо отражала бы авторскую мысль.

…Его, ну и — мою, конечно.

Ну и ещё, что касается самого текста, — некоторые просторечные выражения, смыслы и звучания, за исключением прямой речи, выделяю курсивом.

Где это было? Когда это было?

А только — было!

Где-то на Востоке. Дальнем ли, ближнем? Не скажу… А может и на Западе… Давно-предавно было. Или… недавно?..

Торжище гудело, как пчелиный рой. Ну, базар — он и есть базар. Зазывает, торгуется, бранится, веселится — гудит, одним словом!

Это сейчас он не веселится, а угрюмо, озабоченно покупает-продаёт. В основном — продаёт, конечно. А тогда-то, помимо всего прочего, — скоморохи, бродячие артисты, представления, музыканты, гадалки, босяки, бродяги, бородачи, чудаки, юродивые, аферисты, попрошайки, воры… Жизнь на торжке кипела!

Говорить приходилось громко — иначе не разобрать. Получался замкнутый, всё разрастающийся круг. Каждый старался перекричать этот гул немолчный, отчего гул становился ещё громче. И всё громче надо было кричать, чтобы всё-таки перекричать общий гомон. И чтоб тебя наконец-то услышали.

Ганза уже битых полчаса ходил, увещевая, за Игром — совсем молодым ещё, чудаковатым богомазом.

— Ну, ты, парень, прямо скажи, умеешь — или нет?

Тот нервно, как-то дёрганно, отвечал вроде как утвердительно и, в то же время, не внося определённой ясности для воеводы.

— Ну, да. Умею. В некотором смысле…

— Опять двадцать пять! Это очень хорошо, что ты простой такой и наивный. И честный. Говоришь, как есть. Но, трудно с тобой… Но вот говорят же про тебя, что ты это можешь.

— Кто ж такое сказал?

— Молва… идёт. Да ты и сам говорил мне как-то, помнишь?

— Я говорил вам (богомаз понимал разницу между собой и воеводою), что бывает трудно на землю вернуться. Приземлиться, в некотором смысле. То есть, возвратиться. Оттуда…

— Ну, опять всё запутал. Простой же парень. Но пу-у-утани-и-ик! На землю возвращаются либо из преисподней, либо с небес. По обличию видать, что не из преисподней… — и добавил уже о деле: — Да там-то возвращаться может и не придётся. Да и отрываться от земли, а тем паче, возноситься, может и не понадобится. Ты только попробуй, что получится… Потешь князя да гостей честных. Улетишь — хорошо! Не улетишь — никто не взыщет. Пальцем тебя никому не дам тронуть, слова худого про тебя сказать никому не дам! И накормлен будешь, и напоен. Ещё и приплачу в придачу. Только уважь, потешь. Сам знаешь, у князя праздник сегодня большой. Пир горой! Уходит наш князюшка на покой. Владение передаёт старшему своему. Я у князя в большом долгу. Всей жизнью своей, всем своим состоянием ему обязан. А там, не ровён час, и молодому ещё послужить придётся. Сам знаешь, у меня — вся жизнь бои, сражения. И я, воевода, за тобой, простолюдином, битый час хожу, уговариваю. Ты пойми хоть это.

— Это-то я понимаю…

— У меня, пойми, вся жизнь! а тебе делов-то — на полчаса! Не могу я не позабавить старого, не повеселить молодую чету новую.

— Не могу и я так-то, — страдальчески, руки к груди, извинялся парень.

— Опять «не могу». Да ты не отказывайся заранее. Тут вот, на базаре, попробуй хотя бы. Сведай, а потом будешь отнекиваться. Взятки — гладки… А как же?! Все так делают. Вон хоть бы те же лицедеи.

