Оглавление

1. Преднамеренная
2. 1
3. 2
4. 3
5. 4
6. 5
7. 6
8. 7
9. 8
10. 9
11. 10
12. 11
13. 12
14. 13
15. 14
16. 15
17. 16
18. 17
19. 18
20. 19
21. 20
22. 21
23. 22
24. 22
25. 23
26. 24
27. 25
28. 26
29. 27
30. 28
31. 29
32. 30
33. 31
34. 32
35. 33

1

Мне бы раньше догадаться, что всё в моей жизни неправильно, не так.

Было жарко: так жарко, как бывает три дня в августе, когда плавится асфальт, и люди тоже плавятся. Из-за невероятной жары — и из-за неё тоже — я не спустилась в метро, а поехала через край света.

Это у меня такая шутка была — про край света. Из офиса нашего можно было ехать домой или через метро — быстро, но душно, страшно, и разводы эти на стенах, похожие на кровь — или, если исхитриться и завернуть за девятиэтажкой, похожей на боевого робота, то выскочить на трамвайную остановку. Этот — тайный — путь я нашла не сразу, даже удивительно, насколько нужно быть внимательной. Свернуть, куда надо, у меня начало получаться не сразу, пришлось приноровиться — но потом!

Ехал трамвай дольше, но зато садиться можно было на любой — довозило ровно куда нужно. Остановок было несколько. Разные трамваи привозили меня на разные конечные, но идти каждый раз оказывалось всего ничего. Удивительно, я ведь раньше и путей не замечала. Я спросила у него как-то, мол, а ты знал, что у нас ходят трамваи, но он не ответил — отношения наши тогда совсем обострились, он снова начал притворяться, что не слышит меня; всё закончилось скандалом.

Вот ещё, почему я добиралась на трамваях — так было, как я и говорила, дольше.

Да, про край света.

Остановка, которая возле офиса — она была на самой границе района. То есть, вот за спиной остаются панельки — те самые, похожие на роботов — потом дорога, потом пустырь, заляпанный глиной — вечно там что-то раскапывали — потом остановка, рельсы, а потом ничего. То есть, не совсем ничего, луг, кусты, столбы с фонарями, но ни зданий, ни людей, никого. Даже собачники там не ходили.

Если подумать, мне стоило бы, наверное, бояться. Край спального района, самое место для маньяков — но так мне было худо, что не до маньяков: хоть я и не замечала ничего неправильного в своей жизни, но она мне совсем не нравилась.

Ругаться мы начали не сразу — сначала съехались. Наверное, у многих так. И год, что-то около, всё у нас было хорошо — тоже, наверное, у всех так. Я не скажу, что вот в одночасье всё рухнуло, нет, конечно, были звоночки, и конечно, надо было мне отреагировать: а как? Квартира, конечно, его — но ремонт-то мы на мои делали. Ремонт на мои, и людей тоже я искала, потому что у него нет времени, а друзья его, на друзей время есть, и мама его, и занавески эти мерзкие. Конечно, раз я ремонт делаю, значит, делаю, как мне нравится, почему я должна на чьих-то мам озираться? На, говорит, Светочка, я принесла, чтобы уютнее. Мы ведь вместе сразу посмеялись над этими занавесками. Потом, конечно, поругались, потом я, помню, полезла их вешать, кричала на него, и он кричал, а потом всё совсем разладилось.

Короче, не торопилась я домой.

Так про жару — когда я поняла, что всё не так.

Жарко было весь день, я вымокла от пота. Пот тёк у меня по лицу, пот тёк у меня по ногам под юбкой, и из-за этого я не садилась — боялась, что оставлю мокрые пятна на лавке, и кто-то увидит. Обычно на краю света было пустынно, но в этот раз на лавочке под козырьком сидели двое. С каждой секундой я ненавидела их всё больше. Наверное, они что-то поняли, потому что я чувствовала исходящее от них любопытство; но стоило мне на них обернуться, как оказывалось, что они вовсе не смотрят в мою сторону, а обсуждают своё.

