Бросок
Лови, мой друг, осколок века,
Осколок данности печальной,
Осколок жизни человека
Не столь короткой, сколь печальной.
Лови прощение, о грешный!
У голой музы две причины
Пленить поэта. Бог, конечно, —
Дурная копия мужчины.
Лови мой облик взглядом кратким.
Забытым сном предстала совесть
Среди окраин Петрограда,
Где смерть — обыденность, не новость.
Лови, мой друг, остаток жизни.
Куда бежать сквозь тьму и вьюгу?
Звенят заоблачные выси
По нам, совсем чужим друг другу.
Когда на набережной пусто,
И шум реки не слишком мрачен —
Идти сквозь жизнь не так уж грустно.
Страх смерти выслежен и схвачен.
Покой души лежит в основе
Стихов заезженных и слабых.
Лови, мой друг, кусочек горя
Весьма умеренных масштабов.
Лови, мой друг, остаток света.
Осипший голос просит слова
Из уст умершего поэта,
Чья слава к вечности готова.
Ему в ответ шумят приливы,
И звёзды вспышками мерцают.
Да, жизнь течёт для терпеливых
Без указательного пальца,
Что на курок нажать не может,
Не различая тьмы бездонной,
Когда мороз бежит по коже
И без того уже холодной.
Петербургские строфы I
Так смолкают оркестры.
Иосиф Бродский
I.
За заводом река — бесконечно скупое соседство
Багровеющих труб со студёными водами. Сжалься
Над незрячим творцом одиноко стучащее сердце!
Я ловлю ритм колёс и слезами залитого вальса.
За заводом река — да и новость ли это, ей-богу?
Проходя взад-вперёд по сырому асфальту я видел
Как гремящий трамвай будто скальпелем режет дорогу,
А внутри всем плевать, и, особенно, едущим сидя.
За заводом река. Прислонись к парапету, бродяга.
Видишь утка плывёт против ветра. Забавно, не так ли?
Сигарета, как жизнь — горьковата, но вовсе не в тягость.
Против ветра плывёт… Даже утку по-своему жалко.
II.
Я не против тоски как явления — против привычки,
Занимающей мозг хуже всякого спирта и дыма.
Не согреться в ночи слабым пламенем гаснущей спички
И теплом батарей. Не остаться в ночи невредимым.
Только чайник шумит, только окна свистят босяками.
Над пропитой тоской стаей чаек проносятся тучи.
Где-то солнце встаёт над замёрзшими ночью мостами,
Значит, всё хорошо. Значит будет когда-нибудь лучше.
Оперенье сменить, приготовиться к зимним полётам.
Всё белей полоса и сцепление меньше. Досада!
В своём доме пустом как в холодных стенах Камелота
На немую кровать опускать свою дрожь по глиссаде.
III.
Слышишь пение птиц? В том и дело — я тоже не слышу.
Неповинным церквям в одиночку слагать свои песни.
За заводом река, и кирпичные трубы всё выше.
Только дым в тишине остаётся поистине честным.
Только дым дарит сон, что поэт называет виденьем.
Только дым знает всё о безрадостной жизни скитальца.
Из бутылки лить спирт на истёртые оземь колени
Не поморщив лица — я до Бога хотел достучаться.
Я не верил словам, порицающим веру. Не верил.
Оказалось, был глуп. Так простите меня-недоумка.
За заводом река, но я прячусь от общества в сквере.
И бесцельно шумит здесь остатками листьев разлука.
IV.
Хорошо одному на промёрзшей скамье, на вокзале,
Хорошо одному на проспекте средь толп беспокойных,
Хорошо одному на покинутом всеми причале —
Это мантра глупцов бесконечно скупых и свободных.
Хорошо одному в опустевшем под вечер вагоне
Возвращаться домой по подземным изведанным тропам.
Только эхо гудит, только двери закрытые стонут.
Опустевший вагон — всеми признанный рай мизантропа.
Хорошо одному, только ложь эта давит на сердце.
Заходите в мой дом, разделите со мною чашку чая!
Пусть не сможем мы им утолить свою боль и согреться,
Это правильный путь — умирать, непрерывно общаясь.
V.
За заводом река полупьяная, полусвятая.
Проходя вдоль неё я всегда погружаюсь в раздумья.
Только смерть есть конец, только смерть навсегда разлучает.
Значит, смерть есть разлук окончательно точная сумма.
Сумма тел и земли, что обильно полита слезами,
Душу рвущих «прощай» и разбитых сердец, несогласных,
Что лишь смерть может всё, что лишь смерть может встать между нами,
Не спросив ничего и оставив без света и ласки.
Так не бойтесь её, не имея возможности выйти
Из сраженья живым с окровавленным чувством победы.
Всё молчит Петербург, чьи холодные зимние виды
Вечно греют людей лучше всякого тёплого пледа.
VI.
За заводом река. Как стремительно кончилась осень!
И ногам всё трудней бороздить побелевшую землю.
Окна старых домов словно чёрные очи колодца,
И, бросая в них взгляд, видишь только обмякшее тело
В луже собственных грёз с приоткрытыми ртом и глазами.
Не вставай, старина, если больше не в силах бороться.
В этих серых краях почти все не в ладах с небесами,
Потому что они очень редко увенчаны солнцем.
Только дальше идти, сохраняя обет стихотворца,
И бросать кости псам, этим вечно голодным бродягам.
Кто сюда прилетел, тот уже никогда не вернётся —
Эта клятва сродни только Родине данной присяге.
VII.
Я не вышел лицом и поэтому часто задумчив.
Удлиняю анфас и глаза свои делаю строже.
Слишком много всего здесь решает бессовестный случай,
Оставляя нам жизнь, что конечно на жизнь не похожа.
Можно верить перу, можно верить словам, можно слухам.
Да, бумага мудрей, только вкус сладких фраз так и манит.
Видеть правду и ложь — это та ещё злая наука.
Это та ещё боль — очищать пострадавшую память.
Так проносится жизнь чередой непроявленных кадров,
Чёрно-белой тоской, кратковременной радостью, смехом.
Так проносится жизнь. Так смолкает оркестр эстрадный,
Оставаясь в ушах навсегда нарастающим эхом.
Entwerden
Где-то тлеет любовь, как уставший костёр,
Как фитиль одинокий.
Если вновь океан свои волны простёр
К небесам, значит, горько
И тоскливо ему, значит, больше нет сил.
Ветер дует из сказки
С несчастливым концом. Боже, как я любил
И желал твоей ласки…
Я бегу в Эмпирей, спотыкаясь о всё,
Что лежит на дороге.
В сероглазую даль мою душу несёт
Вера в хмурого бога,
Облачённого в сталь и скелеты сердец,
В бесконечную осень.
Только падают птицы, как капли, с небес,
Но пощады не просят.
Я стою под окном, как последний дурак,
Но не вижу в нём света.
При всём прочем, прошла и любовь просто так,
Охладела, как лето.
Где-то чайки по мне не устанут кричать,
Одиночеству внемля.
Где-то лёгкое платье спадает с плеча
На остывшую землю.
Где-то фото стоит. На мгновенье застыв,
Ты увидишь улыбку.
Значит, где-то я всё ещё молод и жив —
Оказалась ошибкой
Незаметная смерть. Так окликни меня!
Протяни свои руки
К языкам уходящего в память огня,
К нашей вечной разлуке.
Китобой
Собака лает. Кажется, с трудом
Мерцают звёзды в небе Петербурга.
Среди окраин спрятался мой дом,
И сквозь туман доносятся оттуда
Знакомый уху шёпот половиц,
Протяжный стон петель, лишённых масла,
И тихий шелест выцветших страниц
Моих тетрадей.
Пасмурность прекрасна
Пока есть кофе, пахнущий тобой.
Твоё лицо мелькает в белой пене.
Я в ночь смотрю, как смотрит китобой
В пучину моря. Тающее время
Всегда ужасней, нежели его
Отсутствие. Безвременность коварна
И манит нас, вручая ничего
В конце пути.
И в водах заполярных
Находишь всё, что нужно моряку —
Свободу, стылый ветер, лёд и пламя,
Что вьётся в небе, вторя сквозняку
В моей каюте. Меж пятью углами
Брожу и я, пожёвывая страх
Вернуться в порт, оставшись без добычи.
Идти вперёд на чёрных парусах,
Гарпун сжимая.
Ветер мелодичен,
Корабль крепок, руки мне верны,
Сладка свобода, время беспощадно.
Когда дары волхвов принесены,
Забытый пастырь чувствует прохладу.
Да, жизнь одна и честь у всех одна,
А, значит, плыть, не требуя пощады,
Когда с небес холодная луна
Прошепчет нам холодное
«Прощайте…»
Пилигрим
Услышь меня сквозь сталь немых руин,
Запомни голос, выкованный хрипом.
Я — твой живой навеки пилигрим,
Чья молодость потрачена на битвы
С безумным морем, кажущимся мне
Жестоким светло-синим великаном,
Сжирающим отчаянных парней
Тягучими волнами. Капитаном
Идущего под воду корабля
Быть трудно, но достойно уваженья.
Как, стёртые канатами, болят
Мои ладони! Выйдя из сраженья
Потрёпанным, я знаю, что не всё
Кончается с затопленным фрегатом.
Пусть море шлюпку гордую несёт
К искомым берегам, туда, к закату,
Что плавится, как столь привычный воск
На тающих свечах у сердца храма.
Я думаю, что солнце родилось
В глазах людей, умерших в океане.
Промокшие письма
I.
Прости-прощай, заблудшая любовь,
Воздвигнутая мною на руинах
Истлевших жизней — брошенных стихов,
Скулящих псами, мёрзнущими в зиму
В глухих дворах на питерском снегу
Колючем сером, падающим в море,
Как в тёплые объятья на бегу
Мы падаем в час встречи или горя.
II.
Когда глядел я в жёлтое окно
Твоей квартиры, свет глядел мне в душу
И всё шептал на ухо: «Там темно,
Темно, мой друг, как в пропасти, но лучше,
Чем было прежде…» Прежде было всё
Намного проще. Веришь мне? Не надо.
Влюблённого поэта не спасёт
Слепая вера в жар и муки ада.
III.
Когда твой смех рождался близ меня,
Я чувствовал прохладу, потому что
Он должен был закончиться. «Меняй
Прекрасный океан на твёрдость суши,
Коль хочешь рядом с ней быть…» Не могу —
Корабль жаждет ветра, милой соли
Могучих волн. Корабль на ходу,
И я в его каюте как в неволе.
IV.
Улыбка светит ярким маяком,
Улыбка светит солнцем. Улыбайся,
Любимая уставшим моряком,
Которого не встретить, не дождаться.
Люби меня, как образ на стекле
В холодный день, в январский белый полдень.
Люби меня, как лучик, по реке
Сбегающий в долину на восходе.
V.
Люби меня любого: мертвеца,
Шута, поэта, воина, бродягу,
Художника, дворецкого, гонца,
Врача, сапёра, психа и беднягу,
С ненужными стихами на восток
Идущего сквозь вьюгу. Знаешь, мало
Домой ведущих снов или дорог,
Подземных рек, впадающих в Валгаллу.
VI.
На что мне жизнь, коль ты в ней не моя?
Смотря на пепел, снова вижу лунный
Холодный грунт. Мне кажется, стоять
На нём непросто. Если вечно юным
Остаться суждено мне, так и быть.
Противиться не буду — нет причины.
