Оглавление

Записки Тимфока

(Далее называем Записки записульками — потому как они в основном о снах и грёзах, нечто вроде дневника — обыденное восприятие мимолётного вокруг и внутри себя стукнутого по голове субъекта — «или во мне или вовне» — как говаривал известный поэт.)

Так. И что у нас на сей раз?

Пациент, пожилой, останавливает в коридоре медсестру, молоденькую:

— Дорогуша, выходи за меня.

— Я замужем.

— И что? Бросай мужа и ко мне. Денег нет, но полагаю, нам будет не скучно.

— Я подумаю.

— Думай поскорей. Могу и помереть раньше…

Улыбнулась, побежала дальше. Обернулась:

— Живите, живите. Я же сказала, подумаю…

…Точно также осердился он ещё разок и позже — молочными зубками изорвал матери подол нового чудесного платья, отчего той пришлось воротиться «до дому-до хаты», придерживая этот самый подол от шалостей ветерка… Забыл вот только: с чего этот малыш тогда вспылил?..

Ты своей матери приписываешь необыкновенные качества? Не обыкновенные, не так ли?

Обиделся.

Да. Шёл, ел мороженное. Окружила ватага. Старший в ней паренёк забрал лакомство.

— Поел? Дай другим.

Нет, не вспылил, не кинулся в драку… обида захлестнула так, что ни до чего. Слёзы навернулись, махнул рукой и быстро поковылял прочь. Старший ватаги нагнал, протянул мороженное. Отмахнулся, двинулся дальше. Старший застыл в растерянности…

Рассказывают родственники.

Несёт его отец (не лиса) на руках, не потому что малец бегать не умеет, а торопиться надо куда-то. Ветрище в морду к тому же, дышать мешает. И вот выбивается из сил, останавливается перевести дух.

— Что, — спрашивает задышливо несомого, — не устал?

А пацанёнок не говорит до сих пор почему-то, уже к врачу намылились отвести с вопросом.

Вдруг ребёнок чётко и ясно:

— Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч. Ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе!

Отец едва не роняет его.

— Как это ты? И эр проговорил ясно-понятно и всё остальное, а? Разве так можно без предупреждения?

Ребёнок помалкивает опять. Очевидно, не понял взрослого юмора.

— Ладно, пойдём своими ногами, по-людски. Упарился я с тобой. Да и куда спешит теперь, да? Зачем нам врач, зачем всё такое… мутатень эта.

Всё же для меня диковато видеть пациента с купюрой в руке — в поликлинике… Не приучен? И не приучусь?.. Хотя врач вполне уже привычен к сему. Или то с незапамятных времён эскулапствуют так? Чехова в сей роли, правда, представить себе не можу… или Булгакова…

…почему повторяется загул? Потому, наверно, что я, с похмелюги, начиная соображать, мыслю: эге, и после такой передозы жив остался… Ну, так и чего?.. продолжим…

В нынешнее утро меня десантировали… в буквальном смысле. Записываю по горячему ещё отпечатку в мозгу, дабы не «обнаружить» ненароком в следствии некий амбивалентный символ, так сказать.

Не помню, снилось ли что-то ещё до этого момента. Только после многих дней тяжёлой с просыпу головы нынешнее утро встретило свежестью во всём теле. Не поверилось как-то, и хотел ещё поспать, но вот сам сон (Самсон! — чёртова символика) … я — ведь что интересно — не удивился даже. Так, слегка если, — лёгким облачком по периферии сознания. И вот, значит… Сидим в салоне автомобиля. Я… вроде как действительно я: и тело своё ощущаю и глазами повожу по сторонам, да. Женщина и ребёнок на заднем сиденье — вижу. Кто такие? Знакомые? — не пойму. Гляжу в стекло, смерч заходит на нас в лоб — чёрный столб, мощный, гораздо больший, чем видел когда-то… где? — не вспомню никак… закручивает к небу. Чудовищный! «Ой-ой-ой!» — это малыш голоском слабеньким… Тихо-тихо-тихо, говорю. Женщина помалкивает, ладошкой рот себя зажала. Столб ползёт мимо, мимо, мимо… прополз. Вдруг возвращается. Вкрадчиво. Спохватился, гад! Но… Аккуратно так подхватывает машину под днище, и начинает подвигать… вернее, по воздуху потянул, но именно как-то бережно, ласково, нежно. Мы дыхание затаили. Вот над каким-то сельским двориком опускают нас в мелкую лужицу и мы, не шевелясь, сидим некоторое время… рты пооткрывали, а дыхания не слышно. Замерли.

Всё?

Что опять за мутная, невразумительная символика? Освобождение от очередной иллюзии? От иллюзий не так просто, брат ты мой, отделаться. Верю-верю всякому зверю, как говорится… а тебе, ежу, верить по… погодил бы, да.

