Оглавление

1. Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках»
2. Глава тридцать пятая
3. Глава тридцать шестая
4. Глава тридцать седьмая
5. Глава тридцать восьмая
6. Глава тридцать девятая
7. Глава сороковая
8. Глава сорок первая
9. Глава сорок вторая
10. Глава сорок третья
11. Глава сорок четвёртая
12. Глава сорок пятая
13. Глава сорок шестая
14. Глава сорок седьмая
15. Главыа сорок восьмая
16. Глава сорок девятая
17. Глава пятидесятая
18. Глава пятьдесят первая
19. Глава пятьдесят вторая
20. Глава пятьдесят третья
21. Глава пятьдесят четвёртая
22. Глава пятьдесят пятая
23. Глава пятьдесят шестая
24. Глава пятьдесят седьмая
25. Глава пятьдесят восьмая
26. Глава пятьдесят девятая
27. Глава шестидесятая
28. Глава шестьдесят первая
29. Глава шестьдесят вторая
30. Глава шестьдесят третья
31. Глава шестьдесят четвёртая
32. Глава шестьдесят пятая
33. Глава шестьдесят шестая
34. Глава шестьдесят седьмая
35. Глава шестьдесят восьмая
36. Глава шестьдесят девятая
37. Глава семидесятая

Глава тридцать пятая

— Слушай, Александр Николаевич, чего ты добиваешься?

После долгих раздумий Леонид Ильич «наступил себе на горло», чтобы очистить его от накопившихся слов. Вопреки себе, он решил поговорить с Шелепиным напрямую и высказать ему всё, без обиняков. Сегодня же. После заседания Политбюро: отдельно вызывать главу ВЦСПС к себе Генеральный не хотел: много чести — и мало удовольствия.

Александр Николаевич в последнее время большей частью демонстративно отмалчивался на заседаниях. И не один,  а в компании Воронова и Полянского. Последние старались отмалчиваться соло, но это не помешало Леониду Ильичу объединить их с зачинщиком. Один Шелест изредка пытался «шелестеть», явно недовольный умалением своей роли и почти открытым игнорированием собственного мнения, пусть зачастую и отсутствующего.

Вот и сегодня Шелепин за два с половиной часа не проронил ни слова, «отметившись» лишь парой неприязненных взглядов по адресу Генерального секретаря.

— Что Вы хотите этим сказать?

Шелепин, хоть и был моложе Брежнева почти на двенадцать лет, но в былые времена, с глазу на глаз, нередко обращался к Леониду Ильичу по-свойски, на «ты». Сейчас же не хотел этого делать, явно оппонируя Брежневу «по линии доброжелательности». И не только потому, что на «ты» Генсек был лишь со «своими» или с кандидатами в «свои», а с прочими — только на «вы». И не только потому, что Александр Николаевич предпочитал ясность: он сам не хотел «сокращать дистанцию». Не из политической целесообразности, не в порядке демонстрации: от внутреннего чувства, подлинного и глубокого.

И Брежнев понял всё и сразу. Он понял, что разговор «по душам» заканчивается, фактически и не начавшись. И, тем не менее, он «не выключил микрофон».

— Александр Николаевич, что бы ты обо мне ни думал, я к тебе отношусь с искренним уважением. Можешь иронизировать, можешь не верить — это так.

— С искренним уважением? Как к достойному врагу?

Лицо Шелепина, если и изменилось, то лишь в сторону ещё большей кривизны: «благими намерениями дорога к отставке вымощена». Но Леонид Ильич, похоже, и не рассчитывал на трансформацию обратного порядка.

— Я не буду скрывать: мы с тобой — не друзья-приятели. Как-то так получилось… что не получилось. Ну, что ж: бывает. Но это не должно мешать нормальным отношениям. Это не должно мешать совместной работе: дел — по горло! И, уж, тем более, несходство во взглядах не должно делать нас врагами. Я, со своей стороны, не считаю тебя врагом. Ты, Александр Николаевич, мне — не друг, но и не враг!

— «И не друг, и не враг — а так!»

Шелепин добавил лицу кривизны. Но удивительное дело: «наружу» прорвалось и что-то от души. Какая-то частичка искренности — и это была не искренняя враждебность. Скорее — грусть по несбывшемуся себе и неизбывшемуся Брежневу.

— Нет, Александр Николаевич…

Генсек упорно «третировал» Шелепина именем-отчеством.

— … не так. Прежде всего, я считаю тебя толковым руководителем. Очень толковым. Даже талантливым руководителем крупного масштаба…

Брежнев посверлил взглядом собеседника, явно не ждавшего, но и не желавшего комплимента — и «дострелил» фразу:

— … который все свои таланты растрачивает на амбиции — вредные, в первую очередь, для него самого.

Намёк был более чем прозрачным, но Александр Николаевич вновь постарался его не увидеть. Очень постарался. Леонид Ильич опять «перезарядил ружьё».

— А ведь мы могли бы дружно работать. На пользу делу. К взаимной выгоде.

И этот намёк был достаточно откровенным, тем более что Леонид Ильич сопроводил его выразительным маневром бровей.

«Напрасно стараешься, товарищ волк в овечьей шкуре! Меня на эту туфту не купишь!».

На этот раз Шелепин не стал игнорировать намёк. Всё, что он думал о Брежневе и его «искушении», без труда читалось в его взгляде. И взгляд этот был не менее выразительном, чем тот, который его «соблазнял» Генеральный секретарь.

— Я вовсе не открываю торги по принципу «ты — мне, я — тебе».

Леонид Ильич без труда «расшифровал» всё, «сказанное» глазами Шелепина.

— Поэтому в мои намерения не входит предлагать тебе прежнюю должность: в Секретариате вакансий нет.

— Неужели?

«Шурик» вновь изыскал резерв для дополнительной кривизны: в прошлом году Брежнев «продвинул» в секретари ЦК Катушева, который в своё время «правильно» сориентировался «в вопросе Егорычева». Это — к вопросу об отсутствии вакансий.

— Но мы могли хотя бы нормализовать отношения.

Леонид Ильич сделал вид, что не заметил иронии профсоюзного «босса».

— «Нормализовать»? — перемешал иронию с любопытством Шелепин. — Что Вы имеете в виду?

— Перестань склочничать за моей спиной!

Леонид Ильич выразился прямо и совсем «недипломатично». Выразился именно так, как и хотел: устал «занавешиваться» улыбкой. Прозвучало это пожелание довольно жёстко и однозначно, хотя и сопровождалось совершенно не злым взглядом.

— И не настраивай других против меня!

— Это я настраиваю?!

Ещё не закончив фразу, «Шурик» принялся «накручивать себя». Маски были сброшены: «вечер переставал быть томным».

— Вы, который методично выдавливает из Политбюро всё мыслящее инако, всё противящееся Вашему курсу на единовластие, обвиняете меня в том, что я настраиваю людей против Вас?!

Александр Николаевич отвёл взгляд в сторону, «по пути» звучно фыркнув.

— «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»

Леониду Ильичу и не нужно было видеть сейчас выражения лица Шелепина: голос Александра Николаевича, переполненный желчью, отрабатывал за двоих. «Стирая с лица остатки грима», Брежнев вздохнул.

— Ну, вот что…

Добродушие «приказало долго жить».

— … как я вижу, Вы, товарищ Шелепин, доброго отношения к себе не цените. Поэтому я скажу прямо: не играйте с огнём, Шелепин! Мне известны не только все Ваши разговоры — мне известен каждый Ваш шаг! Учтите это: в отличие от Полянского, я не дам Вам повода считать себя идеалистом!

Александр Николаевич почувствовал, как у него нехорошо засосало под ложечкой, а по внутренностям пробежал холодок — совсем даже не бодрящий. Генсек почти дословно процитировал его «времён последнего разговора» с Полянским и Вороновым.

«Подслушивают! А, может, и „хвост“ приставили!»…

В тот же день Александр Николаевич поделился информацией с Вороновым и Полянским. На этот раз — соблюдая все правила конспирации, почему содержание рандеву, в отличие от факта такового, и осталось для Брежнева неизвестным.

— Это — предупреждение всем нам, — мрачно резюмировал Геннадий Иванович, когда Шелепин закончил «изливать душу». — Ясное и недвусмысленное. И думаю, что Лёня не станет церемониться ни с кем из нас.

— И что ты предлагаешь? — вскипел Шелепин. — «В кусты»? Не рановато ли, Гена?

Воронов устало махнул рукой.

— Ничего я не предлагаю, не заводись! Просто я думаю, что нам нужно перенести центр тяжести на Политбюро и Пленум. Хватит играть в «заговорщиков»: пора «идти в народ». Это — к вопросу «о кустах». Брежнева нужно «валить» гласно. На людях! Иначе он нас всех «отработает» поодиночке.

— Легко сказать: «на людях»…

Полянский качественно посерел лицом. В последнее время у них обоих — у него, и у его лица — было всё меньше оснований для мажорного окраса.

— Вот именно! — буркнул Шелепин, не оставив друга без поддержки и не оставшись без неё сам. — Для того, что «свалить» Лёню на людях, нужно подготовить людей. Очень много людей! Не на Политбюро же мы будем их готовить!

— Но и не здесь! — веско парировал Воронов. — Хватить уже нам уподобляться базарным кумушкам, да плакаться друг другу в жилетку! Пора активизировать работу на периферии… пока ещё не поздно…

Наступило молчание. На всех наступило. Первым выбрался из-под него Полянский.

