Оглавление

Хорошие, плохие?

Довольно странное определение

тех, кто родился прежде жизни.

Глава I

ЧЁРНЫЙ ЗВЕРЬ

По бескрайней каменистой равнине бежит огромный чёрный зверь. Куда он бежит, никто не знает, как никто не знает, откуда он появился. На иссушённой равнине, местами вспоротой острыми камнями, столь огромному зверю не выжить. На сколько хватает глаз вокруг раскинулась мёртвая пустошь. Зачем зверь вышел из леса? Зачем забрёл так далеко? Неизвестно. Сказать, что это за зверь, тоже никто не мог. Издалека он более всего походил на волка ростом с четырёх человек, поставленных один на голову другому.

Никем не замеченный, зверь — мы будем звать его Зверем для простоты, — спокойно бежит, бесшумно ступая мохнатыми лапами по земле. Белёсые клочья тумана делают его похожим на тень от тучи, а густой длинный мех позволяет слиться с многочисленными обломками. Хвост у зверя серебряный и членистый, с короткими шипами по бокам и сверху. На конце шипы делаются длиннее и острее. Каждая шерстинка пушистой гривы венчается красной искоркой. На левой задней лапе крепко сидит широкий серебряный браслет, украшенный искусным литьём и странными чёрными камнями. Длинная морда опущена — Зверь глубоко задумался. Его глаза, удивительно ясные и проницательные для зверя, не имеют белков. Золотые огоньки свободно парят в пустых глазницах. Эти глаза несут в себе что-то такое необъяснимое, и каждый, смотрящий в них, невольно отворачивается — слишком страшно смотреть.

Когда-то у Зверя было имя, но оно ему не нравилось, и Зверь его забыл. Сейчас он — Зверь. Или же просто зверь, как любит называть его советник матери. Зверь в этом был с ним согласен. В конце концов, Зверь — это что-то значительное, а он уже давно не чувствовал себя значительным.

Внезапно, Зверь замер и повёл мохнатыми ушами. Он прислушивался. Для постороннего наблюдателя в пустоши не было ни души, но только не для Зверя. Он видел более многих и знал более, чем многие. Мощный прыжок, и вот Зверь уже стоит чёрном уступе, похожем на обломанную застывшую волну. Он ещё тщательнее прислушивается, вглядываясь вдаль. Он помнит, что когда-то здесь стоял большой красивый город. Сотни караванов стекались сюда со всех уголков империи. Шумные базары, широкие площади, вечно кишащие живыми, множество улочек и улиц, лавки и рынки, ярмарки и базары. Купцы предлагали дорогие ткани и изысканную мебель, пряности, заморские фрукты, сладкие вина. Чего здесь только не было. Он и сам часто приходил сюда, сопровождая мать, любившую этот пышный город, дышавший жизнью. Сейчас здесь были только мёртвые, не упокоенные души. Они стенали и молили облегчить их участь. Многих их них Зверь видел ещё живыми. Они весело смеялись, показывая его матери драгоценности или закликая к себе, посмотреть на диковинных птиц. Тогда Зверь ещё не был похож на зверя, хотя и начал уже забывать своё имя. Он хмурился, отгоняя от матери самых настойчивых, но всегда отступал перед её мягкой, спокойной улыбкой. Сейчас мать больна, но она всё ещё помнит про город. Помнит так хорошо, что послала сына упокоить его бедных жителей.

Зверь тряхнул мордой, отгоняя воспоминания, и топнул лапой. Стальные когти лязгнули о крепкий камень. Раньше этот камень был углом городской ратуши. Красивый чёрный гранит матово блеснул. Туман взметнулся, закружился в вихре и рассеялся. Вместе с туманом пропали и души. Теперь они могут спокойно отправиться в мир иной, где обретут пристанище и покой. Это порадует мать. Мех на боках Зверя начал выпадать, обнажая гниющую кожу, — плата за освобождение души от страданий и провод её в Загробный мир. Зверь ещё раз внимательно оглядел руины города. Теперь, когда туман рассеялся, можно было увидеть, что все камни здесь — это обломки зданий. Красота этого города в былые времена поражала. Сейчас, спустя много десятков лет, земля затягивала в свои недра останки величественного города. Травы, подобно сотням рук, оплетали колонны, дома и мотовые, утаскивая вниз, в подземное царство забвения. Пройдёт ещё пара тысяч лет, и память о городе сохранят лишь Зверь и его мать.

В сумеречном провале окна мелькнула тень. Зверь почувствовал её присутствие и обернулся. Он замер на камне, позволяя душе подойти к нему. Это была душа девушки-танцовщицы. Зверь видел её на базарной площади. Прекрасная танцовщица всегда звала молчаливого мужчину потанцевать с ней. Девушка любила этот город и искренне хотела, чтобы все в нём были счастливы. Звонко и заливисто смеялась она, когда Зверь неразборчиво бурчал отказ. Он никогда не соглашался танцевать. Девушка, не прекращая смеяться, уговаривала «угрюмого путника» (как она, бывало, звала его) перестать хмуриться и начать веселиться. Как-то она даже обратилась к его матери, прося отпустить потанцевать. Видимо, танцовщица отчего-то решила, будто он слуга.

Мать тогда лишь развела руками, предоставляя ему выбор. Если бы она приказала, Зверь бы, конечно, пошёл. Но идти просто так? Нет. Девушка тогда обиделась. На помощь ей пришли люди. Танцовщицу любили за бойкий нрав и задор. Люди тянули Зверя в центр площади, к музыкантам. Но он не шевелился, точно превратился в каменную статую. Он даже своей руки не дал им поднять. Когда же изумлённые странным поведением молчаливого путника жители стали заглядывать ему под капюшон в глаза, их улыбки меркли, смех обрывался, лица делались пустыми, и они уходили, оставляя его в покое.

Так было много раз. А потом город разрушили. В него пришли безобразные черноокие, жестоко перебившие храбрых жителей, не сдавшихся врагу. Это он их привёл. Сам возглавил их войско. Глупец, он хотел спасти мать, но только напрасно погубил горожан. Только сейчас он полностью осознал свою глупость. Но мог ли он тогда поступить иначе? Нет. Мог ли сейчас что-то изменить? Тоже нет. Так был ли смысл сожалеть? Зверь так не думал.