Трамвай никак не шёл, блузка липла к спине. Мне очень хотелось сесть на лавку и хотя бы снять колготки — но сделать этого при людях было нельзя. Моя ненависть стала непереносимой, и чтобы её проявить, я стала смотреть на этих двоих в упор. Стоило мне это сделать, как злость разбавило недоумением: понимаете, один из них был в шинели.

Мелкое его и жирное тело было упаковано в самую настоящую серую шинель, застёгнутую на все пуговицы, под горлышко. Она даже выглядела тяжёлой, жаркой. Над воротником торчала маленькая, круглая, бритая голова. Сколько я не присматривалась, я не заметила никаких признаков перегревания: ни капель пота, ни красноты; напротив, человечек в шинели был неестественно бледен, словно напудрен, и на бледном этом отталкивающем лице ярко сияли пунцовые, словно отёчные губы. Разговаривая, он отчаянно жестикулировал, но странно, словно стеснялся — упакованные в шинель руки взлетали и тут же опадали.

Собеседник его отвечал односложно, иногда просто кивал. Вот ему, кажется, было так же жарко, как и мне, он растёкся по лавке, вытянув ноги почти до путей. Может по контрасту с карликом в шинели он показался мне невероятно долговязым. Весь он был белёсый, словно припорошённый пылью, только лицо пылало от жары, и вместе они выглядели как жуткая пародия на клоунов Бима и Бома. Я подсознательно ждала, что сейчас они вскочат, начнут показывать номера и раскланиваться из стороны в сторону.

Вскочить они не вскочили, но длинный и блёклый толкнул человечка в шинели локтем в бок и кивнул на меня. Человечек обернулся, взмахнул рукой в воздухе, вытаращил глаза и сказал громко:

— Это ещё что?

Длинный потянул его к себе, взяв за плечо, и сказал неразборчиво. Смотрел он при этом на меня, и что-то в его лице было не так, но я не могла понять, что.

— Это ужасно, — сказал человечек в шинели с чувством.

Я онемела от возмущения, но ответить не смогла: от жары у меня в голове словно застучали молоточки, ноги подкосились, мне пришлось схватиться за опору остановки. Длинный, словно ждал этого, поднялся на ноги, и я поняла, что мне не показалось, что он действительно огромен, как ископаемое чудовище. Тень его легла на меня, и жару сменил ужасный мертвящий холод. Он шагнул ко мне, и я подумала, что правильно стоит бояться тихих трамвайных остановок на краю света, и что никто меня не найдёт. Лицо его было безразличным, блёклые глаза смотрели устало, словно и не очень хотелось, но вот, так получилось. Нос его, помню, привлёк моё внимание: нос у него был совершенно бесформенный, я потом поняла, что такое бывает, если нос сломать несколько раз — и чудовищное это, нарочитое уродство было красным от солнца и шелушилось. Он протянул ко мне огромную, словно из серого камня вытесанную ладонь, и я вдруг, сама от себя этого не ожидая, ощерила на него зубы, и вроде даже зарычала — мне показалось, что зарычала.

Ничего не произошло, и я поняла, что сижу совершенно одна на трамвайной остановке, и рядом со мной стоит ополовиненная бутылка воды. Рядом с бутылкой на лавке лежали две сигареты с синими фильтрами и оранжевая пластиковая зажигалка.

2

Когда я добралась до дома, уже стемнело.

Он сидел на кухне со своим новым другом — в последнее время он завёл кучу новых друзей, один страннее другого, и всех норовил обязательно притащить в гости. Однажды — я не вру — он привёл домой настоящего священника, но тот, конечно, пробыл недолго, потому что этого ещё не хватало, и я, конечно, дала это понять.

Я от порога почувствовала запах сигарет. Сколько раз говорила, не прокуривать квартиру… я разозлилась было, но произошедшее на остановке как-то обессилило меня. Ругаться не хотелось.

