автордың кітабын онлайн тегін оқу  Красная кокарда

Джон Уаймен

Когда мы дошли до террасы, которую мой отец построил незадолго до своей смерти и которая, извиваясь под окнами замка, отделяет дом от нового луга, маркиз де Сент-Алэ окинул местность презрительным взглядом.

— Что же вы сделали с садом? — спросил он, скривив губы.

— Мой отец перенес его в другую сторону, — отвечал я.

— Туда, где его не видно…

— Да его не видно из-за кустов роз.

— Английская мода, — сказал он, вежливо пожимая плечами. — Вам больше нравится, чтобы у вас перед глазами была эта трава?

— Да.

— А эти посадки? Ведь они совсем закрывают вид на деревню…

— Да, пожалуй.

Маркиз громко рассмеялся.

— Я замечаю, что таков обычный образ действий тех, кто распинается за народ, за его свободу и братство. Они любят народ лишь издали. В Сент-Алэ я предпочитаю, чтобы мои крестьяне были всегда у меня на глазах и видели, в случае необходимости, позорный столб. Кстати, что вы сделали со своим, виконт? Он прежде стоял как раз против подъезда?

— Его сожгли, — отвечал я, чувствуя, что кровь ударила мне в голову.

— Это, вероятно, тоже сделал ваш отец? — переспросил он, глядя на меня с удивлением.

— Нет, нет, — упрямо твердил я, презирая самого себя за то, что стыжусь маркиза. — Это велел я. Мне кажется, что подобные вещи отжили свой век.

Маркиз был старше меня лет на пять. Но эти пять лет, проведенные им в Париже и Версале[1], давали ему значительное преимущество передо мной.

Помолчав немного, он переменил тему и заговорил о моем отце. В его словах было столько уважения и любви, что мое раздражение быстро улеглось.

— Когда я впервые убил птицу на охоте, мы были тогда с ним, — сказал Сент-Алэ с присущей ему с детства обворожительностью.

— Это было двенадцать лет тому назад.

— Совершенно верно. В те поры за мной бегал по пятам и считал меня великим человеком некий юноша с голыми ногами. Но я уже и тогда подозревал, что рано или поздно он станет разъяснять мне права человека. Ах, Боже мой! Я должен забрать от вас Лун, виконт, иначе вы сделаете из него такого же реформатора, как и вы сами. Впрочем, — прервал он самого себя с легкой улыбкой, — я приехал сюда не за этим. У меня есть к вам другое дело, в высшей степени для вас важное, виконт.

Я почувствовал, что опять краснею, хотя и по другой причине.

— Мадемуазель вернулась домой? — спросил я.

— Вчера. Завтра она едет с моей матерью в Кагор. Я надеюсь, что самым интересным впечатлением в этой поездке будет виконт де Со.

— Мадемуазель в добром здравии? — довольно неловко спросил я.

— Вполне, — вежливо отвечал маркиз. — Завтра вечером вы убедитесь в этом сами. Думаю, вы не откажетесь предоставить себя в ее распоряжение на недельку-другую?

Я поклонился. Услышать эту новость я рассчитывал еще на прошлой неделе, но не от маркиза, а от Луи, заменявшего мне брата.

— Отлично, в таком случае вы должны сказать это и самой Денизе! — воскликнул Сент-Алэ. — В ней вы найдете отличную собеседницу. Сначала, конечно, она будет застенчива, — продолжал он, надевая перчатки. — Сестры в монастыре, несомненно, боятся каждого мужчины как волка, но ведь женщины в конце концов всегда остаются женщинами, и через неделю все обойдется. Итак, смею надеяться видеть вас у себя завтра вечером.

— Я буду у вас непременно, маркиз.

— Почему вы зовете меня «маркиз», а не Виктор, как раньше? — спросил он, дотронувшись рукой до моего плеча. — Мы совсем скоро породнимся… А пока проводите-ка меня до ворот. Мне что-то еще надо было сказать вам… Но что именно?..

Оттого ли, что он действительно не мог вспомнить, или же потому, что считал неуместным заговорить об этом теперь, но он смолк и продолжил беседу, лишь пройдя половину аллеи.

— Слышали вы об этом протесте? — вдруг спросил он.

— Да, — неохотно отвечал я, смутно чувствуя тревогу.

— Вы, конечно, подпишите его?

Именно этот вопрос, видимо, вызвал заминку в нашей беседе. Настала моя очередь колебаться, но уже с ответом.

Протест, о котором маркиз говорил, предполагалось подать в собрание дворянства в Кагоре. Целью его было выразить неодобрение нашим представителям в Версале, которые согласились заседать с третьим сословием[2].

Я лично считал этот шаг непоправимой ошибкой, хотя он и был одобрен королем. Лица же, составившие упомянутый протест, не хотели бы никаких реформ и стояли за сохранение своих привилегий. И я медлил с ответом, не желая насиловать своих убеждений.

— Итак, как же? — спросил опять маркиз, видя, что я молчу.

— Думаю, что нет, — ответил я, вспыхнув.

— Вы не считаете возможным поддержать протест?

— Не считаю.

— А я-то думал, что вы это сделаете, — воскликнул он, громко смеясь. — Но ведь это пустяки, а нам необходимо действовать единодушно. Сейчас это только и нужно.

Я покачал головой. Мы дошли до ворот, где приезжавшие в замок оставляли своих лошадей. Слуга уже вел их к нам.

— Послушайте, — настойчиво продолжал Сент-Алэ, — неужели вы думаете, что из этих Генеральных штатов[3], которые его величество так неразумно разрешил собрать, могло выйти что-нибудь хорошее? Они собрались 4 мая, а теперь уже 17 июля, и до сего времени они не сделали ничего путного. Ровно ничего. Теперь их распустят, и всему будет положен конец.

— Для чего же в таком случае подавать протест? — тихо спросил я.