Он не знал, почему девушка сейчас не упокоилась вместе со всеми. Может, ей по-прежнему слишком больно. А, может, она признала в нём старого знакомого и осталась. Не всё ли равно? Он уже много раз видел таких, прекрасно зная, как обращались с девушками твари. Увы, его это никогда не трогало. Он прожил слишком долго и видел слишком многое. Однако, видимо, в нём ещё осталось что-то от живых, иначе зачем он приготовился терпеливо ждать, пока она осмелеет и подойдёт к нему?

Наконец, дух вышел из своего укрытия. Она действительно его узнала. Она удивилась его приходу. Она была рада, но всё ещё слишком напугана. Зверь передёрнул ушами. Дух не может просто так говорить с кем угодно, только с теми, кто слышит и видит струны душ. Зверь и слышал, и видел.

— Это ты? Тот угрюмый путник? — спросила девушка.

Зверь повёл головой в знак согласия. Затем фыркнул.

— Да, тебе вечно не нравилось, когда я тебя так звала, — она повеселела. — Удивительно, теперь я могу смотреть тебе в глаза. Раньше не могла. Но почему ты стал… таким?

Зверь снова фыркнул.

— Ну, хорошо, как скажешь. Тебе в морду, — поправилась она. Теперь она не просто улыбалась, она смеялась, смеялась так искренне, как может только искалеченная душа. — Ты не ответил, — мягко укорила она зверя.

Зверь распушил гриву в знак крайнего раздражения. «Ты умерла, вот и смотришь теперь!» — читалось в его взгляде.

Потом он задумался, вздохнул и наклонил морду, подставляя лоб и смыкая двойные, перекрёстные веки. Зверь ждал.

Хоть он и не сказал ни слова, девушка всё поняла. Она прижалась к его лбу и передавала всё горе, пережила. Раны зверя стали глубже и шире, но он не обратил на них внимания. Когда он впитал всю её боль, она испарилась. Зверю показалось, что он видел, будто растворяясь, она улыбалась ему. Разумеется, это ему лишь привиделось. Зверь тряхнул мордой, прогоняя очередное наваждение.

Он спрыгнул с обломка ратуши и побежал ещё быстрее. Густой мех скрыл безобразные раны, а через несколько минут они и вовсе затянулись. К тому времени зверь бежал уже так быстро, что мог обогнать ветер. Впереди, покрытый густым туманом, маячил ещё один город. Зверь недовольно заворчал. Он не любил туман. В тумане многое сокрыто. И это далеко не всегда простые души. Сбоку раздалось сипение, затем крики и предсмертные хрипы. Зверь оскалился и зарычал, но черноокий мертвец уже перекусил жертве горло, и та превращалась в такую же тварь. Зверь не без отвращения размозжил обоим головы и переправил душу жертвы на тот свет. Душа мертвеца же уже давно оторвалась от тела и теперь где-то блуждала.

Зверь опять недовольно заворчал.

Ему не нравился этот туман. Он скрывал запахи.

Ему не нравилось это место. Оно пропиталось искажением.

Ему не нравилось, что они пришли в его владения. Пусть пока ещё самые слабые виды, но ведь раньше их не было вовсе. А дряни поодиночке не приходят, это Зверь хорошо помнил. Скоро придут другие, значит, нужно спешить. Нужно закончить обход и поговорить с… Зверь поморщился от отвращения и не стал додумывать мысль. Создатель чернооких был омерзительным существом. Впрочем, разве мог кто-то хороший породить этих убогих и жестоких чудовищ?

Зверь затрусил к городу. Начинался мелкий дождь. И без того немногочисленные выжившие горожане бежали в рассыпную от Зверя. Они приняли его за черноокого. Зверь опустил морду к земле. Возможно, они правы. Возможно, он сам уже уподоблся дряням.

Зверь проверил город, расправился с ещё двумя ожившими, или ходячими, как он называл их про себя, переправил все нашедшиеся души на тот свет и поспешил покинуть город. Этот, в отличие от предыдущего, всегда был спокойным. Жизнь здесь не бурлила, а текла размеренно и сонно. Дома были аккуратны и ухожены. Ничего лишнего. Но всё очень опрятно. Зверю здесь нравилось. Теперь же от жителей остался едва ли каждый пятнадцатый, а то и двадцать пятый. Большую часть перебили, а тех, что выжили, покосили голод и болезни.

Грустно было смотреть на обветшалые сырые хибары и полуразрушенные здания. Зверь вздохнул и опустил голову. Он больше не бежал. Так, уныло брёл по узкой просёлочной дороге. Раньше он надеялся, что это лишь кошмар, одна из маловероятных реальностей, что часто снились ему. Но кошмар не заканчивался, и Зверь перестал верить в сны. Он и до этого не сильно в них верил. Дорога тем временем превратилась в тропинку, едва различимую в густой траве. По ней давно не ходили. Некому было ходить. Тем более тропинка вела в лес, а леса стали прибежищами чернооких.

Зверь внимательно оглядел вздымающиеся перед ним вековые сосны. Между ними было также туманно, сыро и промозгло, как и на тропинке. Дальше пяти лилей[1] было ничего не видно. Этот лес казался мёртвым, а, впрочем, так оно и было. Раньше, ещё на подходе к пролеску Зверь слышал перешёптывания деревьев, пение ветра, голоса травы и цветов. Здесь же была оглушающая тишина. Зверь переступил с лапы на лапу, подумал ещё немного и затрусил в лес. Всё-таки в обход идти далеко, через лес он быстрее доберётся. А дряни… а где их сейчас нет?

Лес, в который вошёл зверь, недаром назывался Проклятым. Он запускал в свои недра всех, но никого не выпускал. Зверь сам создал этот лес. Изначально, правда, лес никого не убивал. Просто заставлял блуждать вечность. Он тогда звался Морочащим. Раз в пятьдесят лет Зверь выводил всех заблудившихся. Они выходили такими же, какими были в ту секунду, как вошли. А забредали в лес немногие. Зверь строго настрого запрещал входить туда живым, и они слушались. Входили лишь совсем отчаявшиеся или безумцы.

Создатель чернооких, Кровавый Король, извратил первоначальный замысел. Он превратил лес в одного гигантского монстра. Зверь нахмурился. К нему твари, заселившие лес, подходить боялись, но зверь чувствовал, что их тут очень много. Чернооких дряней он перебил. Птиц в лесу отродясь не водилось. Единственное, для чего Зверь его создавал, была охрана белого замка с зелёной черепицей. Там сейчас пребывали мать и приёмная дочь, давно ставшая родной. А когда-то там жили и его жена с детьми. Теперь жена убита, а дети легли в спячку и неизвестно, когда проснутся. Кроме дочери с матерью в замке жил и его любимый народ, его верные помощники. Единственная его отрада. Главное сокровище среди его несметных богатств.

