Николай Семенович Лесков
Сборник статей

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 28-го ЯНВАРЯ

Московские старообрядцы ходатайствуют у правительства о дозволении им открыть у себя школы. Дело идет об учреждении школ исключительно для детей старообрядцев, родители которых находят неудобным вверять обучение своих детей учителям, назначаемым начальством, а хотят иметь учителями людей излюбленных и избранных к тому обществом.

«Московские ведомости», впервые заявившие об этом местном московском событии, обобщают этот факт с общим вопросом о раскольничьем образовании и, обсуждая этот вопрос с разных точек зрения, заключают свою статью предположением, что возникающий вследствие приведенного ходатайства москвичей вопрос всеконечно получит разрешение, которым удовлетворится скромное искательство старообрядцев. Мы с своей стороны также желали бы верить, что ведомство, от которого будет зависеть решение этого дела, не откажет московским старообрядцам в их нынешнем ходатайстве, а разрешением этого случая разрешен будет и вообще вопрос о раскольничьих школах. Но мы поостережемся, однако, предрешать результат, который ждет возникший интересный вопрос. Мы знаем, что и так называемый «дух времени», и скромность, и законность ходатайства, и характер отношений правительства к расколу, — все это дает право питать те надежды, которые выражены «Московскими ведомостями», но… мы помним, как вопрос этот поднимался в прежние годы… В 1862 и 1863 году дух времени был тот же, или, по крайней мере, почти тот же; заявленные тогда требования раскола были так же скромны и умеренны, как и нынешние, а правительство и тогда так же, как и ныне, было проникнуто характером веротерпимой мягкости, и… несмотря на все это, старообрядцы, просившие позволения учредить школы для своих детей, не получили этого дозволения.

Разрешение вопроса: быть или не быть в России отдельным старообрядческим школам? — не зависит от одного какого-нибудь правительственного ведомства, а зависит разом от трех: от ведомства просвещения, от администрации и от власти духовной, голос которой до сих пор в делах этого рода имел важное значение. Учебное ведомство никогда не вопияло против существования отдельных приходских школ для старообрядческих детей; напротив, даже очень многие люди этого ведомства отстаивали эти школы. Администраторы последнего времени тоже не высказывались против школ, а, напротив, и из них также очень многие говорили, что такие школы нужны, и за всем тем вопрос о школах все-таки претыкался перед дверьми последнего из трех ведомств.

Искание раскольниками школ возникает не впервые, и даже и в последнее время не москвичам первым принадлежит почин в ходатайстве открыть школу. Почин в этом деле гораздо раньше принадлежал рижанам и вообще старообрядцам северо-западных окраин России. Впрочем, не Рига и не Дерпт, о которых нечего и говорить, а села и приселки простирали свои «слезные прошения дозволить поучить детей грамоте, не смущая совести родительской веры»; люди учебного ведомства того края говорили, что надо это дозволить, администраторы склонились к тому же; два чиновника прибалтийского генерал-губернатора: граф Соллогуб и Шмидт, представили отдельные записки о необходимости отдельных школ для раскола; а заменивший князя Суворова генерал-губернатор барон Ливен сам писал министру народного просвещения, что отдельные школы, в которых дети старообрядцев могли бы учиться, не смешиваясь с православными, необходимы. Министр народного просвещения посылал в Остзейский край литератора, знакомого с бытом раскола и его литературою, и этот в отчете своем министру доказывал то же самое, именно, что отдельные школы для раскольничьих детей необходимы, и представил проект преподавания в этих школах; но… дальше этого дело опять не дошло.

Как и обо что постоянно спотыкался этот вопрос, столь важный для многочисленного старообрядческого населения России и вообще для всего экономического быта страны? Это составляет целую историю, сколько интересную, столько же и назидательную. Чтобы познакомить наших читателей с ходом этого дела, мы с сегодняшнего же нумера начинаем печатать в нашей газете документальное изложение событий, касающихся закрытия наилучшей из бывших раскольничьих школ со всеми печальными последствиями этого события, в ряду коих будут иметь место и несчастливые ходатайства старообрядцев о восстановлении их общественных школ, и соображения по этому делу различных лиц и ведомств. Представив читателям наглядную картину, как и через кого идет и должен идти снова этот вопрос, где и на чем он останавливается и с какого пункта идет в сторону, мы изложим тогда и наше мнение о школах, которые расколу столь необходимы и которых он так давно, так жалостно и так несчастливо просит. Заключение наше в то же время будет выводом не только из собственных соображений, но и из заключений компетентных людей, с любовию и знанием трудившихся над разрешением этого вопроса. Начиная печатать очерки «Искания школ староверами», мы отсылаем к ним всех наших читателей. Из этих документальных статей они увидят все пути и дороги, на которые в самое недавнее, по-видимому, столь гуманное и столь просвещенное время выходил русский раскол прося себе позволения «поучить детей, не смущая своей совести».

Нынче же скажем пока только, что вопрос о дозволении раскольникам учредить для своих детей школы, отдельные от православных, представляется нам одним из настоятельнейших вопросов. Этого жаждет население; этого требуют экономические выгоды страны, и этого же требуют высшие государственные и церковные интересы. На окраинах России, где раскольникам не позволяют иметь собственных школ, людям этим, вообще тяготящимся безграмотностию, предстоит выбирать или между насилием своей совести и посылать детей своих в заведения, где священник господствующей церкви будет внушать этим детям правила, отвергаемые семьею, или между учением у шведов, поляков и немцев, которые относятся к верованиям раскольников гораздо индифферентнее. Раскольники обыкновенно предпочитают последнее, и дети их, нимало не смущая родительской совести, обучаются в немецких пансионах, из которых зато и выходят полунемцами. Таким образом, пока одна беднейшая половина раскола, не имея своих школ, все глубже и глубже погружается в мрак невежества, другая часть людей зажиточных, воспитанных в немецких школах, начинает стыдиться своего русского происхождения. Рига, Ревель и Митава представляют уже немало таких печальных примеров. Корень всех этих явлений, которые могут иметь весьма нерадостные следствия, кроется в отсутствии русских школ, в которых дети староверов могли бы обучаться, не смущая родительской совести.

Было время, когда в планы правительства входило: игнорировать раскол, показывать вид, что его нет; но то время прошло, и опытом дознано, что это закрывание глаз ни к чему не ведет. Раскол существует, это факт, которого не скроешь; но раскол этот вовсе — не враждебная правительству партия, как старались когда-то представить плохие знатоки раскола. Раскол разномыслит с людьми господствующей церкви только религиозно и затем солидарен с ними во всех других отношениях. Надо же, признав факт существования раскола и солидарности раскольников со всеми русскими людьми, признать за раскольниками и право уважать свои убеждения. Верны ли они, или неверны, — это другой вопрос, но они есть, и с ними, как со всякими убеждениями, нужно бороться не силою, а тоже убеждением, предоставив многое ныне уже начатое довершить времени. Надо дозволить раскольникам учредить свои собственные начальные школы или в общих приходских школах освободить их детей от уроков по закону Божию, читаемых православным. По нашему мнению, первое несравненно удобнее, ибо у раскольников есть свои книжечки, которых они оставить не захотят. Отдельные школы для сектантов, по нашему мнению, не угрожают ничем неблагоприятным для государства и церкви. Имеют же на нашей земле свои школы ревельские и сарептские гернгутеры, — такие же раскольники, с единственною привилегиею немецкого происхождения, и ничего от этого не рушится. Затем, если разрешены будут отдельные школы, будет необходимо в училищах уездных, гимназиях и университетах дозволить раскольникам пользоваться правом, предоставленным в этих заведениях татарам и евреям, от которых не требуется богословских экзаменов. Пусть только раскольники будут допущены к свету науки, то она рассеет всю сгустившуюся над ними тьму заблуждения. Этого требует все: любовь к человечеству, уважение к истине, всесторонние выгоды государства и время, в которое должен разрешиться этот вопрос, когда в руках одного лица соединены обязанности министра народного просвещения и обер-прокурора Святейшего Синода. Раскол очевидно стремится к свету, и, что бы он сам об этом ни думал, это непременно шаг к соединению его с господствующею церковью. Движение это очень сильно и уже приносит свои плоды: примеры Павла Прусского и многих других умнейших людей из враждовавшего с церковью старообрядства не пройдут бесследно; раскол волею-неволей входит на путь соединения, и этому соединению надо помогать, не преследованием, не лишением раскольничьих детей возможности учиться и не насильственным привлечением к православию, а спокойным и благоразумным освобождением раскольников от худо ценимых ими попечений церкви. Освобождая раскол от своих попечений, церковь привлечет его к себе, а не потеряет. Это будет не потворство, а мудрая уступка, которая возвысит положение церкви и непременно рано или поздно путем света и истины приведет к ней ее разномысленных сынов. Заключим тем, что нынешний вопрос о начальных школах, вероятно, представится разрешимым без всяких затруднений, если только прежде, чем приступить к его рассмотрению, будет признано удобным сравнять русских раскольников с гернгутерами и вообще с иноверцами, дети которых, обучаясь в училищах, свободны от представления всяких ручательств в религиозных познаниях. Эта безвредная уступка заблуждениям разномыслящих с церковью русских людей необходима. Пусть правейший, но сильнейший уступит слабейшему, как взрослый человек уступает ребенку, чтобы тот, увидя свою ошибку, лучше понял вред и неуместность упрямства. Уступка со стороны церкви не унизит, а возвысит ее в глазах всего просвещенного мира и, всеконечно, в самом же непродолжительном времени будет первым прочным шагом к примирению раскола с церковью. Мир основан на взаимных уступках: и православной церкви, свято сохраняющей истину Христову, нечего опасаться просвещения и образования заблудших; если единения с нею ищут западные христиане, дошедшие до признания ее превосходства длинным путем науки, то этот последний путь будет гораздо короче для ее все-таки более близких отщепенцев.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 1-го ФЕВРАЛЯ

Года два назад моршанский купец Максим Плотицын в один раз потерпел на сале в Лондоне убытку до 700 000 р., если не ошибаемся. Тогда громадная цифра многих заставила думать, что Плотицын оборвался окончательно, что он более не торговец, что ему не встать на ноги. Опасения насчет Плотицына, к непостижимому удивлению торговых людей, оказались, однако, напрасными: 700 000 р. убытку нимало не пошатнули состояния Плотицына. Тайна, откуда Плотицын мог заимствовать силы для перенесения такого громадного убытка, теперь открылась. Корреспонденция из Моршанска, помещенная в последнем нумере «Современных известий», которую мы здесь воспроизводим, сообщает поразительные открытия об источнике богатств купца Плотицына и об отношении его к скопческой секте у нас в России, а равно и о политических планах этой секты. Корреспондент пишет:

«Самая крупная новость в Тамбовской губернии — это комиссия о скопцах. Моршанский первостатейный купец и миллионер Максим Кузьмин Плотицын, глава скопческой секты не только в Тамбовской губернии, но и по всей России, арестован, в доме его взято 9 женщин, изуверски изрезанных, скопческие портреты в золотых рамах: Селиванова, Шилова, Петра III, богородицы Анны Сафоновны и пр. С портретов сих сняты фотографические снимки и посланы в С.-Петербург. Все это неимоверной важности дело обязано своими успехами неподкупной деятельности губернатора Гартинга, вице-губернатора Абазы и в особенности моршанского полициймейстера Иос#60;ифа> Алекс#60;еевича> Тришатного. В доме всероссийского главы скопцов найдены, сверх того, при обыске из четырех кладовых в последней, потаенной, груды золота, десятки пудов в сундуках, особливо екатерининского чекана. Целые миллионы золота и серебра найдены за железными дверьми под плитами, сваленные в сундуках и кадушках в кучу, в мешках полуистлевших; кроме того, не один миллион банковых билетов. Счетом денег неизвестно сколько; но говорят, что одних билетов коммерческого банка сто, по сто тысяч каждый, следовательно, 10 миллионов, и что хранившийся в таких тайниках капитал есть общественный скопческий, хотя, может быть, и не всей России; во всяком случае, это капитал организованный, которым скопцы связывали не раз и связывают руки правительствy… В доме Плотицына и на дворе теперь караул, бумаги и переписка его со скопцами Сибири и Петербурга конфискованы. Известный миллионер, петербургский скопец Ермолай Егоров Третьяков, замешан в это же дело по переписке и едва лично не был задержан недавно в Моршанске. Дело такой важности, конечно, должно обратить внимание высших государственных сфер… Груды золота берегутся скопцами для нового в России царства, которое должно ниспровергнуть нынешний порядок вещей и начать новую скопческую эру в России… Понятно, что на этот несметный капитал (говорят, десятки миллионов) должно быть обращено внимание правительства. Для дальнейшего направления дела такой важности, по нашему мнению, может быть, небесполезно было бы отрядить в Моршанск лицо высших сфер, облеченное особым личным доверием… Иначе все может быть! Скопческих дел, кончившихся ничем, было уже немало, и часто открыватели страдали. Одни дела московских миллионеров скопцов, доселе благополучно проживающих в Москве, как много говорят за себя? Открыли также связь моршанского скопчества с революционною польскою партиею, во главе коей значится Окша (Оржеховский) в Константинополе, замышляющий организовать восстание между скопцами, выдвигая на первый план личность Петра III, входящего в баснословие скопческой секты. С этой целию в губернии Московскую, Тамбовскую, Курскую, Симбирскую и Воронежскую отправлены 9 эмиссаров с воззваниями под предводительством Александра Крыловского, имеющего, по сведениям, значительные средства.

