Полюбил я сквозь дырку от сушки
Воззирать на останки звезд,
Что скопытились в высшую сущность
Иль девались комете под хвост.
Только их лупоглазые очи
Застряли на пиках пространств,
Указующий перст их щекочет,
Показавши достаточно трасс.
Данных мертвых осколков свеченье
Людей донимает зазря,
Это свето-вверху-преставленье
Им до лампочки и фонаря.
Лишь поэт призывает иметься
Пропащих созвездий миры,
Чтоб из двух полновесных Медведиц
Не наделалось там полторы.
Иногда заблудившийся ангел
Себе спереди шарик зажжет;
И поэт-звездочет-работяга,
С панталыку научного сбившись,
Чертыхнувшись и побожившись,
Расстегнется — сложить за науку живот,
Староверческий копчик его не дает.
Весной поэт повиснет на ушах,
цветистым чубом нарядив сознанье,
поедет крыша из-под крышеванья,
ее у мочки подопрет лапша.
Ища для вакханалий удальца,
заглянет в сад вакханка-партизанка,
но не дрыгнет ни подошвою болванка
не для потех висящего певца.
Рука задверья сунется в просвет,
проверит духа пшик внутри поэта,
и двинется кулак под нос портрета,
бить иль не бить — уже вопроса нет.
Смерть нелегко носить. Наоборот.
Тем паче по зигзагам круговерти.
Кто понесет и выносит все смерти,
тот смертями смерти не попрет,
он будет оных на себе переть и,
упавши с сада, где висел в декрете,
пойдет на сносях тапками вперед.
Мысль начинается не с мысли,
А того…
Ну как бы с пантомимы неприличной
Иль с усмешки, ей аналогичной.
Ведь мысль, она, ну как бы… не того.
Ум — дрянной головотяп,
Всего сто грамм извилистого теста.
Он, видя, как, лягаясь и пыхтя,
Из чувства вылупляется дитя,
Зайдет за разум, там ему и место.
