Нас же трое: умный, красивый и отважный!..
– Если бы я возжелал, разрушил бы тот мир… но он не стоит того, чтобы я даже шевельнул ногой. Там все будет такое же и через тысячу лет. Даже людишки не поменяются: такие же грязные, глупые и лживые.
– Они будут лучше, – заверил я. – И можно сделать лучше!
– Нет, – ответил он так же бесцветно, – я уже насмотрелся. Ничего не меняется…
Он сказал с пренебрежением:
– Интересно жить только короткоживущим существам. Мне тоже было интересно. Но где-то лет в пятьдесят уже ощутил, что ничего нового нет: те же серые люди, те же дрязги… Да-да, я вижу, что хочешь сказать! Побывал и королем, но и там лет за двадцать увидел, что таких до меня был неисчислимый ряд, и после меня будет… Ничего не меняется в мире, ни‑че‑го!.. Сперва еще как-то ждал нового, а потом понял, что ничего нового и не может быть
Держать слово – пережиток. Любая мораль – пережиток. Человек сам устанавливает для себя законы, по которым желает жить в обществе. Никакой морали, никакого долга, только общественный договор и понятие выгоды. Выгоды не только в примитивном понятии материальных благ, но и во всем остальном
Я сцепил челюсти: рана в голове достаточно глубокая и достаточно широкая, хорошо, стрела на излете и по черепу только чиркнула.
– Красиво, – заверил я бодро. – Не совсем симметрично с той, что на другой стороне, но я могу подправить… Мастер, подайте мне нож! Я сделаю и вторую такой же длинной…
– Я те сделаю, – пригрозил Фицрой. – Ишь, скульптор!.. Красоту ему подавай.
– Ты же любишь красивое, – упрекнул я.
Ломишься, как лось на водопой. Давай вон к тем деревьям, видишь березы? За ними и тебя ждет конь.
– Украл?
Он пожал плечами.
– А было когда покупать?
– Какой ты нехороший, – сказал я с удовольствием. – Гореть тебе в аду. У вас тут ад есть?
– Тут нет, – ответил он, – а подальше… да, еще какой
Мы с Рундельштоттом, как более умные и потому менее приспособленные для лесной жизни, послушно следовали за ним
Вообще-то женскую эмансипацию придумали не просто мужчины, а слабые мужчины, теперь это понятно даже самым упертым женщинам
Мариэтта покосилась на меня несколько удивленно.
– Что с тобой?
Я переспросил обеспокоенно:
– А что не так? У меня слюни текут?
– Как раз не текут, – ответила она. – У тебя совсем другое лицо. О чем думаешь?
Я пожал плечами.
– Ни о чем. Я же современный человек, за нас думают партия, правительство и олигархи.
– Да? – спросила она с сожалением. – Извини…
– А что?
– Да так, – ответила она, наблюдая за дорогой. – Показалось.
– Что показалось?
– Ты показался, – ответила она. – Но сразу спрятался. Только краешек и успела увидеть.
– И что… понравилось?
– Не рассмотрела, – ответила она независимо. – Высунься еще
Она фыркнула, отвернулась было, но тут же спросила резко:
– Ты из движения две тысячи сорок пять?
– А что, – спросил я опасливо, – их уже запрещают?
– Пока нет…
– Слава богу, – сказал я с облегчением, – а то потом бы и нас… Я из тех, кто помягче.
– Это кто?
– Трансгуманисты, – объяснил я. – Само самоназвание говорит о том, что мы гуманные, добрые, пингвинов спасаем…
– Пингвинов, – буркнула она, – пингвинов! А людей?
– Люди не пингвины, – пояснил я на тот случай, вдруг по-женски не знает, – должны спасаться сами.