Дома Плотицына в Моршанске составляют целый квартал — это лабиринт с забитыми и заложенными наглухо окнами. Моршанск есть, как известно, Иерусалим, а село Сосновка — Мекка скопцов, где родились знаменитые ересиархи скопческие… Моршанские скопцы Зенкин, Попов, Сергеев и знаменитый Кунавин обратили уже на себя внимание комиссии. Поднято дело о содержащемся в камышенском тюремном замке (Сарат. губ.) купеческом сыне Григории Максимовиче Плотицыне. В доме Максима Плотицына найдено, как мы уже сказали, 9 женщин с вырезанными органами, и девятая из них даже сестра его, почетная гражданка Татьяна Егорова; на изрезанных грудях оказались рубцы, прикаленные железом… Под новый год 1869 в 111/2, час. ночи, в квартиру штабс-капитана Шкота, где был и моршанский полициймейстер Тришатный, явился крестьянин Григорий Максимов Зеляпухин, находившийся в услужении у Плотицына, и принес при записке Тришатному 10 000 руб., в огромном пуке ассигнаций, с просьбой освободить только до утра для них (вероятно, для скопческого богослужения) из-под ареста трех женщин: Катерину Степанову, Екатерину Яковлеву и Марфу Филиппову. Записка была писана рукою Максима Кузьмина Плотицына. Тришатный, спрятав гостей за драпировку, в их присутствии получил деньги от посланного, составил обо всем акт и деньги 10 000 р. тут же передал городскому голове Ивану Иванову Ефремову под расписку для внесения в отделение государственного банка на хранение, впредь до распоряжения начальства. Если за несколько часов освобождения трех женщин скопцы могут платить 10 000 руб., стало быть, для них деньги просто вода. Селиванов на портрете, найденном у Плотицына, нарисован стариком в темнозеленом халате, с черной собольею опушкою, с белым галстухом на шее, повязанным большим бантом, облокотившись правою рукою на красный стол. Анна Сафонова, скопческая богородица, изображена в богатом русском кокошнике с дорогими камнями, в каком-то омофоре, — вроде нашего архиерейского, — на плечах тоже с камнями и в богатом сарафане. Лицо мужичье и довольно глупо. Эта Анна Сафонова есть дочь первоскопленного Сафона Попова, жившая еще в 1847 году в звании моршанской мещанки в городе Моршанске, в доме тамошнего мещанина Артемия Евсеева Познякова, известного скопца. Максим Плотицын находился с Позняковым в близких сношениях, так что самая усадьба Познякова, после смерти его, перешла к Плотицыну. Шилов Алек#60;сандр> Ив#60;анович>, пророк и предтеча скопческий, изображен седым стариком в купеческом сюртуке. Петербургский скопец, 2-й гильдии купец Ермолай Егоров Третьяков извещал (как оказалось из найденных бумаг) Максима Плотицына обо всех делах, касающихся скопцов в России (?), и, между прочим, в письме предуведомлял уже из Петербурга о предположенном в его домах обыске… Найдены, как говорят за достоверное, письма из Петербурга для одного господина, занимающего видное место на службе. Этот господин принимал, как оказалось из писем, на себя ревностные хлопоты в Петербурге по многим скопческим делам Плотицына. Изрезанными оказались следующие женщины: 1) моршанская почетная гражданка Татьяна Егорова Плотицына, 2) крестьянка Екатерина Яковлева Глинчикова, 3) мещанка Екатерина Степанова Глинчикова, 4) мещанка Акулина Егорова Попова, 5) мещанка Ирина Федорова Неверова, 6) мещанка Акулина Михайлова Зеляпукина, 7) крестьянка Марья Алексеевна Шепелева, 8) крестьянка Аксинья Максимова Зеляпукина и 9) крестьянка Марья Филиппова Попова. Вся Тамбовская губерния встревожена открытиями, и все желают одного, чтобы дело это, как соляное дело в Нижнем Новгороде, судилось новым судом. Об этом, как слышно, уступая общественному мнению, хлопочет и сам тамбовский губернатор. Моршанское скопчество тесно связано с московским. Желательно бы знать, что делают изуверы эти в Москве, митрополии скопческой, где целые улицы ими населены».

Мы не имеем оснований ни защищать, ни отвергать полную достоверность подробностей, заключающихся в приведенной нами из «Современных известий» корреспонденции. Но если они справедливы, то арест Плотицына, о котором мы извещали во вчерашнем нумере, имеет громадное значение. Оказывается, что глава скопческой секты в России, которым был арестованный Плотицын, имел в своем ведении и, может быть, в довольно бесконтрольном распоряжении десятки миллионов рублей в банковых билетах и в золоте и серебре, при которых убыток в 700 000 рублей мог быть для него нечувствителен; оказывается, что капитал этот образуется с давнего времени, потому что много здесь золота екатерининского чекана и потому что мешки успели уже полуистлеть; оказывается, что секта скопцов имела у нас в России свой особый тайный банк с основным капиталом, большим всех других банков, исключая государственного, — имела свое тайное казначейство, и, без сомнения, с тайными же приходами и расходами; оказывается, что противонравственная, противообщественная секта скопцов далеко не была такою невинною и такою безучастною в политическом отношении, как это думали в последнее время: у ней питались надежды на основание в России нового скопческого царства; для этого она в течение столетия, по меньшей мере, приготовляла денежные средства, которые возросли к настоящему времени до тех размеров, в каких они найдены в моршанских кладовых Плотицына; с целию ниспровержения нынешнего порядка дел в России и установления новой скопческой эры моршанские скопцы вступили в сношения с революционною польскою партиею и надеялись во имя Петра III произвести в России восстание. Многое и другое объясняется «моршанским открытием». Объясняется, например, прекращение многих скопческих процессов в наших административных и бывших судебных сферах, причем страдали лица, доносившие на них, потому что моршанские миллионы были близки к всемогуществу; объясняется, почему противоестественная секта не только не обнаруживает признаков упадка, а, напротив, существует и распространяется, почему на нее даже в эпоху гонений на раскольнические собственно секты наше законодательство смотрело вообще мягко и снисходительно, а администрация не преследовала особенно строго совершаемых скопческими вожаками новых случаев оскопления, почему в настоящее время даже общественное мнение, даже его органы как-то холодно относились и относятся к самой безобразной и отвратительной секте, почему скопцы-торговцы богатели не по дням, а по часам, и «желтые» лица, только что начавшие коммерцию, производили огромные обороты.

Но при всем том известия моршанского корреспондента так поразительны, так грандиозны, что мы все еще не решаемся верить им вполне и будем ждать подтверждений, чтобы сделать новые выводы и заключения. Во всяком случае, кажется, то несомненно, что дела темной секты будут теперь снова подвергнуты тщательному расследованию, и расследование это, производимое новым судебным порядком, вызовет наружу много тайн, касающихся деятельности богатейших московских, петербургских и сибирских скопцов, и что скопческий мир при этом известии вздрогнет сильнее, чем от самого страшного подземного удара.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 8-го ФЕВРАЛЯ

История нашего образования по части раскола слишком еще не богата своим содержанием. До 1854 года в течение 187 лет, — считая начало раскола с большого Московского собора, — не было и мысли о научном изучении этого явления и о научной подготовке для противодействия ему лиц, так или иначе соприкасающихся с раскольниками. Гражданская власть, с первых же дней заявив себя защитницею и помощницею церкви против раскола и приняв на себя обязанность преследовать и искоренять оный, занялась составлением разного рода законодательств, касающихся отступивших от церкви старообрядцев. История законодательства поучительна в том отношении, что правительство чрез каждую почти четверть столетия убеждалось в непригодности существовавшей для него системы и придумывало новую. Впрочем, еще с начала XVIII столетия оно осознало недостаточность одних внешних мер и обязало духовенство действовать на заблуждающихся путем слова. Начиная с Петра I и кончая настоящим временем, появлялись довольно часто постановления, рассылались указы, предписывающие местному духовенству озаботиться вразумлением заблуждающихся. Казалось бы, подобные напоминания духовенству о его прямых обязанностях должны были заставить его позаботиться о надлежащем образовании по части раскола, так как для успешного действования на раскольников путем слова необходимо знание дела, а знание это не может быть достигнуто без сериозного изучения. К сожалению, хотя приходскому духовенству и делались внушения раскрывать перед заблуждающимися неправоту их учения и незаконность отделения от церкви, но о подготовке его для выполнения этой немалотрудной задачи не было и помина. Отчего происходило такое видимое невнимание к делу специального образования по расколу, сказать трудно. Быть может, думали, что говорить с раскольниками, раскрывать пред ними неправоту их учения так легко, что не требуется никакой специальной подготовки. Может быть, с другой стороны, и не придавали этому делу особенной важности, полагая всю сущность в деле обращения от раскола в гражданских законодательных и полицейских мерах, а дело убеждения ставя на второй план. Ведь писал же один миссионер XVIII столетия, что под тесноту штрафов и наказаний убеждать гораздо удобнее и что под этим только условием и можно ожидать надлежащих плодов от словесных вразумлений. Еще яснее высказывался насчет увещаний в 1737 году один епархиальный начальник. 2 ноября, по поводу присланных в его епархию раскольников для увещания, он писал, между прочим, что ему, преосвященному, при старости своей «зело трудно иметь много разглагольств с ними», а потому не лучше ли смирять их постом и стегать плетьми, ибо он полагает, что в сердцах их кроется дух хульный на православные церкви и православных архиереев. Святейший Синод предписал ему «чинить по пастырскому». Были, впрочем, лица, которые своими трудами учеными старались внести светоч в господствовавший повсюду мрак относительно раскольнических заблуждений. Патриарх Иоаким, Игнатий, митрополит тобольский, Иов, митрополит новгородский, святой Димитрий Ростовский, Стефан Яворский, Феофан Прокопович, Питирим нижегородский, Феофилакт Лопатинский, Арсений Мациевич, Никифор Феотский, Платон, митрополит московский, преосвященный Игнатий, преосвященный Филарет, митрополит московский, оставили книжные памятники своих занятий против раскола. Здесь мы не будем останавливаться на научном достоинстве этих сочинений, из которых многие не утратили своего значения и до сих пор, не будем раскрывать их направления, отвечающего духу известного времени. Но нельзя не заметить прежде всего, что число этих сочинений крайне незначительно для того промежутка времени, в какое они вышли в свет (1667–1849), для промежутка в 180 лет. А если при этом возьмем в расчет литературное движение в течение этого времени в среде раскольников, обратим внимание на их научную деятельность, то малочисленность вышедших в свет противораскольнических сочинений будет еще ощутительнее. В каталоге писателей «староверческой церкви» Павла Любопытного, обнимающем собою время от начала прошлого столетия до 1829 года, указано 934 сочинения. Положим, что в числе поименованных любопытных сочинений есть много ничтожных, едва ли заслуживающих и упоминания, но зато можно указать между ними и такие, которые богатством содержания могли бы сделать честь любому ученому. XVIII век и первая четверть XIX были временем самой оживленной борьбы раскола с православием и разных раскольнических сект между собою. В это время представители его подыскивали основания для своих воззрений, исторические, канонические и диалектические, — созидали науку из своих верований. Это была золотая для раскола эпоха литературной деятельности Денисовых, Петрова, Холина, Ив. Алексеева, Скачкова, Заяцевского, Павла Любопытного; в это время вышли в свет «Поморские» и «Диаконовы ответы», «Меч духовный», «Щит веры», ответы Монина, ответы Пешехонова и многие другие сочинения, служащие и до сих пор опорами раскола и более или менее известные старообрядцам. Ясно, что для опровержения означенных сочинений требовалась несравненно большая православно-полемическая литература, чем какою подарило нас означенное время. Не забудем, что все означенные писатели противораскольнических сочинений — архипастыри; значит, занятие по расколу составляло достояние высших духовных особ и то очень немногих. Что же сказать о пастырях наших, для которых столь необходима была противораскольническая проповедь?.. Где получали и какое образование имели они по части раскола? Почти до половины XVIII столетия приходское духовенство было поставлено вне всякой возможности узнать хоть кое-что по части раскола. Немногие противораскольнические сочинения того времени составляли большую редкость и едва ли читались кем-либо из приходского духовенства. От этого священники и возможности не имели, да, кажется, и мало думали о словесной борьбе с расколом. Напротив, «от пресвитерского небрежения», по словам одного писателя первой половины XVIII столетия, уже много российского народа в погибельные ереси уклонилось… «А вся сия гибель, — продолжает он, — чинится от пресвитеров; ибо не только от лютеран и латинян ереси, но и от самого дурацкого раскола не знают, чем оправити себя, и их бы обличить и научить, как им жить, и от пропасти адския как им избыть, но и запретить крепко не разумеют, или не смеют, или на пенязи склоняются, небрегут о сем». Предписания начальства об увещаниях оставались только на бумаге.

С 1743 года, в связи с распоряжениями правительства об увещании раскольников, выступает особая мера, клонящаяся к тому, чтобы познакомить самое приходское духовенство с опровержениями против раскола. В этом году в первый раз разосланы были по всем епархиям, где находились раскольники, книги, потребные к изобличению раскольников: «Жезл правления», «Увет духовный», «Пращица» и «Об антихристе» Стефана Яворского. Эта мера повторялась и впоследствии. Таким образом, недостаток школьного систематического образования думали заменить присылкою книг.

Лучше что-нибудь, чем ничего; и, без сомнения, это шаг вперед против прежнего, но шаг весьма незначительный, не могущий вести ни к каким видным результатам. При настоящем распространении школ, при всеобщем сознании нужды в этих школах, нет надобности доказывать и разъяснять много ту истину, что книга никогда не заменит школьного систематического образования. Книга хороша тогда, когда я смогу не только механически воспринимать заключенные в ней сведения, но и относиться к ним самостоятельно, критически, когда почерпнутые из нее сведения могу комбинировать по своим идеям, располагать по своему плану, применительно к поставленному мне вопросу; словом, когда я хорошо развит и научно подготовлен уже по известному предмету. Иначе книга остается для меня каким-то мертвым, безжизненным материалом, и усвоить-то который для меня слишком трудно. Не забудем, что мы имеем в виду книги по расколу: не отличающиеся особенным интересом для человека, не посвятившего себя специальному изучению предмета. От одного этого, не говоря о других причинах, заключающихся в характере большинства самых сочинений, рассылаемые по расколу книги не достигали и не могли достигать своей цели; кажется, они весьма мало и читались.

Да, наконец, и рассылая книги, правительство все-таки не вполне сознавало необходимость образования по расколу приходского духовенства. В своих распоряжениях о назначении в раскольнические приходы особенно надежных священников, оно, как на главный и в некоторых распоряжениях единственный признак благонадежности указывало на добрую нравственность священника, вовсе не упоминая или упоминая вскользь, слегка о его умственной подготовке. Так шли дела до 50-х годов настоящего столетия.

Еще в 40-х годах нынешнего столетия началось движение в пользу изучения раскола. Движение это шло с гражданской стороны и имело целию внешние административные меры. С 1842 года, со времени министерства гр. Перовского, начинаются командировки чиновников министерства внутренних дел для расследования на месте числа раскольников, их сект, моленных, для разузнания учения и характера каждой секты. С этой же целию начинают разбираться более или менее замечательные архивы; словом, начинается историческое изучение раскола, являются поручения к составлению подробной его истории. Это движение не могло не сообщиться и миру духовному, тем более, что одним из видных административных духовных деятелей в конце 40-х и в начале 50-х годов стоял человек, который очень хорошо понимал, что без изучения раскола невозможна успешная миссионерская деятельность духовенства, который поэтому сам усидчиво занимался изучением раскола и обязывал к тому же подчиненных ему священников. В числе его резолюций нередко попадаются такие: «Видно, что увещатель незнаком с расколом: обязываю его изучить этот предмет». Мы говорим о преосвященном Григории, бывшем митрополите с. — петербургском. По его-то главным образом инициативе и состоялось в 1854 году постановление Святейшего Синода о введении в курс академической и семинарской программы учения о русском расколе, и, кроме того, в том же году к усилению духовно-нравственного действования на раскольников Святейший Синод признал «за полезное и нужное поручить Казанской духовной академии издавать духовный журнал с преимущественным направлением его против раскола в разных его видах». Вместе с тем сам преосвященный Григорий написал и учебник по обличению раскола; руководство по истории раскола было написано ректором С.-Петербургской духовной академии, преосвященным Макарием в 1855 году, а в 1861 году появилось руководство и по библиографии. Новый порядок дел, в совокупности с духом времени, направившим ученые силы на разработку явлений народной жизни, обогатил нашу литературу многочисленными книгами и статьями по расколу, рассеянными почти по всем духовным и светским журналам. Последние 15 лет в деле разработки учения о расколе не пропали даром.