— Это я вам сейчас объясню, — снисходительно промолвил он, ударяя хлыстом по носкам своих башмаков. — Разве вы не слышали последней новости?

— Какой новости? — осторожно осведомился я.

— Король уволил Неккера[4].

— Первый раз слышу! — воскликнул я, пораженный.

— Да, да, банкир уволен, а через неделю будут распущены и Генеральные штаты, Национальное собрание[5] или как там им угодно называть это собрание. Чтобы укрепить короля в его мудром решении, мы должны показать ему свое сочувствие, должны действовать, должны протестовать.

— Уверены ли вы, однако, маркиз, — спросил я, разгоряченный этой новостью, — что народ отнесется к этому совершенно спокойно и будет терпеть свою участь? Никогда еще не было такой холодной зимы, никогда еще не было такого неурожая, как прошлый год. Кроме того, теперь их надежды ожили, умы возбуждены выборами…

— Не беспокойтесь, виконт, все обойдется благополучно, — сказал он со странной улыбкой. — Я знаю Париж и могу вас уверить, что там уже нет фронды[6], хотя Мирабо[7] и пытается играть роль Ретца[8]. Теперь этот мирный Париж не восстанет. Будут два-три голодных бунта, но с ними управятся две роты швейцарцев.

Поверьте, что с этой стороны опасности нет никакой.

Но эта новость возбудила во мне оппозиционный дух.

— Не знаю, — холодно произнес я. — Не думаю, что дело так просто, как оно вам представляется. Королю надо добыть денег, или ему грозит банкротство. А у народа нет средств дать эти деньги. Вот почему я не думаю, что все будет по-старому.

Маркиз быстро взглянул на меня неожиданно злыми глазами.

— Вы хотите сказать, виконт, что вы не желаете, чтобы все было по-старому?

— Я думам, что прежнее положение вещей невозможно, — резко сказал я. — Так долго продолжаться не может.

Минуты две он ничего не отвечал, и мы молча стояли напротив друг друга: я по одну сторону ворот, он по другую. Над нами простиралась холодная листва, а сзади тянулась пыльная дорога, раскаленная июльским солнцем. Лицо Сент-Алэ было красно и носило решительное выражение. Но вдруг это выражение переменилось: он рассмеялся тихим вежливым смехом и с легким пренебрежением пожал плечами.

— Не будем спорить, — промолвил он. — Надеюсь, что и вы подпишите протест. Подумайте об этом, виконт. Подумайте, ибо, — прибавил он, весело глядя на меня, — мы даже не знаем, что может зависеть от этого.

— Конечно, необходимо сначала обдумать это дело, — спокойно сказал я.

— Именно, хорошо подумать, прежде чем отказываться, — подхватил он, отвешивая мне поклон и на этот раз не улыбаясь.

Потом он повернулся к своей лошади и с помощью слуги сел в седло. Подобрав узду, он склонился ко мне.

— Конечно, — тихо сказал он, глядя на меня испытующим взглядом, — договор есть договор. Монтекки и Капулетти, как и ваш позорный столб, уже вышли из моды. Однако мы все должны идти или одной дорогой или разными. По крайней мере, я так думаю.

И, приятно кивнув головой, как будто он высказал какой-нибудь комплимент, а не угрозу, маркиз тронул лошадь, оставив меня в одиночестве.

Мысли неслись в моей голове вихрем, один план сталкивался с другим, пока я наконец не побрел обратно под тень деревьев.

Невозможно было ошибаться в значении слов маркиза: несмотря на всю свою вежливость, он в сущности предлагал мне выбирать между родством с его семьей, о чем так усердно хлопотал мой отец, и политическими взглядами, воспитанными во мне также моим отцом и укрепившимися после года пребывания в Англии.

После смерти отца я остался один в моем замке и жил, мечтая о Денизе де Сент-Алэ, которая должна была стать моей женой, и которой я со времени ее возвращения из монастыря еще не видел. В словах Сент-Алэ, очевидно, заключалась угроза с этой стороны. Внезапно мое раздражение показалось мне смешным. Мне было двадцать два года, ему — двадцать семь и он диктовал мне условия. Для него мы были деревенские увальни, а он явился к нам из Парижа и Версаля учить нас…

Уже через полчаса после того как мы расстались, у меня был готов план сопротивления. Остальную часть дня я провел, обдумывая тот путь, на который я хотел вступить. Я то перечитывал послание де Лианкура, в котором он развивал свой план реформ, то раздумывал насчет обмена мнений, которым удостоил меня Рошфуко[9] во время его последнего приезда в Лушон. Я был не одинок в своих раздумьях о новом курсе. Но управляющий маркиза Сент-Алэ Гаргуф, например, до которого в этот день, очевидно, тоже дошла весть о падении Неккера, и не подозревал, к чему это может привести. Наш кюре, аббат Бенедикт, ужинавший вчера со мной, также не видел ничего дальше своего носа.

Слышал эту новость, конечно, и сын содержателя гостиницы в Кагоре, но и он не мог подозревать, что скипетр скоро упадет на дорогу. В июле 1789 года, увы, еще никто не видел, что старая Франция, старый мир умирает.

Однако, были признаки, которые можно было видеть простым глазом. По дороге в Кагор я видел сам опустошения, произведенные лютой зимой: почерневшие каштановые деревья, побитые виноградники, вымерзшие рисовые поля, общую привычную бедность, грязные хижины, тусклые стекла, соленных женщин, собиравших какую-то траву. Но бросалось в глаза и многое другое, еще более страшное — толпы людей около мостов и на перекрестках, неизвестно чего ожидавшие. В их безмолвии чувствовалось скрытое недовольство, их потупленные глаза и впавшие щеки таили угрозу. Голод совсем измучил их. Выборы принесли с собою возбуждение.