Зверь остановился, недоверчиво ведя ухом. Шаги, которых не слышал никто кроме него, раздавались всё ближе.

— Владыка! — эту походку он узнает из сотен тысяч других. Как и этот голос. Нежный и мелодичный, как шелест трав и шёпот воды, всегда произносящий это простое слово «Владыка» с таким особенным уважением и радостью.

Зверь слегка повернул голову навстречу вышедшей из леса антилопе. Её копыта и витые рога были серебряными. А шерсть… Если мех самого зверя казалась сотканной из ночного мрака, и его всего окружал этот мрак, то антилопа полыхала огнём. Вокруг неё сверкал слепящий ореол, шерсть из язычков пламени, горела. Умные зелёные глаза неотрывно смотрели на зверя. Лано.

— Морана, — голос Зверя был глух. Он не говорил много месяцев.

Зверь создал лано, подарив огню плоть. Ровно триста и один огненный полудух сошёл с каменой наковальни, что стоит в самом глубоком подвале белого замка с зелёной черепицей. Каждый раз у Зверя получалось всё лучше и лучше. Морана была последним и самым дивным его творением. Чтобы её создать, Зверь трудился триста лет, ища идеал и не находя его. В конечном счёте, Морана получилась похожей на бабку Зверя, до её рождения считавшуюся самой красивой. Но Морана не просто так звалась венцом мастерства Зверя. С тонким гибким станом, хрупкими плечами и прекрасным лицом эта лано превзошла Элриду во всём, что касалось красоты и изящности.

О, Морана! В ней не было ни единого изъяна: тонкие черты лица, точёные скулы, алые губы и дивные тёмно-зелёные глаза. Сотканное из огня белое тело, облачённое в роскошные алые ткани, украшенные дорогой вышивкой, светилось. Но ярче всего горели волосы. Живой огонь тяжёлыми мерцающими волнами струился по плечам и спине, то вспыхивая и раскаляясь до красноты, то становясь почти золотым, но чаще бывая ярко-рыжим. Вот только, она была холодна, как огонь, её породивший.

Приспешник Короля, Мегула, давно положил глаз на Морану, но Зверь никому не позволит тронуть его сокровище. Мегула слишком боится Зверя и не полезет к его драгоценности. Пока. Но, кажется, Морана что-то сказала, пока он думал. Владыка поднял тяжёлый взор, и антилопа, замершая напротив него, посверкивая рогами и копытами, вновь позвала:

— Владыка?

— Что ты здесь делаешь? — Морана и забыла, что Зверь, в отличие от Владыки, говорит чётко и громко. А ведь это одной существо.

Лано испуганно взгляд, что-то неразборчиво прошептав. Зверь, несмотря на острый слух, услышал только «… Мегула… опять… Госпожа заступилась… я ушла… не накликать на вас беду…". Этого хватило, чтобы Зверь начал угрожающе рычать. Правильно предрёк дед: «Великая красота принесёт великое горе не только той, кто будет ей обладать, но всем, кто её увидит». Владыка (так лано называли Зверя), его мать и Догма-Мудрец, старший брат Мораны, были безразличны к её красоте, предпочитая не обращать внимание на оболочку. Все прекрасно понимали, что Владыка создал Морану такой только потому, что мог. Но всё остальные были иного мнния.

— Идём, — коротко вздохнул Владыка.

Морана приняла истинное обличье и, ухватившись за густой мех зверя, тихонько пошла рядом. Проклятый Лес имел свойство разделять путников, если те не держались друг за друга. После долгого молчания, Морана решилась заговорить:

— Могу я спросить, Владыка?

— Р.

— Что вас тревожит?

Врать Моране, смысла не было. Да и не мог Зверь солгать. Магия бы не позволила. Поэтому просто ответил:

— Ты.

— Простите, Владыка, — Морана выглядела виноватой.

— Угомонись. — Зверь покачал головой. В лесу слишком опасно, чтобы отвлекаться на долгие причитания.

Морана это знала, поэтому не обиделась, только склонила голову в знак согласия:

— Да, Владыка. Но это так сложно: Мегула сегодня был совершенно не учтив с Госпожой! А ведь скоро приедет господин Люгс.

Моран попала в цель. Владыка зверел от одного упоминания о Мегуле. Своим замечанием лано выполнила сразу три задания Госпожи: поговорила с Владыкой, напомнила, что ему следует почаще бывать дома и ещё больше настроила его против Мегулы.

Когда-то Мегула был добрым другом Владыки. Они вместе сражались, вместе охотились, вместе гуляли на пирах. Но Госпожа, сделала всё, что могла, чтобы отвратить Владыку от Мегулы. Она нашла слабое место своего сына, сама использовала его при каждом удобном случае и поручила Моране делать тоже самое. Люгс. Совсем ещё юный младший брат Владыки. Он был полной противоположностью матёрому Зверю, и, видимо поэтому, пользовался его полным к себе расположением. Чтобы сберечь друг друга, братья вынуждены были публично разругаться в пух и прах и, изображая смертельную обиду, разъехаться в противоположные концу империи. Конечно, Госпожа и Морана об этом знали. Конечно, они этим пользовались. Разумеется, Владыка об этом знал, поэтому, несмотря на всю благосклонность к Моране, разговаривал с ней крайне редко. Подождав, пока Владыка разозлиться посильнее, Моран как бы невзначай перевела тему:

— Как прошёл обход?

— Нормально.

— Что же происходит в ваших землях, Владыка? — лано решила задать вопрос, на который нужно было ответить хотя бы двумя словами. Ведь в землях точно что-то происходило! Не мог же Владыка ответить «Ничего»? Но Владыка, как всегда, удивил, отрезав:

— Предрешённое.

Лано вздохнула.

Внезапно зверь остановился, вздыбил шерсть на загривке и зарычал, бросив отрывистое:

— Гобры

Морана вздрогнула и испуганно посмотрела на Владыку. Спеша покинуть замок, она не успела взять меч. Гобры способны вдвадцатиром завалить герда (или охотника, как их ещё называли), а именно к этому виду принадлежал Владыка. Из всех монстров гобры самые сильные, хоть и не самые жестокие. Судя по тому, как Владыка машет хвостом, их там не два и не три. Справиться ли он, уставший после многомесячного обхода владений? Нет, она не может сомневаться. Это ведь Владыка, конечно он справиться!