И жизнь забыть, и смерть свою забыть,
Оставив лишь тебя, как свет лучины
VII.
В избе, лишённой летнего тепла,
С порогом белым, печью незажжённой,
Стоящей на окраине села,
Покинутого всеми. Быть влюблённым,
Влюблённым безответно — быть живым,
Прикованным к постели, но не спящим,
Вдыхающим тоску свою как дым,
И сквозь шприцы смотрящим на входящих
VIII.
В палату грёз. Им всем не до меня,
Но в знак того, что память их не любит,
Они глядят на труп на простынях,
Что дышит через выцветшие трубки.
Они глядят, не в силах объяснить,
За что он пал в объятия приборов,
Что не дают подняться и уйти
В глухую тьму, подальше от их взоров.
IX.
Прости-прощай, заблудшая любовь.
Прости-прощай навеки — я измотан.
Я слишком много выбросил стихов,
Написанных тебе. На небе что-то
Уже который день летает над
Моею головой, забитой снегом,
Сияя, будто сотни мириад
Далёких звёзд, взошедших на поэтом.
X.
Да, жизнь горит, как вспыхнувший фитиль.
Смириться с этим или не смириться —
Решаешь сам. На море нынче штиль —
И шторм нашёл причину прекратиться.
И жизнь нашла. Но только не любовь.
Растерзанное сердце поднимает
Свои глаза и вновь толкает кровь
По порванным сосудам самурая.
* * *
Оставайся чутким, ранимым, нежным.
Холодит не жизнь, а прощанье с детством.
И на скалах мыса Святой Надежды
Вспоминай прибой, исцеливший сердце.
Оставайся мягким, подобно пятке
Ахиллеса. Ты — не гранит, не мрамор.
Ведь Спартак, висящий среди распятых —
Всё равно Спартак, несмотря на раны.
Дождь
В рукав Неву заправить на бегу
К иссякшему источнику страданий,
Заглядывая в очи старику,
Грозящему блокадой изваяньям,
Застывшим средь величественных глыб,
Обглоданных дождём, как волчьей стаей.
Когда залив выплёвывает рыб,
Костлявый шторм, не прячась, наступает
На горло вечным набережным. И,
Признаться честно, к этому привыкнув,
Уже не просыпаешься в ночи
От грохота прибоя. Ветер, стихнув,
От молнии и грома прикурив,
Уляжется под аркой, ибо поздно,
И шторы глаз свинцовые закрыв,
Забудет о горящей папиросе.
Retrouvailles
Я вернулся туда,
Где заря покрывается пеплом,
Где тоскует вода
По рыдающим тучам, по белым
Простыням декабря,
Где нетрудно сказаться простывшим
И смотреть, как горят
Одинокие звёзды над крышей.
В хмуро-пасмурный день
Отправляется грохот трамвая,
Словно чёрная тень,
Убежавшая ночью из рая.
Застывает земля
В неизменной гримасе удушья,
И минорное «ля»
Холодит покрасневшие уши.
Где-то ветреный вальс
Избегает замученных взглядов,
Где-то гаснут сейчас
Чьи-то лампы от нежности града,
Где-то криком весна
Озаряет младенческий кокон,
Где-то мне не до сна
В бесконечном мерцании окон.
То ли грусть тяжела,
То ли небо упало на плечи,
То ли юность прошла
Сквозь пустые, но длинные речи,
То ли солнце взошло,
Полумрак не рассеяв, не тронув,
То ли жить хорошо
В колыбели имперской короны.
Вот я вновь на бегу,
Не лишённый задумчивой маски,
Окликаю тоску
И Неву под мостом Володарским,
Окликаю свой крик,
Но врезаюсь в бетонную стену.
И лишь солнечный блик
Заползает в набухшую вену.
Здесь любовь по рублю.
Здесь, куда ни посмотришь — разлука.
Ветер равен нулю,
Ибо осень приходит без стука.
Замахнувшись на смерть,
Замечаешь лишь тень от испуга —
Просто ей умереть
Не такая большая наука.
Славься, вечная жизнь
В задымлённых и пыльных квартирах!
Только б чувства неслись
По останкам заблудшего мира,
Только б было, куда
Положить, докурив, сигарету,
Только б пела вода
Об ушедшем вглубь разума лете,
Только б знала Нева,
Как любил я холодные волны…
Смотрит в душу сова
И моргает под стук метронома.
Льётся утренний дождь,
Размывая надежды слезами,
И невольная дрожь
Говорит о стихах с небесами.
Дорогая страна
Долгих зим и короткого лета.
Не любовь ли она?
Нет — прогнившая насквозь карета.
Кони тянут её,
Проходя между счастьем и болью,
Между ночью и днём,
Под моей безответной любовью.
Где-то тлеет огонь,
И скрипит пара сломанных стульев,
Умолкает перрон
В дикой страсти своих поцелуев,
Где-то кажется, что
Эта осень милее прошедшей,
Где-то вера в ничто
Нынче рядом с умершей надеждой.
Только чайки кричат
Под металл колокольного звона,
Только ветру крепчать
Под раскаты далёкого грома.
Если где-то ещё
Пробивается свет через тучи,
Значит, всё хорошо.
Значит, будет когда-нибудь лучше.
В кафе у фонаря
Я ужинал в кафе у фонаря,
Хрустел капустой, глядя на дорогу.
Краснела в кресле рядом недотрога,
Тушёного вкушая глухаря.
Я маялся, не зная, как уйти —
Мне было скучно, серо и невкусно.
И не казалась кислою капуста,
Не будоражил кровь аперитив.
Трамваи всё утюжили пути,
И люд тонул в снежинках понемногу,
А недотрога мне читала Блока,
Но я всегда был мыслью впереди.
Я ужинал в кафе у фонаря
Уже один, поскольку негалантен.
Пугали своей жирностью салаты,
И утка в сое всхлипывала «кря…»
Я ужинал в кафе и не сводил
Очей с окна, вдыхающего полночь.
И апельсина вкрадчивая горечь
Вплывала в грудь того, кто разлюбил.
А снег валил, стараясь замести
Осколки луж, рассыпанные всюду.
Я не касался вилкою посуды,
Надеясь встать, качнуться и уйти.
Ну, встать — я встал, но более ничто.
Стекло окна меня не отпускало.
И колокольня пела меж висками,
И счёт, как ноша, сдавливал плечо.
Была зима, и пахло лишь тоской.
Хрусталь с домов свисал подобно бомбам.
И боль, как на дешёвых кинопробах,
Хватала всех костлявою рукой.
* * *
Мы пили воду, жалуясь на вкус
Её молекул, падающих в почки
Как в пропасть чередою грязных бус,
Свернувшихся в прозрачные комочки.
Она казалась ядом животам,
Урчащим от реальности, но чище
Питья не сыщешь в месте, где к китам
Приходит от смерть от выловленной пищи.
Мы ждали солнца, глядя в пустоту
Ночных небес, накрытых покрывалом
Из чёрной ткани, ставшей на ветру
Ещё темней, чем прежде. Мы считали,
Что стоит небу выплюнуть рассвет,
Польётся смерть из разума тягучей
Рекой тоски, но космос разодет,
А наше небо носит только тучи.
Мы жгли табак, рассчитывая на
Целебный дым, что смазывает душу
Людей, испивших боль свою до дна,
Почувствовав лишь привкус стылой лужи.
Бессонный век, как образ бытия,
Холодный дождь, как музыку победы,
Принять не трудно. Трудно не принять,
Как палочку во время эстафеты.
* * *
Кричала детвора, напуганная псами,
Скрываясь во дворах, где нет горящих ламп
В тех окнах, что глядят бездонными глазами
На треснувший асфальт и рваный белый бант
Упавшей на бетон девчушки с голубыми
Глазами, не под стать осенним небесам.
Мы ходим под луной с рождения седые,
Но ходим — шлю привет отважным праотцам.
Так крутится волчок, не обращаясь в пепел,
На залитом вином и праздничном столе.
На всю играет вальс, и, двигаясь нелепо,
Толпа несётся в пляс уже навеселе.
Невесте жмёт подол, жених не помнит дату.
Гостям уже плевать, кто холост, кто женат.
И высохший табак со вкусом стекловаты
Всё чаще тлеет и срывается в салат.
Зачем-то жмёшь на газ в измученном и ржавом,
Замызганном авто и едешь в никуда.
Оса вонзает в глаз отравленное жало,
И взгляд на жизнь течёт как тушь или вода —
И видишь, как дрожит земля от поцелуев
Стальных холодных бомб осеннего дождя;
Как гаснет взгляд того, кто знает, что, зимуя,
Погибнет от тоски, в март месяц не войдя;
Как каркает у ног фонарных канделябров
Взвод бешеных ворон, ниспосланных в наш мир
Из дьявольских хором; как веет от снарядов
Всемирною бедой; как полнится эфир
Невинной болтовнёй о крови и разврате;
Как люди на мостах с тоскою смотрят вниз,
Жалея, что живут мечтою о зарплате,
Жалея, что сошли с небес и родились;
Как крутится в грязи рублёвая монета;
Как старый конь хрипит, по площади идя;
Как, в общем-то, теперь плевать на эполеты,
Горящие огнём имперского шитья…
А где-то за окном на голом полустанке
Дрожит облезлый пёс, голодный до тепла.
Налейте в миску спирт и приучите к пьянке —
Садятся на стакан за добрые дела.
И стекало вино
Он разглядывал тьму сквозь железо дверей,
ковырялся в замках зубочистками, но
в кражах не преуспел. И стекало вино
на остывшие спины осенних ветвей.
Он дробил свою жизнь и в запястья вбивал
чёрно-белые сны, что не снятся давно.
Он хотел быть другим. И стекало вино
с сероглазых небес на безлюдный вокзал.
Он всегда говорил, что прощают не всех,
что любовь — лишь актёр в неудачном кино,
что боится любви. И стекало вино
на отсутствие веры и плотских утех.
Он дрожал на ветру, но пальто не носил,
всё стучался в свой дом, стоя к свету спиной.
Только руки тряслись. И стекало вино
на холодную землю старинных могил.
Он не знал, что умрёт. Был уверен, что жив.
Только думал, что ад — это там, где темно.
Он ошибся во всём. И стекало вино
тёмно-алым дождём в беспокойный залив.
Шизофрения
Мой врач всё крутит пальцем у виска,
Могу понять, могу, но не желаю.
Как кобра за мгновенье до броска
Податливую челюсть разжимает,
Так смерть мне отворяет свой дворец —
Немое царство тёмных коридоров.
Я — глупый, в рай не верящий юнец,
Преследующий славу острослова.
Фонтаном скорбь исходит из меня,
Лекарства нет. Надежда — не плацебо.
Как больно, когда свечи не горят,
Как больно, когда слёзы льются с неба.
Зудит и ноет вспоротый живот,
Худой конец на радость не рассчитан.
Пока ещё шумит водоворот —
И значит я не числюсь средь убитых.
Покой — есть власть над страхом. Слышишь смех?
И я не слышу. Вот ведь неудача!
Среди скрипящих радиопомех
Связисты различают звуки плача.
То плачу я, оторванный от вас,
В пустом пространстве, комнате без окон.
И две звезды закрытых ныне глаз
Сияют горькой мудростью пророка.
Дальний свет
Я как выпавший в море осадок,
Рыжий дождь, растворяющий тучи.