Подъезжая к Кагору, я не встречал таких зловещих признаков, но только некоторое время. Они вновь явились в другой форме.

Опоясанный блестящей Лотой, защищенный валами и башнями, город производил впечатление гнезда под скалами. Бесподобный мост, изъеденный временем собор, огромный дворец — все это сильно действовало на зрителя, даже увиденное не в первый раз. Но в этот день не это бросалось в глаза. Когда я спустился к рыночной площади, там продавали хлеб под охраной солдат с примкнутыми штыками. Жадные взгляды толпы, заполнившей всю площадь, полуголые фигуры, сморщенные лица, глухой ропот — все это так захватило меня, что я почти не замечал ничего другого.

Поражало то равнодушие, с которым относились к происходящему те, кого привело на площадь любопытство, дело, или привычка. Гостиницы были переполнены дворянством, съехавшимся на местное дворянское собрание. Они выглядывали из окон и вели спокойные разговоры, словно у себя в замках. Перед собором прохаживалась группа мужчин и женщин, равнодушно посматривая на толпу. Мне случалось слышать, что у нас во Франции образовались два мира, столь же далекие друг от друга, как ад и рай.

Все, что я видел в этот вечер, подтверждало верность этого замечания.

В маленьком сквере находилась лавочка, где продавались газеты и брошюры. Она была набита людьми. Все другие лавки из опасения погрома были закрыты. В последних рядах толпы я заметил управляющего маркиза Сент-Алэ-Гаргуфа. Он о чем-то беседовал с крестьянами. Проходя мимо, я слышал, как он сказал им:

— Ну что, накормило вас ваше Национальное собрание?

— Пока еще нет, — резко отвечал один из крестьян. — Но я слышал, что через несколько дней все будут сыты.

— Не они вас накормят. Для чего им кормить вас? — грубо заметил управляющий.

— Пожалуй, что и так… Говорят…

В это время Гаргуф заметил меня. Он поклонился и замолк. Через минуту я увидел в середине громко беседовавшей группы моего кузнеца Бютона. Сообразив, что он замечен, Бютон угрюмо взглянул на меня и так же угрюмо поплелся домой.

Бывая в городе, я всегда останавливался в гостинице «Трех королей». Содержатель ее, Дюри, подает ужин для дворянства в восемь часов.

У Сент-Алэ в Кагоре был собственный дом, где у него, как предупреждал меня маркиз, в этот вечер собралось несколько гостей. Я нарочно опоздал, чтобы избежать частных разговоров с маркизом. Комнаты были уже ярко освещены, на лестнице стояли лакеи, из окон доносились звуки музыки. Мадам де Сент-Алэ считалась гостеприимной хозяйкой. Она обыкновенно устраивала так, что ее гости разбивались на живописные, оживленные группы; модные в то время кружева, брильянты, напудренные парики, красные каблуки — все это придавало ее салону очень элегантный вид.

Едва войдя в гостиную, я понял, что передо мной политическое собрание. Здесь были все, кто потом должен был заседать в дворянском собрании. И, однако, пробираясь между гостями, я почти не слышал серьезного разговора: все спорили о достоинствах итальянской и французской оперы, о Гитри и Бьянки и т. п. Казалось, что хозяйка дома, собрав у себя в салоне все, что было лучшего в провинции, думала об одних развлечениях. В известной степени она достигла желаемого. Трудно было не попасть под обаяние этой атмосферы духов и музыки, болтовни и быстрых взглядов.

В дверях я встретился со старинным другом моего отца — Гонто, разговаривавшим с двумя Гаринкурами.

Он улыбнулся мне и рукой сделал знак идти дальше.

— В самую крайнюю комнату. Глядя на вас, я хотел бы опять помолодеть.

Я постарался быстро проскочить мимо него. Затем мне пришлось столкнуться с тремя дамами, задержавшими меня такими же бессодержательными разговорами. Наконец навстречу попался Луи: он схватил мою руку, и мы некоторое время простояли вместе. В его глазах была тревога. Он спросил, не видал ли я Виктора.

— Я видел его вчера, — отвечал я, отлично понимая, зачем он спрашивает об этом.

— А Денизу?

— Пока нет. Я еще не имел удовольствия ее видеть.

— В таком случае, идем. Моя мать рассчитывала, что вы придете пораньше. Что вы думаете насчет Виктора?

— Он уехал в Париж Виктором, а вернулся сюда важной персоной, — смеясь, отвечал я.

Луи слабо улыбнулся и с видом страдания поднял брови.

— Боюсь, что это правда. Он как будто не совсем доволен вами. Но разве мы обязаны исполнять все его желания? Идем же, однако. Мать и Дениза в самой дальней комнате.

С этими словами он повел меня вперед. Сначала надо было пройти через карточную комнату. Но у дверей последней комнаты столпилось столько народа, что войти туда удалось не сразу.

Посередине этой небольшой комнаты стояла сама маркиза, разговаривавшая с аббатом Менилем; тут же находились две-три дамы и Дениза де Сент-Алэ.

Она сидела на кушетке возле одной из дам. Мой взгляд, естественно, устремился на нее. Одета она была во все белое, и я невольно был поражен ее детским видом. Высокий напудренный парик и жесткое, вышитое золотом, платье придавали ей некоторую величавость, но все же она была слишком миниатюрна, и я почувствовал даже легкое разочарование. Увидев меня, сидевшая около нее дама что-то сказала ей, и девочка вдруг вспыхнула, как кумач. Наши взоры встретились… Слава Богу, глаза у нее такие же, как у Луи! Она быстро потупила взор и еще мучительней покраснела.

Я подошел к маркизе поздороваться и поцеловал ее руку, которую она, не прерывая разговора, мне протянула.

— Однако такая власть, — продолжал аббат, пользовавшийся репутацией философа, — безо всяких ограничений! Если употребить ее во зло…

— Король слишком добр для этого, — улыбаясь, отвечала маркиза.