Нужно, впрочем, заметить, что дело преподавания раскола в духовных семинариях, как дело новое, не могло избежать некоторых даже довольно важных недостатков, исправить которые составляет задачу нашего времени. Внесши изучение раскола в программу семинарского образования, власть духовная не образовала особой кафедры, а разделила преподавание его между двумя наличными наставниками: один должен был читать историю и библиографию, другой — обличение раскола. Понятно, что при разрозненности занятий новые наставники, сами не слушавшие раскола, не могли, особенно на первых порах, поставить хорошо предмета, тоже нового и нисколько еще не разработанного. Оставалось ухватиться за присланные руководства и учебники и следовать им механически. От этого преподавание обличения раскола до самого последнего времени наводило несносную скуку на слушателей, обязанных заучивать лишь десятки невыносимых для памяти свидетельств. Что же касается истории раскола, то преподавание ее, разве за самыми редкими, счастливыми исключениями, ограничивалось означенным выше руководством. А между тем, ведь жизнь раскола движется вперед, являются новые секты, открываются новые стороны. Так, слишком подчиняясь руководству, преподаватели не обращали внимания на новые явления в расколе и не знакомили будущих пастырей с тем, с чем чаще всего приходилось им сталкиваться, например, с согласием австрийского священства, с позднейшею историею единоверия, а также с внутренним характером сект. Это вопросы самые живые, интересные и важные. Задача нашего времени восполнить указанные недостатки.

Будучи несовершенным, всякое новое дело, как бы оно ни было очевидно полезным и необходимым, встречает, с другой стороны, на первых порах возражения и должно выдержать борьбу за свое существование. Лишь только учение о расколе стало приобретать в наших школах права гражданства, как явились уже люди, которые стали проповедовать, что заниматься изучением раскола — значит заниматься пустяками, недостойными сериозного и развитого человека, что раскольники — невежды и не стоят этого, что несовместно даже с достоинством церкви входить в рассуждение с невеждами, доказывать правильность, ею соблюдаемую, оспаривать их возражения против святости и законности господствующей церкви. Действовать же на них необходимо путем строгих административных мер. Эти тенденции знакомы нам; мы питались ими целых 180 лет и знаем, до чего они довели нас. Мы убаюкивали себя, что раскольники невежды, а их литература оказалась между тем богаче нашей; мы укрывались за правительством, надеялись на его силу, а эта сила привела нас к тому, что раскольники скрывались и бегали, притворялись православными и втайне пропагандировали раскол, когда им приходилось тяжело, и гордо поднимали голову, требовали себе небывалых прав, позволяли явно нарушать закон, когда делалось привольнее. Мы действовали авторитетом, раскольники нашего авторитета не признавали и упорно держались своих мнений. От всего этого, когда нам и вправду хотелось поговорить с ними по душе, они затыкали уши. Вот к чему привели нас эти тенденции! Все высказанные возражения были хорошо и подробно опровергнуты в одной статье, появившейся в 1862 году, где и доказана важность занятия расколом. В настоящее время приведенные сентенции потеряли силу; необходимость изучения раскола сознается все больше и больше. Изредка только, — и то не в печати или на бумаге, а устно, в интимной беседе прежних деятелей, озлобленных неудачами, — слышатся возгласы о бесполезности словесного убеждения раскольников, которые не внимают будто бы никаким убеждениям, на том основании, что держатся раскола не искренне, а по чисто житейским расчетам. Без сомнения, в среде раскола есть, может быть, и немало людей, для которых не вера, а житейский расчет стоит на первом плане; купец надеется, что его единоверцы не дадут ему в случае несчастия обанкротиться, работник знает, что старообрядцы-капиталисты дадут ему работу, хорошее жалование и наградят даже доверием, и вот они без дальнейших околичностей и без особых размышлений держатся раскола… Людей с подобным практическим направлением можно найти и в среде православных. Но разве не оскорбились бы мы, если бы кто-нибудь от этих, сравнительно немногих лиц сделал заключение о всех нас? Разве это не была бы клевета, которую мы приписали бы только одним недоброжелателям? Не такими ли точно недоброжелателями являемся мы, когда так трактуем раскольников? В самом деле, история раскола дает нам много оснований для того, чтобы признать за расколом общину с искренними, хотя и ложными, убеждениями. А что большинство раскольников и в настоящее время проникнуто теми же началами искренности и вовсе не прочь расследовать истину и слушать вразумления, — это видно особенно из того, что они сами иногда, без всякого призыва, идут послушать православного миссионера; десятками и даже сотнями сбираются на существующие ныне в некоторых местах публичные собеседования; некоторые едут за тысячу верст, чтобы посмотреть древние замечательные библиотеки, с удовольствием смотрят книги, когда им показывают, ходят на поклон к православным архиереям. Ужели все это ложь и лицемерие? Некоторые едва не готовы сказать: «да»; потому что, — замечают они, — отчего слишком мало при этом обращений? Мы почему-то слишком легко смотрим на обращение; между тем, перемена религиозных убеждений дело настолько важное, что необходимо сопровождается сильною борьбою. Если внимательно присмотреться к внутреннему состоянию обращающегося, то есть если смотреть на обращение с психологической точки зрения, то нельзя не видеть, что это длинный процесс сомнений, колебаний, ломки прошедших убеждений, сопровождавшийся внутренними болями и терзаниями, совершавшийся, может быть, в течение очень долгого времени. Не вдруг совершается переворот убеждений; нужно немало силы воли, чтобы и при этом перевороте отказаться от своего прошлого. Обыкновенных сил человеческих мало для выполнения такого важного дела; потому-то христианство усвояет обращение заблудшего единому Богу, и дело миссионера ставит только в том, чтобы посадить семена истины и напоить их, выражаясь языком образным.

Справедливо ли после этого заподозривать религиозную искренность заблудших старообрядцев потому только, что они, хотя и слушают вразумления, но мало обращаются? Наконец, не мешает спросить: давно ли вступили на путь чисто словесных, свободных убеждений, давно ли трудимся над этим и много ли трудимся? Теперь почти что только начинается пора духовного сближения нашего с старообрядцами. Предоставляя, по слову Писания, возвращение истины в сердцах заблудших действию божественной силы, мы, на основании человеческих соображений, имеем основание утверждать, что при этом сближении, при взаимном, открытом обмене мыслей, при прямых отношениях выигрывает та сторона, которая сильнее по своим познаниям и по своему развитию. В развитии-то мы никогда не уступали раскольникам, которые и страдают собственно отсутствием развития. Но по части эрудиции были слабее их; этого-то нам и недоставало. Итак, нужда времени неотложная — узнавать раскол, специально заниматься расследованием и опровержением его учения. Много во все этом скучного, трудного, мелочного, на наш взгляд; приходится знакомиться с книгами, устаревшими и вышедшими из всеобщего употребления, рыться в рукописях, не всякому и не всегда доступных; припоминать свидетельства, проверять сотни частных казуистических фактов, входить в рассмотрение многих местных законов и обычаев и все обследовать, всему давать надлежащую важность. Но как бы тяжел ни был труд, в нем наша надежда на более успешную борьбу с расколом. Мы перепробовали все в этой борьбе, кроме знания; теперь за ним очередь.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 10-го ФЕВРАЛЯ

Были лица, глубоко вникавшие в течение дел человеческих умом и обладавшие сердцем, полным участия ко всему человеческому, которые называли историю повторением человеческих заблуждений и человеческих страданий. Но, может быть, больше, чем о всякой другой области человеческой жизни, это можно утверждать об истории религиозных верований человечества. Во всем другом человечество идет, или по крайней мере может идти вперед, в одной религиозной области оно способно только повторять старые заблуждения, иногда самые нелепые и отвратительные: книгопечатание, порох, газ, пар и тысячи других изобретений и открытий, неизвестных древним и средним векам и составляющих славу нового времени, нимало не обезопашивают современные поколения от господства религиозного заблуждения, которое было сильно в давнопрошедшие времена. «Достаточно, — говорит знаменитейший английский историк Маколей, — самого ограниченного знания истории, самого поверхностного наблюдения над жизнию, чтобы видеть, что ни ученость, ни остроумие не доставляют охраны против величайших заблуждений в области религиозной. Потому мы не удивляемся никаким самым странным причудам суеверия. На своем веку, — продолжает Маколей, — нам случалось видеть, как лица, не то чтобы слабоумные и необразованные, напротив, лица, отличавшиеся талантами и ученостию, приобретшие славу себе в занятиях практических и в науке, отличные профессоры, искусные диалектики, глубокие наблюдатели жизни и нравов, доктора, производившие знаменитые излечения, приходили в нижнюю палату с откровениями свыше касательно парламентских вопросов. Мы знали одну старуху, которая не отличалась никакими особенными достоинствами, кроме искусства ворожить, которая получила воспитание судомойки, но которая между тем возведена была в пророчицы, пред которою преклонялись десятки тысяч благоговевших пред нею последователей, из которых многие были выше ее и по положению, и по воспитанию, и все это совершалось в Лондоне, все это было в XIX веке».

«Что отсюда следует? — спрашивает Маколей. — А то, — отвечает он, — что касательно дел Божиих не больше открыто в XIX веке, чем в 1-м, не больше Лондону, чем дикому приходу на Гебридских островах. И то, значит, несомненно, что в вещах, которые касаются этой жизни и этого мира, люди могут становиться мудрее и умнее, но не менее несомненно и то, что во всем, что касается Высшего Существа и будущей судьбы, в вопросах веры, человек представляется самым странным и несчастным созданием». Нам живо припомнились эти суждения английского историка, когда моршанские открытия в плотицынских кладовых обратили наше внимание и внимание всей России на скопческую секту. Что может быть нелепее и безобразнее скопческих религиозных убеждений, и, однако же, они существуют, они исповедуются в образованном XIX веке, они в наше время имели и имеют необходимых, по самой сущности своей, исповедников и мучеников! Действительно, человек странное и несчастное существо! и его самые крайние, самые даже вредные религиозные заблуждения прежде всего должны возбуждать в мыслящем и небессердечном наблюдателе чувства сожаления к недостаткам его природы, которая создана так, что человек, отступающий от положительного учения, решительно не застрахован против самых вопиющих суеверий и изуверств. Вот то наше душевное настроение, с каким мы приступаем в настоящей статье к историческому очерку скопчества.

Но наперед сделаем небольшое отступление. У нас, на русском языке, о скопцах существует одно только ценное сочинение, напечатанное в 1845 году по приказанию министра внутренних дел и составленное чиновником этого министерства Надеждиным. Оно до нового напечатания его в Лондоне г. Кельсиевым в 1862 г. составляло библиографическую редкость, но и по напечатании в Лондоне осталось такой же редкостию вследствие странного и дикого предисловия, написанного издателем. Как первый и единственный доселе опыт исследования о скопческой ереси, книга Надеждина будет служить руководством и источником для всех, желающих писать и судить о скопцах, и мы находимся в необходимости брать сведения из нее, хотя не можем усвоить себе того жестокого и сурового отношения к странной ереси, в какое поставил себя покойный автор, так что сочинение его похоже на обвинительную речь прокурора, не можем также принять и его умозрения (теории) касательно происхождения скопчества в мире.

История не знает ни времени, ни страны, когда и где появилось скопчество: оно предупредило всякую историю и всякое законодательство; книга Бытия уже находит скопцов существующими, книга Второзакония отнимает уже от них некоторые права. Мотив, поведший первого в мире скопца к изуродованию своей природы, был, без сомнения, религиозный, — это та самая религиозная восторженность, которая заставляла жрецов бичевать себя, матерей закалать своих детей в честь божества, которая заставляет индийца бросаться под колеса священной колесницы, которая создала целомудренных весталок и весьма нецеломудренных поклонниц Астарты. Оскопление было одним из многих проявлений напряженности религиозного чувства, — напряженности, какою вообще отличался житель жарких стран Азии. Впоследствии этим искажением природы пользовались и пользуются доселе ревнивые и сладострастные обладатели гаремов восточных для охранения заключенных в них живых сокровищ; стражами жен, или евнухами, были в самой глубокой древности скопцы. Греки о скопцах говорили с отвращением, хотя их тираны иногда пользовались услугами скопцов, а их купцы торговали ими, сбывая выгодно в гаремы азиатцев. Римляне в своих законах строгими наказаниями преследовали оскопление. Но существование законов показывает уже, что и в Европе, стране более холодного размышления, оскопление и скопцы существовали. В Византийской империи скопчество утвердилось; по примеру восточных владык в придворный штат византийских императоров допускались и скопцы в качестве евнухов, и некоторые из них, например Нарзес при Юстиниане I, приобрели себе при жизни большую силу, а в истории известность; к оскоплению прибегали здесь иногда похитители престола, подвергая оному всех сыновей низверженного императора. Мохамеданский восток пользовался и пользуется услугами евнухов, но совершение самооскопления законами воспрещено для правоверных мусульман. На западе Европы в одной Италии существовал обычай оскопления — с целями, впрочем, артистическими, чтобы в мальчиках сохранить для пения на всю жизнь чистый дискантовый голос; итальянские скопцы назывались кастратами, и некоторые из них приобретали артистическую славу и даже политическое влияние, как и евнухи на востоке. Наполеон I направил всю строгость гражданских законов против итальянского кастратства, которое было, впрочем, некоторого рода ремеслом.

Теперь в нашем кратком очерке истории скопчества мы остановимся пред интересным вопросом: как отнеслось христианство, религия господства духа над плотию, к восточному скопчеству, которое тоже вытекло из утрированных понятий Востока о борьбе добра со злом и о необходимости для совершенства умерщвления плоти? Христианство при самом своем утверждении встретило скопчество как существующий факт (Мф. гл. XIX, 12) и не только не одобрило физического самооскопления, но не одобрило вообще отвращения от естественных влечений природы, удовлетворяемых супружеством, как от какой-нибудь скверны. Но язычество, в борьбе своей с христианством, как к орудию особенно духовному, прибегло к самым необузданным религиозным фантасмагориям Востока, к самим таинственным учениям и к самым страшным обрядам восточного богослужения; учения и обряды Востока, смешавшись с греческою философиею и с самим христианством, породили так называемый гносис. В первые же века христианства между самыми христианами образовалась полуязыческая секта, которая, выходя из начала борьбы добра со злом, стала приходить к мысли о необходимости, для достижения верховной святости и чистоты, умерщвлять в буквальном смысле свою плоть чрез разные самоизуродования, в том числе и чрез оскопление. Даже такой великий ум, каким обладал Ориген, не спас этого знаменитого ученого и мыслителя христианского от языческой скопческой заразы, и Ориген в молодых годах оскопил себя: пример его был пример не единственный между христианами II и III века.

