Ибо, как говорил Шехзаде, «когда человеку больше не о чем рассказать, это значит, что он очень близко подошел к тому, чтобы стать самим собой. Только в той глубокой тишине, которая наступит, когда замолчат голоса книг, историй и памяти, он сможет услышать, как зарождается в глубинах его души, в бесконечных темных лабиринтах его сущности его подлинный голос, благодаря которому он станет самим собой».
есть только общий для всех, единый мир, от которого не стоит слишком многого ждать, но и роптать на который поводов нет; в котором не так много смысла, но и бессмыслица имеет свои пределы, — упорядоченный мир, требующий, чтобы люди были скромнее.
Жизнь полна горя и невзгод; проходит одна беда — стучится в двери другая, стоит сжиться с ней — является третья. От страданий наши лица приобретают все больше сходства. Беды случаются внезапно, но мы заранее чувствуем их приближение и готовимся к ним. И все равно, когда на нас обрушивается ночным кошмаром новое горе, мы ощущаем одиночество, безнадежное и неизбывное. И только тогда мы можем считать себя счастливыми, когда нам кажется, будто это одиночество мы с кем-то разделяем
ы. Позже он прислал еще несколько открыток, уже черно-белых, из Марокко, куда перебрался после войны. Получив очередную открытку с раскрашенным от руки изображением отеля в колониальном стиле (позднее там снимали американский фильм про торговца оружием и шпиона, которые влюбились в официантку местного бара), Бабушка и Дедушка узнали, что дядя Мелих женился на девушке из турецкой семьи, с которой познакомился в Марракеше [10], что девушка эта происходит из рода пророка Мухаммеда и очень красива. (В детстве Галип любил разглядывать флаги, свисавшие с балконов второго этажа, и определять, каким странам они принадлежат, а много позже, когда открытка однажды снова попалась ему на глаза, он, размышляя в той же манере, что и Джеляль в статьях о «бандитах Бейоглу», сказал себе, что в одном из номеров отеля цвета пирожного с кремом было «брошено семя» Рюй
Позже он прислал еще несколько открыток, уже черно-белых, из Марокко, куда перебрался после войны. Получив очередную открытку с раскрашенным от руки изображением отеля в колониальном стиле (позднее там снимали американский фильм про торговца оружием и шпиона, которые влюбились в официантку местного бара), Бабушка и Дедушка узнали, что дядя Мелих женился на девушке из турецкой семьи, с которой познакомился в Марракеше [10], что девушка эта происходит из рода пророка Мухаммеда и очень красива. (В детстве Галип любил разглядывать флаги, свисавшие с балконов второго этажа, и определять, каким странам они принадлежат, а много позже, когда открытка однажды снова попалась ему на глаза, он, размышляя в той же манере, что и Джеляль в статьях о «бандитах Бейоглу», сказал себе, что в одном из номеров отеля цвета пирожного с кремом было «брошено семя» Рюйи.)
Когда мы ходили в гости и в комнате, где тяжелый воздух был сиз от табачного дыма, ты вначале внимательно слушала рассказ сидящего в трех шагах от тебя человека, а потом, около полуночи, на твоем лице постепенно проступало отсутствующее выражение, я любил тебя. Я любил и другое выражение твоего лица — растерянно-боязливое, когда после недели, проведенной в ленивом безделье, ты бросала взгляд в сторону приоткрытой дверцы шкафа, за которой виднелся страшный беспорядок; но среди блузок, зеленых свитеров и старых ночных рубашек, которые ты все никак не решалась выбросить, нужно было найти пояс, и ты нехотя начинала поиски. Я любил тебя, когда в детстве, вдруг решив стать художницей, ты сидела с Дедушкой за столом, училась рисовать дерево и не сердилась, а лишь смеялась в ответ на Дедушкины глупые придирки. Я любил тебя, когда ты растерянно смотрела на дверь долмуша, прихлопнувшую твое сиреневое пальто, так что кусочек полы остался снаружи, или на монетку в пять лир, которая только что была в твоей руке, но вдруг упала и вот уже изящно катится по тротуару, описывая безупречную дугу, прямо к канализационной решетке. Я любил тебя. Я любил тебя, когда солнечным апрельским днем ты выходила на наш маленький балкончик, обнаруживала, что повешенный утром платок еще не высох, и понимала, что солнце тебя обмануло, а потом печально прислушивалась к голосам ребятни с соседнего пустыря. Я любил тебя, когда ты пересказывала кому-то фильм, который мы смотрели с тобой вместе, и с ужасом понимал, насколько твои воспоминания о нем отличаются от того, что запомнил я. Я любил тебя, когда замечал, что ты, забившись в уголок, чтобы я не заметил, читаешь обильно иллюстрированную статью какого-то профессора о внутрисемейных и родственных браках и у тебя легонько подрагивает верхняя губа, как у героини Толстого. Я любил тебя, когда ты смотрела на себя в зеркале лифта как на кого-то другого и тут же вдруг начинала встревоженно что-то искать в своей сумочке. Я любил смотреть, как ты поспешно надеваешь туфли на каблуке, которые так долго ждали тебя (одна напоминает завалившийся набок парусник, другая — выгнувшую спину кошку), а потом, через несколько часов, вернувшись домой, ловким движением стряхиваешь их с ног, чтобы оставить в прежнем, асимметричном и пыльном одиночестве.
Сон не только позволяет забыть, как прискорбно далек ты теперешний от того человека, которым мечтаешь когда-нибудь стать, но и дарит способность спокойно переплетать в единое целое то, что ты слышал, и то, чего не слышал, то, что видел, и то, чего не видел, то, что знаешь, и то, что тебе неведомо.