— Когда около него хорошие советники, конечно. А дефицит?

Маркиза пожала плечами:

— Его величество должен получить деньги.

— Но откуда? — спросил аббат, в свою очередь пожимая плечами.

— Король был слишком добр с самого начала, — продолжала маркиза с оттенком суровости. — Он должен был заставить их внести указ о налогах в реестр. Впрочем, парламент ведь всегда уступал. И теперь то же будет.

— Парламент — да, — отвечал аббат со снисходительной улыбкой, — Но нынче речь идет не о парламенте, а о Генеральных штатах.

— Генеральные штаты распускаются, а король остается.

— Могут возникнуть беспорядки…

— Этого не будет, — с тем же самоуверенным видом ответила маркиза. — Его величество предупредит их.

И, сказав еще два-три слова с аббатом, она повернулась ко мне.

— А, ветрогон! — произнесла она, ударяя меня веером по плечу и бросив на меня взгляд, в котором смешивались любезность и некоторая строгость. — Судя по тому, что мне передавал вчера Виктор, я даже не была уверена, что вы явитесь сюда сегодня. Вы уверены, что это вы сами?

— Мне свидетельствует об этом сердце, — отвечай я, прикладывая руку к груди.

— В таком случае приведите его в должный порядок, сударь. И, повернувшись, она церемонно подвела меня к дочери.

— Дениза, это виконт де Со, сын моего старого друга. Виконт, это моя дочь. Может быть, вы постараетесь занять ее, пока я продолжу наш разговор с аббатом…

Бедная девочка, очевидно, жестоко страдала весь вечер в ожидании этого момента. Она сконфуженно присела в реверансе; я стоял перед ней, держа в руках шляпу. Стараясь поймать сходство между ней и тем смуглым тринадцатилетним ребенком, каким я ее помнил, я вдруг неизвестно почему оробел сам.

— Вы изволили вернуться домой на прошлой неделе, мадемуазель? — спросил я наконец.

— Да, монсеньер, — шепотом отвечала она, не поднимая глаз.

— Для вас здесь все, должно быть, так ново.

— Да, монсеньер.

— Сестры в монастыре были, конечно, добры к вам? — снова начал я после некоторого молчания.

— Да, монсеньер.

— А вам не жалко было расставаться с ними?

— Нет, монсеньер.

Почувствовав, вероятно, банальность своих ответов, Дениза вдруг быстро взглянула на меня. Я заметил, что она готова расплакаться. Это привело меня в ужас.

— Мадемуазель, — торопливо сказал я, — не бойтесь меня. Что бы ни случилось, вам не надо бояться меня. Прошу вас, смотрите на меня, как на друга, как на друга вашего брата. Луи мой…

Не успел я докончить фразы, как вдруг послышался какой-то треск, что-то ударило меня в спину. Пошатнувшись, я почти упал девушке на руки. Кругом звенели стекла, кричали перепуганные дамы. Минуты две я не мог сообразить, что такое произошло, и очнулся лишь когда Дениза в ужасе схватила меня за руку. Обернувшись назад, я увидел, что окно сзади меня было выбито большим камнем, лежавшим тут же на полу. Он-то и ударил меня в спину.

Комната быстро наполнилась перепуганными лицами, и не успел я прийти в себя, как вокруг образовалась уже целая толпа, засыпавшая меня вопросами «что случилось?». Впереди всех был Сент-Алэ. Все говорили разом; дамы, стоявшие сзади и не видевшие меня, кричали, и мне было очень трудно рассказать все происшедшее. Впрочем, разбитое стекло и лежавший на полу камень говорили сами за себя.

В одну минуту зрелище погрома раздуло в целую бурю страсти, тлевшие под пеплом мнимого спокойствия.

— Долой каналий! — раздалось несколько голосов.

— Обнажайте шпаги, messieurs, — кричал кто-то сзади.

Несколько гостей, предводительствуемые Сент-Алэ, который горел желанием отомстить за нанесенное его дому оскорбление, бросились, толкая друг друга, к дверям. Гонто и два-три человека постарше пытались удержать их, но все их доводы были тщетны. Через минуту комната была почти пуста. Мужчины выбежали на улицу с обнаженными шпагами. Явилось с дюжину услужливых лакеев с факелами. Вся улица наполнилась двигающимися тенями и огнями.

Негодяи, бросившие камень в окно, конечно, убежали заблаговременно, и гости скоро стали возвращаться обратно: одни — сконфуженные вспышкой овладевшего ими гнева, другие — со смехом, третьи — с тайным сожалением о своих выпачканных башмаках. Многие, отличавшиеся более страстным темпераментом, продолжали еще кричать об оскорблении и угрожали мщением. В другое время все происшествие показалось бы пустяком, но теперь, когда нервы у всех были в высшей степени натянуты, оно получило крайне неприятный и угрожающий оттенок.

Пока гости отыскивали на улице виновников этого происшествия, в разбитое окно образовалась тяга. От движения ветра занавесь приблизилась к подсвечникам и разом вспыхнула. Ее удалось, однако, быстро сорвать. Тем не менее запах гари распространился по всем комнатам. Испуганные лица женщин, разбитое окно, запах гари — все это производило такое впечатление, как будто комната подверглась настоящему разгрому.

Меня не удивило, что Сент-Алэ, вернувшись с улицы, помрачнел еще больше.

— Где моя сестра? — спросил он резко, почти грубо.

— Она здесь, — отвечала маркиза.

Дениза давно уже подбежала к ней и крепко держалась за нее.

— Ее не ушибло?

— К счастью, нет, — отвечала маркиза, лаская девушку. — Жаловаться может только виконт де Со.

— Спасите меня от друзей, не так ли, монсеньер, — сказал Сент-Алэ с нехорошей усмешкой.