Как отнеслась к этой языческой заразе христианская церковь, это показывают правила св. апостолов. Вот четыре правила, касающиеся скопчества: «Скопец, аще от человеческого насилия, или в гонении таковым сделан, или так рожден, и аще достоин, да будет епископ (21 правило); сам себя скопивший да не будет принят в клир, самоубийца бо есть и враг Божия создания (22 пр.); аще кто из клира скопит себя самого, да будет извергаем, ибо убийца есть самого себя (23 пр.); мирянин, себя скопивший, на три года отлучен да будет от таинств, ибо наветник есть своея жизни (24 пр.)». Несчастные опыты самоискажения, однако, продолжались между христианами и в IV веке; в этом обличены были и некоторые из духовных лиц, которые не только оставались в клире, но и восходили на высшие степени его. Первый вселенский собор повелел всех их исключать из клира и впредь никак не допускать подобных самопроизвольных скопцов в клире (прав. 1). Но примеры не только самооскопления, но даже скопческой пропаганды продолжались в христианской церкви даже уже в IX веке; один из бывших в этом веке соборов определил: «Божественное и священное правило святых апостолов признает скопящих самих себя за самоубийц…; отсюда явным становится, что если скопящий сам себя есть самоубийца, то скопящий другого, без сомнения, есть убийца. Поэтому святой собор определил: если кто обличен будет, что оскопил кого-либо своеручно или чрез повеление, таковый да подвергнется извержению из своего чина; если же мирянин, да отлучится от общения церковного (прав. 8)». Итак христианская церковь в первые девять веков считала скопчество тяжким грехом; снисхождение допускалось только в пользу тех несчастливцев, которые подвергались оскоплению насильственно или как лечебному средству от какой-либо болезни: но самые церковные законы и их решительные угрозы показывают, что языческая старина и восточное мистическое изуверство находили себе последователей даже между духовными лицами, которые оскопляли других своеручно. Но утешительно прибавить к этому, что могущества сильной ереси это языческое заблуждение никогда не имело в христианской церкви. Обращаемся к древней русской церкви. Здесь было до конца XVIII века весьма немного скопцов, и то не из природных русских: первый, упоминаемый в летописях, был монах Адриан (1004 г.); второй — святой Моисей многострадальный, венгерец, попавшийся в плен в Польшу, оскопленный там одною знатною полькою из мести за целомудренное презрение ее страсти к нему и потом скончавшийся в Киеве (1041 г.). «Вскоре потом, — читаем у г. Надеждина, — на самой высшей степени церковной русской иерархии, на кафедре митрополии Киевской и всей России являются сряду два скопца, оба родом греки: Иоанн II (1089–1090) и Ефрем (1090–1096). Первый из них, вывезенный из Греции княжною Анною Всеволодовною, по свидетельству современной летописи, был принят киевлянами за мертвеца; стало быть, возбудил к себе отвращение и ужас, что не иначе может быть объяснено, как небывалостию и необыкновенностию у нас скопцов в то время. Кроме того, между древними епископами на Руси встречаются еще трое скопцов: в Смоленске — Мануил (1138–1147), во Владимире-Волынском — Федор (1136–1147) и еще один в Луцке (1326); о первом из них достоверно известно, что он пришел в Киев из Греции в качестве регента певчих. С тех пор всякий слух о скопцах исчезает в наших исторических памятниках». Так как они не переводились на востоке, то, вероятно, некоторые из них продолжали приходить на Русь; но чтобы они занимали значительные места или играли важную роль в церкви или в государстве, тому нет ни малейших признаков ни в летописях, ни в прочих сказаниях. Это, конечно, служит свидетельством, что в предках наших не было сочувствия и поползновения к столь отвратительному и противоестественному преступлению; возвышение немногих скопцов в сан святительский было, без всякого сомнения, основано на снисхождении древней церкви к евнухам, невольно подвергшимся оскоплению.

И однако же, то несомненно, что около столетия назад открыты были в России признаки скопчества не как единичного явления, а как ереси или секты, замкнутой в себе самой, тайной и тем не менее чрезвычайно горячей и с пропагандистскими наклонностями, секты — в таком виде и с таким учением, с какими скопчество никогда и нигде не являлось. Об этом мы поговорим в следующей статье, а теперь выскажем несколько замечаний вообще о скопчестве.

Рассуждая о скопчестве, никак не следует упускать из виду весьма важного различия — скопчества как личного принципа того или другого лица и скопчества как секты, члены которой не только сами лично проводят свой принцип в свою личную жизнь во всей его крайности, но стараются обманом, обещаниями и прямым насилием осуществить свой принцип на других. В первом случае скопчество принадлежит, без сомнения, к числу самых диких религиозных заблуждений; но чувствуя к нему отвращение, к лицам, держащимся такого заблуждения, можно питать искреннее чувство сожаления, потому что источник этого заблуждения крайняя наклонность человека, при отступлении от положительной религии, вообще к заблуждениям в области веры. В последнем случае, когда лица, при всей дикости и противоестественности их убеждений, деятельно и упорно стараются осуществить эти убеждения еще и на других, когда они для этого пользуются неопытностию молодости или стесненным положением бедности, заблуждение перестает уже быть только заблуждением, вредным лично для заблуждающихся, оно становится преступлением против общества. Бедняк, бросающийся от крайнего помрачения рассудка с моста в воду, возбуждает сожаление и участие; но тот же бедняк, избравший средством для жизни воровство, грабеж или убийство, подвергается строгости законов; несколько же таких бедняков, вступивших для грабежа и убийств в союз и составивших шайку, становятся гораздо опаснее для общества, чем если бы эти же самые лица занимались этими преступлениями каждый отдельно.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 15-го ФЕВРАЛЯ

В прошедший раз мы заметили, что наши раскольники-старообрядцы страдают недостатком развития. Этим, без сомнения, обстоятельством можно объяснить множество нареканий с их стороны на церковь и общество. Человек образованный и развитой не стал бы обвинять церковь в ереси за произнесение третьей аллилуйи, видеть непризнание Иисуса Христа сыном Божиим в известном произнесении молитвы Иисусовой, находить савеллианство, манихейство и другие ереси в выпуске или прибавке одной или двух букв, говорить о церкви, что она даже духу лукавому молится в известной молитве в чине крещения, — обвинять во всем этом, не обращая внимания на то, что и в символе веры, и в богословских сочинениях она исповедует православно все догматы. То же нужно сказать и о нареканиях на общество: видеть догмат в бороде, в сапогах, в зипуне и т. п. и обвинять за изменение древних мод на новые в еретичестве может только человек самый недалекий. Положим, что прежние моды — наши, родные, русские, а новые моды — французские, неправославными людьми придуманные и во многих случаях должны бы усвояться с большею осторожностию и с разбором; но придавать всему этому значение церковное, видеть в этом наш союз (церковный) с папою и кальвинизмом, думать, что у еретиков и сапоги еретические, и платье противное православию, может только человек весьма недалекий, мало понимающий, что такое вера Христова и в чем состоит жизнь собственно церковная в отличие от жизни общественной, государственной. Мы не удивляемся этому потому, что знаем, что человек, живущий преданиями, привыкший к патриархальности, любящий руководствоваться более непосредственными движениями чувства, чем рассудочным анализом, что такой человек, при известного рода обстоятельствах, способен развить в себе подобное направление. Мы со всею справедливостию считаем долгом воздать свою дань уважения старообрядцам за их строго национальное направление; но не можем одобрять старообрядческой нетерпимости и придирчивости к малозначащим мелочам, имеющим в их глазах значение только потому, что они неясно понимают основные законы православия. Отсюда понятно само собою, что первое лекарство против застарелого, векового недуга должно быть народное образование, умственное развитие. Мысль эта далеко не новая; она сознавалась еще во второй половине 18-го столетия и постоянно повторяется в наше время людьми, рассуждающими об ослаблении раскола. Но при этом она и до сих пор не выяснена еще в своих частностях и в своем практическом применении; а от этого, считая образование радикальным средством против раскола, у нас не сходятся в том, в каком виде прилагать это средство — признать ли его безусловно или с некоторыми ограничениями. Допуская безусловную нужду в образовании, следует поощрять и развивать всякие школы, даже раскольнические. Мысль эта была высказана и высказывается в нашей литературе некоторыми писателями о раскольниках, которые сделали неодобрительное замечание по поводу закрытия раскольнических школ в Москве, Киеве, Риге в прошедшее царствование, на том основании, что сила раскола заключается не в образованных раскольниках, вышедших из школ, а в фанатизме невежественных поборников якобы «древнего благочестия». К сожалению, мы и в эту пору еще не имеем возможности утвердительно сказать, где сильнее ненависть к церкви и преданность к расколу — в совершенно ли неученых массах или в вышедших из школ ревнителях раскола. Не будем, однако, спорить, что в раскольнической школе возможно воспитаться упорному фанатизму и самому узкому пониманию, и крайнему невниманию к словам и убеждениям человека чужой среды, то есть тем именно качествам, которые и составляют оплот раскола. Кроме воспитания и развития чувства ненависти к церкви православной, иная раскольническая школа, конечно, может утвердить в учащихся и узкий взгляд на церковные догматы, который составляет принадлежность раскола и его, так сказать, теоретическое основание. Известно, что самою сильною побудительною причиною образованию раскола был догматический взгляд на обряды, произведший ложную уверенность, что в исправлении Никоном богослужебных книг и обрядов заключается великая ересь, последование латинству. Русский народ страшно боялся и боится ереси и питает сильнейшее отвращение к латинству. Расколоучители старались внушать ему, что одно слово, одна буква, выброшенная или измененная, составляет савеллианство, арианство и тому подобные ереси. Народ слушал эту проповедь, верил ей и шел за мнимое противодействие ереси на мучения или бежал за границу. Нет оснований утверждать, что и теперь в раскольнической школе не пожелали бы поддерживать то же самое воззрение на букву и обряд. Стремление к укоренению таких понятий в старообрядческо-раскольнической школе может быть очень вероятным, и, допуская эти соображения, мы вправе сделать один вывод, который, собственно, и нужен в настоящем случае, именно: когда мы утверждаем, что образование составляет самое существенное, коренное средство к ослаблению раскола, то в состав этого понятия мы не можем включить собственно то образование, какое давалось в прежних раскольнических школах. Другими словами: на раскольнические школы, каковы они были у раскольников, нельзя смотреть, как на средство, ведущее заблудшихся к сближению с церковию.

В последнее время обращает на себя внимание дозволение правительства принимать детей раскольников в учебные заведения министерства народного просвещения без обязательства посещать уроки закона Божия. Мера эта служит свидетельством того, что правительство сознает нужду и пользу общего образования для раскольнических детей. Неизвестно только, из каких мотивов вытекла эта мера, из сознания ли той истины, что несправедливо раскольнического сына лишать образования потому, что он не желает учиться православному богословию, то есть для науки пожертвовать своими религиозными убеждениями, тогда как учиться он не прочь; или в той надежде, что образование, даже помимо изучения закона Божия, способно сгладить многие шероховатости в жизни раскольника и приблизить его к церкви и обществу православному. Может быть и очень вероятно, что в основе нового законоположения лежат обе мысли. Не касаясь первой, непогрешимо верной и справедливой, обратимся к последней. Будем смотреть на предоставление права детям раскольников обучаться в учебных заведениях без обязательного слушания закона Божия как на меру сближения раскольников с церковию. При обсуждении этого вопроса в печати были высказаны противоречивые суждения; одни восхваляли эту меру, другие смотрят на нее скептически. Нам кажется, что те и другие несколько преувеличивают силу своих суждений, что меру эту нельзя признать совсем бесполезною, как нельзя на нее слишком и полагаться. Новгородский корреспондент «Русского инвалида» сообщил уже, что несколько человек молодых людей, обучавшихся, на основании данного позволения, в учебных заведениях министерства народного просвещения, благодаря своему образованию, отрешились от суеверных понятий и неразумных привязанностей раскола. Охотно верим сообщаемому факту тем более, что он представляется нам совершенно естественным. При умственном развитии очень легко понять, что, напр#60;имер>, борода и сюртук не могут иметь такого значения, какое дается им в расколе, что гражданские преобразования и улучшения стоят за чертою религиозных запрещений, что открытия современного мира, производящие суеверные предположения среди раскольников о действии в них злой силы, не заключают в себе ничего сверхъестественного и свидетельствуют лишь о высоте ума человеческого; словом, образование и умственное развитие примиряют старообрядца-раскольника с обществом и общественными требованиями, и мы не будем нелогичны и поспешны, если заключим, что по отношению к крайним беспоповщинским сектам одно общее образование составляет превосходнейшее средство. Кто не знает, что одно разочарование нередко ведет к другому, что разубеждение в крайностях способно иногда подорвать убеждение в дальнейших, менее резких пунктах раскольнической системы и путем сомнения, колебания и отрицания постепенно вести к полному примирению с церковию. Вот, по нашему мнению, значение и заслуга общего образования как средства к ослаблению раскола! Но мы не можем не посмотреть здесь и в другую сторону. Первый вопрос, касающийся миссионерского значения нового законоположения, заключается в том, в каких размерах это средство может быть осуществимо, то есть воспользуются ли раскольники дарованным им правом? Ответить на предложенный вопрос со всею точностию мы не имеем возможности; но знаем очень многих раскольников из торгового сословия, которые и теперь не помышляют об отдаче своих детей в учебные заведения министерства народного просвещения. В стариках, придерживающихся беспоповщинских сект, и теперь крепко нерасположение к этим заведениям, несмотря на всевозможные льготы, допускаемые правительством. Но положим, что раскольники в возможно большем количестве воспользовались бы дарованным им правом, — что тогда? Вправе ли мы ожидать положительных и видных результатов в деле примирения раскольников с церковию? Общее образование способно разрушить крайние суеверные понятия человека, но способно ли оно создать в нем положительные религиозные убеждения, какие необходимы для того, чтобы человек, державшийся раскола, почувствовал привязанность к православному церковному учению? Разрушая старое, суеверное, одряхлевшее, но не созидая нового, твердого и святого, не в состоянии ли оно из обрядоверца-раскольника произвести равнодушного к религиозным убеждениям индифферентиста? Положим, что при таком направлении он и оставит раскол и видимо соединится с церковию, но много ли утешительного в таком соединении? Мы и то немало страдаем недостатком людей с религиозным чувством и живыми религиозными убеждениями, а тут еще из раскола будут наплывать к нам люди так называемого отрицательного направления или похожие на петербургского купца, который, как было заявлено в газетах, пугал своих, что перейдет в церковь из раскола за то, что в общине осуждали его прогулки с француженкою. Что и старообрядцы могут увлекаться духом религиозного индифферентизма и допускать в своей жизни такие по-видимому невозможные скачки, каков переход от слишком большого уважения обрядности и внешности к холодности и безразличию в вере, — это можно видеть отчасти и каждому, всматривающемуся в молодое поколение богатых старообрядцев. В июльской книжке «Русского вестника» за 1868 год, в статье «О заграничной старообрядческой литературе» читаем, что среди старообрядцев существуют даже свои «дарвинисты».