— Перевоплощайся, — приказал зверь.

Морана быстро приняла облик маленькой экзотической птички, похожей на крохотного лирохвоста с перьями из язычков пламени. Зверь проглотил птичку прямо на лету и снова угрожающе оскалился. Как и у любого охотника, у него не было ни одного органа, кроме желудка. Желудок делился на две части. Первая, предназначенная для хранения пищи, чтобы та не портилась, пока не понадобится её съесть, часто использовалась хозяином не по назначению. Он либо носил в ней вещи, либо прятал кого-нибудь, как сейчас. Вторая часть желудка была совсем небольшой, размером с кулак, зато могла моментально переварить добычу любого размера. Герды крайне прожорливы и в основном питаются, как змеи: наедаются за раз, а потом месяцами обходятся без еды.

Из-за толстой чёрной сосны вывалилось нечто покрытое грязно-серой свалявшейся шерстью, с длинными выкрученными под невообразимыми углами руками-лапами, круглой, абсолютно плоской мордой и прямыми когтями, заменявшими пальцы. Тварь встала на задние конечности и оскалила безобразную пасть с торчащими в разные стороны тонкими жёлтыми клыками. Шерсть её встопорщилась, а злобные чёрные глазки засверкали. Она кинулась на зверя, пытаясь разодрать ему брюхо, но зверь ей не позволил. Одним стремительным движением он прыгнул на тварь и перекусил ей тонкую глотку. Гобр заверещал, однако не издох. Тогда зверь выпустил прятавшиеся в гриве серебристые тонкие щупальца и, обратив их в мечи, искромсал тварь на куски. Когда противник перестал шевелиться, подоспел ещё десяток гобров. Они все кинулись на зверя. А он, чёрной тенью мечась между ними, уворачивался от атак, пытаясь задеть тварей в ответ. Он выпускал всё новые и новые щупальца, кусал и рвал гобров, но тех становилось всё больше.

Через три часа тяжело дышащий, весь израненный Зверь волочился прочь от горы кровавых ошмётков. Он вышел победителем из схватки, но шум мог привлечь новых монстров, и Зверь спешил поскорее убраться из леса. Он бежал так быстро, как только мог, на ходу залечивая раны. Густой мех свалялся и запачкался, а шерсть кое-где висела выдранными неровными клочьями.

Зверь вылетел из Проклятого Леса к золотой ограде. Он уже вернул меху прежний шелковистый вид, но раны так и не залечил до конца. Перепрыгнув через ограду, он припустил по широкому лугу. Осталось совсем немного, всего четыре алье[2]! Замок с белыми стенами и зелёной черепицей прямо перед глазами. Там дочь, она залечит Зверю его рваные раны, а пока он будет спать, присмотрит за Мораной и другими лано.

 Лиль — единица длины, равная 15 см

 Алье («ал’йэ) — единица длины, равна примерно 1,2 км

Глава II

МАТЬ

Зверь преодолел последнюю алью до чёрного входа и остановился. Дверь была совсем незаметная: невзрачная, старая и вся увитая плющом. Если бы не этот плющ, она бы резко выделялась на монолитной стене белокаменного замка, крыши которого были так высоки, что могли чесать брюхо небу. Дверь была настолько маленькая, что через неё могла пройти разве что невысокая женщина, но никак не огромный — в четыре мужских роста, — Зверь.

Порыкивая, Владыка аккуратно выплюнул Моран, и та вернулась в свой обычный облик. Лано, оглядев глубокие раны зверя, прикрыла рот ладошкой. Она хотела было подойти к нему, но он не позволил. Вместо этого Владыка указал ей открыть дверь. Морана прикоснулась к рассохшемуся дереву и тихо запела, не замечая, что Зверь понемногу перестаёт быть зверем:

Убогая лачуга

Дворца ему милей:

Он спит под сенью дуба

И под шатром ветвей.

Деревья ему внемлют

И реки его чтут.

Он силой мир объемлет —

И травы зацветут,

Он ветру путь укажет,

Направит зверя бег

И недругов накажет —

Жесток его набег.

Превращение далось Владыке тяжело. Раны, запечатанные заклятьем, снова вскрылись и из них потекла кровь, похожая на жидкую бирюзу. Мех втянулся, лапы превратились в руки и ноги, а исполосанная порезами туша в складное тело с литыми мышцами. Вместо зверя в траве стоял высокий мужчина, ростом целых четыре макры[1]. Его спутанные смоляные кудри лежали на плечах. Короткая чёрная борода и усы, в отличие от волос, были коротко подстрижены и ухожены. Из-под кустистых бровей на мир подозрительно смотрели внимательные глаза. Глубоко посаженные, они поблёскивали и светились в темноте. Золотые радужки парили в пустых глазницах. Хищный нос и жёсткие губы добавляли резким чертам его лица какую-то необъяснимо суровую, но притягательную деталь, что смотришь и думаешь: «Да, этот мужчина странно красив своей дикой звериной красотой!»

Кисти рук и пальцы у обратившего Зверя были тёмно-бардовые, почти чёрные, глянцевые и гладкие, покрытые костистым панцирем. Кисти больше всего напоминали рыцарские доспехи — сгибались пополам и соединялись внахлёст. Сами пальцы, также похожие на железные перчатки, были чересчур длинными для нормальных. Они сужались на конце до игольной остроты, образуя из последних фаланг гнутые когти. Ближе к локтям панцирь сливался с кожей, очень прочной, но на вид вполне живой и человеческой, разве что неестественно гладкой и лишённой любых волос (по отсутствию волос на теле гердов и можно было в любой момент отличить от людей, даже если они очень хотели с ними слиться).

Владыка едва стоял на ногах — сказывались и недавняя битва, и почти год в шкуре зверя: он отвык ходить на двух лапах.