Эта пара — воевода за оборванцем — сама того не замечая, давно ходила по кругу. По одним и тем же рядам. Стайка вездесущих мальчишек давно уже следовала за ними по пятам. К ним же присоединялись зеваки, праздный люд — воевода пользовался всеобщим вниманием и уважением. Шёпотом, из уст в уста, передавалось как уже давно и окончательно решённое: «Сейчас летать будет!» Эта новость своей невероятной абсурдностью цепляла мёртвой хваткой всё новых и новых потенциальных зрителей-свидетелей. И вольно-невольно! Предполагая необходимые условия предстоящего действа, толпа сама уже искала площадку попросторней «для полёта», выбираясь, как пчелиный рой, с торжка-улья, прибиваясь к будке надзирателя у приворачивающего тракта. Торговые ряды на глазах редели. И, довольно быстро, с половину этой толчеи народной превратилось в заинтересованных зевак. И стар, и мал, сословий разных и разного достатку, объединила одна забота, один интерес. И всех поголовно донимало любопытство, уговорит — не уговорит, попробует — не попробует, полетит — не полетит. Последнее-то, конечно, навряд ли что… Но всё равно. Вот будет потеха-то! Представление! Это вам не скоморохи… Это жизнь! Настояшша! Вот это будет фокус, да! Поте-е-еха!..

На торжище гулу поубавилось. Можно даже сказать, стало тихо. Всё действие перетекло на прилегающую площадь. Здесь разговоры велись уже в полутонах и уже только об одном.

— Да нет, конечно! Куда?!

— А вдруг…

— Да что вы, с ума посходили, что ли?

— Дак…

— Не-ет! Ну что вы?..

— Так, говорят же, летал…

— Где он там летал?! В мыслях, разве…

— Не в мыслях, а силой мысли, — не глядя на собеседников, вставлял какой-то сведущий умник.

— Да ну, какой там «силой мысли». Так любой оборванец взбрендит летать-порхать над нами. Нам на головы гадить, всем…

— Ага, соберутся вот так в стаи и полетят в жаркие да сытные края.

…А мы тут останемся зимовать… — смеялись.

Толпа самопроизвольно внутренне разогревалась любопытством. Люди достойные, достопочтенные, имеющие слово и вес, уже начинали нетерпеливо, не прошено, вносить свою лепту, помогая воеводе, — совестить Игра. Хоть сам воевода в помощи и не нуждался. Он хорошо знал своё дело — всю жизнь при дворе!.. При княжеском дворе! Где люд всё разный и к каждому нужен был свой подход. А иначе не выжить, не удержаться. И видя, как всё больше бледнеет перечёркнутый крапивным шнурком, ремесленно притесняющей лён длинных волос, лоб богомаза-бродяги, Ганза понимал — дело уже сделано! Вопрос времени!..

Толпа, вся уже, вывалила за ограду торжища к коновязи. Здесь Ганзу и Игра окружили со всех сторон в кольцо. Не давая никакого другого исхода, как только … «пробовать». Причём проезд по тракту оказался перегорожен тоже.

Толпа напирала:

— Ну, чего кота тянуть за хвост?!

— Давай!

— Ну, ты хоть попробуй, паря…

— А то мы, в случае чего, можем и помочь… «Полетишь» — закувыркаешься!

— Ну, давай! Чего уж…

Игра, уже, не спрашивая, подтолкнули к, «для удобства» спроворенной, стремянке в небо — подняли под руки на пустую перевёрнутую кадушку из-под солёной рыбы.

Последнее, что увидел богомаз, теряя чувство реальности происходящего, как внимательно смотрит на него большими зелёными глазами молодица поверх частокола рыночной ограды. Как последнюю вспышку сознания, вмиг рассмотрел он эти зелёные глаза, бледность лица, ушки, просвечивающие розовым при низком ещё, утреннем солнышке.

И ещё заметил, уж на самом краю, как переглянулась она с рядом стоящей старухой, как повернулась чуть в профиль, как обозначилась еле заметная горбинка на носу, как схлестнулись зелёные большие оленьи глаза молодицы с жёлтыми рысьими глазами старухи.

…Пьяный кучер почтовой упряжки, видать, вздремнул на козлах. И на полном ходу эта махина, казалось, тихо-потиху, но неожиданно быстро и неотвратимо въехал в толпу. Люди закричали, лошади заржали. Народ, где сбитый конскими телами, где затертый экипажем, под рёв поздно очнувшегося кучера «ПО-БЕ-РЕ-ГИСЬ!!!», пытался расступиться. Но расступаться было некуда. Лошади пытались подняться на дыбы, но тяжёлая почтовая колесница напирала сзади по инерции хода. Беда эта почтовая промяла толпу почти по диаметру, через центр круга с вознесённым на кадке богомазом.