— Гена прав, Шура. А то мы только разговорами занимаемся. Да и то — друг с другом. Дальше разговоров дело-то не идёт…

Он огорчённо махнул рукой.

— А какие были планы! Даже наметили участки работы! Кое-что даже успели сделать… по мелочам. Но «до ума» так и не довели… Ну, вот почему у нас, у русских, всё — не как у людей?!

Он покосился на мрачного, как туча, Шелепина: вопрос был слишком глобальным для того, чтобы Александр Николаевич мог ответить на него. Тем паче — в цензурной форме. Не дождавшись «рассмотрения крика души», Полянский ещё раз упал духом:

— А ещё жалуемся, что Лёня «оптимизирует» нас поодиночке… Лёня действует так, как и любой из нас действовал бы в подобной ситуации…

«Одобрив Лёню», Дмитрий Степанович повернулся к Воронову.

— Я, Гена, полностью согласен с тобой в том, что надо «идти в народ». Без поддержки Пленума мы Лёню не «уговорим». Шансов убрать его на Политбюро у нас нет. Уже сейчас нас — меньшинство. Как говорится, «ты да я — да мы с тобой».

— Опять…

Шелепин, наконец, оторвал зад от подоконника, на котором восседал всё то время, пока его соратники дружно посрамляли «плач Ярославны».

Взгляд его изменил точке на полу — и теперь был посвящён Дмитрию Степановичу. От былого минора не осталось и следа. Да Александр Николаевич и не имел такой привычки: впадать в уныние. Даже тогда, когда впадал — немедленно выпадал обратно. Он мог ожесточиться, разгневаться — но только не протечь глазами, а тем паче, носом. В чём, в чём, а в «пузырях» из носа он ещё не был уличён ни разу.

— Слышали уже! Мог бы чего-нибудь поновее придумать! «Ты да я, да мы с тобой»!.. Ты — неисправимый «оптимист», Митя?! Нет, брат: не «ты да я» — а Шелепин, Воронов, Полянский, Шелест, Суслов!

— Суслов?!

Дмитрий Степанович ещё не определился с реакцией: посмеяться — или всего лишь не поверить?

— А ты не выдаёшь желаемое за действительное?

— Не спать надо на Политбюро и не предаваться мыслям об отставке, а наблюдать и анализировать, Дмитрий Степанович!

Голос Шелепина был злой и весёлый.

— Я, в противоположность тебе, Митя, хоть и молчу на Политбюро, но всё вижу, слышу и замечаю.

— И что же ты заметил такого, чего мы с Геннадием Ивановичем не заметили?

Полянский решительно подтянул к оппозиции Воронова: неудобно оставаться в одиночестве перед лицом факта. Геннадий Иванович особенно и не сопротивлялся. Ему тоже было интересно узнать, каким образом Суслов угодил в союзники.

— Ну, я хоть и не физиономист, — ухмыльнулся Шелепин, про себя считая, конечно, иначе — но не раз уже заметил, как от брежневского «я» на лице Михаила Андреевича буквально желваки ходят.

— «Желваки»…

Полянский с сомнением покривил щекой.

— А более солидных доводов у тебя нет?

— Есть! В последнее время участились случаи, когда Брежнев даёт оценки событиям, не согласовывая их с Политбюро — даже тогда, когда речь идёт о теории. Ну, или «на грани» этого. Вы, конечно, «проспали» эти моменты, но я-то сразу «ущучил»: речь идёт о «покушении на права» главного идеолога. Брежнев залез явно не в свой «огород»!

Сомнений на лице Полянского не стало меньше — и Воронов составил ему в этом активную компанию. Но Шелепина это не смутило: его ничто не могло не смутить — даже неудовольствие «самих» Генсека.

— Скажите: читали ли вы труды Леонида Ильича?

— ??? — дружно, в унисон отработали Полянский с Вороновым.

— Нет, вы меня не поняли: не доклады ЦК, а работы за подписью самого Брежнева?

— …

Оппоненты недалеко ушли от»???»: за горестными размышлениями о вечном — в контексте бренного — они явно отстали от жизни.

— А ещё хотите «свалить» Брежнева!

Шелепин укоризненно покачал головой. Для пользы дела он даже от усмешки отказался.

— Ведь ещё Владимир Ильич сказал: «Чтобы победить врага, надо знать его оружие!». А статейки, написанные, разумеется, не Леонидом Ильичом, но «тиснутые» под его фамилией, весьма любопытны. И даже не столько по части глубокомысленных суждений — хотя потуги на это имеются — сколько по части претензий на «истину в последней инстанции». Брежнев позволил себе соединить теорию и практику, не согласовав эту операцию с главным идеологом. Это чувствуется и по разнице в стилях, и по несходству суждений.

— «Разницы в стилях», — за двоих усмехнулся Полянский: за себя и за «докладчика». — Какой может быть стиль у Суслова? Наберёт цитат, тяп-ляп — и готово! «Стиль»! Читать же невозможно: в сон клонит!

— Ну, идеологический труд — это не беллетристика, — «заступился за идеолога» Шелепин. — И стиль у Суслова имеется. Ужасный, казённый, «неживой» — но имеется. Кстати, хорошо узнаваемый именно благодаря отрицательным качествам.

Вот теперь Шелепин усмехнулся. Опять же — для пользы дела.

— … Пока ещё узнаваемый. Потому, что, похоже, скоро работы идеологического толка будут «кроиться» по одному «лекалу». Но пока этого не произошло, я, таки, смог найти «десять отличий».

Он перебрался взглядом через плечо в сторону заскучавшего Воронова: неисправимый прагматик, Геннадий Иванович был далёк от теории.

— Как ты думаешь, Гена, понравится главному идеологу, что его начинают обходить — как то бревно, что лежит посреди дороги?

— За что ты его так? — не слишком посочувствовал идеологу Воронов: помешала ухмылка.

— Для большей наглядности, — не слишком извинился Шелепин. — Не ищи здесь идеологической подоплёки. Тем паче, диверсии.

— Ну-у… — «определился с позицией» Геннадий Иванович, пожимая плечами.

— Вот то-то и оно!

Указательный палец Шелепина отработал восклицательным знаком.

— Не понравится! И это — как минимум! Суслов, который «сидел на идеологии» при Сталине и Хрущёве, не потерпит такого посягательства на свой «суверенитет» от какого-то Брежнева!

Взгляды оппонентов повеселели: Александр Николаевич «разбрасывал жемчуг» явно не вхолостую.

— Значит, у нас есть ещё один союзник! И не он один…

— ???

И пауза — а Шелепин был мастер на них — тоже не пропала втуне.

— Подгорный!

— Ну-у-у…

Вздох разочарования, вырвавшийся «из недр» Воронова и Полянского, был единодушным.

— А вот, увидите!

Минор товарищей совершенно не смутил Шелепина: «не на того напали». Скепсис окружающих всегда являлся для него лишь дополнительным раздражителем. Не «по линии раздражительности»: «по линии стимуляции к творчеству». Во всех иных аспектах скепсис был обречён: Александр Николаевич совершенно не был подвержен самокопанию и мнительности. Самоанализу — да! Размышлениям как руководству к действию — да! Но — не самокопанию!

— Уже сейчас Николай Викторович скрежещет зубами, видя, как Брежнев «тихой сапой» прибирает к рукам власть, а ему оставляет лишь видимость её. О том ли мечтал Подгорный в октябре шестьдесят четвёртого? Николай Викторович до сих пор уверен в том, что именно он «усадил» Брежнева «на трон»! Сколько раз я лично слышал от него эти ностальгические «мы с Лёней», «мы с Леонидом Ильичом»!

Он не пожалел лица на ухмылку.

— Тогда — ностальгические. Сейчас — не уверен… Думаю, что тональность его мемуаров уже поменялась — и существенно. Нет, он, конечно, пока не готов поддержать нас против Брежнева. Напротив: голову даю не отсечение, что сегодня он поддержит Брежнева против нас. Но — только сегодня…

Прямо на глазах товарищей усмешка перепрофилировалась в улыбку.

— Чему? — «соответствовал» Полянский.

— Да, понимаешь, вспомнил один из законов диалектики: «единство и борьба противоположностей». Так вот, с одной стороны то, что время идёт — это плохо: оно работает на Брежнева. Но с другой стороны, тот же самый процесс играет уже в нашу пользу: с каждым днём некоторые из бывших сторонников Леонида Ильича всё активнее превращаются в его противников. При самом деятельном участии «нашего дорого» Леонида Ильича.

— И что это значит? — выглянул из-за рюмки Воронов, мелкими глотками, подобно гурману, вкушавший армянский коньяк.

Прежде чем ответить, Шелепин «составил компанию» — и даже «разделил участь».

— «Что значит»? Ну, прежде всего, это значит, что незачем нам лить…

— Слезы?

— Сопли! А во-вторых, это значит то, что мы не можем ждать, пока наши потенциальные союзники «дозреют». Может случиться так, что их готовность уже не понадобиться ни им, ни нам. Ты, Гена, прав: независимо от расклада сил в Политбюро, надо «идти в народ». И начинать «хождение» немедленно, пока «до двенадцати» ещё далеко…

Воронов «добил» рюмку — и покривился не столько от продукта, сколько от участи:

— Это же надо: мы вынуждены прятаться! Как при царском режиме! Мы — те, кто хочет остановить этого самодержца и уберечь партию от его «мудрого руководства»! Мы — те, кто не ищет ничего личного в этой борьбе!