Когда он перевоплотился, а Морана допела последний куплет, запечатывающее замок заклятье спало, дверь с тихим скрипом отворилась, и они зашли внутрь. Стоило Владыке переступить порог, как его окружило около дюжины огненных полудухов. Все они походили на Морану и все были рады возвращению своего Владыки. Они с горящими восторгом глазами кружили вокруг него в восхитительном сверкающем танце. Внезапно, духи расступились, пропуская вперёд красивую светловолосую женщину, одетую в тёмно-зелёный бархат и белую парчу, расшитую серебряными нитями. Женщина была болезненно бледна, её синие глаза запали и стали почти чёрными. Было видно, что ей тяжело дышать. Но её взгляд! Внимательный и цепкий, не упускающий ни одной детали. Точно такой же был у Зверя. Её звали Фалгар, и она была матерь Владыки.

Лано замолкли и вместе с Владыкой почтительно склонили головы перед Госпожой.

Фалгар приветствовала сына сдержанным кивков. Она была рада видеть его, но ужасные рваные раны заставляли её сердце болезненно сжиматься. Наследник опять ввязался в бой! Да, он победил и вернулся, но разве это будет длиться вечно? Тут же разум кольнуло болезненное воспоминание. Было кое-что, чего она до сих пор не могла простить сыну. Это воспоминание позволило ей взять себя в руки и вновь натянуть на лицо маску холодного спокойствия. Владыка уловил перемену в её настроении. Эта перемена не была первой и уж точно не станет последней. Это раздражало. Но, вспомнив о том, что Госпожа всё же вышла встретить его, он унял гнев и заставил себя успокоиться. Владыка по-звериному дёрнул головой, повёл носом и втянул воздух, раздувая ноздри, и огляделся. Где же Лала? Где его милая дочь?

Владыка пристально посмотрел на мать. Та видела и знала всё и вся, таков был её дар. Она точно должна знать, где её внучка.

Фалгар еле заметно махнула рукой, приглашая следовать за ней. Медленно развернувшись, она неспешно двинулась к каменной лестнице с широкими периллами, которой пользовалась прислуга. Владыка, по-прежнему слегка покачиваясь на нетвёрдых ногах, ненавязчиво пристроился слева от неё, готовый в любой момент подхватить мать, если той вдруг станет дурно. Он хмурил кустистые брови и недоверчиво фыркал, однако молчал: покои Госпожи находились на шестом этаже, и Владыка справедливо опасался, что она не дойдёт. Ему не нравилось, когда мать заставляла себя что-то делать через силу, когда скрывала от него плохое самочувствие, и бодрилась, желая показать, что она в полном порядке. Владыка этого не понимал и считал совершенно неуместным.

На втором этаже Госпожа смертельно побледнела. На третьем уже не могла скрывать сбившееся дыхание. На четвёртом она едва не упала, совершенно обессилев. И всё это время она не проронила ни слова. Что она пытается ему показать? Что она в полном порядке? Что не нуждается в его помощи? Он прекрасно знает, что ничего из этого не является правдой. Хотя сейчас он злился даже не на неё и даже не на её детское поведение (но, зная мать, она ничего не делала просто так. Возможно, у этой бессмысленной бравады есть какой-то тайный смысл?), он злился на её болезнь и на собственное бессилие. Увидев, что мать пошатнулась, готовая упасть, он, не проронив ни слова, вцепился в её предплечье, ненароком распоров рукав острыми когтями. Тихо выругавшись на собственную неуклюжесть и с превеликой осторожностью оплетя мать серебристыми щупальцами, Владыка взмыл ввысь, легко прошёл через толстые каменные перекрытия, метнулся вперёд и влево и мягко опустился перед мягким креслом в покоях Госпожи. Смущённая Фалгар не успела скомкано поблагодарить его, как ей на колени опустился безразмерный саквояж с лекарствами, а сын, ушёл в соседнюю комнату за специальным столиком, оставив мать рыться в склянках, пузырьках, баночках и мешочках.

Внезапно небо почернело. В следующий миг всё заволокла густая, непроглядная тьма. Фалгар дотронулась пальцем до ресниц на правом веке и поняла, что пальца не видит даже с такого расстояния. Тьма была… никакой. Ни удушающе горячей, ни душной, на обжигающе холодной, ни промозглой. Она просто была. Бархатистыми лапами касалась щёк, лба и рук, ластилась к боку и вилась в ногах. Когда глаза привыкли, Фалгар смогла различить завихрения. Тьма была живой. Она скручивалась в столбы и изгибалась в причудливом танце. У Неё не было глаз, но Она бросала на Фалгар тысячи взглядов. У Неё не было тела, но Фалгар явственно ощущала её присутствие. У Неё не было голоса, но Она говорила тысячами голосов, раздающихся во всех уголках мира.

— Приветствую Вас, Всематерь, — церемонно склонила голову Фалгар. — Пришли поздороваться?

Тьма не ответила, но Фалгар и не ждала ответа. Она и сама его знала, как знала и то, что Всематерь не отвечает на пустые вопросы.

— Не желаете принять более, — — Фалгар покрутила рукой в воздухе, подбирая слово, — Материальную форму?

Тысячи ртов зубасто оскалились в диких усмешках — Тьме понравилась шутка. Фалгар тоже позволила себе слабую улыбку. Тьма безбрежна и ей незачем брать чью-то личину. Но Тьма, насмеявшись, пришла в движение. Она почти отступила, разлетевшись по углам, и только слабая дымка в воздухе напоминала о Её присутствии. Затем Она заклубилась в том углу, что был справа от Фалгар, задымила, зашипела, зазвенела стёклами. Безбрежная Тьма перебирала обличья, и почему-то Фалгар заранее знала, кто вышагнет к ней из дымного клуба. Всемать складывалась в фигуру, с каждой секундой приобретающую всё более знакомые черты. Без золотых искр глазницы выглядели пустыми и мёртвыми, но Фалгар не стала удивляться причудам Всематери, когда на неё из дымных клубов смотрел старший сын: голова чуть склонена на бок, руки плетьми висят вдоль тела, а серебряный хвост лениво бьёт по ногам.

— Ты пришла? Что-то сслучилоссь? — тихий, шелестящий голос с лёгким присвистом непостижимым образом наполнил собой покои.

В дверном проёме стоял, в точности копируя позу Всематери, Владыка. Тьма рассыпалась, взметнулась, осклабилась радостно, зашептала на непонятном языке и вихрем кинулась к Владыке, обнимая сотнями дымных рук. Снова стало темно, воздух сгустился, но Фалгар ясно увидела, как приветливо скалится в ответ её сын, как ласково гладит ближайший дымный клубок. Что-то тёмное и мерзкое всколыхнулось в душе, и ей стоило больших трудов подавить зависть к Всематери. А Всемать гневалась. Она мать всех гердов! Кто посмел тронуть её драгоценное дитя?! Тьма оскалила бессчётное число зубастых ртов и припала ими к ранам Владыки. В тот же миг даже самые глубокие раны начали срастаться. Мрак сгустился и снова отступил.

