Глава 2. Ошские и дордойские
Я стала первым в истории «Детского Центра Жизни» менеджером по развитию и лоббированию идеи.
И первые дни мне не могли найти применение. Все, включая меня, плохо представляли себе, чем же должен заниматься человек на такой позиции. Но доноры, финны, требовали закрыть вакансию.
Чтобы войти в курс дела, а также чтобы чем-то загрузить меня, директор предложила мне поехать на программы, которые проводятся на местах — крупнейших рынках города: Ошском и Дордое. Самое важное происходит именно там. Здесь офис, а там жизнь, реальная жизнь беспризорных детей.
Мы садимся в синий бус с надписью на киргизском, означающей, что мы, социальные работники, едем возвращать кому-то нормальную детскую жизнь. Говорят, за все годы программы на дороге ни разу не тормозили.
Загружены под завязку большими чанами с едой — кормить, двумя врачами — лечить, несколькими соцработниками — возвращать в школу. И мной — для понта?
Привычная панорама выученных наизусть улиц всегда забавно смотрится из окна незнакомой машины. Вот завернули на Ошский рынок.
Известная любому бишкекчанину клоака, эдакое государство в государстве, где в грязи по колено снуют невидимые подростки с тачками и лотками семечек и пирожков. У этого чистильщика обуви три класса образования, а сколько у зазывалы, который предлагает узнать свой точный вес за «сом, байке, гана бир сом»? Лишь специально заточенный глаз способен вычленить их из общего хаоса. Постепенно научилась и я.
Подъезжаем к «офису» нашего Центра. Это квартира на первом этаже в обычной панельке.
Душ — здесь можно помыться в середине трудового дня, что начался в пять утра. К этому тоже нужно приучить: далеко не каждого маленького работягу тянет к мытью — привычки такой нет. Кухня, где можно хотя бы раз в день поесть горячей и весьма калорийной пищи. (Кусочки мяса весьма приличные!) Комната для занятий, с библиотекой. Кабинет врача, где им ставят диагнозы, немыслимые для взрослых благополучных людей, у которых никогда не было ни сифилиса, ни туберкулеза. Вроде меня. Сумасшествие не в счет.
На месте я вижу девочек и мальчиков, русских и киргизов. Мы в кабинете врача.
Входят Катя и Света. Кате пятнадцать лет, на вид одиннадцать, занимается попрошайничеством и проституцией. (В тот момент представить ЭТО не хватило сил). Света, маленькая, косенькая, не разговаривает совсем, ей десять лет, и пять на вид. Пришли на осмотр.
— Катя, — спрашивает врач Раиса. — Как там мама?
— Да всё лежит… болеет.
Мамы таких девочек обычно болеют. И лежат.
Обе девочки явно не из мира, в котором живу я, моя семья, круг общения и даже милый сердцу Витей, видавший чудовищные виды. Но это совсем, совсем другая история. Дети подземелья, похмелья, ниже дна, в клоаке. Существа — не девочки.
Что-то внутри не выдерживает.
— Раиса, я сейчас.
Выбегаю из кабинета на улицу. Краем глаза замечаю на лице врача характерное для людей этой профессии неизмеримое презрение к моей слабости. Рвотные позывы, слезы вырываются наружу. Я начинаю громко плакать, сморкаться и курить… У меня нет ничего, кроме разрывающегося сердца и дикой злости на беспутных родителей этих несчастных созданий. И на кой им эта школа, если завтра, им, может, будет жрать нечего?
Назавтра рынок Дордой. Бывшая Мекка лихорадочных шопоголиков школьного сезона — россиян и казахстанцев. На сто долларов здесь одевали ребенка с ног до головы, а то и не одного. Крупнейший когда-то китайский рынок в регионе. Этот заморенный кусок родины облюбовали внутренние мигранты из горных селений всех остальных шести областей нашей маленькой, терзаемой очередными «братьями», Республики. Хижины вперемешку с добротными двухэтажками. Наши — те, что в первых.
На средства нашего Центра был куплен дом, в котором живет одна такая семья. Здесь всё, как на Ошском рынке, только душ и туалет на улице.