Он осторожно покосился на Шелепина, чересчур старательно отсутствующего в этот момент лицом — и внёс коррективы.

— Ну… практически ничего. Мы — те, кто должны бить в набат с высоких трибун, прячемся по «конспиративным квартирам»! Это же только представить: три члена Политбюро, «возводившие на трон» Генерального секретаря — как какие-нибудь диссиденты! Ну, чем не сюжет для романа?!

— Скорее — для анекдота, — не улыбнулся Полянский.

Уточнение Дмитрия Степановича не стало «лучом света в царстве тьмы»: слова Воронова упали не на «каменья». Шутки шутками — а, в случае чего, можно было поплатиться не только местом, но и тем, чем на нём сидят. Первым «отрешился» от отрешённого взгляда Шелепин.

— Будем готовиться: а что нам ещё остаётся?! «Рубикон перейдён» — и не только Лёней…

Глава тридцать шестая

В середине декабря произошло событие, которого ждали и боялись противники Леонида Ильича. Затишью пришёл конец. Нарушилось хрупкое равновесие — и ситуация пришла в движение: Брежнев выступил с речью на Пленуме ЦК. Казалось бы, что тут такого: на то он и Генеральный секретарь, чтобы выступать с речами и докладами. Но не всё было так просто: Леонид Ильич выступил со своим материалом! С материалом, не согласованным с Политбюро! Впервые за всё время после октября шестьдесят четвёртого! И неважно было, что выступил он не с отчётным докладом, а всего лишь в прениях, в числе прочих «записавшихся». Главное заключалось в самом факте такого выступления, который ещё больше «усугубился» содержанием.

Ладно бы, если бы это был рутинный текст, исполненный обычной демагогии! Увы: это было конкретное, жёсткое, временами злое — и даже агрессивное — выступление. А всё — потому, что Брежнев сказал правду. Как минимум, много правды. Грубой и нелицеприятной. О действительно наболевшем: о положении дел в экономике.

Пленум в лице членов ЦК от провинции был впечатлён. Политбюро — больше того: потрясено. Особенно та его часть, которая к настоящему времени утратила большую часть былой симпатии к Генеральному секретарю. Мало того, что народ «отвык от грубостей»: последний «такой» Пленум с «избытком» правды состоялся осенью шестьдесят пятого — так ещё и содержание доклада оставалось тайной «за семью печатями»! И для кого: для самих членов Политбюро!

Слушая Брежнева, Суслов чувствовал, что ему становится дурно. По-настоящему дурно. Так критиковать «постхрущёвское» правительство ещё не отваживался никто. Правда, по форме вроде бы критике подвергалась работа Госплана и его председателя Байбакова. Но «понимающие люди» понимали: булыжники сыплются «в огород» Председателя Совета Министров. Тем более что у Брежнева с Байбаковым — в противоположность Косыгину — были отличные отношения. Или, как минимум, хорошие: доверительные — и с прицелом на долгосрочную перспективу.

Когда после выступления Брежнева прения возобновились, всё стало окончательно ясно: выступающие получили команду «фас». Не «пошли носом по ветру» — а именно получили команду! Речь Брежнева начала стремительно приобретать очертания программной.

Поражала отменная режиссура Пленума. «Былинники речистые» рекли в унисон. Не было ни одного, «отклонившегося от темы» — не говоря уже «о курсе». Все критиковали, осуждали — и даже клеймили. Особенно запомнилось выступление первого секретаря Алтайского крайкома Георгиева: вот, уж, кто «дал жару»! В отличие от тех, кто выступал до него, «алтаец» не ограничился критикой Госплана, а ударил в открытую — «по штабам»! То бишь, по Совету Министров и его Председателю.

Сквозь запотевшие стёкла очков Суслов видел, как Брежнев «вкушал» удовлетворение фактом и содержанием выступления явно не случайного «алтайца». Смельчак наверняка «не ошибся дверью». Леонид Ильич не жалел одобрительных взглядов по адресу симпатизантов, и даже не пытался стеснительно потуплять взор, когда «ораторы» то и дело «верноподданно» ссылались на его выступление.

Больше всего Михаила Андреевича поразило то, что ни один из участников прений не только не сел защитником премьера, но и не встал! Отдельные робкие слова одобрения по отдельным же моментам тут же тонули в море критики, зачастую не вполне объективной по отношению к Алексею Николаевичу. И, что самое любопытное: не сами тонули — докладчики же и топили их. Те самые: авторы слов одобрения. И не для баланса, а чтобы их «правильно поняли». Вернее, чтобы, не дай Бог, «не поняли неправильно».

Суслов, если и не симпатизировавший Косыгину, то в значительно меньшей степени, чем Брежневу, с классической «болью в сердце» наблюдал за тем, как деморализованный премьер буквально не знал, куда себя деть во время обструкции. Итогом это незнания явилось то, что после душевных метаний он и вовсе отказался от слова. Отказался от возможности защитить и реабилитировать себя и своё дело.

«Вот тебе и Леонид Ильич!» — даже сквозь очки пробилось на лицо Суслова. В «человеке в футляре» человек на мгновение выглянул «из футляра». — «Недооценили мы тебя, дураки. А ты всех обвёл вокруг пальца! Каким паинькой обернулся: рубаха-парень, да и только! Стойкий борец за дело коллективного руководства!»

Не только Суслов, но и большинство наиболее сообразительных участников Пленума уже не сомневались в том, что по позициям главы правительства нанесён сильнейший удар. Заместивший его на трибуне Байбаков де-факто выступал не столько за него, сколько за себя. Это было понятно: «своя рубашка» — как своя задница. И Председатель Госплана аккуратно «опустил» выпады против премьера и его правительства: «двое дерутся — третий не лезь!» — и сосредоточился исключительно на вопросах планирования. По лицу Леонида Ильича было заметно, что его такая позиция вполне устраивает.

«Вчера — Китай, сегодня — Пленум, а завтра — что?»

Лицо Михаила Андреевича покрылось хорошей, такой, мертвенной бледностью. Суслов редко краснел. И не от бесстыдства: от биологии. Поучаствовало в этом и сердце «главного идеолога». Не горячее: больное. Михаил Андреевич страдал атеросклерозом сосудов и коронарной недостаточностью.

Несмотря на не самое творческое состояние, Суслов начал прокручивать в мозгах события последнего времени. К месту припомнилась и Чехословакия. В числе прочих мероприятий, она явно поработала на авторитет Леонида Ильича. Даже в глазах Запада, не говоря уже о «своих», он показал себя единственной «твёрдой рукой» в составе Политбюро. И Чехословакия была только звеном в цепи, на которую Брежнев намеревался посадить товарищей.

Суслов провёл дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Как ни страшно — а пускать вопрос на самотёк было нельзя: самотёком могло унести и его самого. «Промедление смерти подобно!» — и какая тут, к чертям, ирония! Если не остановить Ильича Второго сегодня — завтра уже не будет! Вернее, оно будет только у Брежнева!

Даже себе Михаил Андреевич не признавался в том, что его действиями руководит отнюдь не коммунистическая принципиальность, а инстинкт самосохранения. Нет, он не боялся признаться: не хотел. И, потом: разве это — показатель непорядочности? В конце концов, инстинкт самосохранения — первейший у человека. Это даже его долг!

Отсюда приверженность коллективному стилю руководству, действительно, имевшаяся у Михаила Андреевича, была производна не от стойкости его марксистско-ленинских убеждений и не от его верности принципам демократического централизма. Всё определялось бытием: хочешь быть — умей казаться!

Суслов был убеждён в том, что только отсутствие ярко выраженного центра, нового вождя, позволит ему остаться «хранителем чистоты учения». Статус «хранителя» — уникальный. Единственный в своём роде. В отдельные моменты он поднимал его выше самого Генсека. Теперь же, недвусмысленно заявляя о претензиях на безусловное лидерство, Брежнев дезавуировал негласные договорённости октября шестьдесят четвёртого. Непоколебимый статус оказался поколеблен.

Вернувшись к себе, Михаил Андреевич долго не мог успокоиться: всё думал и думал. В итоге он «задумался» до такой степени, что вынужден был принять нитроглицерин. Через пару минут закружилась голова, очертания предметов стали неясными, размытыми — но сердце понемногу отпустило. А вскоре и голова «пришла в норму». Без неё ему сейчас было — как без рук! Нужно было уже не только думать, но и делать: «промедление смерти подобно!». Само уже не «рассосётся»! И надеяться на то, что он «неправильно понял» Леонида Ильича, означало заниматься самообманом.

А «самообманутый» политик — конченый политик. Ведь политик — не Пушкин, который «сам обманываться рад»: чему радоваться! В политике надо бдеть, а не радоваться самообману!

Михаил Андреевич начал бессистемно, автоматически, перебирать машинописные листы с подготовленными его сотрудниками тезисами к столетнему юбилею вождя. Он всегда лично сам просматривал свежие наработки и давал по ним заключение. Чаще всего они сводились к предложению «подкрепить материал соответствующей цитаткой».

В шкафу у Михаила Андреевича было несколько ящичков — наподобие тех, что используются в библиотеках для хранения формуляров. И набиты они были карточками, по виду ничем не отличимыми от библиотечных формуляров. Но секретарь ЦК хранил там другие сведения, а именно цитаты из произведений Маркса, Энгельса и Ленина — а прежде и Сталина — «на все случаи жизни».