— СПУТНИК!!! — внезапно гаркнула Тьма тысячами голосов. — ОТНЫНЕ ТЫ НЕ ОДИН!!!

Она ластилась к Владыке, обнимая его чёрными дымными клубами, но что-то изменилось в ней. Тьма беспокоилась. И это беспокоило Фалгар. Вдруг Тьма отпрянула, и втянулась в другое, только что возникшее тело. Тело очень красивого юноши с длинными чёрными волосами и мягкой улыбкой. Он протянул руки навстречу Владыке, словно прося себя обнять, и вновь грянули тысячи голосов: «ТЕБЕ! ПОДАРОК!». Зверь недоверчиво склонил голову набок и подался вперёд, но видение истаяло так же быстро, как возникло. Всемать вернулась в Загранный мир.

— И что это было?

Фалгар вымученно улыбнулась и прикрыла глаза:

— У Неё было хорошее настроение, и Она желала тебя видеть.

— Ты же зснаешь, что я не об этом, — с мягким укором проронил Владыка, подходя к окну и всматриваясь вдаль, туда, куда унеслась Всемать.

— Разумеется. Но меня слишком радует твоя вернувшаяся способность говорить целыми предложениями, чтобы думать о чём-то другом. Однако, — в волнении Госпожа подалась вперёд, впиваясь в обивку кресла острыми ноготками, — Насколько вы близки с Ней?

Владыка неопределённо передёрнул плечами и задумался над ответом. Следующие его слова вылетели легко и певуче, несмотря на протягиваемую Владыкой букву «с», и сильно удивили Фалгар:

— Унганд зссанял только малую чщасть загранных зсемель. Зсса Гранью мир огромен и всссь укрыт Ею. А Она не любит его, — не любит Унганда, как поняла Фалгар, но уточнять не стала, — Поэтому не пусскает. А насс любит. Она прятала насс. Ссначала наши ссаркофаги, а потом и нассамих. Кормила и взсращивала… Чудессный край… Кажетссся, что там ничщего нет, но там точщно ессть — я чувсствовал лапами, — трава, чщёрная и ссскрытая в клубах темноты. И холмы есть. И степи. И горы. Там ессть вссё. И нет ничщего. И Она там ессть. Её много. Вкуссно. Ссытно. Хорошшшо…

Фалгар слушала его восторженную речь лишь краем уха, напряжённо раздумывая над её смыслом. С одной стороны, она была рада, что сын не просто смог произнести нечто настолько длинное, пусть и крайне путаное, но и вообще заговорил. С другой стороны, её настораживала, хоть и не удивляла, его любовь к Всематери. С третьей, она думала, что любовь сына к Ней неплоха и вреда не несёт, но во что может вылиться Её любовь к нему? С четвёртой, она заинтересовалась его словами, ведь и сама нередко бродила в Загранном мире, однако ничего там не увидела и не ощутила. Обо всём этом определённо стоило подумать. А ведь ещё оставался странный юноша, которого Тьма прочила её сыну в друзья. Прищурившись, Фалгар одарила своё дитя взглядом, полным сомнений. Если она что и знала точно, так это то, что слово «друг» не могло стоять в одном предложении с любым упоминанием о её сыне. Он никому не доверял, кроме Тьмы и, пожалуй, своей безумной сестрицы.

У Фалгар была дочь, да, к тому же, не одна. Обе девицы были спесивы и вздорны, но каждая по-своему: старшая творила, что хотела и некого никогда не слушала, для младшей же не существовало никого, кроме её драгоценного младшего брата-близнеца, которым и являлся Владыка. Она помешалась на нём, посвятив ему всю свою жизнь. Вспыльчивая сверх всякой меры, гордая и грубая, разнузданная Мэридалла обитала в восточных землях, изредка заглядывая в южный удел к самому младшему из своих трёх братьев и в центральный к Владыке.

Вспомнив о своём главном разочаровании, Фалгар недовольно прищёлкнула языком и поморщилась, чем заслужила короткий подозрительный взгляд Владыки. Вспомнив о присутствии сына, королева быстро отослала его спать, а сама погрузилась в раздумья. Может ли случиться такое, что Мэриди уступит своё место подле Влалыки кому-то ещё? Нет, конечно, нет! Фалгар даже помотала головой. После ссоры брата с Мегулой, эта бестия, не раздумывая, убивала любого, кого мало-мальски сближался с Владыкой. Колдунья объясняла это так: «Чтобы моего дорогого братика больше никто не смел разочаровывать». Если брать в расчёт тот факт, что Владыка к себе никого не подпускал и ни с кем не желал общаться, гибли в основном ни в чём неповинные существа. В голове против воли опять промелькнули слова Всематери.

— «Спутник», говоришь? БРЕД! У него жёны долго не живут, какой спутник?!

Фалгар с силой швырнула саквояж на принесённый столик, позабытый Владыкой у двери. Если бы у неё были силы, она бы встала и принялась метаться по комнате, потрясая кулаками и гневно шипя. Но у неё совершенно не было сил! Она потратила их все, стараясь не показать перед сыном своей слабости. И это оказалось бесполезно! Фалгар согнулась и закрыла лицо руками. Она всегда проигрывала. Не уберегла мужа от безумия, не спасла вторую дочь, бесславно погибшую из-за собственного брата, не смогла защитить несчастных девушек, на которых женила сына, не смогла воспитать дочерей, — да что там! — она даже старшего наследника воспитать оказалась не в силах! Фалгар чувствовала себя абсолютно бесполезной и ненужной. А ещё, хотя самой себе в этом можно было признаться, она завидовала тому, какое влияние Всематерь оказывает на её, Фалгар, детей.

Она рассмеялась громко и истерично, тут же обрывая смех и беря себя в руки. Она мать и не имеет права показывать слабость перед своими детьми. Она королева, и должна сохранять свою гордость. Она многомудрая Госпожа и не может недооценивать Тьму.

— Что ж, посмотрим, что за товарища Ты приглядела моему сыну, Всематерь, Вечная Госпожа, Первородная Тьма, Эфир! Как мать, я понимаю Тебя, и уж точно смогу предугадать твои шаги! — проговорила Фалгар в пустоту и вновь погрузилась в свои мысли.