Разум раненный брошен в засаде
Тем приказом, что не был получен.
Птицей вьётся над вишнями лето,
Пашни пахнут свободой и счастьем.
Только тлеет мой век сигаретой,
Заплутавшей у дьявола в пасти.
Это милое-милое дело —
Убегать в зазеркальную вечность.
То, что может не вынести тело,
На горбу тащит в марево печень.
И над всем этим плавится солнце,
Загоняя во тьму большеглазых.
Ртом хватаешь не воздух, а стронций,
Оказавшись без противогаза.
Сердце скачет в груди со скакалкой,
Жизнь гудит паровозом на север.
И мальчишка, потрёпанный палкой,
Подорожник меняет на клевер.
Лужи пахнут балтийским приливом,
Соль вкуснее вдруг стала, чем сахар.
И желает семь футов под килем
Мне раздутый от выпивки пахарь.
Ночь советов ложится на город.
Лунный свет всё мне кажется дальним.
И, скрещённый с серпом, ржавый молот
Гнёт отчаянных на наковальне.
Балтийский хлад
Как ржавый лист, спадающий на грунт,
Рыжеет город, тронутый прохладой.
И ветвь, под стать гусиному перу
В моих руках, дрожит. И колоннада
Казанского собора стынет на
Октябрьском ветру. А лужи, будто
Балтийский хлад, не ведающий дна,
Собой являют лёгкую простуду.
И глушит насморк громкие слова
Моей любви к свинцу, как к части неба.
И полон взгляд истлевшего дотла
И сыростью разбавленного пепла.
И жизнь струится лёгким сквозняком
Меж старых рам и выпавших в ночь стёкол.
И хмурый дождь вновь плачет ни о ком
Под мерный хрип и кашель водостока.
* * *
Горизонт испытан такой массой взглядов,
Что не сосчитаешь, но никто не просит.
Поменяв монету на стаканчик яда,
Не решился выпить — не хватило злости
На судьбу такую. Наконец, я дома.
Прогуляться негде — на проспектах людно.
Если отличаешь лодку от парома,
То и жизнь от смерти отличить нетрудно.
Лампочка потухла. Так бывает часто —
Свет в гостиной очень редко выключаю,
То же с телефоном — так хочу дождаться
От тебя простого тихого «скучаю».
Только всё без смысла. Осень на пороге.
Навсегда исчезнуть видно тоже можно
Из сердец знакомых. Боже, как я много
Грусти со стихами в жизни перемножил…
Бухта погибших кораблей
Там всё теперь не то, и слов найти
Не выйдет, чтоб тоску свою извергнуть.
Ах, берег, так белеющий костьми,
Ты, верно, помнишь высохшую вербу,
Что я держал. И вытянутых рук
Стрела неслась в багряное светило.
И если миг — синоним слову «вдруг»,
То это место — пустошь и могила.
Там всё не то, и чайки голосят
Уныло, безнадёжно, бесконечно.
И если бросить тонущим нельзя
Кусок верёвки — совестно, конечно.
С небес свисают тучи, но дождя
Дождаться не получится до ночи.
И в тёплых снах прекрасная ладья
Плывёт по водной глади междустрочья.
Да, я был наг, барахтаясь в воде,
Глотал тот воздух пасмурный и хладный,
Что чешет раны. Где-то и нигде
Уходят взоры в сердце океана.
И только рифы в верности клялись
Моим останкам, брошенным к пираньям.
И только тень тоскующей земли
Чернела там, за дикими волнами.
Лишь бы кто-то ждал…
Пока ты пьёшь горячий шоколад
И дышишь сладким жаром из камина,
Укутанная в нежность, ждёт солдат
Твоей мольбы: «Останься невредимым…»
Пока ты спишь под сотней одеял,
Обняв игрушку мягкими руками,
Он смотрит в небо… Лишь бы кто-то ждал
За пустошью степей, за облаками.
Ах, лишь бы кто-то ждал печальных глаз,
Вернувшихся с войны в родную хату.
Ах, лишь бы кто-то ждал уставших нас,
Замученных бессонницей. Не надо
Писать стихи нам или рисовать
Портреты лиц знакомых и любимых —
Мы просим только помнить, только ждать
Потрёпанных, погибших, невредимых.
Мы просим ждать. Всё тот же я, поверь.
Чуть старше стал, чуть тише, чуть добрее,
Но не закрыл в былую душу дверь —
Слегка прикрыл от сырости. Я верю,
Что мы вернёмся раннею весной
В свои дома, чей запах позабыли.
Ах, как звучит: «Поехали домой…»
И нет границ меж небылью и былью.
Здесь тоже дождь стекает по щекам,
Здесь солнце светит ярче на рассвете,
Но лучше мягким дрогнувшим рукам
Шептать слова любви. Мы — тоже дети,
Играющие в прятки в мире пуль,
Пока они кого-то не отыщут.
Накрытый рваным флагом лучший друг,
Прошу, очнись! Услышь меня, дружище…
Открой глаза, взгляни на этот мир —
Он так прекрасен, слышишь, так прохладен!
Но ты всё спишь. Устал наверно. Мы
Хотели жить…
Так вышло.
Ну и ладно.
Подражание Иосифу Бродскому
В лучах фонарей, кометы,
Начистив до блеска латы,
Становишься вдруг поэтом,
Становишься вдруг солдатом.
В испитых до дна бокалах
И кровь отыскать не выйдет.
Горсть пепла в руках у дамы
Похожа на пирамиду.
Но в ней нет туннеля к небу
И места для саркофага.
Любимым доселе не был,
А нынче уже не надо.
Кричать, опускать забрало,
Нестись в пламя битвы, веря,
Что мира поэту мало,
Что воину век отмерян.
И хрип лошадиный громом
В ушах застревает. Тише!
Нас ждали родные дома
С тоской и горячей пищей.
Но мы не вернёмся. Может
Простят нам такую шалость?
Поэт, как и воин, тоже
На гибель идёт, лишаясь
Любви и тепла. Как скоро
Всё кончилось, друже. Верьте:
Найти оправданье вору —
Найти оправданье смерти.
А это не так уж трудно,
Поскольку причин хватает.
Под этой ужасной грудой
Холодных солдат снег тает.
Стремянку упёрли в небо,
Теперь поднимайтесь, братья.
Достигнув в боях победы,
Мы честно сдержали клятву.
А в небе всё реже солнце.
А в небе всё меньше места.
Пусть тот, кто домой вернётся
За нас пропоёт все песни.
От битв и кровавых пятен
Уже, если честно, тошно.
И, тронув рукой распятье,
Я точно могу сказать, что
На свет появившись летом,
Я в землю сойду когда-то
Одобрив её поэтом,
Удобрив её солдатом.
* * *
Любимый город, шлю тебе привет
Из тех краёв, где солнце плавит всё,
Что видит. Ты, наверное, одет
В желтеющие листья. Налицо,
Что я почти не помню, как ты горд…
Дворцы освобождают хрупкий мозг
От позолоты кованых ворот.
Я подтверждаю, жизнь — и вправду, мост.
И он горит, растрачиваясь на
Пустых людей, идущих над рекой.
В изгнании спадает пелена
С печальных глаз, наполненных тоской.
Любимый город, веришь ли, я жив
И вне тебя. Прости меня за всё.
Пускай терзают марево стрижи,
И осень ливни хладные несёт.
Пускай рябит в глазах от мутных слёз,
И снится мне, закованный во льды
Красавец Петербург. Пусть старый пёс
Несёт в зубах последние цветы
К моим дверям, закрытым на замок,
И пусть скулит от боли, ибо нет
Грустнее слов, чем «Прожил я, как смог…»,
Что эхом наполняют лазарет.
Музыка на костях
Человек предстаёт незаконченной песней, звучащей
В гробовой тишине сквозь хрипенье пластинки, покрытой
Сотней ям и канав. Пока есть ещё силы вращаться
И терпеть скрип иглы, ни один не умолкнет. Парите
Над замёрзшей рекой нотным станом, скрипичною чайкой,
Расставляя бекар над мостами, прибитыми к снегу.
Здесь, над жизнью чужой то ли радостной, то ли печальной,
Ясно видно, что смерть не является вдруг к человеку
Расхотевшему жить, разносясь по окрестностям джазом.
Как задумчив минор, как печальны его обертоны.
Наши жизни звучат в тишине мирозданья все, разом,
И, замолкнув, одна не сломает иглу граммофона.
* * *
Будто ноет душа, будто колет в груди,
Будто небо на голову давит.
Четверть жизни уже у тебя позади —
Это значит, что лёд не растает
В одинокой душе, заточённой в тебе,
Между рёбер скулящей от скуки.
Если тельник свой рвать — то лишь в мокрой траве,
Исцеляющей синие руки
Тех, кто рухнул в бою головой на восток
И навечно остался солдатом,
Чья душа где-то там, меж спасительных строп
И в тени парашютов десанта.
Весна
На стыке лет всё кажется острей
Иглы врача, пронзающего вену.
Жизнь с каждым годом движется быстрей.
Бегут часы, взбивая собой пену
В солёных водах слёз и бытия.
Ложится тьма на тихий полустанок,
Вагоны спят и дышат на меня
Остывшей пылью с гор Альдебарана.
На стыке лет всё кажется острей.
Жизнь — повар и приправы не жалеет.
Взмывает в небо стая голубей
Над Старо-Невским. Солнце леденеет,
Упав на крылья серые, упав
На лёд витрин, начищенный до блеска,
А свет его, лишённый звёздных прав,
Всё корчится на плотных занавесках.
На стыке лет всё кажется острей,
Чем меч Артура, вырванный из камня.
Господь сияет в памяти моей
Развенчанной легендой. Как ни странно
Моя тоска осталась позади.
С собой смирившись, жить, конечно, легче,
Признав, что на извилистом пути
Любой идущий слаб и изувечен.
В который раз на севере весна,
В который раз трамвай гремит мечами
Ледовой битвы. Павшим не до сна —
Уж слишком много боли за плечами.
Когда внутри метается душа
От рёбер к сердцу, к лёгким и обратно,
Её хозяин тлеет не спеша,
Как пламя спички, вспыхнувшей когда-то.
В который раз на севере весна
Кричит вороной чёрной о кончине
Седой зимы. Небес голубизна
Зовёт меня туда, где нет в помине
Моих дворцов и каменных мостов,
Чтоб я забыл свой дом — но это тщетно.
Таким, как я, неведома любовь,
Но преданность присуща. Буду честным —
В который раз на севере весна,
А я всё так же загнан и напуган.
Застыла в небе полная луна
Пугающе красивым белым кругом.
В который раз на севере весна —
Подруга всех больных и захудалых.
Очнувшись от немого полусна
И только тьму узрев, твердишь устало:
«В который раз на севере весна.
В который раз души моей не стало…»
Когда мой голос…
Когда мой голос время заглушит,
И дождь слезами страждущих обнимет,
Осмыслив вечность, прожитая жизнь
Окликнет тень, идущую сквозь зимний
Ненастный вечер в сторону реки,
Чтоб напоследок тонко прикоснуться
К её воде. Печали далеки,
И только звёзды к памяти несутся.
Когда мой голос эхом позовёт
Тебя во тьму, не двигайся — не стоит.
Смотри, как стрелки движутся вперёд,
Не думая о сладостном покое.
И слушай, как вздыхают корабли,
Отправив взгляд вглубь северного моря,
И чувствуй, как вращаются рубли
В золе судьбой отсыпанного горя.