На квадроцикле к обрыву… И остановиться мог и спрыгнуть тоже мог… Так нет — бух сразу головой через руль. Тут же поток и подхватил… Холодная вода — нет ли, не понял, не почувствовал. Понял только — уносит от берега дальше, дальше… А под руками крошево из древесной коры вперемешку со льдом — загребать толком не получается… Почему-то не испугался.

Всё? — мелькнуло. — Всё.

Такие вот сны последнее время одолевают. Без итога. Без определённости.

— У-у — дру-у — чительно. Другого слова не подберу…

Поворочался с боку на бок… Продолжения сна не предвидится? Откинул одеяло…

Очередной дураковатый разговор с Артёмом:

Он: Они такие-сякие, говорят некоторые. Ну, мировое правительство… Мы же с тобой не знаем этого наверняка. А если они специяльно таким образом подталкивают общество к более справедливой организации дел? И предлагают, так сказать, России выполнить сию роль — роль лидера. Может, игра тоньше, чем можем мы с тобой предположить… тоньше, понимаешь? Не конспирология, а игра внутри игры — на потребу общественному сознанию. И все эти символы с цифрами и знаками лишь для обозначения своего присутствия и не более того… Игра. Тонкая.

Я: Не слишком тонкая? Не порвётся? Мир совершенно несовершенен. Грох, грох…

Он: И тем не менее… Всё будет не так, как мы с тобой думаем с нашими укороченными мозгами, говорю.

— Да говори, говори, кто мешает.

Не то чтоб я был мало информирован (инета, ясно-понятно, тогда не было), как все — сарафанным радио пользовался. Однако ж, оглядываясь, вижу: многие из сверстников старались меня надуть. Да только быстро теряли интерес, когда убеждались, что перед ними лох… и склонности к обману у меня нету. Сейчас другие времена. Да и сам я поднаторел в разоблачительстве… О чём это я? Ах да, про саблю хотел…

Почему я никому никогда не завидовал? Или мне ничего не надо? Может, я ненормальный?

И такое случается

В ожидании автобуса Алиса сидит на скамье, вытянув ноги (стройные, между прочим, изящные, коленки круглятся бронзовым отливом), прикрыла веки и расслабила лицо — без макияжа всё: и так хорошо; руки вдоль бёдер, ладони ковшиком вниз — медитирует девица… или ворожит — на жениха, допустим.

Слышит голос, достаточно приятный по тембру и, если не вполне трезвый, то в ту самую в меру, когда претендент на руку и сердце раскован на язык и готов изображать изысканного… ну, скажем, обожателя женских прелестей:

— О! Ноги! — И притоп, и прихлоп при этом, как кнутом по лопухам. — Привет, длинноногая.

«Ладно, хоть не корова…» — Алиса открывает глаза. Перед ней переминается парень с крупными кистями рук, напоминающие клешни, и пошевеливаются они у него, точно намерены сцапать либо перекусить добычу пополам. И парень этот, слегка поклонившись (и клешни качнулись из стороны в сторону), говорит достаточно опять развязно, но внятно и проникновенно:

— Разрешите па-аз-знакомиться, гражданка краля.

И, не спуская глаз с «крали», бочком присаживается на край скамьи, убирает под себя свои не промываемые ручищи (токарь, слесарь?). Алиса подымает дужками белёсые бровки:

— А чего надо-то?

Парень пожимает плечами, облизывает губы:

— Да вот, не климатит чего-то.

— На жизнь пожаловаться некому?

— Ну… где-то так.

И вдруг выпаливает:

— Пойдёшь за меня? — и сам пугается, откидывается корпусом, будто от неминуемой пощёчины: глаза округляются и слегка шалеют… но присутствует в этой пантомиме и нечто напускное — хитренькое, лукаво-игривое.

Алисе по темечку вроде как обушком — тюк («Сла-авненько, блямц…»): яркой вспышкой сон ей под нынешнее утро выпорхнул из недр памяти — в день и час своего рождения, на двадцать первый годок перещёлкнуло, точно в часах с кукушкой — чпок-пок распахнулось окошечко, и птица-синица высунула перламутровый носик: ку-ку, ку-ку!.. Вернее: чвик-чирик-вик! И в этом светлом сне: пред ясным взором — жёлтая песчаная пустошь, вширь и вдаль расстилается, и по жёлтому, значит, песочку ковыляет скорпион с загнутым кверху хвостиком, приближается к маленькому рачку, поднявшему над головкой свою клешню-лапку, поувесистей которая, — не то в защиту, не то в приветствии…

Алиса, вытягивая из себя слово за словом:

— А ты… случайно, парниша… не рак… по гороскопу?

Парень прищуривается: припоминаю, мол, — ракообразный я, да. Или подладиться под тональность незнакомки желает?