Никто толком не увидел. Как будто все разом моргнули в тот миг. Да богомаз и сам не понял, как оказался на козлах повозки, вцепившимся вдруг в вожжи, которые никак не мог натянуть как следует неверной рукой кучер.

На месте его предполагаемого «вознесения», после копыт и колёс, осталась размётанная кучка исковерканных бочечных клёпок и обручей. Он мог бы побожиться (да и не он один!), что не прыгал. Страсть-то какая! Ужас смертный! С бочки прыгнуть невозможно — опрокинется. А ты — лицом об неё же… Не слез и не добежал до кареты… — когда?! Куда!? Да и не по чину ему коней на скаку останавливать. Трусоват изрядно бывал для таких делов-то… Скорей бы уж прыснул на сторону с перепугу, это — да!..

Однако…

Никто в общем переполохе ничего сразу как будто и не понял, и не заметил. Не до того в тот момент было. Но воевода, стоявший в центре круга и уцелевший в этой давке, если можно так сказать, — по ремеслу своему, как человек бывалый (не из таких переплётов случалось выскакивать), не выпускавший богомаза из виду, ВДРУГ сообразил, что бочка, перед её «кончиной», была пуста! И, что замечательно, богомаз каким-то чудесным образом «перепорхнул» таки. Не струсил и не сбежал, воспользовавшись моментом общего переполоха… А сидит вот, вцепившись в вожжи, на козлах, да «сам на себя» глаза с перепугу таращит. Сторонние доброхоты, видя одаля, как «почта» давит людей, на выходе подхватили под уздцы, понёсших было лошадей.

Из непосредственных участников «представления» первым, как ему и положено, опомнился воевода. Подскочил к возку, сдёрнул пьяного кучера за рукав с козел. Правой тяжкою десницею ткнул «супостата», без особых слов, как бы мимоходом, прямёхонько в сопелку. Да так, что юшка из носу побежала ручьём и только потом уже добавил:

— Совсем, собака, зенки залил?!

Толпа подхватила бедолагу на расправу.

— Народу сколько покалечил.

— Так хорошо хоть до смерти ещё никого, кажись…

Воевода про кучера тут же, видно, и позабыл. А только пристально, уличающе, смотрел на богомаза.

— Так как же, паря, получается?..

Выдержал паузу, давая богомазу опомниться.

— Как же это произошло-то?

— А что именно то? — не понял тот.

— Ну, дак, это самое… А говорил — не можешь?! Как же?..

Никто ничего сразу не понял с переполоху. Потом, когда дошло, все онемели. Потом все разом ахнули. И, на счастье пьяного, избиваемого кучера кто побежал прочь, кто — наоборот — остолбенел на месте.

— Дак и сам не ведаю — как… — будто оправдывался богомаз. — Остался жив вот…

Воевода со знанием дела вёл своё:

— С перепугу, что ль? — имея в виду чудесное перенесение.

— Сам не понял. Лошади, помню, далеко ещё были. Чего бы мне испугаться.

— Ну вот, — Ганза весело обвёл торжествующим взглядом ошалелых свидетелей чудесного перенесения, — а говоришь трудно возвращаться…

Богомаз после перепуга стушевался:

— Да так-то, ничего, вроде… Если так-то…

— Ну добро, спускайся на землю. Милости просим, — с шуточным поклоном предложил воевода.

Игр долгим задумчивым взглядом посмотрел с козел на удаляющиеся и ничем как будто не замечательные, никем не примеченные фигурки: молодицы в сарафане, с непокрытой головой под венком из жёлтых одуванчиков, и старухи в чёрном. Вздохнул глубко, стряхивая наваждение, и легко спрыгнул наземь.

— Хух…

— С возвращением, голубь ты наш! — поддел весело воевода. — Идём!.. — приобнял оборванца как друга — за плечи.