На вид уже почти пожилая улыбчивая женщина Нуриза, мать семейства, в котором четверо детей, поддерживает дом в чистоте. В благодарность за это они там живут.
Спрашиваю у соцработника:
«А сколько лет Нуризе?»
«Тридцать три», — отвечает…
Обычный рацион для всех на целый день — чай и лепешка. Горячая, сытная еда, привезенная нами — спасение. Маленькая киргизская девочка лет четырех, младшая дочка Нуризы, уже бегает по двору в одном красном байковом платьице, перешитом из старого халата. Ластится к соцработникам. Гладя ее по гладкой черной головке, я вспоминаю, что теперь моя дочка будет расти без отца. Заломило глаза, закололо, полилась наружу соленая едкая лава, оставляя темные дорожки на напудренном лице.
От всего этого пахло нереальностью, такой болючей, что без сигареты мне, пожалуй, не выдержать. Буркнув что-то, предупреждаю соцработника, что отойду. Протискиваюсь к выходу и по слякотной околице, по парно́му предобеденному солнцу — до первого поворота.
Дрожащими руками, снова крадучись, с закипающими слезами нащупываю в сумочке спасение — серую пачку West’а. Ошпаривает нетерпением. Озираюсь. Никого. Затягиваюсь… Отпустило. Кайф. Эх, не понять этого тому, кто никогда не затягивался!
Докуренная сигарета, впрочем, выбрасывается легко и без сожаления. Как турист в экзотической стране разглядывает аборигенов и их неприхотливые цацки, подхожу ближе к случайному домику. Говорливое семейство, занятое хлопотами, меня не замечает. Зато их жизнь, голая, неприкрытая, развешена застиранным бельем на веревках во дворе, дымится варевом из чанов на уличных кухнях, тычет в глаза безграмотностью тринадцатилетних сыновей, умеющих читать лишь вывески на базаре, алкоголизмом их отцов и бесчисленными женскими болезнями матерей. Они растут там, чтобы сменить через десять лет нас, сытых, образованных, всем неудовлетворенных. Чиркин омур.
Киргизское словосочетание «Чиркин омур» не имеет точного перевода на русский язык. Приблизительно оно значит: «Эх, жизнь…»
Сегодня три недели, как я ушла от мужа. Сначала было холодно и просторно спать одной, излишество кровати было стыдным. Зато теперь по ночам, вместо того чтобы шарить в тишине, среди прочих звуков в поисках знакомого шороха шин, изучив на слух длину тормозного пути, можно было просто лежать, замерев, и смотреть в окно, наслаждаясь статичностью меняющихся фигур глухого мрака.
Право, какое-то странное мистическое чувство охватывает при виде этой точки между крышей дома напротив и небом. Может, это, как водится, чей-то глаз, глядящий в мою сторону, или кусочек чужого счастья, недоступный на ощупь, далекий, как отрывок фильма, виденного в детстве, фрагмент читанного мамой рассказа или очередная фантазия неврастенички, бросившей пить две недели назад и курить три часа назад и беспредельно гордящейся этим, не делая поблажек ни для каких тревожных дней и пишущей записки в темноте из-за лени зажечь свет? Вот привстанешь, и глаза уже нет…
Все эти хрупкие вещи так недолговечны. В черной непрогляди. Precious. Какое-то молочное ощущение тепла, как в деревне, когда спишь на большой печи в компании двух таких, как ты и, кажется, пока ты здесь, ни одна беда не коснется, и чувствуешь, что спасен милостию, и эти двое заодно… Да и бед-то на свете нет, все они придуманы рекламщиками и буржуями, и Вселенная дышит, тебе в лицо силой, пахнет медом. И никогда не было потерь, и всегда была любовь, и ребенок твой никогда не болел, и ребенка никакого нет, ты сам — ребенок.
Далеко-далеко издают звуки придуманные люди; птицы, поезд, печаль — все придумано. В отличие от арки моего виноградника в садовой беседке и того глаза, что безошибочно выделил меня в темно-серой комнате.
Да еще того странного мальчика, которого я узнаю лишь в ненавистном мае.