— Привет, — крикнула я из коридора и заглянула на кухню. Конечно, он снова снял занавески.

Я уже говорила, что проклятые занавески стали последним пёрышком на хрупкой спине наших отношений. После той страшной ссоры мы больше о них не говорили, но у нас началось противостояние: я занавески вешала, он снимал, и так каждый день. В первый раз я повесила их дней через десять после скандала, обида душила меня, и я хотела это показать — на, дорогой, если тебе мамины занавески важнее, чем я, то на, подавись. Он тогда дождался, пока я уйду, и снял их, ни слова не сказав, и это, конечно, раззадорило меня ещё сильнее.

На этот раз он не просто их снял, а запихал в мусорный мешок и выставил в коридор. Я попыталась их вытащить и увидела, что он залил их чем-то и разодрал на полосы.

— Серьёзно? — спросила я, заходя на кухню, и показала ему занавески. — Серьёзно?

— Начинается, — сказал он. Друг его потушил сигарету в блюдце и заозирался настороженно, вжимая голову в плечи.

— Что начинается? — спросила я. — Это я начинаю?

— Ну, я пойду, — неловко сказал друг, и, не глядя на меня, выскочил из кухни.

— Очень здорово, — сказала я и кинула испорченные занавески на пол. Я всё ещё чувствовала странное изнеможение, и всё ещё не хотела скандалить, но чувствовала, что ещё немного — и сорвусь. Хлопнула входная дверь — надо думать, друг ушёл. — Я, значит, совсем пустое место, да? Можно со мной даже не здороваться.

Он промолчал. Руки он положил перед собой на стол, и я видела, что пальцы у него дрожат.

— Слушай, — сказала я и села рядом. Мне вдруг стало так жаль его, так захотелось коснуться этих дрожащих пальцев. Он словно почувствовал и убрал руки на колени. — Давай поговорим. Мы мучаем друг друга. Занавески эти дурацкие. Так дальше нельзя.

Он снова не ответил, но лицо его как будто расслабилось.

— Я себе чаю заварю, — сказала я, — и поговорим, ладно? Представляешь, я сегодня, кажется, сознание потеряла. Такая жара…

— Я уезжаю, — сказал он. На меня он не смотрел.

— Куда? — спросила я.

— Я уезжаю отсюда, — сказал он, — потому что дальше так невозможно. Я так не могу. Квартиру я продаю. Я уже нашёл покупателя. Его всё устраивает.

— Прости меня, — сказал он.

И вот тут я, наконец, сорвалась.

3

Я не помню, что именно я ему говорила. Я, кажется, вообще не говорила — только кричала.

Кажется, я спросила, кого он себе нашёл — я понимала, что это безразлично, нашёл или не нашёл, но не могла не спросить. После всего этого времени, а я ведь замечала, стрижка у него стала другая, выражение лица незнакомое, я ещё думала, дура несчастная, что ему ведь тоже тяжело. До смешного доходило, я его иногда не узнавала, так он изменился, и ведь дура, дура, убеждала себя, врала себе, что ну подумаешь, что ещё можно всё вернуть.

Я не помню, что он ответил.

Кажется, когда крика стало недостаточно, я оборвала занавески во всех комнатах — занавески, вы понимаете. Точно помню, что грохнула об пол его чашку. Ещё точно помню, как пыталась ободрать обои со стен — мною же и поклеенные. Вроде мне даже удалось.

Не помню, кто из нас сорвал раковину на кухне.

Пришла я в себя уже на улице, уже рыдающая, уже когда всё закончилось. Наверное, надо было успокоиться, подождать утра — да хоть вещи собрать — но мне было так худо, такое меня захватило отчаяние. Безобразная сцена, весь этот безобразный день словно разбил скорлупу, за которой я пряталась от мерзости своего существования.