***

Где-то за гранью Тьма оскалилась тысячью ртов, предвкушая веселье. Ей всегда нравилось наблюдать за своими детьми.

***

Стоявшее в покоях Владыки старое зеркало в массивной богато изукрашенной раме неуловимо изменилось. В следующий миг в нём отразилась женщина с серьёзным надменным лицом. Женщина подошла поближе и тихо позвала:

— Брат!

Владыка, стоявший на балконе и неотрывно следивший за небом, прервал своё занятие и, стремительно развернувшись, подлетел к зеркалу.

— Ессть новоссти?

— Не для такого разговора, — надменная женщина усмехнулась, указывая взглядом на зеркало. — Я скоро приеду, тогда и поговорим. А сейчас скажи, что мать?

Владыка улыбнулся одними губами:

— Я не могу прочщессть её мыссли, но, ссудя по вссему, она по-прежшнему считает тебя ссвихнувшейсся ведьмой и ничщего не подозсревает.

— Как мило, — коротко и наиграно рассмеялась надменная женщина, после чего снова посерьёзнела. — Час назад меня вызвал отец. Будь готов ко всему. — она помедлила, закусив губу и посмотрев на брата так, будто невыносимо страдала и безмерно устала это скрывать. — Береги себя, брат.

— И ты ссебя, ссесстра, — кивнул Владыка, прекрасно зная какое наказание ждёт сестру за задержку. Бедная, она ведь не отправилась сразу только потому, что хотела его предупредить. Надо было убегать от гобров, а не драться с ними, тг! — Удачщи.

Женщина невесело усмехнулась, пробормотала что-то о том, что в замке отца удача ей точно не помешает, и, кинув прощальный взгляд на брата, исчезла.

Немного подумав, Владыка вернулся на балкон и спрыгнул вниз. Бесшумно приземлившись, он смешался с тенями и скользнул вдоль замка к псарне. Когда он вошёл, огромные чёрные псы, похожие на мохнатых догов, одним слаженным движением подняли массивные головы. Увидев, кто пришёл, твари вскочили на ноги и завиляли змеиными хвостами. Это были гончие, ближайшие родственники вампалов, созданные Тьмой в подарок своим детям.

— Ищите юношу с белой, как мел, кожей и длинными чёрными волосами. Он должен пахнуть, как Ньелль[2], — Владыка стремительно подлетел к загону с некрофагами и, рывком открыв его, резко приказал: — И вы ищите!

Крылатые собаки, каждая размером с коня, вместе с гончими опрометью бросились к двери псарни.

— Вам нужно особое приглашение? — повернулся Владыка к крылатым волкам, симуранам, вопросительно смотревшим на него из-за низкого заборчика.

Волки, перескочив через ограду, устремились вслед некрофагам и гончим.

Стоит заметить, что язык гердов крайне метафоричен и одно слово может означать несколько вещей, совершенно несвязанных между собой, как может показаться поверхностному наблюдателю. Например, охотники считают, что нежная ягодка смородины очень похож на Всемать: такая же чёрная по цвету, кислая на первый взгляд и сладкая, когда распробуешь. Таким образом и для Всематери, и для ягоды, и для обозначения такого качества, как нежность, у них существовало всего одно слово — ньелль. Почему Владыка сказал, что юноша будет пахнуть, как сама Первая Госпожа? На этот вопрос он не мог ответить даже себе.

***

Еле уловимая серебристая тень скользнула в окно спальни Владыки и, взобравшись на кровать, замерла в нерешительности. Подумав, тень осторожно протянула тонкую кисть и невесомо коснулась чёрных кудрей холёными пальчиками. Длинные, до колен, серебристые волосы, выбившиеся из свободной косы, пока тень бежала по лесу, упали на грудь Владыки. От этого невесомого касания веки его дрогнули и приоткрылись.

В первое мгновение Владыка решил, что спит. Однако, сообразив, что склонившееся над ним нежное личико точно не сон, тут же подскочил, стукаясь лбами с Люгсом, а это был именно он.

— Брат! — обиженно воскликнул младший, потирая покрасневшую кожу. Сейчас он был очень похож на капризного ребёнка.

— Ты что зсдессь делаешь?! — зашипел Владыка, не забыв, впрочем, мимоходом протянуть руку и залечить ушиб. Сам он удара даже не почувствовал.

— Соскучился, — буркнул Люгс отводя глаза.

— А ессли ссерьёзсно?

— Говорю же — соскучился! — как и полагается капризному ребёнку, Люгс очень быстро выходил из себя. Особенно, когда считал, что его не воспринимают всерьёз.

Владыка только хмыкнул. Младший брат всегда краснел, когда злился, и это выглядело ужасно забавно.

— Как, — вся капризность мигом слетела, Люгс обеспокоенно вгляделся в лицо старшего брата и нерешительно закончил мысль: — Как тебя встретила мама?

Владыка фыркнул и нахмурился. Люгс досадливо поджал губы.

— Она до сих пор не простила тебе смерть тех пяти женщин и сестрицы Элем?

Владыка покачал головой.

— Но ты ведь не виноват ни в одной из них! Это же…, — юноша запнулся и пристыжено посмотрел на брата.

Владыка снова хмыкнул.

— Пуссть думает, что хочщет. Моя вина в медлительноссти.

Люгс сильнее прикусил губы и склонил голову. Его старший брат всего лишь не успел подхватить Элем, когда та прыгнула со скалы на камни, и он точно был непричастен к смертям своих пяти жён, учитывая, что трёх из них он даже в глаза не видел! Мама женила его на них без его ведома, а потом ещё и обвинила в том, что они не прожили дольше двух месяцев.

— Зсато она наконец пересстала подыскивать мне невесст, — проникновенно заметил Владыка.

— Ты же не читал опять мои мысли? — как-то вяло возмутился Люгс.

Владыка про себя улыбнулся этой милой привычке возмущаться по поводу и без. Кажется, Люгс даже не всегда понимал, что возмущается.

— Нет

Он осторожно погладил серебристую макушку, стараясь не зацепиться членениями пальцев за пряди, и наставительно произнёс:

— Везсде ищи пользсу для ссебя.

— Знаю-знаю, — закатил глаза Люгс.

Они говорили долго-долго, до самой ночи, а когда пришла пора вставать, легли спать.