Это меня взбесило. Смысл, который он придавал этим словам, был ясен.

— Если вы предполагаете, — резко сказал я, — что я знал о таких выходках…

— Что вы что-нибудь знали? Конечно, нет, — с беззаботным видом возразил он. — Мы еще до этого не дошли. Невозможно предположить, чтобы кто-либо из присутствующих сделался сообщником этих негодяев. Однако это может дать нам хороший урок, господа, — продолжал он, обращаясь к окружавшим его гостям. — И этот урок говорит, что нам должно крепко держать свое, иначе мы все пропадем.

Гул одобрения прошел по комнате.

— Надо защитить наши привилегии.

Человек двадцать заявили о том, что они вполне с этим согласны.

— Выставить наше знамя! — продолжал оратор, поднимая руку. — Теперь или никогда!

— Теперь, теперь!

Кричали уже не одни мужчины, но и женщины. Вся комната с энтузиазмом вторила ему. Глаза мужчин блестели, слышалось их тяжелое дыхание, щеки загорелись румянцем. Здесь даже самый слабый приобретал влияние и кричал так же громко, как и другие.

Я никогда потом не мог дать себе полного отчета в том, что произошло, никогда не мог уяснить себе, было ли все это подготовлено заранее, или же вдруг родилось само собой, из охватившего всех энтузиазма.

Пока от раздававшихся криков звенели стекла, и все внимание было сосредоточено на маркизе де Сент-Алэ, он выступил вперед и театральным жестом обнажил шпагу.

— Господа! — воскликнул он. — Мы все одного образа мыслей, здесь у всех одни и те же слова. Так пусть у нас будет и единый образ действий. В то время, как весь мир сражается для того, чтобы завладеть чем-нибудь, мы одни думаем только о защите. Соединимся, пока не поздно, и докажем, что мы еще в состоянии бороться. Мы знаем о клятве в Jeu de paume 20 июня[10].

Давайте поклянемся 22 июля. Мы не будем поднимать рук, как эти говоруны, которые чего только не обещают. Мы поднимем наши шпаги. Как дворяне, дадим клятву стоять за права и привилегии нашего сословия.

В ответ поднялся такой крик, что заколыхалось пламя. Его было слышно и на улице и, вероятно, даже на рынке, находившемся довольно далеко. Многие выхватили шпаги и размахивали ими над головами. Дамы махали платками и веерами.

— В большую залу! В большую залу! — раздались голоса.

Повинуясь этому приказу, все бросились, толкаясь и теснясь, в соседнюю комнату.

Между этими людьми были, конечно, такие, кто не разделял общего энтузиазма. Многие только делали вид, что они увлечены, но не было никого, кто пошел туда так неохотно, с таким тяжелым сердцем, как я. Ясно сознавая дилемму, встававшую передо мной, но разгоряченный и раздраженный, я не мог найти выхода из нее.

Если бы я мог незаметно выскользнуть из комнаты, я сделал бы это без малейшего колебания. Но лестница была, как нарочно, на противоположном конце залы, и от нее меня отделяла густая толпа. Кроме того, я чувствовал, что Сент-Алэ не спускает с меня глаз: в нем заговорила кровь, и он, видимо, решил не дать мне ускользнуть.

Не теряя надежды, я продолжал стоять у двери в залу. Вдруг маркиз обернулся лицом прямо ко мне. Около него образовался круг. Наиболее неугомонная молодежь продолжала кричать: «Да здравствует дворянство!». Сзади образовался второй круг из присутствовавших дам.

— Господа! — закричал маркиз. — Обнажите ваши шпаги!

В мгновение ока приказание было исполнено, и блеск шпаг отразился в зеркалах. Сент-Алэ медленно обвел всех глазами и устремил взор на меня.

— Виконт де Со, — вежливо промолвил он, — мы ждем вас.

Все разом обернулись ко мне. Я хотел что-то сказать, но только махнул рукой, чтобы Виктор оставил меня в покое. Я надеялся, что во избежание скандала он пойдет на это.

Но меньше всего он думал об осторожности.

— Не угодно ли вам последовать нашему примеру? — мягко — продолжал он.

Уклоняться было уж невозможно. Сотни глаз, любопытных и нетерпеливых, устремились на меня. Лицо мое пылало.

В комнате вдруг водворилось молчание.

— Я не могу этого сделать, — промолвил я наконец.

— Почему же, позвольте спросить? — с прежней мягкостью обратился ко мне Сент-Алэ.

— Потому, что я не вполне разделяю ваши взгляды. Мой образ мыслей вам известен, маркиз, и я твердо держусь его. Я не могу дать клятвы.

Движением руки он остановил с полдюжины дворянчиков, готовых закричать на меня.

— Тише, господа! — сказал он. — Тут не место угрозам. Виконт де Со — мой гость, и я отношусь к нему с уважением, хотя не могу сказать того же про его убеждения. Полагаю, надо избрать другой способ. Я не решаюсь входить с ним в споры сам.

Но, если вы позволите, — обратился он к матери, — чтобы Дениза сыграла на этот раз роль сержанта, набирающего рекрутов, то, может быть, ей удастся предупредить разрыв.

Это предложение вызвало громкое одобрение. Кто-то захлопал в ладоши, женщины замахали веерами. Маркиза продолжала стоять, улыбаясь, как сфинкс, и молчала. Потом она повернулась к дочери, которая, услышав свое имя, старалась съежиться так, чтобы ее не было и заметно.

— Подойди сюда, Дениза, — сказала маркиза. — Попроси виконта де Со оказать честь сделаться твоим рекрутом.

Девушка тихо вышла вперед. Видно было, как она вся дрожала. Никогда не забуду этого момента, когда стыд и упрямство попеременно овладевали моей душой по мере ее приближения ко мне. Быстрая, как молния, мысль подсказала мне, в какую ловушку я попал. Но мучительнее всего был момент, когда бедная девушка, с трудом преодолевая свою застенчивость, остановилась передо мной и прошептала несколько слов, которые едва можно было понять.