Мысль о возможности увлечения индифферентизмом высказана была московскою газетою «Современные известия» по поводу рассматриваемого нами правительственного дозволения. В этой газете замечали, что старообрядцы, «не слушающие закона Божия, дойдут (мы не говорим так утвердительно, а только допускаем, что могут дойти) до полного безверия или, по крайней мере, до индифферентизма». Одна петербургская газета заметила на это, что заботливость «Современных известий» о религиозном образовании раскольников весьма почтенна, но едва ли не излишня. Религиозный характер раскола ручается за то, что раскольники не останутся без знакомства с началами, которые уединяют их от остальной части русского общества. Таким образом, эта газета все надежды свои основывает на религиозном характере раскольников и по этому поводу распространяется в доказательствах непогрешимости своей мысли и приводит в подкрепление ее мнения г. Щапова, с легкой руки которого у нас стали утверждать, что вопрос о расколе поставлен неправильно и проч. Все это очень оригинально и смело, но, к сожалению, мало относится к вопросу. Дело в том, что молодой человек, обучающийся, положим, в современной гимназии, — станет ли слушать уроки религии дома у какого-нибудь начетчика, или возможно ли, что он будет хоть сам заниматься дома чтением душеспасительных раскольничьих «цветников»? Мы этого не думаем. Тогда в каком же состоянии останутся все его религиозные взгляды и чувства? Он будет невежда по отношению к догматике и по всем предметам веры, а невежде всегда легко быть врагом церкви. Мы думаем, что игнорировать этот вопрос, как игнорировала его газета, опровергавшая опасения «Современных известий», невозможно. По нашему мнению, дорожа многими важнейшими интересами цивилизации и силою государства, следует, обсуждая вопрос о старообрядческих школах, не упускать из вида, что скачок раскола из обрядничества в безверие и религиозный индифферентизм ровно столько же не невозможен, сколько нежелателен. А потому надо обратить внимание на все, что может предотвратить этот скачок. На первый раз в этом случае достойны всего правительственного внимания школы единоверческих церквей, которые стоят между православием и расколом. Эти школы худы и неудовлетворительны, а раскол к ним близок, и они могут оказывать на него свое воздействие. На днях мы возвратимся к этому и скажем, в чем настоятельно нуждаются единоверческие школы для того, чтобы они могли служить религиозному образованию и объединению религиозно разномыслящих людей России.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 18-го ФЕВРАЛЯ

До сих пор любознательность русского общества и возбуждается, и питается самым странным образом; все мы наклонны узнавать и сообщать то, что делается от нас далеко, в образованной Европе, как бы совершающееся там маловажно и ничтожно ни было, и равнодушно смотрим на то, что вблизи нас, что существует у нас издавна. В этом случае самые интересные и важные исторические явления у нас проходятся нашею любознательностию незамечаемыми и необсуждиваемыми. Квакеры, мормоны, сведенборгияне и разные другие мелкие секты западной Европы более знакомы русскому образованному человеку, чем отечественные раскольничьи толки; мы знаем число и взаимные отношения современных партий в Испании; нам подробно сообщаются прения в английских палатах и французском законодательном собрании, обязательно объясняются причины войны между Парагваем и Перу, и обстоятельства, вызвавшие дуэль между неизвестным французским графом и неизвестным же французским маркизом; но наши собственные, отечественные события считаются слишком ничтожными, чтобы ими занимать внимание нашей публики, и только какие-нибудь особенно грандиозные явления у нас, вроде растраты нижегородской соли, вроде гусевского убийства, вроде открытия миллионов в кладовой моршанского скопца, останавливают на себе на время внимание русской печати и образованного общества. Но при этом обыкновенно печать и общество чувствуют себя в самом странном положении: они поражены новостию и необычайностию события и, по неимению предварительных данных, лишены бывают возможности судить о размерах и характере события. В Моршанске открыты в кладовых скопца Плотицына миллионы; в доме его нашли девять изрезанных женщин. Но что такое скопцы? Давно ли они у нас явились? Что они, принадлежат ли к расколу или составляют отдельную, самостоятельную секту? Религиозная ли это только секта или она имеет и политический характер? Безвредна ли она или вредна и даже опасна? На все эти вопросы и печать наша, и публика вовсе не приготовлены дать удовлетворительных ответов. А между тем кто не видал лично желтых, безбородых, морщинистых лиц наших менял? Явление это сделалось обыденным, и отечественная изыскательность не считает его достойным своих трудов, хотя это обыденное у нас явление составляет во всей Европе исключительную нашу собственность и весьма печальную особенность.

В предыдущей нашей статье о скопчестве («Бирж#60;евые> вед#60;омости>», № 41) мы рассматривали скопчество как религиозное воззрение и указали его проявления в языческом и христианском мире, не исключая и древней России, в которой хотя являлись скопцы, но их было весьма немного, и народ не оказывал скопчеству никакого сочувствия; скопцы были у нас единичными явлениями и большею частию не наши соотечественники. Спрашивается, где, когда и откуда взялась у нас язва скопчества, свирепствующая ныне почти во всех краях империи? Какие исторические влияния и обстоятельства породили страсть к оскоплению и довели ее до фанатизма, в свою очередь создавшего замкнутую секту? Понять факт исторический, если не всегда значит простить его, то всегда почти значит предугадать меры к его устранению и неповторяемости. Смотря с этой точки зрения на историю скопчества в России, мы не можем не высказать глубокого и искреннего сожаления о том, что этой истории, особенно истории зарождения скопчества в нашем отечестве, нет доселе. То, что мы будем говорить о происхождении секты в России, будет основываться не на прямых исторических данных, которые не указаны до сих пор русскою наукою, а на общих, хотя в то же время отчасти и исторических соображениях.

Что христианство, стоя за чистоту и богоугодность брака, в то же время отдавало преимущество девству, как нравственному торжеству духа над плотию, это видно и из Нового Завета, и из всей истории христианства. Но христианство, как везде, так и у нас, принималось людьми уже имевшими определенный, установившийся при других воззрениях — языческих, кодекс обычаев и убеждений, которые не сряду вымирали, а вели нередко упорную, хотя иногда и незаметную работу с началами христианскими. Чем упорнее оказывались остатки язычества, тем сильнее и иногда крайнее действовали горячие защитники христианских начал: в этом случае люди с огромными природными способностями, особенно с даром красноречия и силою воли, увлекали массы до самых крайних пределов исступления. Когда, например, Бернард Клервосский проходил с своею славой девственника и с своим горячим поучением по городам и селам, и молодые мужья оставляли молодых жен, обрученные уже невесты отказывались от замужества, которого сами желали, отцы оставляли малолетних детей без поддержки и шли в монастыри. Западная церковь довела принцип девства до такого крайнего уважения в ущерб святости и законности брака, что лиц женатых сочла недостойными вступать в звание служителей христианской церкви. Православная церковь с самых первых веков и до настоящего времени никогда не проповедывала такой крайности, а наша русская даже приняла за правило не ставить в приходские священники лиц неженатых. Но тем не менее уважение к девству вообще в восточной церкви и в частности в нашей, русской, было всеобщее и глубокое: доказательством этого могут служить множество монастырей в древней России и большинство чтимых нашею церковию угодников. Если мы к этому прибавим, что наши церковные уставы — все происхождения монастырского, то поймем, почему большая часть постановлений строго стояла за чистоту и святость полного девства и за ограничения в самой супружеской жизни. Брак у нас не презирался, но он ставился гораздо ниже девства, и законность, и, так сказать, терпимость получал в глазах народа от таинственного освящения его церковию.

Таким образом, светлая сторона в скопчестве, — стремление к полной девственной чистоте как к высшему возможному для христианина совершенству, — всегда была в христианской церкви вообще и в частности в русской, как данное и готовое условие. Народ глубоко и высоко чтил девство и браком не гнушался только в силу его освящения церковию. Но и при этом условии все-таки до скопчества было еще далеко, и оно в спокойном, нормальном состоянии нашей церкви не являлось. Но когда русская церковь взволновалась расколом, когда раскол произнес свое убеждение, что священство прекратилось, что таинств и, между прочим, таинства брака совершать законно некому: раскольникам оставалось одно из двух — или вести брачную жизнь «не благословенную» и считать ее в то же самое время в своей совести «скверною», или же отказаться от нее, опять-таки под двумя формами: во-первых, в виде свального греха, во-вторых, в виде физического оскопления себя — тем более, что в раскольничьих монастырях и общинах скоро стали обнаруживаться явления крайнего разврата. На последний путь легко могли попасть натуры, от природы наиболее наклонные к созерцательности, наиболее восторженные и, так сказать, честные и чистые, не способные помирить своей совести с совершенным преступлением посредством ста или двухсот поклонов. Для таких натур единственным средством примирения и с собою, и с отсутствием церкви могло представиться следовать в этом случае буквально заповеди: «Если око твое соблазняет тебя, выколи его». Давно начавшиеся и в последнее время усилившиеся споры раскольников касательно брачной жизни показывают всю безысходность старообрядческого раскола в этом случае. Хлысты, или Божии люди, и скопцы решили этот вопрос гораздо раньше раскольников, но в двух различных направлениях: одни блуд одели светлым именем Христовой любви, — решение, к которому приходили иногда и раскольники, — другие решили избежать этой скверны чрез соделание себя физически неспособными к браку. Но русские люди были людьми предания: решая вопрос о браке таким крайним способом, они не могли иметь за себя предания, и вот хлысты и впоследствии скопцы совершенно отказываются от предания, от всех дошедших к ним обрядов, от священных и богослужебных книг, чем они существенно отличаются от раскольников-старообрядцев, отказываются, впрочем, в том только смысле, что не придают ни книгам, ни обрядам никакой цены и готовы по внешности уважать те и другие. Они желают входить в соединение с божеством без посредства «преданных» обрядов, непосредственно и для этого приводят себя посредством кружений в исступленное состояние; они в среде себя находят новых искупителей, богородиц, апостолов, пророчиц и т. д. Однажды вступив на этот путь, молокане, Божьи люди и скопцы могли создать уже целую полухристианскую, полуязыческую мифологию, которую мы и находим у них. Людям ученым, мыслящим, привыкшим к отвлеченным истинам науки, трудно представить, как совершается в непосредственных натурах такой странный физический процесс, как, например, такой процесс совершался в душе Игнатия Лойолы, когда в нем происходил внутренний переход от светской жизни к миру духовному; людям ученым кажется непонятным этот мир откровений, видений, пророчеств, таинственных единений с божеством; они чувствуют себя неловко, когда им приходится в действительности столкнуться с подобного рода строем верований, а между тем все баснословия хлыстов и скопцов основаны именно на подобного рода убеждении в непосредственном общении с божеством, помимо всякого предания.

Если наши соображения имеют некоторую вероятность, — а они основываются на общем ходе и развитии в мире разного рода фантастических верований и обрядов, — то происхождение хлыстов и потом скопцов надобно искать в том же самом церковном движении у нас, которое породило и раскол, или вернее и те и другие выродились из желания быть последовательными в выводе окончательных следствий из того убеждения, общего и расколу, что церкви уже нет в мире. Следы старообрядства в скопчестве и примеры перехода беспоповцев в скопческую секту доказывают это. Надеждин пишет: «В собраниях скопческих употребляется преимущественно осьмиконечный крест; молятся они двуперстно, ходят посолонь; имя Христово пишут большею частию по-раскольничьи — Исус, а не Иисус. В скопцы нередко поступают раскольники разных толков, в особенности из беспоповщины. Так, о предтече их, Шилове, говорится, что он был перекрещенец или даже троеженец. При производстве в 1800 г. дела об орловских скопцах, жертвы, соблазненные лжеучителем Шишкиным, показали, что соблазнитель сначала обольстил их к раскольничьему кресту, то есть научил креститься двуперстно, а один из них, Грачев, объявил еще определительнее, что он первоначально был уговорен вступить в старообрядческую веру и уже затем дозволил оскопить себя для вящего от страстей воздержания, паче же от блуда. Открытая в 1841 году в Лифляндии куткинская секта, в коей подозревалось потаенное скопчество, возникла из раскола Феодосиева беспоповщинского толка, в который после опять возвратилась. Наконец, в показании таврического скопца Захария Иванова содержится весьма обстоятельное описание, как он, обуреваемый изуверством, сначала попал в секту поморскую, или запощеванскую, которой главные правила, преподанные ему, состояли в том, чтобы не есть мяса, не поклоняться иконам нового писания и не признавать священства, а потом уже перекинулся в скопчество». Все эти примеры, приведенные Надеждиным показывают, что между раскольниками-старообрядцами, особенно беспоповцами, и между хлыстами и скопцами была и есть историческая связь. Но вместе с тем между теми и другими существует самая решительная разница в основном характере их воззрений и стремлений. Старообрядцы упорно стоят за предание, за обряды, за внешность; хлысты и скопцы нисколько не дорожат этим. Следующие замечания Надеждина весьма хорошо характеризуют различие между ними: «Наши старообрядческие расколы, чем менее содержат в себе внутреннего противоречия с православною церковию, тем более уклоняются от нее наружно: их сущность состоит в упорном, фанатичном пристрастии к обрядовой внешности; оттого раскольник в самых малейших движениях своих носит яркую печать своего отщепенства. У скопцов решительно противное; все наружное, все обрядное составляет для него предмет полнейшего равнодушия; не только в открытых отношениях с церковию они поставляют себе законом притворное и безусловное двоедушие, в самой глубине их вертепов — личина, которою прикрыто их зловерие, отличается удивительною благовидностию; что заимствуется ими у православной церкви, заимствуется без всякого искажения и изменения; нет у них пристрастия ни к старым книгам, ни к старым иконам. Это показывает, что происхождение их ереси не есть чисто раскольничее, но имеет другой источник, который, впрочем, должно разыскивать не у них, а у хлыстов, их родоначальников».

