В общем-то, и Питер он полюбил в основном по книгам. Там он был мрачным, жестоким, но одновременно таким каким-то манящим, с теплыми норками, в которых можно продремать всю жизнь. Дремать и сознавать, что дремлешь не где-нибудь, а в Петербурге
Во дворе, прилепившись к глухой кирпичной стене, стояла избушка. Совсем деревенская. С палисадником, в котором росло кривоватое, явно плодовое деревце, с узорами на наличниках, с верандочкой…
– Ни фига себе! – вырвалось у Женьки. – Как он уцелел вообще?
– Вот такие у нас в Ленинграде чудеса.
Когда режиссер Стивен Содерберг посмотрел фильм «Безумный Макс: Дорога ярости» Джорджа Миллера, он дал по этому поводу сбивчивое интервью изданию “Variety”. Близкая к дословной цитата: «Я не понимаю, как это снято, – а моя работа заключается в том, чтобы понимать, как снимается кино. Я бы не смог снять и полминуты из того, что увидел на экране. Это невозможно».
Да, было время, Женька много читал, запоями. Последний запой был в госпитале… В общем-то, и Питер он полюбил в основном по книгам. Там он был мрачным, жестоким, но одновременно таким каким-то манящим, с теплыми норками, в которых можно продремать всю жизнь. Дремать и сознавать, что дремлешь не где-нибудь, а в Петербурге.
И никто бы никогда не подумал, что она супруга одного из кучки прячущихся за роялем, делящая с ним нелегкую жизнь в полуразвалившейся избенке, порой голодающая; по причине постоянных денежных трудностей даже не решившаяся заиметь ребенка… Ее муж, тихий, но упорный, молчаливый кубист Виктор Минц, смотрел сейчас на жену удивленными глазами, словно впервые ее увидел, красивую и свежую, и он всегда так смотрел на нее, преклонялся перед ней, но сделать ее жизнь легче, такой, какой должна жить такая женщина, никогда и не пытался.
по телику только и твердят, что Россия – великая держава, у нее великая история, великое предназначение, у нее свой великий путь. Чем сильнее мы увязаем в дерьме, тем громче орем об истории, тем яростнее дергаем за веревки колоколов. А я так считаю: всегда Россия валялась пьяной в углу и просила пожрать и еще долбануть водяры. Всякие немцы, шведы, англичане, французы совали ей то, что просила, и снимали взамен с нее шапку, сапоги, полушубок. Иногда Россия эта поднималась, била кого-нибудь в морду, отбирала одежонку обратно и снова валилась в угол, пила и просила пойла еще… Всё здесь делали иностранцы, но нашими трясущимися с похмелья руками.
Дорога перед нами кривая и засранная, но мы из чистого упрямства продолжим по ней идти: шаг за шагом, верста за верстой.
Отвращение к однообразной, ежедневной работе и привычка находиться здесь и делать эту однообразную, ежедневную… Она, работа, съедает остальную жизнь, и в выходные, в отпуск, после смены многие торопятся напиться, потому что не знают, чем заняться, на что убить время до следующей смены. Почти все они не читают, не ходят в музеи, театры, им это не нужно.
помню школу, этот храм деградации, скопище растущих подонков, где меня долго учили быть тупым и непослушным на сеансах по сорок пять минут, а потом десять минут вышибали остатки мозгов в коридорах и туалете. Естественно, пришлось стать таким же.
Людям свойственны убожество и безобразие, и поэтому они стремятся создать красоту, а потом восхищаются ею.