Ответить ей отказом, по понятию всех этих господ, было невозможно. Это было бы такой же грубостью, как и ударить ее. Я чувствовал это всеми фибрами души. И в то же время я осознавал, что согласиться на ее просьбу значит признать себя одураченным, признать себя жертвой ловкой западни, показать себя трусом. Одно мгновение я колебался между гневом и жалостью. Затем, взглянув на все эти лица, глядевшие на меня вопросительно и злобно, я тихо сказал:

— Мадемуазель, я не могу.

— Монсеньер!

Это крикнула сама маркиза, и голос ее резко и пронзительно раздался в комнате. Его звуки сразу рассеяли туман, в котором работал мой мозг. Я окончательно стал самим собой. И, повернувшись к неб, поклонился.

— Не могу, маркиза, — отвечал я твердо, не испытывая более никаких сомнений. — Мой образ мыслей известен вам тоже, и я не могу лгать даже ради мадемуазель.

Едва я успел промолвить последнее слово, как чья-то перчатка, брошенная невидимой рукой, ударяла меня в грудь. Все, находившиеся в комнате, казалось, вдруг помешались. Крики: «Негодяй! Вон предателя!» — так и носились в воздухе. Шпаги замелькали перед моими глазами, десятка два вызовов обрушилось на мою голову. Тогда я еще не знал, как безжалостна возбужденная толпа. Изумленный и оглушенный всем этим шумом, еще более усиливавшимся криками дам, я невольно отступил вглубь комнаты.

Маркиз де Сент-Алэ, соскочив с кресла и отклоняя рукой устремленные на меня шпаги, бросился прямо ко мне.

— Господа, слушайте! — закричал он, заглушая гул толпы. — Это мой гость. Он более не принадлежит к нашему кругу, но он должен уйти отсюда цел и невредим.

— Дайте дорогу виконту де Со!

Все неохотно повиновались ему и, отхлынув в обе стороны, образовали широкий проход до двери. Маркиз повернулся вновь ко мне и отвесил самый, что ни есть церемонный поклон.

— Прошу вас следовать сюда, господин виконт, — сказал он. — Маркиза более не задержит вас.

С пылающим лицом я последовал за ним по узкой блестящей полоске, отражавшей на паркете свет канделябров, между двумя рядами насмешливых лиц. Никто не вступился за меня, и я прошел до двери среди мертвой тишины. Здесь маркиз остановился, мы раскланялись друг с другом, и я вышел из комнаты.

Пока я пересекал вестибюль, любопытная толпа лакеев, наполнявших его, смотрела на меня во все глаза. Но я не замечал ни их дерзости, ни даже самого их присутствия, а лишь двигался, как человек оглушенный, потерявший способность мыслить. Так длилось до тех пор, пока я не вышел из дома. Холодный воздух привел меня в чувство, и первой дала о себе знать злость. Я вошел в дом Сент-Алэ, обладая многим, а вышел из него, лишенный всего — друзей, репутации, невесты. Я вошел сюда, полагаясь на старинную дружбу наших семей, маркиз же своей хитростью лишил меня всего.

Сначала мне пришла в голову мысль, что я сглупил, что я должен был уступить. Встав на выбранный мною путь, я не мог предвидеть всего, что меня ожидало, не мог быть уверенным, что старая Франция действительно отходит в вечность. Мне приходилось считаться с понятиями того круга, к которому я принадлежал. Шагая по дороге, я раздумывал, как мне поступить завтра — бежать отсюда или принять вызов. Ибо завтра…

Народное собрание — неожиданно пришло мне в голову. Эти слова сразу дали новый поворот моим мыслям. Вот где я могу отомстить!

Ночь я провел в лихорадке. Раздражение подстрекало честолюбие, усиливало злость против касты и любовь к народу. Перед моими глазами проходили все признаки нищеты и страдания, виденные еще вчера. Рассвет застал меня шагающим по комнате из угла в угол. Когда старый Андрэ, служивший еще моему отцу, вошел в комнату с письмом, он увидел, что я не раздевался.

Несомненно, до него уже дошли слухи о том, что вчера случилось. Не обращая внимания на его мрачный вид, я распечатал письмо. Подписи под ним не было, но я узнал почерк Луи.

«Уезжайте домой и не показывайтесь на собрании. Они хотят вызвать вас на поединок один за другим. Уезжайте из Кагора немедленно, иначе вы будете убиты.»

Вот и все. Я горько улыбнулся при виде слабости человека, который только и мог, что предупредить друга.

— Кто принес письмо? — спросил я Андрэ.

— Какой-то слуга, сударь.

— Чей?

В ответ он пробормотал, что он этого не знает. Я особенно его не расспрашивал. Андрэ помог мне переодеться и, когда я выходил из комнаты, вдруг спросил меня, в котором часу подавать лошадей.

— Для чего? — сказал я, пристально взглянув на него.

— Для отъезда, сударь.

— Но я не намерен уезжать сегодня, — произнес я тоном холодного неудовольствия. — О чем ты говоришь? Мы поедем обратно завтра вечером.

— Слушаю, сударь, — пробормотал он, продолжая возиться с моим платьем. — Но хорошо было бы уехать днем.

— Ты прочел это письмо? — с гневом закричал я. — Кто тебе сказал…

— Об этом знает весь город, — отвечал он, пожимая плечами. — Везде только и кричат: «Андрэ, убирайтесь поскорее с вашим барином!.. Андрэ, на твоего господина скоро наденут намордник!» Жиль подрался с одним из лакеев Гаринкура за то, что тот назвал вас глупцом. Ему разбили лицо. Что касается меня, то я уж устарел для драки. Стар я и для другого, — продолжал он с усмешкой.