С одной стороны, это было несомненное удобство. Не надо было больше копаться в толстенных томах, разыскивая подходящее к случаю «подкрепление» классиков: нашёл карточку — а там всё, что нужно! Но с другой стороны, выглядело это не очень красиво. Попросту говоря, смахивало на обыкновенное начётничество, что не делает чести ни одному человеку, притязающему на лавры идеолога. Тем более что помощники Суслова не только знали о существовании «ящичков»: большую часть «идеологический шпаргалок» он же и готовили. Но — только впрок: копаться «в формулярах» Михаил Андреевич не доверял никому. И не потому, что стеснялся: а вдруг помощники «ошибутся адресом»?

Помощники же втихомолку посмеивались над стилем работы «главного идеолога». Уж, очень эти «ящички с формулярами» напоминали легендарную «заготовку на все случаи жизни» от Остапа Бендера. Тот самый «Торжественный комплект. Незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей».…

Но сейчас главному идеологу было не до «цитаток» — и даже не до юбилея вождя. Другие, куда более насущные проблемы, заполонили всё пространство его головного мозга — благо, им было, где развернуться: места хватало. Сейчас Михаилу Андреевичу нужно было срочно отважиться на подвиг самоспасения.

Первым делом он отложил в сторону черновики Тезисов: это обождёт. Затем он попытался сосредоточиться — но вместо этого уставился в какую-то точку на столе и «впал в анабиоз». Вряд ли он намеревался, тем самым, повторить Бодхитхарму в намерении того достичь седьмой степени самосозерцания. Наконец, он мотнул головой, сбрасывая с себя остатки оцепенения, и, отрешившись от нерешительности, нерешительно потянулся к перьевой ручке — допотопной, как и всё, что было на нём и при нём. Пододвинул к себе лист бумаги — и честно дрогнувшей рукой вывел в правом верхнем углу: «В Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза»…

Михаил Андреевич ещё раз перечитал текст. Кажется, он ничего не забыл в своём заявлении — а это и было заявление в центральный выборный орган партии. Он не только отметил необходимость безусловного соблюдения принципа коллективного руководства, но и подкрепил этот посыл ссылками на теоретиков: вот, где пригодилась «цитатка».

Не обошёл он вниманием и примеры из недавней истории, наглядно демонстрирующие, к чему приводит забвение этих «священных» для всякого коммуниста принципов. Как ни противился в душе Михаил Андреевич, но ему пришлось в связи с этим помянуть и Сталина, и Хрущёва.

Главный идеолог остался доволен: всё чётко, все ясно — и вместе с тем, предельно компактно: уложился всего лишь на двух листах. Подобного результата в последнее время он добивался нечасто: «подводили» чересчур старательные помощники. Увы: иногда дозволять молиться не следует

и умному. Усердие не по разуму — достояние не одних дураков. Михаил Андреевич не возражал против «растекания белкой по древу», но лишь тогда, когда это мероприятие было уместно. Лишь тогда, когда это свидетельствовало в пользу философского склада его ума. Так он, во всяком случае, думал о своём уме и его складе.

Но сейчас было не до «теоретизирования»: вопрос стоял перед ним более чем практический. Прикладной, можно сказать, вопрос. Отсюда — и необычайная конкретика текста, и необычный его лаконизм, что было так несвойственно манере «главного теоретика». Михаил Андреевич мог быть доволен собой и работой. Точнее, её вводной и описательной частью: резолютивную ещё только предстояло сочинить.

Он задумался — и было, отчего. К чему призвать ЦК? Дать оценку? Указать на недопустимость недопустимого поведения Генерального секретаря? Можно. А дальше? Дальше-то что? Брежнев остаётся «у руля»? Так спустя короткое время он «вспомнит всех поимённо, горем вспомнит своим»! С него станется!

Представив себе перспективы — свои собственные — Михаил Андреевич вздрогнул. «Вызывать огонь на себя» ему явно не улыбалось. Хотя бы потому, что самопожертвование обычно — результат недоработки планирующих инстанций. Значит, оставалось думать. Правда, о чём, тут думать: «казнить нельзя помиловать!». Говорить опасно — но и молчать нельзя: так можно домолчаться и до «последнего слова подсудимого»! А затем — будущее. То самое: «шесть соток». В лучшем случае: Кремлёвская стена. Если, конечно, это — лучший случай. Нет, молчать нельзя! Значит, нужно определиться тем, что говорить. С какой целью — ясно: «Караул! Грабят!» Отсюда — единственный выход: крик души. По адресу Центрального Комитета.

Суслов немного приободрился: «я мыслю — значит, я существую».

«Так: с кем же поделиться в первую очередь — а заодно и во все последующие?»

Он принялся нервно ощупывая сухое выбритое лицо — так, словно пытался изловить ускользающую мысль. И, кажется, изловил: первым делом следовало переговорить с Шелепиным. Да и Шурик явно заждался сигнала.

От возбуждения Михаил Андреевич ещё активнее взялся за кожу, уже и так порозовевшую от обнадёживающих мыслей. Пожалуй, это был шаг в правильном направлении — пусть ещё и не сделанный. Шелепин никогда не использует против Суслова это заявление: Шурик — «могила».

И в настоящий момент соратники ему нужны, куда больше компромата. Потом — не исключено. Но до этого «потом» ещё дожить надо. Да и будет ли оно: и дожитие, и «потом»?!

Лицо его тут же посерело: тональность мыслей менялась так стремительно, что оно за ними едва поспевало. Опасаться следовало не «могильного» характера молчания Шурика, а его болтливости. Не бабьей — «революционной». Шурику всё время хотелось давать себя фигурой более значимой, чем в действительности. И, ладно, если бы «главным героем» Шурика был он сам, один: Лёня бы посмеялся — и «всех делов». Но тандем с Сусловым?!

Михаилу Андреевичу стало дурно уже от одной этой мысли. Дрожащей рукой он провёл по неприлично влажной коже лба: фирменная сухость «приказала долго жить». И немудро: такие дела! Тут не только лбом промокнешь, но и штанами — и совсем даже не потом. А, если Брежнев ещё и о письме в ЦК узнает? Шелепин вполне мог разболтать! Нет, разумнее было поговорить с Шуриком без письма: бережёного Бог бережёт.

Михаил Андреевич ещё раз качественно содрогнулся: чуть было не дал маху с эпистолой. Итак: Шелепин. Это — хорошо, но мало. Кого ещё можно подключить к делу? Суслов начал лихорадочно перебирать в уме кандидатов. Несмотря на долгую жизнь — в том числе, и в политике — Михаил Андреевич так и не научился сохранять хладнокровие в критических ситуациях. Не смог переборот характер. Но, вместе с тем, предельным напряжением нервов и мобилизацией страха «на полезное дело» он заставлял немногочисленные мысли крутиться всё быстрее — и, в конце концов, нередко «выдавал на-гора» единственно разумный и даже спасительный рецепт.

Вот и сейчас мысли покрутились не зря. Первым из «козырей» «выглянул» Полянский. Суслов поморщился: можно, конечно. Но не сейчас. Не на этом этапе: Митя уже давно — не «лидер в забеге». Брежнев сумел его задвинуть — и тот не возражал. Во всяком случае, открыто. Может быть: Шелест? Нет: Пётр Ефимович имел много недостатков, и один — самый большой: киевская «прописка». Он — в Киеве, а вопросы надо решать оперативно. Телефон не может заменить личного общения. А, если ещё он станет «телефоном доверия»? Да и авторитет настырного хохла в последнее время заметно упал. И не сам упал: Леонид Ильич «уронили». Так что, к роли инициатора подъёма вопроса о Брежневе Шелест не был готов. Что же — до его поддержки… Поддержать он мог, но только на заключительном этапе. Тогда, когда Леониду Ильичу оставалось бы произнести: «И ты, Брут!»

Следующим в мысленную прозекторскую угодил Воронов. Энтузиазма на лице Михаила Андреевича, как минимум, не прибавилось. Конечно, Геннадий Иванович — мужчина серьёзный. И часть своего былого авторитета ему удалось сохранить и сегодня — не в пример Шелесту и Полянскому. Воронов — это солидно. Но Суслов очень сомневался в том, что Геннадий Иванович рискнёт «подписаться на дело». Убедившись в силе Брежнева, он лишь усилил собственное бессилие. Все оставшиеся ресурсы он направил на дело сохранения бдительности. Зря, конечно: его «фирменная» осторожность — лишь отсрочка от приговора Леонида Ильича…

Опять закололо в сердце. Михаил Андреевич сунул ладонь под сорочку, и начал массировать область болезненных ощущений. А тут ещё и рука заныла. Предположительно — по его собственным предположениям — от простуды. Оговорка — не случайна: в отличие от большинства соседей по Кремлю, Суслов решительно не доверял медикам. Увы: атавизм сталинских времён. Врачам, удостоенным доступа к телу больного, приходилось несладко: тот был сам себе лекарем. И не только в теории, но и на практике: занимался самолечением. Тем самым, осуждаемым профессионалами, но которое только и гарантировало сохранность.

Ас выживания в экстремальных условиях — в политических верхах — Михаил Андреевич не хотел быть ни «недолеченным», ни перелеченным»: насмотрелся уже и на тех, и на других. В Колонном зале насмотрелся — в дни прощания.