***

Богомаз лежал на столе покойником. Уже без лаптей, порепанными пятками к гостям. Стол этот был как бы продолжением общего стола, но был уже без скатерти и, на всякий случай, стоял саженей на пять за. И как раз по центру. В плане расположение столов представало в виде птицы:

Центральный стол — голова, повёрнутая в полёте почему-то назад.

От его торцов, переломом под прямым углом, как в стремительном взмахе, — два крыла гостевых.

Тулово птицы отсутствовало, но зато был хвост, сзади по центру — как раз стол с богомазом… оторванный как бы. А может это и не хвост был, а то, что… Ну, не важно.

Притом этот последний демонстративно поднят был на плахи, для всеобщего обозрения. Лапти с летуна сняли правильно (зачем летуну лапти?!), сняли и поставили подле. Сняли и всё остальное лишнее, что могло препятствовать полёту. Сняли всё это здешние доброхоты-догодники. В общем, в одних портках лежал. Произошло это не вдруг, не сразу, а после того как он пролежал уже довольно долго безрезультатно. Сложенные на груди руки придавали богомазу вид умиротворённый и даже упокоенный. А гробовая тишина создавала, на посторонний взгляд, впечатление трагического содержания. Стороннему человеку могло уже показаться, что это уже не весёлый пир горой, а — похороны!

Вот так он и лежал бездвижно и, казалось, невинно безмятежно. А все на него безмолвно глядели. И уже довольно долго по времени. Всеобщая, поначалу, оторопь и нервное оцепенение постепенно сменялись недоумением: «Да когда же, наконец!? Сколько, эдак-то, можно лежать?! Уж и руки сложил, — прорывалось робкое недоверие, — а всё — безтолку!»

Ситуация нервного напряжённого ожидания явно перезревала. Солнце, катясь под гору, спряталось за маковку церковки Святого Петра. Появился невнятный, ещё робкий, ропот: «Да когда же?!.». Старый князь знаком велел распорядителю стольничему подавать на столы. Весело, любопытно-сдержанно посмотрел на воеводу. Тот, тоже знаком, весело, успокоил: всё будет хорошо, будьте покойны! Уж он-то, точно, знал своё дело. Ситуация была, на его усмотрение, беспроигрышна: не полетит — будет ещё забавней! И не ошибся! С первыми, беззвучно, как снежные хлопья, запорхавшими около стола холопами с блюдами, появились пока робкие нервные смешки. Не выдержали самые голодные, а потому — нервные. Вслед за ними потянулись, спуская с облегчением пружину нервного напряжения, гости более сановитые.

Разрядка была обвальней чем оторопь при объявлении предстоящего чудо-полёта. В первый момент было ещё неясно: плакать?.. или — смеяться? Однако, хоть и хрипло-старческий, но раскатистый хохот старого князя, поддержанный более степенным смехом четы молодой, лавиной смели все сомнения! Смеялись все. Весело, дружно, сморкаясь, до слёз! Старый, вытирая слёзы, выспренне тянул длани свои, трясущиеся от смеха и старости, к воеводе, приглашая его в объятья. Они обнялись крест-накрест. Дело было сделано! Весёлое застолье началось изысканной забавою.

— Потешил, батюшка Иван Борисыч, позабавил старика!

— Я рад, светлый князь, угодить тебе. Но не спеши благодарить. Не торопись пока. Ведь не одного розыгрыша ради привёл я его сюда, да полдня перед тем ходил за ним, уговаривал. Погоди маленько, толи ещё будет…

— А что?.. Что ещё-то?.. Он что?.. И взаправду?!

— Погоди маленько, вот полежит так-то, отлежится, опомнится, дак ещё выдаст, пожалуй что. Мне ли тебя обманывать. Полбазара сегодня утром — свидетели, как он порхнул!..

— Да, ну… Ну, да?! Ну, дела… Да неужто?!