А.Б.
Пришёл я с чемоданом в этот мир
И жизнь покину тоже с чемоданом.
Подумать только, сколько я скурил
Промокших папирос. Берите даром
Всё то, что есть в обугленной душе.
Да, мне не жалко, — вещи собираю.
Нет, братцы, не придёт она уже
Со мной проститься. Время поджимает,
Зовёт в дорогу. Знаете, что дождь
Не только лечит душу от заразы,
Но сердце омывает? Не тревожь
Поэта, что уснул с шестого раза.
А набережным снятся корабли,
Чернеющие в море беспокойном.
Мы все могли покинуть твердь земли
И сделаться волнами. Как же больно
Тебя терять и в темень уходить!
Кричи, сова, о гаснущей комете,
Упавшей в моё сердце. Дорожить
Любимыми успейте до их смерти.
Как любит полночь красться по ковру
К моей кровати с тоннами раздумий,
Ведь знает, что от преданных перу
Них проще избавляться. Жизнь, в сумме —
Поэма грёз, увиденных тобой
В прекрасный час рождения. И это
Во мне твердит усталый китобой,
Которым я не стал. Дождись рассвета
И отправляйся в новые края,
Окутанные тайной, как туманом.
Поверь мне, когда нечего терять,
Жить хочется не меньше, как ни странно.
Пришёл я с чемоданом в этот мир
И жизнь покину тоже с чемоданом,
Прожжённым солнцем мартовским до дыр,
Золой покрытым. Перед океаном
Поклажу всю сложить и закурить.
Как манит жизнь величием закатов!
Как жаль, что мне так надо уходить
В страну, где вечность, в общем-то, — лишь дата.
Зеркало
Как же хочется спать, надышавшись зимой,
Чьи закаты темны, будто строки поэта,
Подарившего холоду власть над собой.
Как же хочется спать и не думать о смерти.
Как же хочется жить вечно гордым орлом,
Быстроногим койотом, бегущим за солнцем.
Но по-прежнему в зеркале парень с пером,
И мы оба замрём, когда он улыбнётся,
Потому что тот миг станет сладким концом
Испытаний сердец наших, видимо, стойких.
Не родился святым — не умри подлецом,
И тогда, рухнув в ночь, снова станешь ребёнком.
Отыскав свой приют в мире длинных мостов
И замёрзших котов, я не прячусь от ветра.
Если хочется жить несмотря на любовь,
Что навеки ушла, значит, дело к рассвету.
Даже в плотном дыму в той стране хорошо —
Лучше дышится там, где всё пахнет удачей.
Полный мрака глупец не признается, что
Солнце платит нам всем и не требует сдачи.
Венок сонетов
Гори огнём, бессмертная душа,
И не кривись от боли нестерпимой.
Моя любовь не стоит и гроша
Для всех существ Вселенной обозримой.
Она — не исключение. А жаль.
Я был готов пойти на всё на свете,
Чтоб обратить в ничто её печаль,
И раздувал огонь в ней, словно ветер.
Кричал во тьме от боли и писал
Свои стихи, и письма отсылал
По адресу, казавшемуся нашим.
В ответ всего две строчки: «Извини.
Прошу лишь, разожги везде огни
И освещай дорогу заплутавшим».
* * *
И освещай дорогу заплутавшим,
Подобно Данко, павшему в степи,
Наполни светом дьявольскую чащу
В тот день, когда погаснут фонари.
Готов ли я к такой судьбе великой?
Я слишком слаб, чтоб жизнь свою отдать.
Но смерть моя не насладится криком —
Я не хочу ей радость доставлять.
Шагать в ночи и страшно и прекрасно.
Далёкий Марс поблёскивает красным,
Кометы электронами кружат,
Луна молчит и капает на веки,
Устав от одинаковых столетий,
На небе звёзды россыпью лежат.
* * *
На небе звёзды россыпью лежат
В волшебной тьме галактики молочной.
Среди планет и звёздных мириад
Лежу и я в обломках многоточий.
Пишу стихи, пусть сломанным пером,
Но честно и правдиво, как умею.
Печаль ко мне заглядывает в дом,
Как только мир становится темнее.
Я ей налил вина, себе воды.
Мне нравятся прекрасные плоды
Ночных бесед, что год от года краше.
Мечтаю быть шершавою скалой,
Порывом ветра, лютою зимой,
Серебряной пыльцой в цветке увядшем.
* * *
Серебряной пыльцой в цветке увядшем
Белеет порошок в моих глазах.
Доступна смерть всем, кто ребёнка старше.
Я в тупике отнюдь не на словах.
Реальность жутко далека от Бога,
Его законы для других планет.
Мечта побыть в нирване хоть немного
Останется мечтою юных лет.
Молиться я давно отвык, пусть так.
Готов поспорить — дьявол не дурак
И скоро мне наведается в сны.
Не страшно вдруг исчезнуть наяву.
Прошу лишь об одном — пока живу,
Пускай ничто не потеряет смысл.
* * *
Пускай ничто не потеряет смысл
В столбцах стихов и покрывалах прозы.
Мои мечты и юность унеслись
В страну, что омывают кровь и слёзы.
Сжигал мосты, когда спускалась ночь,
Дымящимся окурком честных взглядов.
Моя судьба не в силах растолочь
В труху скелет горячей веры в правду.
Глотаю жар нагревшейся печи,
Смеются меж друг другом палачи,
И речь судьи мне кажется формальной.
Ко мне на казнь сам дьявол заглянул.
Я счастлив, что так долго протянул
В давильне дней жестокой и коварной.
* * *
В давильне дней жестокой и коварной,
В аду сошедших с рельсов поездов
Не бойся быть улыбчивым и странным,
Прими себя, как мрачность городов.
Прими свой дом, покрытый цветом сажи,
Прими судьбы печальное лицо.
Мы в жизни — лишь бродяги без поклажи,
Мы — сказки с душу ранящим концом.
Ночные псы кусают провода,
С небес бежит холодная вода,
И всадник перевёл коня на рысь.
Я понял, что ещё не потерял
Надежду, когда сам себе сказал:
«Лови любовь, что крутится, как мысль».
* * *
Лови любовь, что крутится, как мысль,
Лови её улыбкой и глазами.
Пускай твой смех несётся птицей ввысь,
Сливаясь с голубыми небесами.
Ищи её фигуру меж домов,
Среди людей и тёмных переулков,
Ищи её в глубинах своих снов,
Среди размытых образов и звуков.
А как найдёшь — цени и береги!
С улыбкой попроси её руки
В полночный час, волшебный и туманный.
И больше никогда не отпускай!
Поверь, она давно привыкла спать,
Мечтая быть прекрасной и желанной.
* * *
Мечтая быть прекрасной и желанной,
Летела жизнь вниз с верхних этажей.
Я трясся в кресле белого сапсана
На полпути в мир северных ночей.
И тикали часы проклятой бомбой
На взрезанной осколками руке.
Я вырос в беспросветных катакомбах,
В извечной пожирающей борьбе.
Привет, меня вскормившей молоком,
Жестокости, поганым языком
Заставившей влюбиться в темноту.
Исход один, и жизнь у всех одна.
И, веря только в магию вина,
Я отворил все двери в пустоту.
* * *
Я отворил все двери в пустоту —
Нашёл ключи у памятника смерти.
Что делать, если хочется уснуть
И раствориться в снах о вечном лете?
Что делать, если мир — лишь негатив,
Кусок забытой старой фотоплёнки?
Что делать, если двадцать лет прожив,
Мечтаешь снова сделаться ребёнком?
Что делать, если все вокруг молчат?
Обидно умирать среди ягнят,
А жить средь них совсем невмоготу.
Прав тот, чья шерсть ценнее и белей.
Послание специально для людей —
Едва ли жизнь скрывает наготу.
* * *
Едва ли жизнь скрывает наготу.
Зачем тогда мы все спешим одеться?
Улыбка, как в тюрьме, сидит во рту,
А алчность обгладывает сердце.
Я так устал от зависти и лжи,
Мне стало стыдно зваться человеком.
Я словно лилипут среди больших
Чудовищ, голодавших больше века.
Их страшные глаза горят огнём,
Чуть ярче ночью, чуть тусклее днём.
А я жалею, что вполне съедобный.
Чего тянуть? Пускай уже начнут.
Уверен, что от горечи умрут
Моей души, дотла испепелённой.
* * *
Моей души, дотла испепелённой,
Оставлю часть жить дальше на Земле.
Она всегда была атласно-чёрной,
И я не думал сделать посветлей.
Считаю чёрный символом поэта,
Оттенком его старого пальто,
Обугленным окурком сигареты,
Чернилами, засохшими давно,
И личностью, которой надо стать.
Мне некому «спасибо» прошептать —
Стихи писать я научился сам.
Из мною отворённой пустоты
Выходит, словно призрак темноты,
Поправив галстук, новый Сиоран.
* * *
Поправив галстук, новый Сиоран
Забыл про время, сон и голод в спешке.
Не в силах до конца прочесть Коран
И Библию, убрал их без надежды
На полку для уже ненужных книг.
Спеша законспектировать все мысли,
Рука трясётся, будто он старик,
Но для юнца нет разницы и смысла.
В его записках — рыцарский турнир,
Сиянье лат и королевский пир
С отравленными бочками вина.
А где-то в поле гордый Ланселот,
Вблизи широких дьявольских ворот,
Кричит во тьме, встречая смерть от ран.
* * *
Кричит во тьме, встречая смерть от ран,
Повеса-Пушкин, в доме рядом с Мойкой.
Подумать только: сколько из-за дам
Легло в могилу праведных и стойких…
Ну как не лечь, когда они всех нас
Сильнее солнца в дикий жар бросают,
Когда из тьмы их неповинных глаз
Большие лодки страсти выплывают?
Ну как не лечь, коль связаны судьбой?
Хоть глупо из-за ревности простой
Стрелять в того, кто прожил жизнь никчёмно.
Надеюсь, не придётся убивать,
Чтоб не было желания сказать:
«Будь проклят я за то, что был влюблённым!»
* * *
Будь проклят я за то, что был влюблённым!
Мне нужно сердце не теплее льда.
Я тоже был и юным и задорным,
Теперь мечтаю рушить города.
Да, с дьяволом давненько мы знакомы,
Почти всегда он рядом, словно друг.
Недавно стал окрашиваться в чёрный
От лиц моих теперешних подруг.
Он помнит ту, которую любил
Всем сердцем я и сам себя убил.
Моя любовь не стоит и гроша.
Теперь живу с улыбкой мертвеца
И только повторяю без конца:
«Гори огнём, бессмертная душа!»
МАГИСТРАЛ
Гори огнём, бессмертная душа,
И освещай дорогу заплутавшим.
На небе звёзды россыпью лежат,
Серебряной пыльцой в цветке увядшем.
Пускай ничто не потеряет смысл
В давильне дней жестокой и коварной.
Лови любовь, что крутиться, как мысль,
Мечтая быть прекрасной и желанной.
Я отворил все двери в пустоту.
Едва ли жизнь скрывает наготу
Моей души, дотла испепелённой.
Поправив галстук, новый Сиоран
Кричит во тьме, встречая смерть от ран:
«Будь проклят я за то, что был влюблённым!»