— Для чего это другого?

— Для того, чтобы опять хоронить своего господина.

Помолчав с минуту, я спросил его:

— Неужели ты думаешь, что меня убьют?

— Так говорят все в городе.

— Послушай, Андрэ, ты ведь служил еще моему отцу. Неужто ты хочешь, чтобы я бежал отсюда?

Он в отчаянии всплеснул руками:

— Боже мой, я и сам не знаю, чего я хочу. Эти канальи погубят нас. Бог создал их только для того, чтобы они работали и ковыряли землю, иначе мы пропадем. И если вы за них заступаетесь…

— Молчи, — строго сказал я. — Ты ничего не понимаешь в этом. Ступай вниз и в другой раз будь осмотрительней. Ты рассуждаешь о канальях, а ты сам кто такой?

— Я, сударь? — воскликнул он в изумлении.

— Да, ты.

С минуту он смотрел на меня в полном остолбенении. Потом грустно покачал головой и вышел из комнаты. Несомненно, он был убежден, что я сошел с ума.

Он ушел, а я не двигался с места. Покажись я сейчас на улице, я тотчас же получил бы вызов и принужден был бы драться.

Поэтому я выжидал, когда начнется собрание; ждал в мрачной комнате наверху, терзаемый чувством одиночества. Не могу сказать, что я не ощущал искушения прибегнуть к способу, указанному Андрэ, но упорство, доставшееся мне от отца, удерживало меня на том пути, на который я встал. В четверть одиннадцатого, когда по моему расчету члены собрания уже явились на совещание, я сошел вниз. Щеки мои горели, глаза смотрели серьезно и строго. У двери стояли Андрэ и Жиль. Я приказал им следовать за мной к собору, где в доме дворянства назначено было собрание.

Впоследствии мне говорили, что если бы я был внимательнее, то я без труда заметил бы необычайное оживление на улицах. Густая толпа стояла на площади и прилегающих тротуарах. Лавки били закрыты, все дела прекращены, в переулках слышался сдержанный говор. Но я был так углублен в самого себя, что опомнился только тогда, когда, пересекая площадь, услышал, как один из стоявших там крикнул: «Да благословит вас Бог!», а другой: «Да здравствует Со!». Несколько встречных почтительно сняли передо мной шапки. Все это я заметил, но чисто механически. Через минуту я уже был на узкой улочке, ведущей от собора к дому дворянства. Она была вся заполнена лакеями, которые с трудом давали мне дорогу, посматривая на меня с любопытством и удивлением.

Проложив себе путь сквозь эту толпу, я вошел в вестибюль дома. Переход от солнечного света к тени, от оживления на улицах к безмолвию этой комнаты со сводами, поразил меня как-то особенно сильно. В тишине и сером полумраке помещения впервые предстала передо мной во всей ясности значительность шага, который я собирался сделать; и я повернул бы назад, если бы упрямство вновь не овладело моей душой. Шаги по каменным плитам уже гулко отдавались в царившей здесь тишине и отступать было поздно. Я слышал уже голоса за закрытыми дверями соседней комнаты. Сжав губы и решившись быть мужчиной, что бы меня не ожидало, я направился к этим дверям.

Я уже взялся за ручку двери, как вдруг с каменной скамейки, стоявшей У окна, кто-то быстро поднялся и остановил меня. То был Луи де Сент-Алэ. Он встал между мною и порогом.

— Остановитесь, ради Бога, — тихо и взволнованно произнес он. — Что вы можете сделать один против двухсот? Вернитесь назад… а я…

— А вы, — отвечал я с презрением, но так же тихо. Швейцар смотрел на нас с удивлением. — А вы… а вы поступите так же, как вчера.

— Не вспоминайте об этом! — серьезно сказал он и кровь прилила к его лицу. — Уходите, Со! Уходите и…

— И исчезайте?

— Да, исчезайте. Если вы это сделаете…

— Если я исчезну? — с яростью повторил я.

— Тогда все обойдется.

— Благодарю вас покорно, — медленно промолвил я, дрожа от злобы. — А сколько вам заплатят, граф, за то, что вы избавили собрание от меня?

Луи бросил на меня изумленный взгляд.

— Адриан!

Но я был беспощаден.

— Я вам больше не Адриан, граф. Я Адриан только для моих друзей.

— Стало быть, я уже не ваш друг?

Я презрительно поднял брови.

— После вчерашнего вечера? Неужели вы думаете, что вы вели себя как подобает другу? Я пришел в ваш дом как гость, а вы устроили для меня ловушку, сделали меня предметом ненависти и насмешек…

— Разве я это устроил? — воскликнул он.

— Может быть, и не вы, но вы стояли там же и видели, что происходит, не сказав ни одного слова в мою защиту.

Он остановил меня жестом, полным достоинства.

— Вы забываете одно, виконт, — гордо промолвил он.

— Скажите: что?

— Что мадемуазель де Сент-Алэ — моя сестра.

— А!

— Кто бы ни был виноват в том, что произошло вчера, вы обошлись с нею без должного почтения, и это перед двумя сотнями гостей.

— Я обошелся с нею без должного почтения? — возразил я в новом припадке ярости.

Незаметно для самих себя, мы отодвинулись от двери и взглянули друг другу в глаза.

— А кто в этом виноват, сударь? Вы насильно заставили меня выбирать между оскорблением ее и отказом от моих убеждений, в которых я воспитан.

— Убеждения! — резко сказал он. — Что такое убеждения? Я не философ, в Англии не был и не могу понять, как человек…

— Отказывается от чего-нибудь ради своих убеждений? — подхватил я. — Вам этого не понять, граф. Человек, который не стоит за своих друзей, не может постоять и за свои убеждения. Для того и другого нужно, чтобы он не был трусом.

Луи вдруг побледнел и странно взглянул на меня.