Я не помнила, как одевалась, и туфли напялила нелепые, на плоском ходу, от которых тут же заболели ноги. Отродясь у меня не было таких туфель — заметив их, я почти собралась вернуться, чтобы закончить разговор, но вовремя сообразила, что ни одна молодая женщина такие не наденет. Скорее всего, подумала я, туфли его матери, и та заходила и оставила их, и вот когда заходила — тогда и надоумила, старая ведьма.

В душе моей свинцовым студнем колыхалась обида. Слабость была такая, что пригибало к земле.

Денег у меня тоже не оказалось, поэтому вызвать такси было не на что.

Да и куда ехать? Близких друзей у меня не осталось — как же я до такого довела? Ведь знала всё, ведь заранее знала, но как только мы съехались — на друзей стало не хватать времени, и он тоже не поощрял, мои друзья ему не нравились. А потом ремонт бесконечный, а потом, когда мы поссорились, мне стыдно было признаться, и чем дальше, тем хуже — и вот я там, где я есть. К маме ехать? К моей маме? Ночью, в чужих туфлях, без денег, без вещей? Хорошо, если обойдётся, если она просто скажет мне, что говорила, что предупреждала, а если у неё сердце прихватит? До утра где-то побыть? А где, денег нет… вернуться?

Я остановилась и постаралась успокоиться.

Конечно, надо было возвращаться.

Конечно, это было бы неприятно и унизительно, но оставаться одной, ночью, на улице — просто опасно. И всё равно вещи надо забрать — какая разница, сейчас или потом. Надо было вернуться, извиниться, помочь убрать мусор, поговорить.

Я вспомнила его лицо, когда он сказал, что продаёт квартиру, и меня снова ожгло злостью.

Нет.

Как хочет.

Хочет продаёт, хочет не продаёт — квартира его. Убирать я ничего не буду, и извиняться мне не за что, потому что квартира его, а ремонт — мой, а занавески — его матери, пусть забирает и подавится. Вещи мои сам пусть как хочет, так и передаёт, не мои проблемы. Ночь переживу, сейчас вот на остановку выйду, на остановке и посижу тихонько, сколько той ночи.

В голове у меня прояснилось, казалось, что чем дальше я отхожу от его — уже не нашего — дома, тем чётче становятся мысли. Сложно сказать, было это действительно так, или мне от эйфории казалось, но и сама эйфория была очень приятна после дней, проведённых в молчаливом отчаянии. Что-то в моей жизни наконец-то менялось, больно и страшно, но наверняка к лучшему, потому что куда уж хуже — так я думала.

Вокруг между тем было по ночному сыро и парно, как бывает после жаркого дня. Нагретые за день дома отдавали тепло, от этого их очертания в фонарном свете казались зыбкими, искажёнными. Проулки уходили в беспросветную тьму дворов, и никого вокруг не было, ни единой души. Как бы я не храбрилась, какой бы подъём не испытывала, а ноги в неудобных плоскоступах уставали всё сильнее, фонари помаргивали всё чаще, а остановкой даже и не пахло. Я некстати вспомнила, что трамвайные пути хитро расположены, и что мне долго не удавалось найти остановку на краю света.

Нервничая, я сунула руки в карманы пиджака — не то чтобы сунула, так заложила пальцы, насколько это позволяли сделать мелкие декоративные кармашки — и неожиданно нащупала в левом крошащиеся бумажные цилиндры, а в правом — пластик. Я не помнила, что взяла те сигареты с лавочки — и зачем мне это делать? Курила я полгода в старшей школе. Я хотела было выкинуть сигареты, но подумала, что возможно никотин вернёт мне бодрость.

Ничего он мне не вернул — по ощущениям я курила не табак, а солому, дым был настолько едким, что я закашлялась, и глаза заслезились. Я не помнила, чтобы такое случалось со мной в школе. От греха подальше я выкинула и сигареты — зажженную отшвырнула тут же, и мне было почти не стыдно перед дворником — и зажигалку, запоздало браня себя за глупость. Мало ли что в них было, зачем я вообще потянула эту дрянь в рот.