Оставалась только одна кандидатура, на которую в таком деле он мог положиться больше, чем на Шелепина: Мазуров. Суслов ещё раз натурально покривил лицом — уже не от сердца, а «от чистого сердца»: очень, уж, не хотелось ему вовлекать в это дело первого заместителя Председателя Совета Министров. Увы: с Кириллом Трофимовичем они никогда не были близки. Более того, их отношения были скорее прохладными, чем даже просто равнодушными. С точки зрения профессионалов Кремля, Мазуров был человек неправильный: принципиальный, решительный, не терпевший беспорядка ни в делах, ни в людях, и, к тому же, прямой в высказываниях. Иногда — слишком прямой.

Не всем и не всегда это нравилось. Во всяком случае, Михаилу Андреевичу — точно. Ему претила «лобовая» прямолинейность Кирилла Трофимовича, часто переходящая в резкость и заканчивавшаяся «обменом мнениями о личности друг друга». Хорошо ещё, что обмен «мнениями о лицах лиц» не переходила на лица «участников обмена».

В отношении секретаря ЦК по идеологии Мазуров держал себя ровно, но отстранённо. Даже холодно. Ни о каком товариществе — не говоря уже о дружбе — и речи не шло. Слишком активно не искали дружбы Михаил Андреевич и Кирилл Трофимович. Да и товарищами они были только «по линии обращения». Даже — не «товарищи по оружию». В лучшем случае: «товарищи по партии».

Но то, что не нравилось Суслову в Мазурове вчера, сегодня выглядело безусловно положительным качеством. Первый зам главы правительства мог при случае нелицеприятно отозваться и о предложениях Брежнева, если не находил их разумными и обоснованными. Разумеется, это не способствовало «дружбе между народов». Поэтому Леонид Ильич не имел никаких оснований для того, чтобы зачислить Кирилла Трофимовича в ряды сторонников — даже принимая во внимание то, что Мазуров никогда не претендовал ни на более высокий пост, ни на более заметную роль. От этого он не становился менее опасным для Брежнева: Генсек рассматривал его, пусть и не как конкурента, но как лишний голос в пользу конкурента. Любого конкурента.

Принципиальность Мазурова была хорошо известна большинству членов ЦК. Конечно, он нередко вынужден был маневрировать, лавировать, отступать от ранее занимаемых позиций, соглашаться на компромиссы: увы, таковы реалии политики. Но никогда при этом Кирилл Трофимович не юлил, не изворачивался и не поступался принципами. Именно таким он и нужен был Суслову — пусть даже в качестве «мавра». Дело для «мавра» уже имелось — а его будущее определилось бы в рабочем порядке. Это — к вопросу: «сделал — может уходить». «Уходить» предполагалось, разумеется, в небытие. Всего лишь — в политическое: Михаил Андреевич не был кровожаден, но и позволять временному союзнику дорасти до постоянного врага тоже не собирался.

Итак, с кандидатурами вопрос был решён: Шелепин и Мазуров. Оставалось лишь определиться с форматом работу: с обоими сразу — или порознь? Вопрос был далеко не праздный: товарищи не всегда находили общий язык. И отношения этих товарищей были далеки от товарищеским: не сошлись характерами. В том числе — и политическими.

Но Михаил Андреевич не сомневался: общий политический интерес заставит их протянуть друг другу руку. Отворачивая и матерясь вполголоса — но протянуть! Ведь, не симпатизируя друг другу, оба, в куда большей степени не симпатизировали Брежневу. И чем больше тот «укоренялся в кресле», тем больше крепчало это чувство в обоих. Хотя, в отличие от Шелепина, Мазуров не выказывал неприязни «в неприемлемых формах»: никаких выяснений отношений, никаких косых взглядов, никаких разговоров за спиной. Правда, вряд ли от этого он становился более симпатичным Брежневу: открытый враг — всегда понятнее.

С учётом всех pro и contra Михаил Андреевич решился на «сепаратные переговоры»: «складывать все яйца в одну корзину» — неразумно. Не откладывая дела в долгий ящик… письменного стола, он тут же набрал номер домашнего телефона Шелепина.

— Александр Николаевич? Здравствуйте. Это Суслов Вас беспокоит… Спасибо, хорошо… Надеюсь, и Вы также… Александр Николаевич, мы тут готовим материалы к юбилею Владимира Ильича Ленина. Хотелось бы уточнить с Вами как председателем ВЦСПС, некоторые детали: Ильич ведь придавал большое значение профсоюзам.

Суслов был уверен в том, что Шелепин его отлично понимает. Должен был понимать — хотя бы то, что в данный момент товарища «главного идеолога» меньше всего интересует подготовка к юбилею вождя. Конспиратор даже там, где не нужно, Александр Николаевич обязан был идентифицировать текст как неизбежную дань конспирации. Михаил Андреевич не исключал того, что телефон Шелепина прослушивался: нормальная кремлёвская практика. Его, Суслова вряд ли «охватили вниманием», но сейчас он разговаривал с политиком, находящимся «под колпаком». А это далеко не то же самое, что «под каблуком». Что же — до темы разговоры…. Тема — самая безобидная: подготовка к юбилею вождя. Святое, можно сказать, дело. И Брежнев, и Андропов — а, следовательно, и люди последнего — знали о том, что «идеологическая» команда Суслова активно засела за Тезисы, подключая по мере необходимости отделы ЦК — и даже отдельных лиц.

— Нет, лучше у меня… Если, конечно, Вам удобно… Очень хорошо. Тогда жду Вас завтра ровно в девять тридцать утра. Новокрещёнов будет предупреждён.

Александр Николаевич мог не сомневаться в том, что время и место встречи изменить нельзя: ровно в девять тридцать в кабинете Суслова. Если Михаил Андреевич назначил встречу, то даже вызов Брежнева не мог отменить её: Суслов нашёл бы, что сказать.

Михаил Андреевич был известен своей, чисто бухгалтерской, склонностью к точности. На работу он приходил ровно за минуту до начала: чем не Корейко?! В восемь пятьдесят девять Суслов, в неизменном долгополом пальто фасона… надцатого года и неизменных калошах неизменно же следовал мимо будки с дежурным милиционером.

На работе, не столько памятуя о «директиве» Хрущёва, сколько храня верность принципам, он не задерживался ни на минуту. Ровно в семнадцать пятьдесят девять он уже покидал кабинет. Сухой, невозмутимый, не обращающий ни какого и на что внимания — и вместе с тем видящий всё и вся. Видящий «всевидящим» оком главного цензора страны.

Педантичность «сухаря-идеолога», с одной стороны, вызывала уважение: большинство работников ЦК не столь неукоснительно придерживалось «графика». А с другой стороны, там же самая педантичность служила объектом постоянных насмешек коллег. Разумеется, за глаза: зачем травмировать Михаила Андреевича, «обладающего тонкой чувствительной душой».

Только однажды Леонид Ильич «прошёлся» по Михаилу Андреевичу в открытую. Да и то — не за «верность артикулу»: в шутку предложил «товарищам» скинуться на новое пальто для секретаря ЦК. Уж, очень убого выглядел «главный идеолог» в своём «доисторическом» одеянии на фоне брежневского «от кутюр»…

Ровно в девять тридцать Шелепин переступил порог сусловского кабинета на Старой площади: уважил, таки, старика. Обычно Александр Николаевич смотрел на эти «старорежимные привычки» довольно либерально. По крайней мере — в отношении самого себя.

Суслов долго не решался начать разговор. Явно оттягивая момент начала, он бессистемно перекладывал бумаги с одного края стола на другой, чем утомил и себя, и гостя. Но долго так продолжаться не могла: зачем тогда и звал?!

— Я хочу говорить с Вами, Александр Николаевич, прямо. Как коммунист — с коммунистом.

Шелепин мгновенно подобрался в кресле: наконец-то!

Однако и после столь многообещающего начала Суслов не сразу «распахнул душу»: «долго возился с пуговицами». Видимо, сомнение всё ещё боролось в его душе с решительностью.

— Ответьте мне, Александр Николаевич — только откровенно…

Шелепин просиял взглядом под вздох облегчения: призыв к откровенности от Суслова, да ещё не с трибуны — это что-то да значит!

— Как Вы оцениваете прошедший Пленум?

Сияния во взгляде гостя заметно убавилось: очень, уж, издалека заходил хозяин. Так как Суслов задал свой вопрос столу, Шелепин имел возможность усмехнуться, не опасаясь реакции хозяина кабинета. Взгляд его, хоть и читался с листа… то есть: с лица — без перевода, но не рикошетил от стола.

«Нужна тебе моя оценка Пленума! Что же ты, дядя, такой робкий? Помочь, что ли?».

— По-моему, всё прошло в деловом ключе.

Заметив, как Суслов раздражённо дёрнул щекой, Александр Николаевич иронически хмыкнул — про себя, конечно: «не один ты — умник!»

— А как Вам шум, поднятый вокруг деятельности правительства?

Шелепин в очередной раз воспрянул душой: «шум» — это обнадёживало. Уже одним этим хозяин давал понять гостю, что ждёт от него большей откровенности.

— Ну, где-то критика была объективной, где-то субъективной, — «отработал за дипломата» Александр Николаевич. Из тактических соображений. И Суслов понял: «время — разбрасывать камни».

— Александр Николаевич, Вас, как трезвомыслящего политика, не могла не насторожить тональность выступление Брежнева. Вы готовы к прямому ответу на вопрос?

— Если Вы его зададите, — ещё раз «ушёл» Шелепин.

Вытянутое лицо Суслова вытянулось ещё больше.