Заглянувшая переговорить с сыном Фалгар, мухой вылетела за дверь, бросив один единственный взгляд на кровать. Проснувшийся от её крика Владыка удивлённо почесал затылок.

— Извини, сынок, я не знала, что ты с дамой! — почти истерически выпалила Фалгар из-за двери и тут же ушла прочь.

Владыка недоумённо скосил глаза вниз. С головой завернувшийся в кокон из одеял Люгс мирно привалился к его боку, кажется, спиной, хотя наружу торчала одна только коса и утверждать что-либо было сложно. Затем Владыка посмотрел на себя: он по-прежнему был полностью одет, так ещё и в наглухо застёгнутой куртке. Он снова перевёл взгляд на кокон из одеял. И снова на себя. На всякий случай, он даже слегка развернул кокон и проверил, в чём спит Люгс. Юноша мало того, что тоже уснул одетым, так ещё и в сапогах. Владыка крепко задумался. Впервые он начал сомневаться в мудрости и всеведении матушки.

Тут в углах закопошились тени и тотчас из них вынырнули гончие. Сапоги тихо рычали и беспокойно переступали с лапы на лапу. Владыка свесил ноги с кровати и подозвал собак поближе.

— Зсначщит, и похожш, и нет, говорите? — прищурился Владыка, одной рукой задумчиво почёсывая бородку, а другой поочередно гладя псов. — А что запах? — псы отозвались тихим воем, говоря, что запах-то как раз и не даёт им определиться. Вроде мальчишка и пахнет Тьмой, а вроде и свой запах у него есть. — Продолжшайте сследить зса ним и беречщь от опассносстей. И пуссть хоть одна тварь поссмеет его тронуть, — Владыка, сам того не заметив, опасно оскалился, чем заставил псов попятиться. — Подожшдём немного, мне кажшется, этот мальчщик — тот, кого я ищу.

 Макра — единица длины, равная 57 см. То есть рост Владыки составлял 2,28м.

 Ньелль (Заклятое наречие) и ягодка смородины, что растёт под Калиновым мостом, и наименование Тьмы, и обозначение нежности.

Глава III

ВСТРЕЧА

Сколько себя помнил, он жил в хижине на болоте с древней, точно сам мир, старухой, которую в соседней деревушке называли не иначе как ведьмой. Она нашла мальчишку в грязном, вонючем проулке в городе, куда ходила к одной знатной госпоже. Он мало что помнил об этом, как и мало что помнил о себе. Имени у него отродясь не было, да он и не помнил, когда и где родился. Всю свою недолгую жизнь он трудится за кусок хлеба и кров на кухне у богатых купцов, выполняя самую чёрную и грязную работу. А потом попался на глаза госпоже, когда по приказу кухарки пытался тащить неподъёмный для своих лет чан с очистками к помойной канаве. Госпоже очень не понравилась его старая, рваная одежда, грязные волосы и голодный вид, и она с криком и бранью прогнала «нахлебника, который только зря коптит воздух, а сам ничего не может сделать». Он несколько дней скитался по улицам, прося милостыню и пытаясь найти работу. Но никто не хотел его брать, считая, что от такого работника убытку будет больше, чем прибыли. Старуха тогда отчего-то пожалела умирающего от голода ребёнка, а, может, её заставили огромные псы, что кружили возле него и бросали на всех проходящих странные долгие взгляды. В любом случае, теперь он жил с ней на болоте в тишине и спокойствии.

Своего имени мальчик не знал, старуха всегда звала его мальчишкой, а все остальные просто и незамысловато «эй, ты». Деревенские же опасались его и никак не звали. Более того, они запрещали своим детям даже смотреть в его сторону, а сами никогда не приходили к ведьме, если мальчик был в хижине. Заметив это, мальчик, чтобы не пугать людей, стал уходить в глубь болот.

Да, это было опасно. Время от времени он увязал в трясине, но каждый раз кто-то, живущий в вязких топях, выталкивал его на поверхность к сухим кочкам, не давая утонуть. Мальчик чувствовал ступнями его склизкие закостеневшие ладони с похожими на коряги пальцами. Каждый раз после этого он опрометью бежал от страшного помощника без оглядки.

Он не знал, что ему против воли помогают сам хозяин болот и его жена. Не знал он и того, что полгода назад, отдав его под опеку старухи, псы доложили Владыке о его существовании, что Владыка в ту же ночь покинул замок и призвал всех подвластных ему тварей и что под страхом смерти приказал им беречь маленького человечка и одним взмахом руки подавил их негодование. Чёрные псы иногда показывались мальчику издалека, пугая его и тем самым не давая ходить в самые гиблые места. А иногда, самыми тёмными ночами, они подходили особенно близко к стенам хижины и мальчик, сжавшись от страха, мог видеть их чёрные спины, неспеша проплывающие за закопчённым окошком. В такие дни с болот всегда особенно сильно тянуло гнилью, доносились хлюпающие звуки, как будто кто-то шлёпал по трясине перепончатыми лапами, и раздавались стоны, скрипы и какие-то заунывные звуки, похожие на жуткие голоса.

В эти дни старуха не спала вместе с мальчиком. Она также, как и он, неподвижно сидела на своём топчане, застеленном засаленными тряпками, со страхом смотрела в окно на псов и невнятно бормотала. Как-то раз она проболталась, что раньше тёмными ночами в её двери скреблись и стучали болотные твари, а в окна заглядывали перекошенные и искажённые рожи и морды. Когда же появился мальчик, а вместе с ним и псы, никто больше не скребётся, не стучит и не заглядывает в окна. Это было странно. Неужели псы отгоняли болотных монсров?

Один раз, в ночь на Купалу, когда старуха готовилась к празднику, вокруг хижины появилось множество сверкающих белых огней. Зачарованный их свечением, мальчик вышел сперва во дворик, потом за калитку, а затем и вовсе пошёл в сторону болот, ничего и никого не замечая. Дивные белые огни влекли его своим ослепительным светом. Так нарядно! Так празднично! Так красиво! Мальчик даже не услышал, какой шум подняли чёрные псы и с каким исступлением они пытались добраться до огней, подпрыгивая и лязгая зубами. Он всё шёл и шёл, заворожённый чудесными огнями, пока в макре от него не возникла высокая мрачная тень с горящими золотыми глазами. Псы подняли радостный вой, приветствуя своего хозяина. В белом свете огней блеснуло призрачное серебряное лезвие. Огни начали гаснуть.