Всё ещё кашляя, я выбрела, наконец, на остановку. Фонарь над ней горел тускло, и в глазах у меня стояли слёзы, поэтому я никак не могла рассмотреть расписание — с другой стороны, какая мне разница, ночь на дворе, поедет что-то ещё не скоро, а когда поедет — рассветёт достаточно, чтобы я без проблем всё увидела и прочитала.

Я немножко прикорнула на лавочке — долго боролась с собой, но потом плюнула. Становилось всё прохладнее; помню, как порадовалась плотному костюму. По ощущениям приближался рассвет.

Проснулась я от кашля. Во рту стояла гадкая, гнилостная горечь. Эйфория закончилась, я снова испугалась. Я дрожала, не знаю, от страха или от холода. Чтобы согреться, я встала на ноги и начала ходить вокруг остановки: два круга прошла просто так, потом пробежалась, потом попрыгала на одной ноге. Кашель отпустил, дышать стало легче, и что самой приятное — я увидела свет там, где пути выворачивали из-за дома.

Мне не пришло в голову, что ещё не рассвело, и что слишком рано для регулярных рейсов, и что… да ничего не пришло, я просто слишком обрадовалась.

Когда я подошла к путям, у меня снова начался кашель, ещё хуже, чем раньше, с жуткими свистящими хрипами. Мне показалось, что я умираю. В глазах потемнело, я наклонилась, потому что посчитала, что так мне станет легче, и протянула руку, чтобы удержаться, только вот держаться было не за что. Нелепая плоская подошва чужой туфли попала на что-то скользкое, я закрутилась и замахала руками в воздухе, пытаясь удержать равновесие. Показалось, что у меня получится выпрямиться, но что-то толкнуло меня под колени, и я упала, укладываясь правым виском на плиточный бордюрчик, идущий вдоль рельсов.

4

Больно не было.

Был неприятный хруст, я подумала — понадеялась — что это разошлась по шву слишком плотная офисная юбка.

Надежды было мало, потому что я не просто не чувствовала боли — я ничего не чувствовала. Лежала, вывернувшись, прижавшись щекой к асфальту, и смотрела в фонари подъезжающему трамваю. Даже моргнуть не могла.

Очень быстро я поняла, что трамвай вовсе не приближается: из-за поворота он вывернул и остался на месте. Наверное, подумала я, кто-то заметил, как я упала. Наверняка уже кто-то вызвал скорую помощь. Осталось немножко подождать.

На нос мне приземлилась снежинка. Я попыталась сфокусировать взгляд, а потом почувствовала запах табачного дыма и поняла, что нет, не снежинка — пепел.

— Отлично, — сказал мрачный девичий голос, — и вот у меня как раз смена кончается, и вот это обязательно было именно сейчас.

Ожидание скорого спасения сменилось растерянностью. То есть, как и все, наверное, я любила поговорить про недобросовестных врачей на скорой, но никогда не думала, что сама с этим столкнусь.

— Блядь, — сказала девушка, и снова стряхнула на меня пепел.

Что вы делаете, хотела сказать я, что происходит. Помогите мне. Прекратите, вы что.

Я по-прежнему не могла пошевелиться. Глаза начинали болеть от света.

— Послушайте, — сказал другой голос, мужской, показавшийся мне знакомым. — Ну, сами всё видите.

— Я-то вижу, — сказала девушка. — Я-то всё вижу.

— Кто же знал, что она вот так вот, — сказал мужчина, и его тут же перебил ещё один голос, тоже мужской, сильно акающий.

— Вот кто её прикурил, — сказал новый голос, — тот и знал. Давайте резче решать, сейчас сношения прилетят. Ну?

— Ну, — сказала девушка уныло. — Ну ну, что.