— Хорошо, Я спрошу прямо: Ваше мнение о выступлении Брежнева?

Михаил Андреевич умышленно второй раз подряд назвал Генсека только по фамилии. Потому что умному должно быть достаточно.

И Шелепин принял намёк. Как руководство к действию.

— Как отношусь? Как к очередной попытке всем показать, кто в доме хозяин.

Суслов облегчённо выдохнул — и перестал конспирироваться: разговор вступал в деловую фазу. Шелепин заметил это — и «рванул из окопа».

— Для меня несомненно, что, не согласовав выступления в Политбюро, Брежнев отбросил все условности и перешёл в атаку! В атаку на принцип коллективного руководства!

Александр Николаевич «гвоздил» уклончивость Суслова хлёсткими фразами — как умелый автоматчик, который прицельными очередями «косит» противника. Каждое слово гостя попадало в цель: о том говорило лицо идеолога.

— А ведь ещё совсем недавно сам Брежнев, прикрываясь необходимостью соблюдения этого принципа, призывал членов Политбюро воздерживаться от выступления в прениях. Более того: предлагал считать доклад Генерального секретаря общей точкой зрения Политбюро! Помните этот случай, Михаил Андреевич?

Суслов кивнул головой: факт имел место.

— И вот теперь Брежнев отбрасывает этот принцип, как ненужную бумажку! Ну, как же: он убеждён в том, что его поползновениям больше ничего не угрожает!

После такой исповеди Михаил Андреевич и сам мог «снять забрало».

— Я думаю, уважаемый Александр Николаевич…

Впервые за многие годы знакомства Суслов назвал Шелепина «уважаемым». И не с трибуны, не на бумаге — а при непосредственном контакте, с глазу на глаз. Это, не то, чтобы «окрыляло», но, как минимум, бодрило даже совсем не сентиментального Александра Николаевича.

— … я думаю. Что Брежнев заблуждается относительно решимости партии отстоять незыблемость принципа коллективного руководства.

И этот пасс идеолога пришёлся Шелепину по душе: в редакции Суслова они с ним уже олицетворяли собой партию.

— Полностью согласен с Вами, Михаил Андреевич! — не преминул он «составить компанию» идеологу. — Мы просто обязаны поставить Брежнева на место!

Позиция Шелепина настолько обрадовала Михаила Андреевича, что рука его уже потянулась к папке с письмом в ЦК: захотелось компании, а заодно, и комплиментов. Но в последний момент политическое благоразумие взяло верх над секундной эйфорией — и рука вернулась на исходную позицию. Откровенность Шелепина опять показалась хозяину чреватой последствиями — и, ладно бы, если только для Шурикам.

— Надо ставить вопрос о Брежневе на Пленуме!

Наклонившись над Сусловым, Шелепин переключился на шёпот — и заговорщически обернулся через плечо. Для большего эффекта: настоящий заговорщик.

— На ближайшем же Пленуме. В марте! А до этого мы должны подготовить общественное мнение!

— ЦК?

Шелепин решительно тряхнул головой.

— Да!

От той решительности, с которой гость тряхнул головой и словом, Михаил Андреевич «убежал в себя», чтобы уже там взять себя в руки. Так сказать — «изнутри». Судя по тому, что не удалось «здесь», это не удалось и «там»: пальцы идеолога нервно забарабанили по столу. Наконец, он «выбрался наружу» — и отважился на скользящий взгляд мимо гостя, который уже явно заждался продолжения.

— Александр Николаевич, кого мы можем подключить к делу уже сегодня?

В отличие от хозяина, Шелепин не стал «убегать в себя».

— Ну, я думаю, список наших союзников, Михаил Андреевич — это «секрет Полишинеля». Поэтому «темнить» незачем: Полянский, Воронов, Шелест…

Он подумал немного — в том числе, и бровями — и добавил:

— …Подгорный.

— ??? — неожиданно оказался честен Суслов.

— Но его, пожалуй, лучше задействовать на втором этапе, — тут же откорректировал список Шелепин: меньше иллюзий — больше гарантий.

Удовлетворившись поправкой: «лучше меньше — да лучше» — Михаил Андреевич не стал развивать тему. Точнее, не стал развивать тему Подгорного: тем хватало даже при дефиците фамилий.

— А что Вы думаете по поводу Мазурова?

— Мазурова?

Шелепин задумался. По-настоящему, «не играя»: покривил щекой — и даже цокнул сквозь зубы.

— Сложный вопрос, Михаил Андреевич. Так просто и не ответишь.

— А Вы не упрощайте!

Ограничивая гостя в маневре, Суслов ясно дал понять ему, что от ответа не уйти. Гость не смутился — даже ухмылку не снял с лица.

— Я бы, может, и упростил, да Мазуров не позволит…

— ?

— Очень, уж, он непростой человек. Я до сих пор не могу решить, куда его отнести…

— ???

— Нет-нет, — прибавил в ухмылке Шелепин. — Я — не насчёт адреса кладбища: я — насчёт квалификации. Ну, то есть: друг — или враг?

Неожиданно Суслов усмехнулся. Почти. Это оказалось неожиданно для Шелепина: «главный идеолог» являлся непревзойдённым мастером по части отсутствия мимических талантов. Иногда создавалось впечатление, что он так и родился с личиной «человека в футляре». Хотя, вряд ли это была личина. Скорее всего: форма внешнего проявления внутренней сущности.

— Скажите, Александр Николаевич: при том, что Мазуров — Вам не друг, означает ли это, что он друг Брежневу?

Шелепин решительно мотнул головой.

— Никоим образом. Мазуров мне, конечно, не друг. Но если мне он всего лишь не друг, то Брежневу он — безусловный враг. Минимум, противник. И противник, действующий не из эгоистических соображений…

При этих словах очки Суслова удивлённо приподнялись: Михаил Андреевич явно не ожидал такой самокритики — пусть и нечаянной — от амбициозного Шурика.

— … а исключительно из принципиальных. То есть, такой, какого невозможно склонить на свою сторону ничем, кроме как «исправлением линии». А на это Брежнев не пойдёт никогда!

— Значит…

Довольный тем, в каком направлении пошёл разговор, Михаил Андреевич даже «совершил покушение на улыбку».

— … если Шелепин — враг нашего врага…

— … то он — наш друг!

— Ну, может, и не друг, — сделал «поправку на реалии» Суслов, — но союзник — несомненно. И мы ни в коем случае не должны оставлять товарища Мазурова в стороне от работы.

«Ай, да, Суслов»! — восхитился глазами Шелепин. «Прямым текстом» восхитился. — «Не „человек в футляре“, а „ай, да сукин сын!“. Надо же, как понимание опасности преображает человека!»

— Мне поговорить с ним, или мы сделаем это оба?

Верный себе и своему деятельному характеру, Александр Николаевич уже решил не откладывать разговора с Мазуровым.

Суслов, не торопясь, помял лицо скепсисом.

— Пожалуй, будет лучше, если я поговорю с ним сам. А не то он подумает, что мы с Вами устраиваем спектакль, чтобы заманить его в ловушку, а потом сдать Брежневу «тёпленьким».

Шелепин одобрительно кивнул головой: разумно.

— А когда мы оба «раскроем карты», тут я Вас и подключу. А Вы будьте готовы.

— «Всегда готов!» — под неизменную ухмылку «отсалютовал» Шурик, и решительно освободился из плена кресла. Уже у дверей он вспомнил.

— Ещё — один момент. Я думаю, что нам следует заготовить письмо в ЦК, и огласить его на пленуме. Но людей надо ознакомить с ним уже сейчас, немедленно — чтобы к пленуму они уже были «доведены до готовности». Надо бы продумать текст, Михаил Андреевич.

«Главный идеолог» помедлил секунду — и выглянул из-за очков.

— Продумаем, Александр Николаевич. Не беспокойтесь.

Даже сейчас он не рискнул «снять кольчугу»: сработал годами шлифовавшийся инстинкт самосохранения, который лишь укрепили всевозможные рефлексы…

Глава тридцать седьмая

Мазуров оказался «не мальчиком, но мужем»: не стал «играть в кошки-мышки» с партийным идеологом. Нарождающееся самовластие Брежнева беспокоило его не меньше, чем Суслова. Пусть и — «с другого фланга»: если Кирилл Трофимович соответствовал песенной установке «прежде думай о Родине — а потом о себе», то Михаил Андреевич поступал с точностью «до наоборот». Но сейчас это не мешало им быть союзниками: для Мазурова «коллективный стиль руководства» не являлся ни идеологическим штампом, ни средством прикрытия собственных интересов. Неправильный Кирилл Трофимович неправильно же и думал.

А думал он о деле. Он уже видел, что Брежнев начинает обходить членов Политбюро — и не только «в забеге», но и во мнении. Речь пока не шла об обструкции взглядов. Да в этом и не было необходимости: Леонид Ильич мог пренебречь чужим мнением, и не прибегая к конфронтации. Конфронтация — не его стиль. А, вот, в «бескровных» методах «борьбы с инакомыслием» Генеральный не знал себе равных.

Меньше всего Мазурова беспокоила податливость Брежнева к лести. В конце концов, это только человеческая слабость — и всё. Куда большую опасность представляли властные замашки Генерального, уже сейчас начинающего демонстрировать характер и «показывать зубы».