Благочинный, которому эта затея не понравилась сразу, но который и не смог сразу же, в лоб, не подобрав повода воспротивиться воеводиной затее, сидючи от князя («одесною») по правую руку и хорошо слыша этот диалог, давясь одновременно смехом, потайным негодованием, бараньей ногой и брагой крепкой, наконец-то окончательно перепугался и отчаянно-безоглядно возмущённо поперхнулся:

— Дак это что жа получится, коли так? Это тогда и не смешно, поди, вовсе. Это как жа?.. Это что ж получится… — запоздало вытирал он опрометчивые слёзы с глаз.

Подозвал ключника княжеского:

— Власий, поди-тко, — и князю: — Этого никак допустить невозможно, князь-батюшка! Всё хорошо в меру! Непорядок большой может случиться. Позволь, батюшка… Власий, посади-ка молодца этого, летуна этого, нетопыря келейного, кенаря этого сладкопевнаго в клетку — на цепь под замок! Да цепь-то принеси потяжеле, да замок поувесистее. А то, не ровён час, не приведи, Господи, воспарит над нами, аки ворон над ратию. Так и не до веселия станет. Спаси, Господи, и сохрани. От ужаса чародейства! Начнёт души православные смущать прелестью адскою. Непотребства творить…

И не спорьте со мной, и не пытайтесь!.. — отрицал он загодя неизбежные возмущённые протесты. — На за-мок!!! Да потеснее… За левую лодыжку. Ключ — мне!..

С первых чарок крепкого мёду захмелевшие гости настроены были куда более благодушно и не поняли поначалу, с какой стати лицедея этого, скомороха, этого весельчака-«комедиянта», вдруг берут в железа. За что?!

На что благочинный уверенно и авторитетно успокоил:

— Дак это так надо… Так спокойнее будет. Нам пировать. А ему — отдыхать. Сыграл борзо хорошо. Кабы нечистый не соблазнился, да не унёс сего забавника себе на забаву. Пускай посидит пока на цепи. Так и ему спокойней будет, и нам.

Надо сведать ещё, где он так навострился представлять, народ праведный смущать. На базаре, говорят, вытворял сегодня богомерзкое, кощунство непотребное. Потехе — час, а делу — время. Вот завтра, со свежей головы, и разберёмся, — холопу, под руку подвернувшемуся: — Ефим, отнеси щи мои скомороху.

Холоп подхватил огромную долблёную расписную чашу с наваристыми щами, с деревянною же ложкой-ковшиком, подтиснул под мышку поданную благочинным хлеба краюху, с поворотами, плавными уклонами, в качку перенёс к ногам богомазу. Шепнул:

— Ешь не робей! Пока щи… Место оставь под княжеские блюда!

Застолье гудело, пило-ело, горланило. Тосты и здравицы в честь старого князя и молодой четы неслись с разных сторон. От центрального стола, где и восседали тостуемые, растекаясь через крылья боковых, до самых крайних. От гостей сановитых до самых непритязательных, которых за центральным столом уж и не расслышать было. Заканчивая народом простым. Которому от княжеских щедрот, «с княжьего стола», с широкого княжьего двора, за ворота на улицу выкатили бочку мёду крепкого.

Благочинный, наконец-то поднасытившись, оценив ситуацию, воспользовавшись общей занятостью и неразберихой за столом, суетливым многолюдьем вокруг него, подступился наконец-то к летуну поближе. Укоризненно тыкая жирным, с кольцом-рубином, пальцем прямо в лоб «толоконный», возмущённо начал допытываться:

— Как же ты дерзнул, окаянный?! Как всклепал на себя такое?!

Подвыпившие, ошарашенные с самого начала застолья, с толку сбитые зрители немедленно окружили попа с летуном.

Богомаз, обескураженный трагическим для себя поворотом дела, которое, нечаянно для него, обернулось трагедийным сюжетом: «кошке — игрушки, мышке — слёзки», туго как-то, застопоренно, пытался соображать-отвечать. Заторможенно оправдывался:

— Не знаю… Говорено было…

Благочинный, грозно негодуя, наседал:

— Кем говорено? Когда говорено? Говори, смерд, толком!

Игр, подавленный произошедшим, растерянно, с детской непосредственностью косноязычно пытался объясниться.

— Не знаю. Старичок один ск