* * *
Я остался, на миг
разделённый волной ожиданий,
как отчаянный крик,
затерявшийся в контурах зданий,
я остался с тобой
в междуречье любви, понимая,
что смешавшись с водой,
далеко не уйдёшь. Ты немая,
я глухой — ну и что?
Нет сильнее любви недостатков.
Сочиняя стишок,
представляя себя среди маков,
обнаружить, что нет
ни цветов, ни бумаги, ни перьев.
Только выключить свет
и захлопнуть скрипучие двери.
Здесь, как прежде, зима.
Снег въедается в кожу, терзает.
Не забыть имена,
не забыть адреса, номера и
не забыть голоса.
Незабудки венчают могилы.
Чем длинней полоса,
тем спокойней взлетать белокрылым.
Так кончается боль
под капель из-под клавиш Шопена,
в разговорах с тобой
чередой странных жестов. Из вены
изливается кровь,
орошая листы сочинений.
Так восходит любовь
к Эмпирею ушедших мгновений.
Строфы
Что ни день с опустевшими ножнами,
То сражение, коих уже
Не видали столетья тревожные
Так давно. Лучше жить в мираже.
Лучше жить в тишине околдованной
Твоим взглядом. Сорвавшись с петель
Дверь становится жертвой. Осознанно
Говорю, что и я средь людей
Себя чувствую жертвой, что в общем-то
Недостойно мужчины, но знай,
Что всё горе, что было мной прожито
Не вместилось в Священный Грааль.
Что поделать, коль память бессовестна?
Как не стать покалеченным ей?
В вечной тряске идущего поезда
Я всё больше пугаюсь людей.
Солнце всходит над полем задушенным
Человеческой речью о том,
Что, являясь заблудшими душами,
Люди вечно идут на перрон.
Сколько слёз было пролито странником,
Отказавшимся жить среди них…
Как устал я от внутренней паники!
Так устал, что навеки затих.
Рыбы в небе твердят, что всё кончено.
Наступила весна, значит жизнь
Разминулась со мной. Не нарочно ли?
Если так, то пускай миражи
Остаются на век опечаленный
Подле призрака, ставшего сном.
За закрытыми наглухо ставнями
Бьётся утренний дождь о бетон.
Что сказать тебе, муза ушедшая,
На прощание? Письма храня,
Ты люби эту жизнь сумасшедшую,
Что смогла обойтись без меня.
Такси в небо
Мы надеялись в жизни на звон стаканов,
Завывания бедных, мычанье пьяных,
Потому что жизнь не совсем красива.
Погляди в окно — подошло такси, но
Не спеши садиться в его утробу.
Мы клялись прохожим в любви до гроба,
Разбивали вазы средь толп идущих
На потеху мёртвым и грусть живущим.
Мы плевали в небо, в Меркурий целясь —
Охладить хотели. Куда все делись?
Растворились в мире, как сахар в чае.
Начинаешь жить? Так начни сначала.
Погляди в окно — подошло такси, да.
Захвати багаж и бутылку сидра,
Не своё пальто и духи чужие.
Вспомнит ль кто-то, что мы когда-то жили?
И не в первый раз прохудились туфли.
Как забыл я газ отключить на кухне?
Обезумел дождь, и октябрь спился.
Я тобой дышал, но тебе не снился.
Старый город мал для любви поэта.
Чем теплей закат, тем прохладней лето.
Погляди в окно — подошло такси. Так
Выбегай быстрее, пока не вымок.
Одиноко спать средь гвоздей и досок.
О тебе мечтал, но остался с носом.
Наконец я понял, что ты любила
Только пару дат на моей могиле.
Мы кричали всем, что почти бессмертны.
Чем теплей зима, тем прохладней лето.
Чем короче жизнь, тем длиннее вечность,
Тем мертвее память и мы, конечно.
Погляди в окно — подошло такси. Нет
Ледяная кровь из глазниц не хлынет.
Если кто-то ждёт, не сказав ни слова,
Значит жизнь пройдёт. И начнётся снова.
Rerum
Я, глянув львам в разинутые пасти,
Упёрся в силу каменных клыков.
Гудит река, позвякивают снасти
Пустых паромов. Капает с веков
Святая влага памяти народной
На набережных серые глаза.
Привычнее граниту быть холодным —
Свинцовыми привычней небесам.
В дворцовых окнах плачущая осень —
Она опять без пары на балу.
Лоснятся дымом пахнущие косы,
И туфли погружаются в золу,
И небо сводит судорогой. Хлынет
Теперь вода и смоет с улиц пыль.
Мой Петербург, всё более седые
Твои мосты, закутанные в ил.
И ночь, как прежде, ляжет незаметно
На строгий лес имперских колоннад.
Блокадный метроном зловещим эхом
В парадных отзовётся. Сотней ватт
Мы не разбудим зуммер, не пытайся.
Молчит Исаакий, думая о том,
Как просто утонуть в бездонной пасти
Скульптуры, охраняющей наш дом.
А шпиль Адмиралтейства смотрит в небо
Большой иглой и тянется к луне,
Что пахнет свежевыпеченным хлебом
И кровью, растворившейся в Неве.
Записка
Милый друг,
Я пишу эти строки во сне
Под сентябрьский дождь, под дыханье
Умирающих листьев. К тебе
Все дороги вели, но названий
Не имели они, ибо я
Только страждущий путник, не зодчий.
Небо млело от жара огня,
Растворившего сердце. Сквозь точки
Пробираться к концу своих строк
Всё равно, что дырявить корыто.
В сотый раз я к тебе на порог,
Только дверь остаётся закрытой.
Милый друг, тебе двадцать. Теперь
Всё опять от нуля до девятки.
Пусть познаешь ты меньше потерь,
Чем познал я в немыслимой схватке
С безответной любовью, с судьбой,
Покорёжившей тело и душу.
Пусть следят с облаков за тобой
Опьяневшие ангелы. Слушай,
Как срываются капли с небес
На избитую маревом землю.
Я люблю, как когда-то Отец
Возлюбил Сына. Птицы допели.
Нам судьба отвела только ночь
И один поцелуй на кровати
Умирающей юности. Прочь
Прогоняешь ты чувства солдата.
Будь же счастлива и весела,
Бесконечно красива, прекрасна,
Отражайся в глазах, как луна
Отражается в чувствах и ласке.
Я всегда буду здесь. Я всегда
На посту у дверей твоих. Буду
Только мерить шагами года
И ударами сердца минуты.
Пусть глаза заливают дожди,
Пусть бушуют в округе ненастья.
Часовые не знают любви.
Часовым не положено счастье.
Дым
I.
На крыше церкви виден крест,
Погнутый штормом,
Как символ веры и телес-
Ных мук Христовых.
Паук качается на нём,
Не зная тряски.
А мы всё мокнем под дождём
В х/б и касках.
II.
Убитый город недвижим,
Разрушен, бледен.
Лишь штурмовик орлом кружит
В свинцовом небе.
С деревьев капает вода,
Подобно бомбам.
И призрак в ржавых кандалах
Твердит нам: «Сомма…»
III.
Сапёрный ход пугает тьмой,
Землёю с неба.
Глазам, расплавленным войной,
Не видно склепа,
Что окружает их теперь,
Поскольку много
Несём мы груза и потерь
К покоям Бога.
IV.
Здесь «навсегда» — лишь слово, и
В него нет веры.
Ах, пойте хором соловьи
В момент расстрела.
Поверь, не плачущий навзрыд —
Непобеждённый,
Стоящий насмерть без обид
И в жизнь влюблённый.
V.
Теперь за угол заглянуть,
Увидеть то же,
Что и всегда. Неблизкий путь
Бежит по коже
Морозом, ибо начинать
Всегда сложнее.
Свеча, привыкшая сгорать,
Лишь тихо тлеет.
VI.
И кот идёт по мостовой
Навстречу солнцу.
Солдат, напичканный войной
И парой порций
Сухой шрапнели и свинца
Шагает следом.
Не разглядеть его лица
За стылым ветром.
VII.
Ах, нестареющая ночь,
Прости мне слёзы.
Что если некому помочь
Пройти сквозь грозы?
И с белой солью на губах
Мечтать во мраке
О стройных яблонях в садах…
Клянусь не плакать.
VIII.
Важней всего на свете ты
В вечернем платье
В руках несущая цветы
В мои объятья.
Я о тебе не забывал,
Клянусь свободой,
Когда сжигал девятый вал
Огнём пехоту.
IX.
Несвоевременная жизнь
Коварней смерти.
А с неба сыплются ножи
Свинцовым летом,
Пронзая головы бойцов
Холодной сталью.
Кем были мы до этих снов
И кем мы стали…
X.
За что держаться на фронтах? —
Перил не сыщешь.
Мы поглощали дикий страх
С холодной пищей
И взгляд бросали в небеса,
Не видя Бога.
Есть в этом мире чудеса? —
Совсем немного.
XI.
Новоявленная любовь
Стучится в окна
Одетых в грязь и нашу кровь
Руин холодных,
А окон нет, и потому
Её не слышно.
Костёр, погасший на ветру,
Уже не дышит.
XII.
На крыше церкви виден крест,
Погнутый взрывом.
Пока смерть падает с небес
Успеть бы вырыть
Ещё один сапёрный ход,
Порвав все жилы,
Один спасительный окоп,
Одну могилу.
Вам
Вам, бесконечно сухим от хождения
Взад и вперёд голубиных взводов,
Солнце зашедшее кажется тенью, и
Небо горит над мотком проводов.
Я не силён в баллистических прениях,
Но утверждаю с медальным лицом —
Пуля всегда рикошетит от пения
Рано вернувшихся с юга скворцов.
Значит, вы пали зимой, опьянённые
Ночью микстурой баянных мехов.
Вспомните, как под усами Будённого
Гвозди ковались для ваших гробов…
Да, вам, оставленным верой и правдою,
Выбитым в камне дрожащей рукой,
Век не узнать, как в объятия падают
Мощи вернувшихся с фронта домой.
Освобождение
Дорогая, я бежал из-под стражи в начале дня
В задымлённый город, скользящий в море
На имперских лыжах. И чтоб меня
Разразило громом, коль вру — без крови
Обойтись не вышло. Конвойный пал
От разрыва сердца, увидев это —
Я бежал сквозь терний, ведь точно знал,
Что за болью ты. И твой голос ветер
Доносил в тот миг до моих ушей.
Только рвались руки, шипы целуя,
И рассветный луч рисовал мишень
На моей спине. И летела пуля,
Утирая слёзы, вдогонку мне,
Обжигая воздух холодный, зимний.
Я бежал сквозь время к одной тебе,
Заливая кровью следы и иней.
Дорогая, всё, что проходит — жизнь.
Без любви нет смысла дышать и плакать.
И, как хвост звезды, что несётся вниз,
Леденеет срок на стене барака.
Было холодно
Я помню, было холодно. Я спал,
закутавшись во всё, что мог, но ветер
давил на плечи, мучил, завывал,
метался по квартире. В лунном свете
чернел соседний дом, своих дверей
давно не открывающий прохожим.
Крепчала грусть, как будто умереть
пыталась. Дать бы холоду по роже!
Я помню, было холодно. Один
бездомный камни складывал в карманы.
Пугал я дурно пахнущих сардин
блестящей вилкой. Осень между нами,
наверное, навечно улеглась.
Прогнать её? Не стоит, я доволен.
Детишки вновь уходят в первый класс —
на десять лет срываются в неволю.
Я помню, было холодно. В Неве
октябрь нежно складывал убитых.