Если бы Брежнев обладал талантами Ленина или Сталина, Кирилл Трофимович закрыл бы глаза и на это. Со спокойной совестью или беспокойной, но закрыл. И это несмотря на то, что был убеждённым сторонником выработки коллективного мнения, которое одно только и могло уберечь от принятия ошибочных решений с последствиями. Но Леонид Ильич не обладал такими талантами. Он не был вождём.

Да, Брежнев уже начинал становиться лидером. Но не за счёт выдающегося интеллекта, а исключительно за счёт прекрасно усвоенного им принципа «Кадры решают всё!» И не только усвоенного, но и мастерски реализуемого на практике: и в этом отношении Брежневу не было равных. По части знания кадров, по части умения работы с ними, по части оперативного реагирования на малейшие движения вокруг себя — даже на значительном отдалении — Леонид Ильич наголову превосходил коллег.

Но культуркой и интеллектом новый лидер не блистал, несмотря на реноме знатока поэзии. Факт имел место, но как единичный. Как исключение, лишь обслуживающее правило. Пока Брежнев поудобнее устаивался в кресле, это было не так заметно. Но по мере того, как он всё больше «входил в образ», а его кресло всё больше входило «в образ трона», его недостатки не могли уже не познакомить с собой товарищей.

Пять лет продержался Леонид Ильич в образе «первого среди равных». Пять лет он внимательно прислушивался к советам и мнениям товарищей. Во всяком случае, так думали они сами. Хотя, похоже, в действительности всё было иначе: Брежнев лишь изучал обстановку и сопоставлял потенциалы. Исключительно «в прикладном» значении: применительно к себе и своим амбициям. Он старательно примерял на себя «венец самодержца»: не тяжело ли будет? Осилит ли? Похоже, теперь он «определился» и «уверовал». Привык к тяжести на голове: свой груз не тянет. Даже больше: бремя власти — сладко.

Мазуров понимал, что концентрация власти в руках одного Брежнева — это не только «покушение на принцип». Если бы он был уверен, что дело пойдёт — Бог с ним, с принципом! Дело — прежде всего! Но такой уверенности у него не было. Напротив, была уверенность другого рода: самовластие чревато обломками — и не только своими. А что касается прогноза: «… напишут наши имена!»… Когда ещё придёт то время?! Да и придёт ли?..

… — Я полностью разделяю Вашу, Михаил Андреевич, озабоченность тем, как развивается ситуация.

Не став «темнить», Мазуров потемнел лицом: одно не мешало другому.

— Последняя атака Брежнева на главу правительства — это не только удар лично по Алексею Николаевичу. Это — удар по всему курсу правительства на экономические реформы. Брежнев явно решил сделать Косыгина декоративной фигурой, и де-факто самостоятельно определять не только политическую, но и экономическую линию руководства.

После такого признания уже нельзя было не покачать головой — и не перейти к следующему, ещё более горькому.

— Как мы просчитались с этим человеком! Каким открытым и доступным он прикинулся! Да-а…

«Посыпание головы пеплом» заняло секунд десять.

— Несмотря на то, что Брежнев уже очень силён и опасен, несмотря на то, что он окружил себя людьми типа Кириленко и Устинова и поставил под личный контроль ГБ, ничего ещё не потеряно. Если только решение вопроса не откладывать «в долгий ящик».

— Шелепин предлагает на мартовском пленуме.

Михаил Андреевич решил, что более подходящего момента для «активации» образа Александра Николаевича и ждать не стоит.

Мазуров отреагировал вполне ожидаемо: ещё решительнеё объединил нос с бровями.

— Шелепин…

— Кирилл Трофимович! — не столько разволновался, сколько раздражился Суслов. — Не время сейчас заниматься амбициями. Станьте выше этого! На кону судьба партии!

Михаил Андреевич недолго «громыхал лозунгом». По окончании фразы он опять «вернулся в себя»: подровнялся, подсох и обесцветился.

— И ещё: не забывайте, что Шелепин — единственный, кто не боится оппонировать Брежневу даже сейчас, когда тот значительно ослабил его, сослав «на профсоюзы». Только он в состоянии бесстрашно ринуться в атаку на Брежнева. И только он готов стать организующим началом для всех здоровых сил.

— Шелепин в должности Генсека видится мне ничуть не выгоднее Брежнева, — не отказался от себя Мазуров.

— Опять Вы…

Суслов поморщился — уже не только по причине недовольства: вновь «прихватило» сердце. Михаилу Андреевичу очень не хотелось показывать своё недомогание на людях — как и всякому «наверху»: вопрос здоровья — совсем не вопрос здоровья. Это — вопрос политический. Поэтому он удержался от того, чтобы тотчас же не засунуть ладонь под сорочку, и не заняться «спасительным» массажем грудины.

Мазуров знал «правила игры», почему и не поспешил за стаканом воды или таблеткой нитроглицерина. То, что у нормальных людей считалось нормой, в их кругу являлось не только признаком дурного тона, не только оскорблением, но и хуже: «подкопом» под товарища. Как минимум, намёком на его некондиционность. Поэтому Суслов мог опасаться только «непрошенной гостьи» — но не забвения норм.

— …Не о том надо думать, — в последний раз покривился идеолог: кажется, отпустило. — По крайней мере, сейчас.

— Хорошо, — после тяжёлой, непродолжительной паузы нехотя согласился Мазуров. — Ради достижения общих целей я готов работать хоть с Шелепиным, хоть с чёртом, хоть с дьяволом.

Последнее слово — пусть лишь в плане аттестации — осталось за ним. А сам Мазуров остался… Мазуровым.

— Ну, вот и правильно, — одобрил Суслов, хотя и не смог «покуситься на улыбку»: не хватило ресурса. — А то, получится, как у Крылова: «Когда в товарищах согласья нет…»… ну, и далее — по тексту.

В следующее мгновение Михаил Андреевич уже снимал телефонную трубку с рычагов.

— Товарищ Шелепин? Это Суслов. Вы подготовили соображения по Тезисам?

Текст был «зашифрованный». На том конце провода должны были понять, что разговор состоялся и привёл к положительным результатам. Как в плане согласия на работу, так и в плане согласия на работу «с персоналиями». Видимо, Александр Николаевич настолько «энергично понял», что Суслов поморщился и даже отодвинул трубку от уха, словно контуженный.

— Очень хорошо. Вы можете ознакомить меня с ними сейчас?.. Тогда жду Вас у себя…

… — Вы уже определились с формой работы?

Мазуров не стал бросать в сторону Шелепина взглядов искоса. Напротив: взгляд его был прямым и даже вызывающим. Вряд ли он дополнительно сканировал визави: в «симпатиях» Шелепина к Брежневу сомневаться не приходилось. Скорее всего, Кирилл Трофимович хотел показать «соратнику», что не держит «камней за пазухой», и готов сотрудничать, невзирая на всю «глубину чувств».

Александр Николаевич по достоинству оценил «первый шаг навстречу» — и ответил Кириллу Трофимовичу не только открытым взглядом, но и открытым текстом.

— Да. Мы с Михаилом Андреевичем полагаем, что это может быть письмо в ЦК, с которым будут ознакомлены все члены ЦК в индивидуальном порядке — через наших сторонников на местах. Таким образом, будет подготовлена… как бы это получше выразиться… «идейная платформа» будущего пленума.

— А кто возьмёт на себя работу по ознакомлению?

— Не беспокойтесь, Кирилл Трофимович.

Впервые за все последние годы Александр Николаевич уважил Мазурова «по батюшке».

— Организацию этого дела я беру это на себя. На местах поработают мои люди. Их немного, но все они надёжные, много раз проверенные в деле товарищи. И главное: они — люди дела, а не болтуны.

— А письмо?

Мазуров перевёл взгляд на Суслова: кому, как не главному идеологу, и заниматься «теоретической частью». Михаил Андреевич подумал — и упал духом: решился. После секретов почти стратегического характера можно было доверить чужим глазам и этот, «оперативный». Дело зашло уже настолько далеко для того, что нельзя было не идти навстречу. «Идя навстречу», он медленно подошёл к сейфу, и извлёк из него папку. Письмо находилось «в гуще» других бумаг: непосвящённый сориентировался бы не сразу. Даже «непосвящённый» из КГБ.

— Я ведь обещал Вам, Александр Николаевич, что письмом займусь лично сам?

Шелепин с довольным видом кивнул головой, после чего стал ждать своей очереди познакомиться с эпистолой главного идеолога: сейчас этим занимался Мазуров.

Наконец, Кирилл Трофимович кончил читать — и молча передал документ Шелепину.

— Толково написано, — уважительно резюмировал Александр Николаевич, возвращая документ автору. — Только…

— Только?

Реакции Суслова позавидовал бы сейчас и сам Лев Яшин: он уже догадался, что стоит за этим «невинным» уточнением.

— Только я бы добавил к этому тексту ещё одну строку. Всего лишь одну…

— ??? — в унисон отработали Суслов с Мазуровым.

— «Пленуму ЦК рекомендуется рассмотреть вопрос о выборах Генерального секретаря».

Суслов «проглотил лимон» — но не уточнение.

— Не пойдёт.

— …

Михаил Андреевич добавил «к лимону» непреклонности.

— И всё-таки? — не отступал Шурик. — Это, как раз, придаст конкретику нашим предложениям! Станет, так сказать, последним штрихом! Письмо без этого предложения не только выглядит незавершённым, но и…

Он чуть было не сказал «теряет всякий смысл», но вовремя удержался от «оскорбления»: Суслов иначе и не расценил бы этот выпад.