Но самая внутренняя, самая жизненная связь существовала некогда между скопцами и хлыстами. Хлысты являются существующими уже в царствование Алексея Михайловича, — значит, происхождение их почти современно происхождению старообрядцев. Из хлыстовщины развилось скопчество как высшая степень заблуждения, как последний вывод. В вероучении хлыстов и скопцов много общего, технические термины повторяются даже буквально; между духовными песнями тех и других не только существует сходство в духе и выражениях, но в некоторых даже полное тождество. Скопец Будылин рассказывает, что Петр III, Христос скопцов, убежав из Петропавловской крепости, скрывался между хлыстами. Селиванов, которого скопцы считали и искупителем своим, и Петром III, не чуждался хлыстов, а имел с ними сношения и называл их своими «детушками» наравне с самими скопцами.

Но, производя скопчество как секту из секты хлыстов, мы, собственно говоря, не много еще объясняем в истории первого, потому что хлыстовщина еще менее дознана и разъяснена, чем даже скопчество. Но сущность секты «людей Божиих», однако же, известна. «Она состоит, — говорит Надеждин, — в высшей степени фанатической восторженности; изуверы, возбуждая ее в себе разными насильственными средствами, уверяются, что таким образом они входят в непосредственное соединение с божеством, и тогда нисходит на них вещественно Дух Святый, исполняя их чудесными сверхъестественными дарованиями благодати. Такое самообольщение составляет род психической болезни, к сожалению, весьма свойственной природе человеческой. Оно встречается во все времена, у всех народов, на всех степенях народного и общественного образования, при всех формах исповеданий; ему одолжены своим происхождением: на одном краю человечества шаманы и шаманки, морочащие своими кривляниями грубых сибиряков; на другом какая-нибудь Анна Лиз, основательница секты трясучек, не дальше как в конце прошлого столетия в Англии выдавшая себя за боговдохновенную апокалипсическую жену, или какой-нибудь отец Анфантен, на наших глазах посреди Парижа величавший сам себя и величаемый от сен-симонистов „верховным отцом“. Следствиями такого помешательства, когда оно организуется в секту, всегда и везде бывают: во-первых, стремление к уравнению и смешению всех различий между людьми; во-вторых, отрешение от всех обыкновенных правил и приличий общественного и гражданского, тем более церковного порядка, и вследствие того, с одной стороны, необыкновенная строгость и воздержность в наружном поведении, с другой — внутреннее необузданное своеволие и совершенная нравственная анархия; в-третьих, наконец, высочайшая духовная гордость и отсюда, смотря по образованности фанатиков, более или менее грубое самообоготворение, в буквальном материальном смысле. Таковы и наши хлысты». И они, как и скопцы, называют себя: пророками, спасителями, искупителями, христами, богородицами, а друг друга богами, вследствие чего даже молятся друг на друга.

Свежий читатель может, прочитав все это, назвать написанное дичью или даже клеветою: но область религиозных заблуждений безгранична, а степени и формы их бесконечно разнообразны! Считать подобные вещи особенно нелепыми и невероятными, по меньшей мере, неосновательно именно в наш век, — в век появления столоверчения и распространения спиритизма…

В следующей статье мы, оставив область гадательных соображений, обратимся к подлинным фактам из истории скопческой секты у нас.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 21-го ФЕВРАЛЯ

Говоря о происхождении у нас скопческой секты, надобно различать у нас два периода: во-первых, период совместного существования ее с хлыстами, когда вероучение скопцов и хлыстов не отделилось еще одно от другого и когда самое оскопление, по всей вероятности, не было еще считаемо необходимым для высшего совершенства, когда в баснословие скопческое не входила еще личность Петра III, и, во-вторых, период отдельного существования обеих сект, когда «христова любовь» хлыстов сочтена была скопцами, подобно браку, скверною и когда они, оставив у себя многие верования хлыстов, пошли в развитии баснословия дальше. В первый период оскопления естественно могли быть только единичными явлениями, и так как хлысты и скопцы не различались еще такою наружною и резкою приметою, то их не отличали друг от друга. В этом смысле, вероятно, и надобно принимать известие, что скопцы были известны еще при Петре Великом и что будто при Анне Иоанновне казнено было на Конной целое семейство скопцов, — известие, для которого официальных документов не смог отыскать г. Надеждин.

Первый официальный документ о скопцах относится к 1772 г., когда 2 июля последовал именной высочайший указ на имя полковника Волкова, чтобы он отправился в Орловский уезд для исследования слухов о возникновении там «нового рода некоторой ереси». Ересь эта была, очевидно, скопческая, потому что указом предписывалось разделить виновных на три класса: на начинщиков, которые других изуродовали, на тех, которые подводили и подговаривали простаков, и на простаков, слепо повиновавшихся безумству наставников. Первых повелевалось в указе высечь кнутом на местах их проповеди и отправить в Нерчинск навечно, вторых высечь батожьем и отправить в Ригу на работу в крепости, последних разослать на прежние их жилища под строгий надзор помещиков и начальников. О последствиях командировки Волкова в Орловский уезд современных известий не сохранилось; но из нового дела об орловских же скопцах, начавшегося в 1800 году, видно, что первым наставником и оскопителем в Орловском уезде был некто Андрей Иванов, который в селе Богдановке был наказан кнутом и сослан в ссылку, а остальные скопцы возвращены на места жительства. Кроме того, из указа военной коллегии от 25 февраля 1774 года видно, что тринадцать человек скопцов из села Богдановки сданы в зачет в рекруты. Между тем неизвестно когда, но только еще в прошлом столетии, открыта была скопческая ересь в Тамбовском уезде в селе Сосновке (ныне Моршанского уезда), потому что в 1800 году пятеро из них, в том числе и диакон Алексеев, уже содержались в Динамюндской крепости, и отсюда в этом же году привезены были в Петербург для допроса. Из показания их оказалось, что увлечены они были приезжавшим из Тулы покупщиком кож Ретивым, что оскопление над ними совершено было в Туле, а не в Сосновке, что операцию производил какой-то «киевский затворник», который приезжал и в Сосновку в сопровождении некоего Александра Иванова и оскопил здесь пять человек, что по произведении следствия они сосланы были в Ригу и отсюда за распространение и здесь ереси между солдатами и женщинами, по наказании батожьем, препровождены в Динамюнд — в вечную неисходную тюрьму. Показания их подтвердились вполне в 1844 году, когда крестьянин села Сосновки Семен Попов 85 лет показал, что скопчество обнаружилось в Сосновке лет семьдесят назад, и поименовал некоторых лиц из числа тех, которые действительно находились некогда в Риге и Динамюнде. В числе этих лиц встречается уже фамилия Плотицына, с именем Пимена. Попов показал при этом, что тогда же привезен был в Сосновку и наказан кнутом на площади неизвестный человек, сам скопец и оскоплявший других. Таким образом, спустя три года после того, как Андрей Иванов был наказан кнутом в Орловской губернии, киевский затворник, имевший пребывание в Туле, был бит кнутом в Тамбовской. Тула, Богдановка и Сосновка — первые официально известные места распространения скопчества: а «киевский затворник», как увидим впоследствии, был главным распространителем и, можно сказать, ересиархом секты.

Мы не станем рассказывать последующих подробностей распространения ереси. Правительство при Екатерине II оставляло жертвы оскопления на местах их жительства и вообще поступало с скопцами милостиво, но эти жертвы отродили от себя новые побеги. Они в 1780-х годах проникли уже в Калужскую и Курскую губернии. Места ссылки главных деятелей становились центрами, — сперва Рига, потом Динамюнд. В 1797 году уже в самом Петербурге забрано было пять скопцов, в числе их один московский купец Колесников, с которыми находился в сношениях известный уже Александр Иванов. Павел I был довольно строг к скопцам, но с воцарением императора Александра I система правительственных отношений к ереси изменилась. В 18 день марта 1801 года последовал указ: «Калужских скопцов оставить от суда свободными, поелику они подобным невежественным и вредным поступком сами себя довольно уже наказали». И сосновские скопцы, содержавшиеся тогда в Шлиссельбургской крепости, были разосланы по монастырям новгородской и петербургской епархии, а вновь открытые в Петербурге скопцы получили полную свободу. Комиссия для пересмотра прежних уголовных дел вошла в исследование о скопцах, находившихся в разных местах в заключении. Она составила список освобождаемых скопцов, и в этом списке оказался наказанный в Сосновке кнутом, сосланный потом в Сибирь, оттуда каким-то чудом вернувшийся и содержавшийся в петербургском смирительном доме «киевский затворник» под именем Семена Селиванова. Личность знаменитейшая в истории скопчества у нас! По освобождении из смирительного дома, «киевский затворник» определен был в богадельню для помещения «в первый сорт», хотя он посажен был прежде за оскопление себя и других. Видно, что и тогда умели не жалеть денег скопцы, чтобы выручать своих!

Недолго, впрочем, правительство милостиво относилось к сектантам в своих узаконениях. В 1806 году, по поводу открытия скопчества уже и в Херсонской губернии, последовал указ, в котором скопцов велено было признавать «врагами человечества, развратителями нравственности, нарушителями законов божеских и гражданских»; в следующем году скопцов, открытых в Малоархангельском уезде, велено было именным указом «сдать всех без изъятия в рекруты». Официальные документы, говорит Надеждин, не объясняют причин такой резкой перемены. Но, по-видимому, правительство стало уже несколько проникать страшную и чудовищную тайну скопческой секты и ее религиозно-политическое самозванство. К 1819 году дело несколько разъяснилось для правительства, и в правительственных сферах Петербурга началось движение по поводу сделанных открытий.

Между министром духовных дел князем Голицыным и петербургским генерал-губернатором графом Милорадовичем началась деятельная и чрезвычайно секретная переписка.

«В этой переписке, — пишет Надеждин, — переходил из рук в руки список главных лиц, окружающих Старца, которого общество скопцов, образовавшееся в Петербурге, называет искупителем. То были: придворный лакей Семен Кобелев и мещане Кирилл Григорьев и Исай Ильин… Оказалось, что Ильин отправлял в столице должность оскопителя, что Григорьев заманивал в секту людей уверениями, что „оный старец есть истинный искупитель“, что он нередко посылает повеления своим скопцам в отдаленнейшие края России, и что от всех скопцов, в особенности от новопринятых, получает богатые дары, что придворный лакей Кобелев „уверяет целое общество скопцов, будто сей старец есть Петр III, приносит ему ложно поклоны от лица Государя Императора, и тем приводит всех в страх и ложную доверенность, от которой умножается скопчество“». Князь Голицын в ответе Милорадовичу писал, между прочим, что он и бывший генерал-губернатор граф Толстой, по повелению Государя Императора, сами «посещали вместе моленную скопцов и объявили им высочайшую волю, дабы они прекратили оскопление друг над другом, а с старика, называемого искупителем, взяли тогда обещание отнюдь не позволять и самому ни над кем не делать сей операции под опасением ссылки в Сибирь, а как ныне видно, что это обещание не сдержано, то он считает вполне благоразумною меру, предлагаемую графом, то есть удаление в уединенные монастыри распространителей скопчества, именно лакея Кобелева, мещан Ильина и Григорьева, а старика, по дряхлости и слабости здоровья, оставить в покое, пускай он молится и пусть собираются у него для молитвы, только бы искупителем его не называли, и отнюдь не принимали бы солдат в свое общество». Государь Император утвердил мнение князя Голицына, и Кобелев, Григорьев и Ильин отправлены были в Соловецкий монастырь. Между тем таинственный старец, которого в документах нигде не называют по имени, и «искупитель» скопцов остался в покое, хотя из дела, производившегося еще в 1805 году о скопцах в Херсонской губ#60;ернии>, видно было, что между ними распространена была уверенность, будто государь Петр Федорович находится теперь в Петербурге, и таким же скопцом, как и они, хотя, вероятно, это убеждение скопцов и было причиною, почему указ 1806 года называл скопцов врагами человечества, развратителями нравственности, нарушителями законов божиих и гражданских, «Каким образом, — спрашивает Надеждин, — случилось, что сам тот, к кому именно относилось это двойное самозванство, это преступное похищение божественного имени искупителя и священного имени царя, отделался только обещанием не распространять более оскопления? Весьма замечательно, — отвечает сам же Надеждин, — что в документе, представленном на высочайшее усмотрение, имени Петра III не было вовсе упомянуто, хотя в официальных приложениях к делу оно повторяется неоднократно, как приписываемое лже-искупителю. О секте скопцов, имеющих свои собрания, своих старшин, свою общественную казну, одним словом — все качества тайного союза, распространяющего свое влияние из столицы в отдаленнейшие края империи, трактуется в документе с полным спокойствием. Такое спокойствие было бы непостижимо, если бы тут было замешано имя столь важное политически: очевидно, этому последнему не верили, а всю сущность секты полагали только в излишестве религиозной мечтательности, по духу тогдашнего времени извинительной».

Время царствования Александра I, время господства в нашем образованном обществе разных видов мистицизма, по отношению к скопческой секте, можно назвать временем ее утверждения на прочных началах. Скопческая секта, секта мистическая и экзальтированная, не могла возбуждать тогда особенной антипатии в высших правительственных лицах: князь Голицын, например, с некоторою даже любовию говорит о старике лже-искупителе. Неудивительно, что скопцы, которых заблуждение указ 1806 г. признал непрощаемым ни под каким видом, тем не менее беспрепятственно плодились в столице; никто как будто не знал о том, или, лучше, не хотел знать. На полицейских чиновников, которые тогда, по всей вероятности, были неповинны в мистицизме высших классов, могла иметь влияние «общественная казна» секты. Но когда ретивый чиновник полиции случайно открывал преступные дела сектантов и доносил о них начальству, ему давали знать, что ревность его — ревность не по разуму. Надеждин рассказывает следующие два случая: «За год перед обращением высочайшего внимания на скопчество в Петербурге, в апреле 1818 года один квартальный поручик, по фамилии Барадулин, случайно производя исследование о фальшивых ассигнациях, открыл в доме купца Васильева в потаенной каморке оскопленного не больше как за два пред тем дня человека и, вследствие того, осмотрев немедленно всех находившихся тут мужчин, нашел между ними еще трех оскопленных, в том числе отставного солдата. Арестовав их, Барадулин отрапортовал обер-полициймейстеру, от которого получил изустную благодарность и приказание разведать подробнее о сем важном деле; но через несколько дней, когда усердный чиновник, исполнив удачно поручение, явился с донесением, обер-полициймейстер объявил, что „дело сие уже оставлено, и ему по оному ничего более предпринимать не должно“, в то же время и находившиеся под арестом скопцы освобождены были на поруки». Другой случай: «Через год, при начале дела, обратившего на скопцов высочайшее внимание, граф Милорадович дал движение этому открытию, приказав собственному своему чиновнику вместе с Барадулиным снять снова допрос с солдата Петрова, и тогда Барадулин, в особой записке изъяснив разные подробности вообще о скопцах, существующих в столице, указал, что ими наполнены здесь многие домы, в особенности купцов Солодовниковых и Васильева, смежные между собою, из которых в последнем, по собранным им известиям, имеет скрытное жительство наставница оскопленниц женского пола, девица редкой красоты, называемая богородицею, которой скопцы воздают божеские почести, а в первом бывают еженедельные скопческие сборища, и, как впоследствии оказалось, жил обоготворяемый ими искупитель. Впрочем, и это осталось только при деле. Все кончилось, — замечает Надеждин, — удалением из столицы трех ничтожных человек, у которых по ссылке в Соловки всего имущества оказалось только на сто рублей ассигнациями (куда же девались богатые дары, которые получал Григорьев?!); а Солодовников и Васильев, люди богатые и сильные, остались неприкосновенными в своих домах, служивших притонами лжеискупителю и лжебогородице».