Мы шли на плаху, слушая свирель,
горланя песни. Знаешь ли, пол-литра
морской воды сумели нас согреть
в осенний холод, выжженный на лицах
тугим румянцем. Вспыхнуть, и гореть,
и не давать замёрзшим заблудиться.
Письмо из Венеции
Здесь нависает выцветший фонарь
Над головою путника. Здесь осень
Вплетается меж треснувших колонн
И пыль сдувает с крыльев голубиных.
Здесь дождь ныряет в море по утрам,
Прорвавшись сквозь туман. Здесь пахнет кофе
У маленьких закусочных, где есть
Всегда бутылка виски. Здесь тоска
Приятнее, чем счастье. Под зонтом
Всегда найдётся место для второго
Промокшего до нитки беглеца
От пасмурной реальности свободы.
Здесь можно быть собою, не боясь,
Что кто-нибудь в толпе тебя узнает,
Ведь нет толпы. И тени от гондол
Скрывают слёзы страждущих. Как будто
Крепчает дождь. Каналам не впервой
Глотать сырую воду с небосвода.
И тучи безымянных голубей
Взлетают в небо, полное печали.
Здесь музыка степенна и честна.
Здесь хочется кричать о Мопассане.
Здесь дама в белой шляпке — сатана,
Манящая грехом. Здесь всё, как прежде.
И чумный доктор, голову склонив,
Стоит себе на набережной, ибо
Он временем прощён. И рыжий кот
Неспешно так гуляет по палаццо.
Осипшая площадь
I.
Поколение гордых, ушедших в осень,
Представляющих вечность, как цифру «восемь»,
Что положена набок, подобно юной
Обнажённой деве, поёт о лунах,
Что кружат средь пыли окрест Сатурна,
Проходя сквозь кольца, считая сумму
Непрожитых лет; и, поскольку холод,
Остаёшься вечно румян и молод.
II.
Голубиный шум над осипшей пьяцца
Обращён в мечту, в громыханье плаца,
Обращён в любовь ко дворцам и водам.
Закури, мой друг, и дыши свободой.
Да, заморский дождь не чета родному.
Не стыдиться плача в тоске по дому —
Не стыдиться жизни. Пальто укрывшись,
Смаковать коньяк и гулять по крышам.
III.
Выходя в бинтах посмотреть на море,
Пропитавшись смертью в густом растворе,
Ты выходишь жить, претворяясь, будто
Для тебя вся жизнь не прошла в минуту.
Ты глядишь вглубь волн и во мрак гондолы,
Не способный ждать и сказать хоть слово.
Голубиный шум над осипшей пьяцца
Научил писать, разучил смеяться.
IV.
Фонарям подстать, понемногу гаснем.
Карнавал нас всех научил жить в масках,
Но глаза не скрыть. И, объятый ветром,
Колеси по снам, колеси по свету.
Если зонт из дыр твой соткали — ладно.
Не хочу шагать, а стоять прохладно
На сыром ветру, ибо волны нынче
Оживают и ничего не слышат:
V.
Ни мольбы людей замереть и стихнуть,
Ни печальный выдох того, кто сгинет
В ледяной воде, разносясь по морю
Бесконечным эхом и ре-минором.
Почему всё так получилось? Знать бы…
На осипшей пьяцца гуляет свадьба,
И смотреть на это из мутной толщи
Безразличных вод и грустней и проще.
* * *
Теперь, когда восторженность прошла
Вдоль чёрных фонарей, уставив в землю
Свой блеклый взгляд, с безмолвия ножа
Степенно каплет розовое зелье.
Теперь, когда закаты холодны,
А звёзды — что-то большее, чем точки
В бездонном небе, кажется, что мы —
Часть вечности, разорванная в клочья.
Не встать ли нам на мрачный постамент,
Одевшись в камень? — Время не позволит.
Молчание минующих нас лет
В парадных отзывается лишь болью.
Куда бежать, скрываясь от тоски
Столь тяжкой, что вздохнуть нам не под силу?
Представить, что мы с вечностью близки.
Представить, что до космоса лишь миля…
Теперь, когда ты где-то далеко,
А я всё здесь, представить, что мы вместе.
Сползать по стенке горною рекой,
Навечно оставаясь бестелесным.
Забиться в угол, думать и молчать,
Держать в руке трубу от батареи.
Любовь острей былинного меча
И ранит тоже глубже и больнее.
Теперь, когда в дыму от сигарет
Лениво просыпается мой город,
Глядеть в окно. «Дождя, похоже, нет…»
Я, как И.Б., тонул и был распорот.
А где-то в это время шла война.
Минул её — вдыхай же грудью радость!
Любовь одна и смерть всегда одна.
Одна из уст исходит благодарность
Суровой жизни в северных краях.
Мосты стареют, дымкой покрываясь,
А в толще вод немые якоря
Лежат на дне, хрипя и умирая.
Прощай
Взъерошенная юность, ты ушла
Походкой невесомой прямо к морю
И скрылась в водах. Хочется дышать,
Но вдох не сделать. Кажется, с тобою
Мы временем навек разлучены.
И с каждой проходящею минутой
Всё ниже свет стареющей луны
Спускается с небес на парашюте.
* * *
Когда луна сопьётся от любви,
Ночь выстрелит ей в темя звёздной дробью.
Ты вспомнишь очертания мои,
Окутанные выцветшей любовью.
Ты вспомнишь догорающий рассвет
Над одиноким северным причалом.
Я жил тобой, как может лишь поэт,
Укрытый поднебесным одеялом.
И вот тогда, когда луна умрёт,
В твоё окно надежда постучится
И скажет, что у каждого свой порт,
В который не удастся возвратиться.
Как горько, что до звёзд миллионы лет,
Как радостно, что взгляд до них доходит.
Мы все плывём, но кажется, что нет
Живых людей на нашем пароходе.
И если вдруг ты выглянешь в окно,
Увидишь двор знакомый, но безлюдный.
На небе пусто, в городе темно,
Лишь ветер дует стылый и попутный.
Душа горит, как свечка. В сердце жар,
В глазах весь мир и в памяти твой запах.
И мотылёк сгорает не спеша
С достоинством и гордостью солдата.
Петербургские стансы
Гудели корабли и заходили в доки,
Вокруг густел туман холодный, как печаль.
Идёшь по жизни прямо, но выходит боком.
Мне жалости не надо и никого не жаль.
Кричали громче всех запуганные птицы
В преддверии грозы кружили над Невой,
А я смотрел вокруг и думал, что мне снится
И город, и река, и сладостный покой.
В тот день хотелось пить и не считать стаканы
До боли в голове, вращения Земли,
И сигарету сжать холодными губами,
Снять шапку на ветру и просто закурить.
В тот день я был далёк от радости и счастья,
Хотелось утопить всего себя в вине —
Не вышло. Но сам чёрт заставил попытаться
И оглушил меня в звенящей тишине.
Я вдоволь поиграл с судьбой и смертью в прятки
И больше не хочу скрываться во дворах.
Я пью взахлёб туман и радуюсь, что сладкий.
Вся горечь жизни здесь — в отчаянных глотках.
Выныривает мост из пелены молочной,
И несколько ворон кружат прям надо мной.
Я так хотел с тобой гулять осенней ночью
По старым мостовым и обнимать рукой.
И нежно целовать… под шум реки и ветра.
Ты б обняла меня, прижалась посильней.
Но я иду один по питерским проспектам
Сквозь непроглядный мрак однообразных дней.
И некуда бежать поэту от раздумий.
И некуда пойти, когда в груди болит.
Не потому ли всё заканчивает пуля,
Что вес у жизни больше, чем у могильных плит?..
Непрощённый
Ступай во тьме легко и осторожно,
Здесь всюду смерть — смотри не попадись.
Как меч, неспешно вынутый из ножен,
Сверкают звёзды, каплющие вниз.
Струится память дрогнувшею речкой,
В тени мостов воды не различить.
Задумчива ли жизнь, коль смерть беспечна?
Дрожит декабрь пламенем свечи.
Гляди в золу, разбросанную ветром —
Она тепла, как мартовский закат.
Великий город, одами воспетый,
Врастает в землю сотней колоннад.
И ты идёшь по старым переулкам
В долину снов, туда, где всё лишь дым.
Ночь — брошенный в безмолвие окурок
Рукой того, кто умер молодым.
Ступай, ступай, заглядывая в лица,
Держи в руках потухший уголёк.
Ты знаешь, что нет смысла торопиться,
Что я бы не ушёл, коль даже мог.
И в вечер бесконечный, вечер сонный,
Приди ко мне в обитель грусти, и
Черкни на сером камне «Непрощённый»,
И в сотый раз услышь моё «прости».
* * *
Как вечер пахнет осенью и мглой,
Расслабленно лежащей на асфальте,
И ночь пронзает сны своей иглой,
Сшивая души любящих тугой
Незримой нитью. Звёзды на закате
Тусклее лампы, скрытой под водой.
Стоят часы на треснувшей стене,
И шум забитой раковины вторит
Раскатам грома. В полночь при луне
Звонит огромный колокол по мне,
И шумом отзывается лишь море
Невинной крови, пролитой в войне.
* * *
В автобусе на Невском видел деда
С пустым пакетом и лицом изрытым
Морщинами, как рвами. И в зашитом
Пальто тёмно-коричневого цвета.
Собор Казанский за окном. Громада
В зрачках у деда — попросту игрушка.
Как хорошо, что увлеклась кукушка.
Не надо умирать, старик, не надо.
В твоих глазах уже нет места боли —
Лишь полное отсутствие эмоций.
Сегодня нас не радует свет солнца,
То ль дождь опять сорвётся с неба, то ли
Затянет всё. Мне большего не надо:
Пускай живут до старости глубокой
Те люди, в чьих глазах вечношироких
Когда-то отпечаталась блокада.
Всё равно
Всё равно ты не спишь, оглушённая ангельским криком.
Всё равно я — глупец, жизнью изгнанный в осень заика.
Всё равно всё пройдёт, не оставив следа на асфальте.
Всё равно мы уйдём, лёжа в белой холодной палате.
Век куда-то спешит, спотыкаясь об острые камни.
Здесь на вывесках нет ничего, кроме краткого «память».
Потеряться во тьме, заблудиться в окраинах, в мыслях
Одиноких людей в середине отпущенной жизни.
Бесконечность есть грех, ибо всё, что границ не имеет,
Неподвластно богам, но любимо улыбчивым Змеем.
Если жизнь есть любовь, значит в стрелах Амура нет смысла.
Наши слёзы тоской на бесчисленных тучах повисли.
Всё равно ты ушла, дверь оставив открытой. И ладно.
Тянет холодом из колыбели квартирного ада.
Всё равно мы близки, ибо нити разлуки не рвутся.
Всё равно без тоски не имеет жизнь цвета и вкуса.
Всё равно тяжелы на подъём, но легки на помине.
Всё равно фонарям предначертана ранняя гибель.
Всё равно голоса превращаются в тихое эхо.
Всё равно ничего после нас, кроме первого снега.
Зимние стансы
Холод струится песней в джазовом клубе. Гости
медленно пьют игристый винный напиток, виски,
водку, мартини. Праздно, как за игрою в кости,
смерть забирает жизни.
Звоном бокалов, светом пыльных плафонов, дымом
длинных сигар и лаком старых гитар покрытый,
холод всё знает. Реже знает не всё, как мы, но
мне им не стать забытым.