— Молчите! — невольно вскрикнул он.

По его лицу прошла судорога, словно он почувствовал мучительную боль.

Но я уже овладел собой.

— Да, трусом, — спокойно повторил я. — Вы понимаете, граф, что я хочу сказать. Или вы хотите, чтобы я вошел и повторил это перед всем собранием?

— В этом нет надобности, — промолвил он, сильно покраснев.

— Позвольте надеяться, что после собрания мы еще встретимся с вами.

Он молча поклонился. В его молчании и взгляде, брошенном на меня, было что-то обезоруживающее. Мне вдруг стало холодно. Но было уже поздно. Я ответил ему церемонным поклоном и опять решительно направился к дверям.

Но открыть их не удалось и на этот раз.

Едва я потянул ручку, чья-то рука оттолкнула меня назад с такой силой, что ручка двери отлетела и с шумом упала на пол. К удивлению моему, то был опять Луи.

Лицо его выдавало сильное возбуждение. Он крепко держал меня за плечо.

— Вы назвали меня трусом, виконт, и я не хочу откладывать этого дела ни на минуту, — сквозь зубы проговорил он. — Не угодно ли вам драться со мной? Здесь сзади дома есть сад…

Я был холоден, как лед.

— Может быть, это подействует на вас. Если вы дворянин, вы должны драться со мной, — заметил Луи. — В саду через десять минут…

— Через десять минут собрание кончится…

— Я не задержу вас так долго, — серьезно сказал он. — Идемте, сударь. Или я должен опять нанести вам удар?

— Я следую за вами, — медленно отвечал я.

Удар и нанесенное мне оскорбление заставили меня на минуту забыть раскаяние. Но как бы ни подозревал я Луи, как бы ни сердился на то, что он стал орудием в чужих руках, все же ни один друг не удержал бы меня от появления в зале собрания таким способом. Я чувствовал, что плачу ему самой черной неблагодарностью, и раскаяние вновь охватило меня. Когда швейцар отворил было передо мной дверь на улицу, я, к величайшему изумлению Луи, повернулся и бросился назад. Не успел он вскрикнуть, как я был уже около двери в залу собрания, а через секунду переступил ее порог.

Как теперь я вижу, с каким изумлением обратились ко мне лица всех присутствовавших. Среди шума голосов и смеха я направился к своему месту и опустился на него в каком-то оцепенении, почти забыв, зачем я сюда явился.

На скамейках, где были устроены места, сидело по трое. Мое место было между одним из Гаринкуров и д'Ольнуа. Не прошло и пяти секунд, как Гаринкур встал и, обмахиваясь шляпой, направился к выходу. Вскоре д'Ольнуа последовал его примеру.

Я не сумел скрыть своего смущения. Насмешливые взгляды выводили меня из себя. Председатель наконец закончил что-то читать своим монотонным голосом. Началась перекличка.

— Граф де Конталь? — выкрикивал председатель.

— Согласен.

— Виконт де Мариньяк?

— Согласен.

Вдруг, словно эхо в пустом пространстве, прозвучало мое имя:

— Виконт де Со?

Я встал и заговорил. Голос мой сделался хриплым, словно это был голос другого человека.

— Я не согласен с решением.

Я ожидал, что произойдет взрыв ярости. Но этого не последовало. Напротив, раздался взрыв смеха, в котором ясно слышался голос де Сент-Алэ.

— Господа! — закричал я на весь зал. — Я не согласен с этим решением потому, что оно бессмысленно. Прошло время, когда оно могло бы оказать какое-нибудь действие. Вы ссылаетесь на ваши привилегии. Их время тоже прошло. Вы протестуете против единения ваших представителей с народом, но ведь они уже заседали в Версале вместе. Дело сделано. Вы дали голодной собаке кость. Неужели вы думаете, что можно отнять ее? У Франции нет денег, она накануне банкротства. Неужели вы думаете обогатить ее, поддерживая свои привилегии? Эти привилегии были даны когда-то нашим предкам, потому что они были оплотом Франции. Они на свои средства собирали людей, вооружали их и вели на бой. А теперь сражается народ, деньги дает народ, все делает народ.

Здесь я перевел дух, опять ожидая взрыва общего гнева. Но этого не случилось. Зато с площади, куда доносилось каждое мое слово, послышался гром аплодисментов. Я был ошеломлен и смолк вовсе.

Еще большее действие произвели эти аплодисменты на моих противников: все смотрели друг на друга, как бы не веря своим ушам. Потом всей залой овладел молчаливый гнев.

— Что это такое? — воскликнул наконец де Сент-Алэ, вскакивая. — Неужели король так унизил нас, что приказал сидеть нам на одной скамье с третьим сословием? Неужели тут заговор между представителями нашего круга и этой сволочью?..

— Берегитесь, окна открыты, — прервал его председатель, человек малодушный, к тому же вышедший из чиновничьей семьи.

— Что ж из того? — продолжал Сент-Алэ, обводя глазами все собрание. — Пусть народ выслушает обе стороны, а не только тех, кто, напевая ему о его правах, думает сыграть роль кромвелей и ретцев.

Добрая половина собравшихся поднялась с мест.

— Если вы намекаете на меня, маркиз, — закричал я горячо.

Сент-Алэ презрительно рассмеялся.

— С вашей подачи, виконт, — бросил он мне.

— В таком случае я возвращаю эти слова вам обратно. Вы назвали меня Ретцем, Кромвелем…

— Роль Ретца я оставляю себе, — спокойно перебил он меня.

— Такой же изменник! — выкрикнул я среди общего смеха, чувствуя, как кровь бросилась мне в голову. — Но изменник и тот, кто теперь толкает короля на беду.

— А не тот ли, кто является сюда в сопровождении толпы? — спросил Сент-Алэ с жаром. — Не тот ли, кто хоче