Скоро, впрочем, петербургским скопцам пришлось расстаться и с своим лжеискупителем. Неизвестно, какие новые открытия заставили вновь обратить внимание на секту; только спустя меньше года после ссылки вышепоименованных лиц образован был секретный комитет из митрополита петербургского Михаила, архиепископа тверского (покойного московского митрополита) Филарета, князя Голицына, графа Милорадовича и графа Кочубея. О чем совещался комитет, неизвестно, но вследствие его совещаний, по высочайшему повелению, 7 июля 1820 года, в час пополуночи, из дома Солодовникова взят был старик и отправлен в заточение в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Граф Кочубей передал при этом Милорадовичу высочайшее желание, «дабы человек сей во время пути имел все выгоды, какие нужны быть могут ему, по престарелым летам и из уважения к человечеству, сколь, впрочем, ни суть преступны правила ереси, кои он столь долго рассеивал».

Кротость и милосердие отличали, впрочем, и все меры Александра I против скопцов, хотя указ 1806 года и называл их «врагами человечества». Милорадович в собрании петербургских скопцов, созванных вскоре по удалении «старца», прочитал бумагу, высочайше рассмотренную и одобренную. Бумага представляет с одной стороны род объяснения, почему «старик» взят, а с другой род увещания — самого, впрочем, мягкого, к которому прибавлено в конце требование, чтобы «отныне никто не отваживался скопить кого бы то ни было», под опасением «подвергнуться строгому взысканию от гражданского правительства». Но скопцы униматься и не думали: долготерпение правительства, пишет Надеждин, развило, особенно в петербургских скопцах, дух непомерной самонадеянности и необычайного бесстрашия. Когда чиновники объявляли скопцам бумагу о причинах заточения «старца», скопец Петров, придворный метрдотель, «пал на колени и громко вопил о его возвращении». А скопец Кононов четыре раза подавал (два раза лично) просьбу государю о возвращении «отца-искупителя» (так называл он в прошении «старца»!), и уже после четвертого раза фанатик был удален в Соловецкий монастырь. Такую же просьбу осмелился подать на высочайшее имя миллионер Солодовников, который и после этого продолжал жить в Петербурге и имел влияние на распространение скопчества даже в отдаленных пределах Сибири. Начинались против него и процессы судебные, но почему-то никогда не кончались. Но до 1823 или 24 года правительство едва ли знало подробности скопческого учения. В первый раз они поведаны были архимандриту Соловецкого монастыря Досифею штабс-капитаном Созоновичем, который в Бендерах был оскоплен в 1820 году и в 1823 сослан в Соловецкий монастырь. Сосланный сюда же петербургский скопец Кононов раскрыл Созоновичу учение и верования скопцов, как они проповедовались в столице, и возбудил в Созоновиче такой фанатизм, что тот совершил вторичную операцию оскопления над 12-ю содержавшимися в монастыре скопцами, а тринадцатого монастырского мастерового оскопил вновь. Но впоследствии Созонович раскаялся и по чистой совести сообщил архимандриту Досифею все верования скопцов; его показания подтвердили и другие раскаявшиеся скопцы из содержавшихся в Соловках. На основании показаний Созоновича и некоторых других источников, архимандрит Досифей составил краткий обзор скопческой ереси в ее догматах, правилах и обрядах и приложил к нему разные весьма любопытные документы — песни и легенды скопцов. Труд его находится в рукописи. «Таким образом, — говорит Надеждин, — во всем чудовищном безобразии обнаружилось сокровенное учение скопческой секты, изобличавшее в ней такого рода ересь, какой ничего подобного не представляет длинная летопись человеческих глупостей и сумасбродств во все времена и у всех народов; разоблачилась, наконец, тайна глубочайшего нечестия, возведенная развращенною изуверством фантазиею до такой степени нелепости и невероятности, что, несмотря на ручательства, представленные о. Досифеем, трудно и почти невозможно было бы дать им веру, если бы впоследствии не подтвердили их равносильные и равнозначные факты, собранные со всех концов империи, от Белого моря и до моря Черного, от Сибири до Бендер и Риги».

Излагая здесь историю утверждения скопческой секты, мы все данные брали из книги Надеждина — из единственного источника, существующего доселе для истории скопческой секты.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 8-го МАРТА

Крайним нашим западникам, которые отвергали и теперь отвергают все самобытные особенности в истории русского народа, которые отрицают самую возможность своеобразного народного нашего развития, не излишне было бы посмотреть повнимательнее на лица, часто попадающиеся на наших отечественных биржах — петербургской, московской, рижской — на те странные лица, которые не обращают на себя особенного внимания потому только, что они примелькались нам и на улицах, и в меняльных лавках. Иностранный негоциант, знакомый с лондонскою и парижскою биржами, когда он в первый раз пойдет по залам одной из наших главных бирж, найдет в них одну, не встречавшуюся ему нигде особенность, мимо которой он не пройдет, не удостоив ее своим вниманием: ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Франкфурте, ни в Берлине ему не приходилось еще встречать этих с скромною поступью, безбородых, с тоненькими голосками, с желтыми и морщинистыми физиономиями, с бесстрастно самоуглубленными глазами личностей, которые у нас называются скопцами. Он невольно несколько раз оглядывается, чтобы посмотреть на русскую диковинку. Вот одна характеристичная, хотя и печальная особенность нашего национального развития! Если бы нас попросили указать еще на какую-нибудь характерную черту нашего исторического развития, мы, пожалуй, указали бы на наших самозванцев: где они встречаются в таком множестве, как в нашей истории за два с половиною последних столетия, где потом начало самозванства сделалось исходным догматом целой отдельной религиозной секты, как оно сделалось у наших скопцов? И однако же самые характерные выпуклости нашей русской жизни, поражающие свежих иностранцев, нами проходятся без внимания и остаются непонятыми нами и необъяснимыми для иностранцев.

Останавливаясь на малоизвестности секты скопцов, одна московская газета справедливо замечает, что «благодаря именно этим потемкам, явилось самое учение скопчества, развилось до соприкосновения с политикою, до чудовищного членовредительства, до лицемерия, не знающего пределов, до фанатизма, которому нет имени. Будь полная свобода обсуждения религиозных вопросов, возможно ли было бы, — продолжает московская газета, — такое чудовищное направление потребности в вере? Пусть теперь выскажутся хотя бы даже скопцы: пусть передадут они, и передадут откровенно, весь логический ход своего учения, все радости, почерпаемые ими при своем богослужебном радении. Можно быть уверенным, что со времени книги Надеждина не стояла же секта на одном пункте: конечно, пошла она и дальше в своем катехизисе. Предположение тем вероятнее, что верование секты основано не на мертвой книге, а на живых вдохновениях. А эти вдохновения так необузданны! Каким еще новым догматом не могли в последнее время излиться они, оказавшиеся некогда способными смешать Христа с Петром III и Петра III с Селивановым!»

Московская газета предлагает самим скопцам присылать ей статьи о себе, под которыми даже дает право им не подписывать своего имени, надеясь чрез это узнать дальнейшее развитие скопческого катехизиса после Надеждина. «Поделитесь с нами, люди Божии, — взывает она к скопцам, — и своими радостями, и своим горем». Мы сами готовы были бы предложить скопцам страницы своей газеты для печатания их статей в защиту своего учения и в опровержение неверных известий о их секте и их обрядах, если бы не были уверены, что наше воззвание, как и воззвание московской газеты, останется без отклика. Так мы думаем не только на основании той таинственности, какою намеренно и упорно окружает себя эта секта, но еще более на основании внутреннего характера ее. Скопчество не есть секта рассудочная, мыслительная, учение которой могло бы иметь свой логический ход, которой катехизис допускал бы развитие, подобно арианству, пелагианству, протестантству, социализму, подобно нашей даже беспоповщине; это секта чувства, фантазии, секта восторженная, основанная на вдохновениях, где возможны не катехизис, а мистическое баснословие, не логическая система учения, а уразноображение и усложнение таинственных песней и обрядов. Учение сведенборгиян, явившихся почти одновременно с нашими скопцами, не имеет развития, оно то же у учителя, как и у учеников: квакеры со времен Фокса, с половины XVII столетия, остались неизменны в своем учении. Вот почему книга Надеждина, — по крайней мере та ее часть, где он излагает скопческое учение, — составляет и будет составлять всегдашний катехизис скопческой секты и источник для ознакомления с ее учением, или, вернее, с ее мистическим баснословием. Но и этот катехизис составляет для нашей публики библиографическую редкость, и наше общество представляет скопческую секту только под одним ее физическим признаком, так что секта считается только уродством, достойным одной жалости или заслуживающим самых жестоких наказаний, между тем как сами скопцы смотрят на всех не принадлежащих к их секте как на людей потерянных, которые, в свою очередь, ими считаются достойными презрения и жалости, для спасения которых, по их убеждению, богоугодны даже обман и насилие. Каким образом образовалось такое религиозное воззрение у скопцов, мы уже объяснили в одной из предыдущих статей («Бирж#60;евые> вед#60;омости>», № 49; см. также №№ 32, 41, 52), теперь познакомим читателей с некоторыми подробностями их мифологии, которая, подобно мифологии греческой, будет оставаться в существе своем неизменною до тех пор, пока она, под влиянием образования или приращении к другой системе верований, не падет зараз в целом своем составе.

Если взять какую-нибудь мифологию, например, хоть греческую, и попробовать привести ее в систему, составить из нее связное целое, — работа выйдет крайне затруднительная. Один писатель известный миф рассказывает так, другой иначе; в одной местности живут такие предания, в другой другие. Время и поэты дают, однако, впоследствии некоторое единство мифологии, но опять единство только в существенных чертах. Кроме того, в мифах исторические события и лица и вымыслы фантазии сплетаются и располагаются в самые причудливые формы. Скопческая мифология собственно весьма недавнего происхождения (не больше 100 лет) и не успела развиться до размеров какой-нибудь народной мифологии, греческой или нашей славянской. Действующих лиц в ней немного: лжеискупитель, лжепредтеча и несколько лжебогородиц, кроме первой лжебогородицы Акулины Ивановны. Над этими лицами главным образом поработала скопческая фантазия, наделив их своеобразными атрибутами.

В центре их богословия стоит странное существо, которое они величают искупителем, сыном божиим, Христом, которое есть не кто другой, как «печерский затворник», или тот таинственный «старик», который под именем Селиванова проживал в Петербурге и потом был сослан в Суздаль («Бирж#60;евые> вед#60;омости>», № 52). Этот старик, по убеждению скопцов, таил в себе и таит доселе (потому что они веруют, что он жив и доселе), в своем видимом унижении, под собою то самое лицо, которое царствовало в России под именем императора Петра III. Исторические сказания о Петре III и евангельское учение о Спасителе в скопческом мифе перепутаны самым чудовищным образом: может быть, и греческие мифы о Зевсе и Кроносе, о Радаманте и Фезее, когда до них еще не коснулось творчество Гомера и других поэтов и когда они жили в памяти народа, имели не более благообразия.

«Скопцы веруют, — пишет Надеждин, — что искупитель их воплотился от императрицы Елисаветы Петровны (Петр III, заметим, был племянник, а не сын Елисаветы Петровны), которая, по их баснословию, как истинная богоматерь, была чистою девою, в рождестве, пред рождеством и по рождестве, зачав и родив искупителя не от похоти плотския, но от духа святого. Наиболее распространено между ними мнение, что императрица Елисавета разрешилась от бремени в Голштинии и, по возвращении затем в Россию, будучи предызбрана к житию святому и подвижническому, действительно царствовала только два года, иные же говорят, и вовсе не царствовала, но, оставив вместо себя на престоле одну из наперсниц, имевшую с ней совершенное сходство как в чертах лица, так и в свойствах душевных, сама удалилась в Орловскую губернию, где, поселясь в доме одного крестьянина под именем простой женщины Акулины Ивановны, провела остаток жизни своей в постничестве, молитве и благотворениях, а по кончине похоронена там же, в саду, где мощи ее почивают доныне. У других скопцов рассказывается, что разрешение императрицы Елисаветы Петровны от бремени последовало в России, и сын ее, Петр III, искупитель, немедленно по рождении был отправлен в Голштинию, где, достигнув отрочества, принял оскопление. Когда, по достижении совершенных лет, Петр Федорович, возвратясь в Россию, вступил в брак, то супруга его Екатерина II, узнав о неспособности его к брачной жизни, возненавидела его, начала гнать и, наконец, положила твердое намерение лишить жизни, как скоро представится к тому случай. Такой случай и представился во вступлении императора Петра III на престол. Склонив на свою сторону вельмож, Екатерина решилась привести в исполнение свое намерение в Ропшинском дворце, где на ту пору император имел пребывание. Но Петр, сведав о том, подкупил одного из часовых, стоявших на карауле у дворца, поменялся с ним платьем и таким образом в простом солдатском одеянии скрылся, а часовой, оставшийся в его одежде, был, вместо его, убит. Другие баснословствуют, что погибший за императора часовой, принадлежа сам к секте скопцов, добровольно принял мученический венец за царя-искупителя, дав ему тем способ укрыться и спастись для спасения всего человеческого рода. Ошибка тогда же сделалась известна императрице, но убитый солдат, тем не менее, был объявлен и погребен под именем императора Петра III. Между тем истинный Петр III, избежав смерти, но преследуемый поисками Екатерины, должен был всячески скрываться: провел три дня без пищи, сидел в каком-то каменном столбе, проживал потом у колонистов в окрестностях Петербурга и, наконец, добрался до Москвы, где утвердил в вере, то есть в скопчестве, первых учеников своих. Оттуда удалялся он, по сказанию скопцов, за пределы России, в западные государства, и там всюду проповедывал, что он есть истинный Христос, пришедший в мир для спасения людей посредством огненного крещения, то есть оскопления, подтверждая свою проповедь бесчисленными чудесами. Возвратясь потом обратно в Россию, он установил свое пребывание в Тульской губернии, где главным помощником ему и сотрудником в проповедании и совершении оскопления явился Александр Иванович, которого один из скопцов называет графом, другие князем, все же вообще величают предтечею искупителя. Тут он схвачен был, наконец, и с предтечею, и, по претерпении многих истязаний „от иудеев и фарисеев“ (так злословят скопцы существующие власти гражданскую и духовную), подвергся публично торговой казни в Тамбовской губ#60;ернии> в селе Сосновке, а потом сам сослан в Иркутск, предтеча же его отправлен в Ригу. Это называется у скопцов страданием и распятием искупителя. Прошло после того 30–40 лет, продолжают скопцы, на престол вступил император Павел I, который, узнав от скопца Масока, что отец его Петр III жив и томится в ссылке, послал немедленно в Сибирь гонца с повелением привезти царя-искупителя в Петербург. В то же время было послано также повеление в Ригу относительно предтечи, с которым государь виделся будто бы и говорил еще прежде, когда, бывши великим князем, вместе со своею супругою проезжал чрез Ригу за границу. При виде искупителя, привезенного из Иркутска, император, намеревавшийся уступить ему престол, спросил будто бы: точно ли он ему отец? На это возвращенный ответствовал, что он примет его за сына только тогда, когда тот примет его дело, то есть оскопится. Это разгневало государя, и свидание кончилось тем, что искупителя повелено было содержать в одной из петербургских богаделен, а предтеча отправлен был в Шлиссельбург, где вскоре потом умер в заточении, но по смерти погребен был по высочайшему повелению с необычайным великолепием и пышностию на подгородной Преображенской горе, на которой впоследствии явились его мощи. Между тем „искупитель“ дожил в богадельне до воцарения императора Александра I, при котором впоследствовало его полное освобождение и соединение с учениками».