Старый Чикаго, «Форды», чёрные шляпы, мех на
женских пальто, перчатки в порохе, лампы банков,
тёплые гильзы, смог и взгляд в середину века,
чей номер двадцать. Запах
выпивки, слёз, парфюма, крови, пролитой наземь,
кресел и сцен театров, блеск портсигаров, снега.
Холод встречает время белой улыбкой, глазом,
спущенным с тени века.
В тёмной квартире, полной старых открыток, пыльных
чёрных экранов, шатких стульев, скрипучих окон,
люди прекрасно знают, сколько они любили
и потеряли сколько.
Где-то в подъезде мыши вновь исчезают в стенах,
в трещинах, коих сотни, и в незаметных лазах.
Где-то внутри под кожей кровь согревает вены
синим цветочком газа.
Холод слетает с неба снегом, январским ветром
и оседает в лёгких. Сколько же будет боли…
Шляпы уходят в полночь, в городе пахнет фетром
и океанской солью.
Стынет мой кофе. Вечность тихо крадётся в спальню,
ищет пижаму, тапки, но не находит оных.
Холод терзает душу, сердце покрыто сталью.
Сердцу положен отдых.
* * *
Сегодня я читал свои стихи.
Так глупо, признаюсь, но так прекрасно!
Все эти ливни, ночи, маяки,
Измученные толпы безучастных,
Все эти слёзы, пролитые на
Осколки моих чувств, все эти реки…
Услышь меня, холодная Нева!
Я так устал быть просто человеком.
Хочу быть частью волн твоих. Вели
Уйти в залив, уйти и не вернуться.
Хочу топить пустые корабли
И парусники, сбившиеся с курса.
Хочу кричать влюблённым о любви,
Скитаться меж дворцами, будто ветер,
Слегка касаться локонов твоих,
Для прочих оставаясь незаметным…
Я жить хочу! Но это не с руки
Всем, кто отдал себя перу и боли.
Сегодня я читал свои стихи,
И где-то в них я снова был с тобою.
Ветер
Настолько пьян, что снов не воскресить.
Зима слетает с неба. В электричке
Клубится дым и вздрагивают спички.
И рвётся жизнь, как бронзовая нить
Былой струны. Мерцают огоньки
В окне вагона, брошенного в яму.
Зима ложится холодом меж нами,
И снег не тает, падая с руки.
Кругом тоска, и дождь, как пулемёт
Стучит, грозя и смертью и пощадой.
И встреч в ночи мне более не надо,
Ведь кто ушёл, тот больше не придёт.
А я ушёл. И кажется, что всё,
Что было между нами — просто ветер,
Летающий метелями по свету
В попытках отыскать твоё лицо.
Скрипит земля
Костёр костру решительная рознь.
Поэт поэту брат и соглядатай.
Скрипит земля в декабрьский мороз
И тихим стоном просит о заплате.
Звезда звезде сестрица по теплу.
Зима зиме… А, впрочем, нет отличий.
Скрипит земля, сжимаясь на ветру,
И не меняя траурных обличий.
Солдат солдату крепкое плечо.
Любовь сердец — взаимная забота.
Скрипит земля под грузным палачом
И сотней ног у сцены эшафота.
Рассвет рассвету в общем-то, двойник.
Последний час, но… Утро, ты прекрасно!
Скрипит земля, а слышится лишь крик.
И в небе сокол кружит безучастно.
Пока она спит…
Сев в старинный трамвай, ожидаю беды.
Смерть давно ближе всех, перешёл с ней на «ты».
В запотевшем окне лёд, сковавший асфальт.
Все уходят. Ну что ж, я привык отпускать.
Только ты будь со мной! Я почти что молю…
Никогда на тебя не обрушу свою
Бесконечную боль, она громко хрипит.
Просто будь со мной рядом, пока она спит…
Слишком много имён потеряли свой смысл,
Мою душу давно жадно выели крысы.
Я швыряю их в стену, одну за другой,
Кровь струится по венам, а в органах гной.
Весь в порезах и язвах, но я не сдаюсь.
В темноте так прекрасно — её не боюсь.
Потому что к утру боль придёт, завопит,
Так что будь со мной рядом, пока она спит…
Я молил о прощении, даже рыдал.
Вместо слёз капли крови. Ржавеет металл
На моих кандалах, но сломать их никак
Не могу. Где же свет, что зальёт этот мрак?!
Дьявол просит вдвойне лишь за то, чтоб уйти.
Заплатить денег нет, значит, нам по пути.
«Ты погибнешь в разлуке», — мне боль говорит.
Так держи мою руку, пока она спит…
Проспект Непокорённых
Когда рябит с насмешкою и болью
В твоих глазах полуденная блажь,
И стук дождя с пульсирующей кровью
Так просто спутать — взять на карандаш
Безмолвный храм, истерзанный прохладой
И шум реки, закованной в гранит,
В чьей серости виднеется блокада
Холодная, как тень могильных плит.
Кругом ноябрь. Выцветшие стены
Молчат о страшном прошлом. И у стоп
Тугие волны хрипом белой пены
Твердят о боли, вызвавшей потоп
Из горьких слёз и крови уцелевших,
Ведь мёртвым нечем плакать. Раны их
Всё стынут на морозе. С шагом в вечность
Лишь больше таешь в каплях дождевых.
Средь бела дня и пасмурности града,
Сухой стеной возросшего пред злом,
Я вижу в лужах облики солдат и
В пустых парадных слышу метроном.
Да, этот город помнит, ясно помнит,
Как дул блокадный ветер, наугад
Снося людей, идущих через голод,
Тисками сжавший гордый Ленинград.
Он помнит их обветренные лица
И стойкость глаз стеклянных, но живых.
Кругом ноябрь. Небо шелушится
Окопной грязью, кожей рядовых.
И жизнь идёт исправными часами
Вдоль стылых стен сквозь хладные ветра,
И где-то за нигде, за небесами
Блестит улыбка грозного Петра.
Созвездия обмана
На дивный стол полковников и всех,
Кто как бы не причастен к нашей смерти,
Кладём мы фрукты, дичь и даже грех
В лице вина. Вас вспомнят наши дети.
Нет, нет, вы ешьте — это ведь я так,
Лишь шутки ради вымолвил. Не бойтесь —
Вас не достанет умерший простак
С сырых небес. Погиб он не геройски —
Обыденно. Расплавился в огне.
Печаль и слёзы. Горечь и обида.
Полковники, скажите обо мне
Хоть пару слов! Вино для индивида —
Ключ к искренности. Значит, я забыт,
Ведь, кроме шуток, более не слова
За тем столом о павших не звучит.
Несите шнапс — горячее готово.
Полковники, я верил в ваше:»Я
Решил, хочу, приказываю, знаю!»
Я ранее умел лишь вышивать,
Теперь мне снится, лишь как убиваю.
Полковники, а было ли за что?
Умерьте гогот, выслушайте духа!
Слова того, кто главного лишён,
Уже не просто звуки, а наука.
Вы ломитесь под тяжестью погон —
Мы ломимся под тяжестью гранита.
И, ржавчиной изъеденный, вагон
Трещит по швам от горечи убитых.
* * *
В, о гранит размозжённую, боль
Глядя, видишь следы ностальгии:
Вечно пьяный и сильный прибой,
Кулаки разбивающий в кровь
О железо и камни нагие;
Участь брошенных топтаных луж,
Охлаждающих лица проспектам,
И оконные драмы, где муж,
Всё кляня оркестровую тушь,
Понимает, что любит не эту
Одинокую женщину, а
Ту, что где-то в глубинах окраин;
Видишь, как багровеют снега,
И стихают молитвы богам
В страшном хрипе, унизанном гарью;
Разодетую совесть, в ночи,
В свете фар говорящую: «Поздно».
Как обыденно топать ничьим
И искать в своих брюках ключи
От такси, уходящего к звёздам.
Не трогай свеч
Не трогай свеч, здесь до сих пор февраль.
И сани волочатся по дорогам.
Я ранен на войне был, но не пал,
Не убоялся дьявола и бога.
Не трогай свеч, их эра коротка.
На звёздах пыль, мы дышим этой пылью.
Жаль, фляга не дарует ни глотка
Живительного спирта в вечер стылый.
Не трогай свеч. Отставить болтовню!
Мороз искрится кованным металлом.
Придайте прах покойного огню —
Мотыль уходит викингом в Валгаллу.
Элегия
I.
Здесь, в остановке, в шаге, в свете кометы от
пыльно-прекрасных правил, вырванных из горы,
Солнце встаёт над нами. Кажется, что встаёт.
Кажется, что дары
Пьяных волхвов исчезли где-то в песках; потом
старый верблюд прошепчет мне, что не видел где.
Верить его словам — записывать под дождём
вилами по воде.
II.
Гаснет лучина в небе, чей материал — лишь шёлк,
и сквозь дырявый веер хмуро на нас глядит
Мрачная Ева. Плачет — будучи голышом.
Так познаётся стыд.
Между колонн и трещин бегает мальчик. Он
кажется слишком светлым, даже для этих мест.
Мальчик пока не знает, как перед вечным сном
давит на плечи крест.
III.
Старая площадь в центре города всех дорог.
Пыльные камни, плитка, мрамор, кувшины, я
где-то в тени, и нищий падает на порог,
не раздобыв питья.
Солнце сжигает всё, кроме отрезков лет,
вросших мне в память. Сны не потревожат глаз.
Жди, что нырнёт в закат плачущий минарет
и успокоит нас.
IV.
Здесь, посреди лучей, брошенных вкось и вкривь,
на горизонте слов, с теми, кто не ушёл,
в руку набрав земли, ты узнаёшь, что жив —
в общем-то, хорошо.
И ястребиный крик вдруг наполняет всё,
что только видит глаз. Жизнь, как старик, идёт
тихо и мимо нас. Крутится колесо,
не замедляя ход.
Сырая дрожь
Как только не
Кричали мне проклятия и цифры
Залитого, забрызганного шифра,
Что на спине,
Как знак «инь-ян»,
Был выведен автобусу мужчиной
Довольно средних лет. И за машиной
Бежать сквозь Ломоносовский туман —
Совсем не то,
Чего ты ожидаешь от поездки
Туда, куда-то в сторону по-детски
Худых мостов.
И стар и млад,
Затихший на продавленных сиденьях,
Обузданный злорадствами и ленью,
Отставшим рад.
Ну что ещё
Тебе мне предложить, пока не стихли
Слова волхвов над выщерблено тихим
Житьём трущоб?
Я молод и
Лишён любви к изысканным манерам.
В моём окне виднеется фанера,
Как орден безразличью на груди.
За что люблю —
Не в силах рассказать или ответить.
Я знаю, жажду жизни или смерти
Не утолю.
И кровь течёт
По жилам рваным, кости согревая.
И жизнь идёт, разлуку упирая
В моё плечо.
Как стылый дождь,
Застывший над Дворцовой, как над гробом,
Седой прохожий втискивает злобу
В сырую дрожь.
Узреть апрель,
Унизанный сверкающим светилом,
Растягивать оставшиеся силы,
Чтоб не усесться с временем на мель.
Я был другим —
И это данность, брошенная наземь
Пред вырванной из дня, невидной глазу
Толпой руин.
Идут года,
Кричат из подворотни: «Будешь водку?»,
И я, не надрывая жил и глотки,
Шепчу им: «Да».