— Д-да. Как догадалась?

— Неважно.

— Так чего… пойдёшь? Щас сразу с мамулей помирю… сь… познакомлю.

— Вот так блямц, ей-ей! И сразу в загс?

— А чё!

— Да ничё себе! — И звонкий рассыпала смех. И сжав ладонь в кулачок, взмахнула им решительно: — А пойдём! Помен-дель-соним!

И вскочила со скамьи, цокнула каблучком по плитке тротуарной:

— Как тебя там?..

Парень огорошено — снизу вверх глядя, недоверчиво:

— Вик-тор.

И медленно, ошеломлённо выпрямляется. И оказывается, что, откуда ни возьмись свалившийся жених, — на полголовы ниже невесты… ну, на треть точно! Тут же Алиса нашлась и весело заметила (себе самой): «Как там матушка про „карманного“ муженька?.. Каблуки убрать!.. Ать–два–ать!»

И скинула с ног туфли, подхватила в обе руки за каблуки.

— Так вперёд, Тор… Вик!

И они пошли, Тор… то есть Вик-Тор сбоку и чуть в отдалении — смущённый неожиданным ростом нечаянной невесты.

Молча, переглядываясь — не передумал? не передумала? — до ближнего микрорайона, молча же (сказать, что торжественно не посмеем) — в подъезд пятиэтажной панельки…

«Хрущёвка», етить твою налево! — вздрагивает от внутреннего озноба Алиса. — Нет бы — дворец!..»

Сидя в маленькой кухоньке и помешивая чай, Алиса слышала, как мать жениха, щупленькая и с пугливыми, но любопытными мышиными глазками шептала в комнате сыну удручённо:

— Витюнь, ты чё такой… жениться с мутными бельмами? Ты хоть чё, не заметил, она тебя под мышкой могет унесть?..

— И нормально!

— Чё нормально?

— Не замёрзну. Зимой если упаду…

Мать бочком вошла в кухню:

— Ну чё ж, ну чё ж, решили раз… сошлось так, стал-ть. Будьм втроём жить… жуковать.

Величайший

Тимофею Емельяновичу снилось:

Разбомбленное шоссе вдоль оврагов с посечёнными тополями –­ подобием кривых телеграфных столбов.

Справа от водителя, чуть не носом по лобовому стеклу, мужчина в плаще и кепи. Бесстрастным голосом он предупреждает:

— Вон яма, гля! Ещё! Тормози! — И повисает на поручне при торможении, упирается в переднюю панель коленом. — Чё так резко, чё так грубо, парёная репа?!

Водитель ухмыляется:

— Шибче едешь — меньше ям.

Из салона ехидно откликаются:

— Больше дела слесарям!

— За бронником чешем — пылит зараза. Уворачиваюсь. Или пыль глотать прикажете, шеф?

Мужчина в кепи промаргивается, осмысляя сказанное водителем, смотрит на вихляющий впереди бронетранспортёр, на крученный серый шлейф за ним:

— А он что, специально так?

— Тоже ямки объезжает.

— Вот же! — оборачивается шеф, оглядывает вцепившихся в спинки сидений пассажиров, показывает свои передние кроличьи зубы:

— Ты, хриплый, ты здесь зачем, а?

Хриплый заправляет пальцем рыжую прядь волос за ухо:

— А чёо-о?

— А то-о — наматывай кино-о. Рубликов шиш заплатят, не то что капусту.

— А ты — о, величайший из сценаристов! — выдал ты мне сценарий разве — тоже шиш?

«Величайший» опять показывает зубы:

— Снимай, что в глаз попало, авось пригодится.

Хриплый прикладывает два пальца к виску и достаёт кинокамеру. Не оборачиваясь — сидящей за ним женщине в сиреневом берете, — командует:

— Галь, за холку держи! — И ёрнически: — Чтоб фокус не сбило.

Галя, пухлая мадам с детским выражением лица прихватывает его за ворот куртки.

Через оптику мелькают искорёженные обломки военной техники, дым горящего вдалеке селенья, рваные облака…

На въезде в город торчит кривой указатель: «Луга…»

Хриплый оператор, не отрывая от глаз камеру, напевает:

— Из полей да в луга-а!.. я бы скушал пирога!

Навстречу плывут разрушенные строения. Кругом ни души, лишь косматая собака шарахается с перекрёстка и провожает долгим тоскующим взглядом.

Резким виражом автобус обходит «бронник» и подкатывает к облупленному зданию, на крыше которого кривятся тусклые буквы «ГОСТ…»

Хриплый комментирует:

— Ёлки, и тут четыре! Мода такая здесь — на буковках экономить?

Галя вертит головой:

— Что? Где?..

— Глазки разуй, голуба.