— … лишённым жёсткой конкретики, — не лучшим образом выкрутился Александр Николаевич.

— Вот именно «жёсткой»! — перевёл дух Суслов: избежал оскорбления. — Ваше предложение, Александр Николаевич, верное по существу, абсолютно неверно по форме.

— Поддерживаю Михаила Андреевича.

Совершенно неожиданно для Шелепина, Мазуров принял сторону «оппозиции».

— Но почему?!

— Да потому, уважаемый Александр Николаевич, что постановка вопроса — это не дань стилю.

«Получив подкрепление», Суслов принялся неспешно протирать стёкла очков уже давно не свежим платком. И пока он делал это, в разговоре хозяйничала пауза. Наконец, видя, что Шелепин «держится» буквально из последних сил, Михаил Андреевич водворил очки на место.

— Вопрос должен был не только уместным, но и правильно сформулированным. «Выборы Генерального секретаря»… Ну, нельзя же так прямолинейно, Александр Николаевич!

— Что: неделикатно? — усмехнулся Шелепин. Усмешка вышла неполноценной: напополам с досадой.

— При чём тут деликатность? — поморщился Суслов. — Неосмотрительно. Это ведь всего лишь письмо в ЦК, а не доклад и даже не выступление в прениях.

Михаил Андреевич умудрялся спорить, не ставя «восклицательных знаков» ни лицом, ни голосом: тоже ведь — талант.

— Зачем прежде времени раскрываться?

Да и вопросительные знаки были неочевидны.

— Конечно, если Вы хотите стать Лёнькой…

— Брежневым? — оживился Шелепин.

— Нет: героем стихотворения Симонова «Сын артиллериста»…

— У-у-у!

— …Тогда, пожалуйста: «вызывайте огонь на себя!»

— Если бы только на себя!

К критике предложения Александра Николаевича подключился Мазуров.

— Своей прямолинейностью товарищ Шелепин ставит под удар всех нас! Узнай Брежнев об этом письме, он тут же начнёт действовать! И от него пощады не жди: он, хоть и «в бархатных перчатках», но — «стальные кулаки», как некогда определил его Родионов… опальный!

Уточнение подействовало: Шелепин вздрогнул. Некоторое время он хмурился, а потом махнул рукой — обречённо и великодушно «в одном наборе».

— Хорошо, я не настаиваю на такой редакции. Давайте откорректируем: вопрос о руководстве всё равно надо ставить.

— Вот!

К изумлению соратников, Михаил Андреевич сподобился на одобрительный жест: обе руки вперёд и ладонями «наружу».

— Вот! Как говорится, можем же, когда захотим! Лучше, пожалуй, и не сформулируешь: «вопрос о руководстве». Значит, в окончательном виде последняя фраза…

Суслов нарочно не сказал: «Дополнение Александра Николаевича»: нечего баловать!

— … будет звучать так: «Пленуму ЦК рекомендуется рассмотреть вопрос о руководстве». А?

Ожидая соучастия в энтузиазме от нахождения компромисса, он перевёл взгляд на Мазурова. Кирилл Трофимович немедленно кивнул головой: предложенный вариант был оптимальным. Но кивком он и ограничился: слов одобрения от него Михаил Андреевич не дождался.

По той же причине: нечего баловать.

— Вы, Александр Николаевич?

Взгляд главного идеолога переключился на Шелепина. Председатель ВЦСПС тоже не стал вносить разнообразие «в меню»: ограничился сухим кивком. Да и непорядочно было ждать от него большей капитуляции, чем та, на которую он только что «подписался».

— Значит, с текстом вопрос урегулирован? — из последних сил продлевал момент торжества Суслов: пустячок — а приятно. — Больше дополнений и изменений нет?

В отличие от «главного идеолога», товарищи решили ограничить своё участие в чужих торжествах тем, что уже было сказано и сделано.

— Тогда мы должны определиться с очередностью дел: направим письмо в ЦК или…

Суслов замолчал, обстреливая вопросительными взглядами то одного гостя, то другого, то обоих сразу.

— «Или»! — без долгих раздумий откликнулся Шелепин. — Полагаю, что нам не следует соваться в ЦК прежде, чем мы «отработаем низы».

— Согласен, — поддержал Мазуров. Не «соратника» поддержал: здравую мысль.– Надо вначале ознакомить с ним членов ЦК…

Он выразительно посверлил глазами Шелепина.

— … из числа самых надежных.

— Это я беру на себя.

Теперь уже Александр Николаевич поддержал здравую мысль «соратника»: нормальные отношения нормальных политиков. Оставалось лишь запросить санкции Хозяина — и Шелепин отправил соответствующий взгляд в адрес Суслова. Тот молча наклонил голову…

Глава тридцать восьмая

Вновь и вновь Леонид Ильич анализировал полученную информацию: Суслов, Шелепин и Мазуров только что встретились в кабинете «главного идеолога» на Старой площади.

«Что бы это значило? Три таких разных человека, три антипода — и вдруг уединяются почти на два часа? Почему? И главное: для чего?»

После непродолжительных раздумий Брежнев пришёл к мысли о том, что отталкиваться в своих рассуждениях следует от того факта, что первый за все годы «конфеданс» антиподов состоялась вскоре после пленума. Того самого пленума, на котором он умышленно выдал свою «провокационную» речь: объективную, изобилующую фактами, но «целевым назначением вскрыть недругов». Это был не только зондаж настроений, но и недвусмысленное провоцирование. Похоже, что его расчёты оказались верны: «народ» зашевелился.

Но что могло связывать этих, таких разных, людей — хоть попарно, хоть в трио? Людей, которые «так сильно любили друг друга», что даже в кремлёвском буфете расходились по разным столикам, как по разные стороны баррикад! Да и не в подполье встретились: в кабинете секретаря ЦК! За ответом глубоко и ходить не надо было. Ответ лежал на поверхности. Что связывает? Да, то, что и всегда связывает врагов в тактическом союзе: наличие общего врага.

Рука Брежнева сама потянулась к сигаретной пачке. Прикурив от пламени зажигалки, Леонид Ильич жадно затянулся ароматным дымом — и опять ушёл в мысли. Нетрудно было предположить, что на этой встрече намечались планы работы… по Леониду Ильичу. Вопрос — лишь в конкретике: что за планы?

К огорчению Леонида Ильича, люди Комитета, сообщившие ему об этой встрече — хотя он уже знал о ней от человека из секретариата Суслова — не смогли предоставить никаких сведений о содержании переговоров.

А в том, что это были именно переговоры, Леонид Ильич не сомневался. Временами он жалел о том, что жизнь сформировала его неправильно: слишком порядочным — и от этого он был страдать, не будучи готов воспользоваться опытом незабвенного Лаврентия Палыча. По линии «надзора» за соратниками.

Хотя и так было ясно: товарищи собрались явно не для того, чтобы обменяться восторгами по адресу «дорогого Леонида Ильича». Речь могла идти лишь о должности — и человеке на ней. Эти люди не стали бы «светиться» лишь для того, чтобы возмутиться «самоуправством узурпатора». Только конкретные планы — и в адрес конкретного человека — могли свести вместе этих людей.

Предельно сосредоточенный взгляд Леонида Ильича исполнился решимости: теперь это состояние было на очереди — всеми остальными он исполнялся прежде.

— Ну, что ж, ребята: «раз пошла такая пьянка…»!

Он поднял трубку одного из аппаратов.

— Юра, здравствуй. Что удалось выяснить? Кому звонил? Елистратову и Семичастному?.. Так и сказал?!.. Спасибо, Юра…

Брежнев медленно положил трубку.

— Значит, «готовься к пленуму»… Ах, ты…

Последнее, высказанное им, а ещё больше — невысказанное, адресовалось Шелепину, чьи звонки указанным абонентам были зафиксированы КГБ. Теперь у Леонида Ильича имелись прямые доказательства характера «тайной вечери»…

Вначале Михаил Андреевич не придал значения тому, что Генерального секретаря в день международного женского праздника не было в Москве. Леонид Ильич всегда предпочитал шумной столице загородную дачу, где он мог отдохнуть душой и телом. Но когда «добровольные помощники» информировали Суслова о том, что «следов» Брежнева не зафиксировано ни на даче, ни в Завидово, ни дома, «главный идеолог» встревожился. Сразу вспомнилось, что в последнее время Брежнев, ни с того, ни с сего, «подобрел душой». Всё чаще он стал обращаться к нему за советом по каким-нибудь мелочам. Это удивляло и настораживало: Михаил Андреевич не давал ни малейших поводов для «сердечности».

Уже тогда ему в голову начала закрадываться мысль о том, что всё это — неспроста. Вряд ли Брежнев решил «отыграть назад», почувствовав неодобрение отдельных товарищей. Не такой человек был Леонид Ильич, чтобы отступаться от намеченной цели. Разве, что — для перегруппировки сил. А цель — неограниченная власть — и уже не намеченная, а реализуемая, была видна невооружённым глазом. И вот теперь — ещё и это!

«Где, всё-таки, Брежнев? Что он задумал?»

Михаил Андреевич почувствовал, как у него под ложечкой начинает посасывать — и совсем даже не от удовольствия. Он не сомневался в неслучайном характере отсутствия Генсека. Обычно, его уверенность либо подкреплялась, либо базировалась на данных информаторов, «завязанных» только на него. Связи были глубоко «законсервированы», и реанимировал их Михаил Андреевич только в моменты крайней необходимости. До последней возможности он анализировал ситу