Петербургские строфы II
«..запомнить пейзаж, способный обойтись без меня»
Иосиф Бродский
I.
Мимо старых домов, мимо высохших луж, мимо смерти,
вечно сонных людей, безымянных, безликих — неважно, —
мимо собственных снов ты проходишь в раздумьях и свете
опечаленных звёзд, в фонарях заточённых за кражи
одиноких сердец, засмотревшихся в небо. Обычно
их казнят поутру, не публично, конечно, но, право,
умирать одному слабым пламенем гаснущей спички
не выходит легко. Палача умирающим мало.
II.
Заглянуть бы в кино на последнюю мелочь, остаться
в полумраке на час, может, два, раствориться в покое
и уснуть прямо там, теребя задубевшие пальцы.
Не будите меня — эта жизнь пробужденья не стоит.
Только мелочи нет, значит, дальше скитаться по свету,
сквозь свинцовую гладь моря туч прорубившему окна;
значит, дальше идти, подставляя глаза свои ветру,
и стирать реки слёз, чтобы шарф и пальто не промокли.
III.
Всё похоже на сон — это небо и шум голубиный,
ледяная вода, заглушившая вопль средь ночи,
позолота дворцов, хрип замучившей горло ангины,
нескончаемый дождь, то ли праведный, то ли не очень.
Всё похоже на сон, и поэтому страшно проснуться,
отыскать себя там, где уже ничего не тревожит —
пусть уж лучше тоска. Одиночество прямо по курсу.
Неисправен компас, неисправны и мы с тобой тоже.
IV.
Неизменно здесь всё, начиная с замученных улиц
и кончая Невой — консерваторам дайте по чарке.
Посчитать бы всех тех, что уснули здесь и не проснулись
под седой метроном, посчитать превратившихся в чаек.
Принимая метель, словно данность и, даже, подругу,
я дивлюсь простоте и улыбке зимы, потому что
её белая шаль укрывает останки разлуки,
оставляя лишь снег и металл петропавловских пушек.
V.
Славься вечная жизнь в безответной любви, в электричках,
что уходят на юг, громыхая по рельсам печалью.
Корабли входят в порт, отзываясь воинственным кличем
на приветственный крик, отзываясь натруженной сталью.
Никуда не спеши — опоздать невозможно, поскольку
на часах стрелок нет, значит, время теперь недвижимо,
значит, можно снимать пыльный томик Есенина с полки,
пыльный томик того, кто пал жертвой судьбы и режима.
VI.
Здесь всегда идёт дождь, здесь привычны зонты и накидки,
он стучится в окно, не желая и знать об отказе.
Дверца бара скрипит, словно ржавая насквозь калитка,
словно сам человек, поражённый ордой метастаз, и
не пускает меня. Значит, выпить сегодня не выйдет.
Закурю в темноте и наполню отравою сердце.
Я прожил двадцать лет и не то, чтобы многое видел,
но успел подустать. Где бы место найти, чтоб согреться…
VII.
Мимо каменных львов, мимо рук, открывающих двери,
мимо вздохов реки и дворцов, тяготеющих к прошлым
непростым временам, ты скитаешься в поисках веры,
лязга старых цепей и мороза по выцветшей коже.
На Фонтанке аншлаг — люди смотрят с мостов в очи бездны,
улыбаются и всё толкают друг друга в порыве
тех эмоций, что мне уже два года как неизвестны.
Руки просят тепла, и ботинки, как прежде, сырые.
VIII.
Обрести ничего за бескрайнюю жизнь — стать пророком.
Там, за гулом дорог, где-то спрятан оазис, поверь мне.
Веет смертью из тьмы отворённых прощанием окон,
и кружится близ них стая ветром оторванных перьев.
И несётся судьба в грибоедовском вальсе к финалу,
музыканты дрожат и нечаянно рвут свои струны.
Как пугает меня дикий холод осенних каналов,
их немая вода, никогда не видавшая шхуны.
IX.
Я люблю вспоминать, как пленительна ночь в переулках,
на конечных, в гостях, в засыпающей тихо подземке.
Кто-то входит в мой дом, не успев утрудить себя стуком,
поправляя пальто из ушедшего в прошлое века.
Он снимает очки и садится за стол, прячет руку
в тёмно-серый пиджак, извлекая одну сигарету.
Я всё силюсь сказать: «Благодарствую, сэр, за науку»,
но язык мне не раб, значит, всё — наша песенка спета.
X.
Из отсутствия тьмы явно следует свет. На причалах
люди жмутся сильней, чем обычно, встречая любимых —
значит, всё есть любовь, приводящая жизнь не к началу,
но в порядок, когда слёзы пахнут лишь Финским заливом.
Так проносится жизнь, причиняя нам боль, исцеляя,
заставляя рыдать и даруя покой заслужившим.
Так проносимся мы по морям, не имеющим края,
и кричим о любви, не надеясь, что кто-то услышит.
Стук
Стучит по крыше где-то вдалеке
Настойчиво, неистово, печально,
Стучит, как чей-то палец по руке
В минуту отрешённого молчанья,
Стучит, как раскалённый пулемёт
В разгар смертельной битвы за свободу,
Стучит подобно сердцу. Дождь идёт.
Давай ведро под сладостную воду.
На деле всё сложнее, чем в мечтах.
Осенние закаты нестерпимы
Своей прохладой, болью в кандалах
Уснувшего в темнице нелюдима.
И даже чайник кажется врагом,
Когда шумит на кухне, закипая.
Куда ни глянь, лишь всполохи кругом
Рычащих молний. Дождь не утихает.
Скулит под ливень выброшенный пёс,
Незнающий, где взять в аренду крышу
Над доброй мордой. Знал ли он, что гроз
На спину ляжет столько? Только слышит —
Стучит по крыше где-то вдалеке,
Стучит по тротуарам и аллеям.
И катится комета по щеке,
Теряя свой огонь и холодея.
Во тьме любви запутавшимся жаль
Своих сердец, загубленных в страданьях.
Ты поправляешь выцветшую шаль
Под адскую свирель бомбометаний.
Я поправляю жизнь, но тяжело —
Она не поддаётся уговорам.
И, глядя на знакомое окно,
Вонзаю взгляд в задвинутые шторы.
Молчание парадных, холод лет,
Прошедших здесь когда-то, угнетают.
В огне от спички виден силуэт,
Что машет мне рукой и исчезает.
И как всегда средь дыма и планид
Мне чудится фигура милой девы,
Любимая до боли. Не стучит
Ни где-то, ни в груди, ни в окна веры.
Цветы смерти
Теперь, когда двуглавые мертвы,
Из почвы рыхлой тянутся к закату
Ещё пока не мёртвые цветы —
Забытые, но стойкие солдаты.
Тот рог, в который жизни их свернут
Трубит по фронту музыкой печальной.
Не пряник, нет — жестокий чёрный кнут
Они на завтрак скудный получали.
В тени гвоздик, укрывшись кумачом,
Лишь спать легко уверенному в смерти.
Они теперь мертвы и не при чём —
Цветы не жизни, сгорбленные дети.
Они мертвы, и что теперь сказать,
В ладонь земли набрав и в небо глядя? —
Цветам расти и смерти укрывать.
Солдатам ждать сражения и ада.
* * *
Разбуди мой ноябрьский сад
Своей тёплой ладонью и взглядом.
Пусть последние листья летят
Вниз с ветвей, убиенные градом.
Пусть кричат они ястребом о
Не пришедшей любви, о морозах.
Разбуди меня, милая, но
Не стирай с глаз застывшие слёзы.
Разбуди только новую жизнь,
Омывая младенца в купели.
Пусть лишь пламя свечное дрожит,
Слыша ноты твоей колыбельной.
Пусть сопит безмятежно наш сын
В своей маленькой тёплой кроватке.
Разбуди мои добрые сны,
Разбуди же, уставшая плакать.
И тогда я, конечно, приду
В запылённой изорванной форме,
Побывавший в раю и в аду,
В сердце штиля и в ужасе шторма.
И тогда я, конечно, прильну,
Позабывший о собственной смерти,
К твоей коже, как к мягкому льну,
И увижу, как спят наши дети…
Разбуди мой последний приют
Где-то там среди северных фьордов.
Пусть лишь чайки о доме поют,
Приземляясь на стылую воду.
Где-то там в глубине, в чреве тьмы,
Руки тянутся к небу, мечтая,
Что в сердцах, нас любивших, все мы
Так же живы, как прежде. Всё тает —
И уставший от лежбища снег,
И любовь. Тлеет даже одежда.
Значит холод прошёл, имярек,
Значит снова весна и надежда.
Разбуди же мой мартовский сад,
Огляди его взглядом любимым.
И пускай песни певчих летят
В небеса к твоему пилигриму…
Александровский парк
Всё шаркали по льду и мерили шагами
Замёрзшую Неву, к ступеням торопясь,
Восставшим из воды и вставшим между нами,
Читающим псалтырь под мучающий лязг
Всех якорных цепей, вмороженных в громаду
Нахмуренной реки, застывшей в берегах.
Проходят строевым, как будто на параде,
Седые облака, равняясь на юга.
Живём, поди, не зря. Конец не опечалить.
Отравленная ночь сползает по стене.
И чайкой вьётся смерть у нашего причала,
Шепча, что смысл есть, но он утоп в вине.
Стакан за нашу боль, рождающую строки,
Стакан за всех, кто пал от боли и штыка.
Мы — рыцари тоски без страха и упрёка,
И наша жизнь, как смерть, сложна и коротка.
В железе переправ мы заперты, как в клетке —
Всю жизнь искать свой мост, но так и не найти.
И где-то под землёй грохочет вагонетка,
Холодной пятернёй цепляясь за пути.
Вот так теперь, мой друг — лишь с горечью, без ласки.
Умой своё лицо под снегом и дождём.
И шляпы на главах гремят подобно каскам,
Мы встали, и ушли, и больше не придём.
Теперь всё так, как есть. Винтовки смотрят в тучи,
Орудия молчат, готовые запеть.
Научен жить без сна, жестокости научен —
Лишь только поспевать стрелять и багроветь,
Чтоб с флагом быть в одной советской цветогамме,
Пока звучит для нас блокадный метроном.
Мы семь десятков лет протопали ногами,
Родившись в сильный дождь на людном призывном.
Сегодня я — полёт, пике — моё крещендо.
В озоновой дыре теплее и светлей.
И просят моряки у якоря прощенья
За то, что брошен он в студёное желе.
На фронте банный день — под лёд бросаешь тело,
И стылая река становится темней.
Спешила юность жить, но так и не успела,
И звонницы поют печальную по ней.
Пересекая границы
Тихо вечер шумит поредевшей листвой,
Фонари приглашая на сцену.
И я рад, что дорог меж тобою и мной
Не построила жизнь — не успела.
Море лучше в анфас. В ожидании снов
На кровати рисуешь изломы.
И в глазах твоих свет, будто в старом кино,
Преломляется тенью поклона.
На ветвях наших лип, где, вдыхая тепло,
Птицы двигались в танце и пели,
Ныне пусто. Мороз. Вот и лето прошло,
Скрылось в листьях, как в пепле Помпеи.
И, смотря на себя, видишь то, чем не стал —
Смысл жизни, улыбку и веру.
Только память прибоем гнездится у скал
И не знает ни боли, ни меры.
Так всплывает из моря тепло твоих слов,
Громоздящих надежду на луны.
Так покоится шарик на спинах китов