Я слушала эту чушь заворожено. Мне пришло в голову, что я, возможно, потеряла сознание, и вот это всё мне кажется, потому что безумие происходящего явно выходило за границы врачебной грубости.

— Время, — сказал акающий мужчина. Голос у него был странный, как если бы говорил он сквозь сжатые зубы.

— Отпускай, — сказала девушка, — берём, — и в ту же секунду я почувствовала жжение там, где пепел лёг на мой кончик носа; и тут же я почувствовала боль в виске, и шее, и плече; и тут же я увидела, как из-под щеки моей растекается что-то тёмное, как нефть; присмотреться мне помешали, схватили и сдёрнули в сторону; и тут же мимо прогрохотал, подвывая, трамвай.

— Хорошо, что не остановился, — сказала девушка, державшая меня за плечи, — на следующем поедем или так, ножками?

— Пустите меня немедленно, — сказала я, одновременно пытаясь оттолкнуть её и утереть щёку.

— Вы, Светочка, не нервничайте, — сказал мужчина, говоривший первым, и я, присмотревшись, узнала округлые его очертания — это был тот самый хмырь с края света, и вот она, поразившая меня шинель.

— Может я её? — спросил акающий, стоял он поодаль, в темноте, и я разглядела только, что он сделал неясный жест рукой.

— Не надо никого, — сказал человечек в шинели, — сейчас мы всё проясним. Светочка, вы не нервничайте, вам сейчас не надо нервничать. Вам надо сейчас с нами спокойно поехать, и мы вам всё объясним, — говоря, он словно бы удивлённо взмахивал пухлыми ручками и эдак бочком приближался ко мне.

— Помогите, — сказала я, и сама удивилась, каким жалким был мой голос.

— Поможем, — согласился человечек в шинели. — Вы, главное…

Я не стала слушать, оттолкнула девушку и побежала.

5

Я боялась, что повредила что-то при падении и не смогу нормально бежать; ещё я боялась, что чужие неудобные туфли замедлят меня: все эти опасения сбылись, но я не остановилась.

Из-за тонкой подошвы, каждый шаг отдавался ударом — и удары эти сыпались на мою бедную голову один за другим. Голова болела, меня тошнило. Из-за головокружения мне приходилось то и дело хвататься за стены домов; кажется, я плакала на бегу от страха. Я хотела позвать на помощь, но боялась — а вдруг эти сумасшедшие гонятся за мной, я закричу, и они услышат.

Из-за темноты, из-за боли, я почти ничего не видела, от слёз в глазах плыло, свет от редких фонарей делал только хуже, и я быстро перестала понимать, где я. Надо было найти хоть каких-то людей, но никого вокруг не оказалось: ни подростков, ни полуночничающих парочек, ни пенсионеров с бессонницей. Иногда я замечала светящиеся окна, но во всех подъездах стояли крепкие железные двери, иные с засовами и огромными замками; я никак не могла пробраться в дома.

Я ничего не слышала, кроме шлепанья собственных подошв. Казалось, никто меня не преследовал, и я перешла на крадущийся шаг. Противоестественная тишина пугала.

Мне нельзя было оставаться на улице: даже если эти уроды отстали, оставалась моя разбитая голова.

Крадучись, я выбралась во дворик между старыми приземистыми домами — не выше чем в три этажа. Я и не знала, что поблизости есть настолько старая застройка. Хорошая новость: в таких старых домах редко ставили железные двери — и действительно, в первом же подъезде дверь оказалась самая обычная, деревянная, рассохшаяся, даже слегка приоткрытая. Фонарь горел только с улицы, сам дворик оставался тёмным и тихим. Меня затрясло: показалось, что кто-то из сумасшедших поджидает меня в зарослях мальвы и топинамбура; делать, однако, было нечего. Кроме манящей двери в доме было манящее окно на втором этаже — освещённое. Свет пробивался через старушечьи кружевные занавески, и вроде бы я слышала радиопередачу, из тех, которые любят одинокие бабульки.