«Следовавшее за тем время (мы продолжаем выписку из книги Надеждина), когда „искупитель“, для соблюдения формы приписанный к петербургскому городскому обществу под именем мещанина Селиванова, жил в столице свободно и беспрепятственно, с ведома, как уверяют скопцы, не только высших властей, но и самого монарха, распространяя учение свое и словом и делом, собирая вокруг себя многолюдные торжественные собрания и в них приемля от поклонников своих честь, подобающую богу и царю, — это время скопцы называют воскресением искупителя, своим красным и теплым летом, своим златым временем. Они баснословствуют, что тогда сам государь Александр I приобщился к лику избранных, то есть к их скопческому братству. Но впоследствии слуги искупительские, то есть приближенные к искупителю скопцы, возгордясь своим земным величием, начали сами жить слабо, а над прочими собратьями вести строго, удаляя их от искупителя. Тогда будто бы государь, разгневавшись, услал прежде недостойных слуг, а потом для устрашения и вразумления слабых отнял у них самого искупителя, отправив его в Суздаль. Там он остается и теперь; но останется ненадолго. Скопцы веруют, что близок час, когда искупитель-царь явится снова, и явится со славою и силою, приведет от восточной страны, то есть из Сибири, полки полками, придет в Москву и там, зазвонив в успенский колокол, соберет к себе всех скопцов миллионами, биллионами, воссядет на всероссийском престоле, а потом в Петербурге откроет всеобщий суд миру, будет судить живых и мертвых, то есть скопцов и нескопцов.

В этом полагают они второе пришествие искупителя и страшный суд, предвозвещенные в евангелии. Тогда, говорят они, все цари и владыки земные падши поклонятся искупителю, повергая к стопам его короны и скипетры и изъявляя глубокое сокрушение, что не познали такого сокровища, обретавшегося между сынами человеческими, и не удостоились принять благодати оскопления. В своем неизреченном милосердии искупитель снизойдет к этому смиренному раскаянию и во все концы вселенной пошлет своих апостолов и пророков, имеющих одинаковые дары, то есть подвергшихся однообразному оскоплению, состоящему в отнятии всех половых органов; а ими, по фигурному выражению скопцов, в каждой земле посеется по зернышку пшеницы, и каждое зернышко произрастит пшеницы на пятьдесят кораблей, то есть произойдет всеобщее оскопление человеческою рода. Совершив таким образом дело свое на земле, царь-искупитель скончается естественною кончиною, и телесные остатки его будут положены в Невской лавре, в раке св. Александра Невского, где, по уверению скопцов, ныне мощей никаких не находится, а рака эта, по предопределению Божию, устроена слепотою неверующих, то есть православных христиан, для принятия земного тела непознанного ими богочеловека, искупителя и царя. После того мир сей и в нем род человеческий, очищенный окончательно от всякой нечистоты, то есть состоящий из одних скопцов, будет существовать во веки веков. Так как перед вторым пришествием на землю Христа Спасителя вера истинных христиан ожидает явления антихриста, то скопцы, терпеливо чающие своего торжества, уверили себя, что антихрист уже явялся в лице французского императора Наполеона, про которого в свою очередь говорят, что он был побочный сын императрицы Екатерины II, которая, воспитав его первоначально в Императорской Российской академии, отправила потом во Францию, где он своим высоким разумом достиг императорского престола; причем прибавляют еще, что Наполеон жив и до сих пор, скрываясь в Турции, откуда при общем суде миру явится, обращенный в истинную веру, то есть в скопчество, и будет великим сосудом благодати Божией. Так же точно считают они живым государя императора Александра I и супругу его Елисавету Алексеевну, которые, по их уверению, приняв оскопление, скрываются теперь тоже тайно, при последнем же торжестве скопцов явятся разделить их нескончаемое блаженство. Этим блаженством те из людей, которых страшный суд застигнет в живых, будут наслаждаться вечно на сей земле; а те, которые до того умерли, станут блаженствовать своими душами в седьмом небе, куда, по совершении великого дела очищения и спасения всего рода человеческого, возвратится и сын божий, Христос-искупитель, воплотившийся, пострадавший и пребывающий ныне на земле в лице императора Петра III».

Остановимся, читатель, и подумаем над этими строками, выписанными нами из книги Надеждина о скопцах. Всю эту скопческую теологию можно, без сомнения, назвать вздором, бессмыслицею, безобразнейшею из мифологий; но не надобно забывать, что этому вздору, этой бессмыслице, этому безобразию от всей души верили, и верят доселе, люди, такие же, как мы, верят наши собратия и соотечественники: называя такими именами какие бы то ни было верования, мы способны только этим оттолкнуть от себя и оскорбить принимающих оные. Но, быть может, все это сочинено г. Надеждиным на скопцов, все это налгано на них? Конечно, из сострадания к человеческому рассудку может быть приятнее было бы признать преувеличением и даже выдумкою автора все это скопческое богословие: но история не позволяет остановиться на таком предположении. Надеждин главным образом пользовался очерком архимандрита Досифея, составленным из показаний скопцов, сосланных в Соловецкий монастырь, потом показаниями других скопцов, подпадавших суду и обнаруживавших чистосердечное раскаяние, затем бумагами и рукописями, захваченными в разные времена и в разных местах у скопцов. Между рукописями скопцов главное место принадлежит «Страдам», или скопческому Евангелию, где излагаются похождения, труды, подвиги и муки их мнимого искупителя в виде его автобиографии, где он называет себя, или другие называют его, и сыном божиим, и богом, и богом над богами, и царем над царями; за «Страдами» по важности следуют «Послания» лжеискупителя и потом скопческие «гимны» или «песни». Все источники учения скопцов, все их рукописи представляют, при некоторых особенностях, удивительное единство в существенном, хотя они взяты в разных пределах нашей обширной империи. Скопцы в Кронштадте, в Киренске, в Уфе, в Моршанске, не сговариваясь друг с другом, говорили одно и то же, именно, что «в начале был Господь Саваоф, потом Иисус Христос, а ныне государь батюшка Петр Федорович, бог над богами и царь над царями». Места предположению, что мифология скопческая — выдумка Надеждина, история не оставляет никакого.

Но, с другой стороны, что, однако, особенно странного в этих сказках сравнительно с другими мифологиями? Разве египтяне не поклонялись кошкам, быкам? Разве греки не верили в преемственные царствования Сатурна, Кроноса и Зевса? Разве мифы у Гомера, у Эсхила или Овидия не излагаются до такой степени реально-художественно, что в них хочется верить даже образованному читателю XIX века? У скопцов эта художественность, как в древних элевзинских мистериях, заменяется таинственностью передачи вымысла: в тайных сборищах, не исключая и либерально-политических, вроде сборищ хоть коммунистов, наших и заграничных, самые дикие заключения рассудка и самые нелепые грезы воображения получают вид верности именно в силу незаконной таинственности. Современному европейцу, чтобы понять возможность душевного состояния, в каком древний египтянин поклонялся кошке как богу, нужно превратиться в обитателя Мемфиса времен Сезостриса.

Но как Селиванова могли сделать скопцы Петром III, Петра III Христом; как сам Селиванов сделался и Петром III и Христом? Все это дико, невозможно? А как Чичикова в одном губернском городе нашли возможным признать за переодетого Наполеона? А как Отрепьев сделался Димитрием, Пугачев тем же Петром III? Раскольники сделали из Петра I антихриста, скопцы из Петра III сделали Христа: душевный процесс в том и другом случае один и тот же. Как, наконец, римские императоры, лица большею частию образованные, провозглашали себя богами и принимали божеские почести? Как, наконец, горластый русский умный, ни во что не верующий публицист вроде Герцена способен был говорить России тоном оракула и пророка, предписывать ей заповеди, точно Моисей по сходе с Синая, и, что особенно важно, находить не только в других веру в себя, а и в себе веру в себя? Соображая все эти исторические и психические проявления человеческой природы, мы нимало не удивляемся скопческому баснословию: homo est magnum mysterium, человек великая тайна, он есть чудо (miraculum), но он вместе с тем и чудище (monstrum), и в образе последнего он особенно часто являлся в своих религиозных верованиях.

Социалистические таинства у нас растеряли большую часть «посвященных», когда Чернышевский привел в понятную для всех систему тайны социализма в своем романе «Что делать?». Скопческое баснословие много утратит своей таинственной прелести, когда оно сделается предметом общеизвестным. Поэтому мы решительно не понимаем, чего боится бывший председатель скопческой комиссии г. И. Липранди, когда сожалеет, что наша печать примешала к скопческой ереси имя Петра III. Мы не понимаем, каким образом басня скопцов о Петре III, сделавшись достоянием народа чрез журналы, «может повлечь за собой то, что гораздо трудней будет прекратить, чем распространение скопчества» («Голос», № 61). «Современные известия» гораздо справедливее смотрят на это дело, когда говорят, что потемки, в каких держалась скопческая секта доселе, всего более способствовали ее успеху. Заблуждение боится света, и чудовища выползают больше ночью.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 10-го АПРЕЛЯ

Никто не может оспаривать того общеизвестного факта, что наше общество переживает время, в которое гораздо больше, чем когда-либо прежде, сказывается во всех почти сословиях стремление к образованию и в которое, в соответствие такому стремлению, все больше и больше увеличиваются средства для удовлетворения этой насущной общественной потребности. К сожалению, мы не имеем под руками статистических данных, чтобы цифрами фактически подтвердить первое; но не сомневаемся, что процент более или менее образованных людей по отношению к населению той или иной местности и вообще всей империи ежегодно увеличивается. Что касается постепенного увеличения средств к образованию, то это известно, и о правительственных мерах столько же, сколько о мерах, принимаемых самим обществом, например, земством, и даже, — особенно в последнее время, — многими частными лицами. Правительство нашло возможным, при громадных затратах на другие насущные потребности государства, например, на постройку необходимых железных дорог, на постановку войск в параллель войскам европейских держав и т. п., хотя сколько-нибудь увеличить расходы по министерству народного просвещения. Еще больше средств дается государством для просвещения народных масс в многие из тех реформ, которые так высоко ставят наше время сравнительно со всеми предшествовавшими эпохами. Пробудилось и общество и решилось содействовать благим начинаниям правительства в этом отношении: во многих земских собраниях вопрос о народном образовании занимал по праву принадлежащее ему место и вызывал во всех искреннее сочувствие; учебные заведения для детей и мужского, и женского пола многие уже открыты на счет земства; еще больше их проектируется и, без сомнения, будет открыто в непродолжительном времени. Под таким настроением общества много приносят пользы для образования и частные лица: одни своими посильными трудами, другие своими денежными средствами. Слухи о стипендиях, учреждаемых в каком-либо учебном заведении частным лицом, стали очень обыкновенными. Нередки известия даже об открытии школ тоже частными лицами или о пожертвовании на этот предмет очень немаловажных сумм. Словом, нужно согласиться, что общество сознало необходимость образования всех сословий в государстве, и что желающий образования найдет теперь нужные средства к тому.

Но известно, что нет правил без исключения. То же и здесь, в вопросе о народном образовании. Если вообще усилия администрации, самого общества и многих частных лиц клонятся к тому, чтобы по возможности больше распространить образование, особенно в тех классах общества, которые до последнего времени всего меньше пользовались светом просвещения и цивилизации, то рядом с этим направлением, заслуживающим полного сочувствия и самых горячих симпатий, есть другое, противоположное, и потому представляющееся в высшей степени ненормальным и несправедливым отношение к делу народного образования и к лицам, ищущим образования. Если в древней Индии был целый класс общества — парии, которым запрещена была малейшая попытка на образование — не только чтение, но и слушание чтения законов и священных книг, то и у нас, в текущем XIX столетии, при блестящих правительственных реформах в пользу народа, при общем стремлении к знанию и просвещению, при всех средствах, какие изыскиваются для распространения образования, при всем этом — есть нечто подобное индийскому учреждению. И в нашем обществе есть лица, и при том лица эти считаются не десятками и даже не тысячами, а целыми миллионами, — которые находясь на очень невысокой степени образования и сознавая свое в известных обстоятельствах и отношениях безвыходное положение, сами решились искать образования, и сами же выискали и выискивают для этого средства, и которым, при всем этом, отказывают удовлетворить их желание, которым просто не позволяют учиться… Понятно, что мы говорим о старообрядцах и об их продолжительном и энергическом, но тем не менее совершенно напрасном «искании школ» для своих детей.

Факт — поразительный и тем более странный, что он находится в решительном противоречии цивилизаторскому стремлению общества и государства. Здесь не требуют средств для образования, как во всех других случаях; здесь не нужно убеждать в необходимости образования, как это нередко приходится делать во многих сельских общинах. Здесь идет вопрос лишь о том, чтобы разрешено было открыть детские школы и учиться, — желание, кажется, очень несложное, здоровое и не противное даже духу времени… Что же? Перевяжите какой-либо член организма, например, руку, и подольше не впускайте в него новых притоков свежей, чистой крови, — что из него будет? Не пускайте свежих потоков цивилизации и просвещения к этим миллионам старообрядцев, и они, конечно, сделаются подобными омертвелому члену организма, для которого остается одно неизбежное и необходимое — совершенная ампутация. Положим, что они тогда будут безвредны для чего бы то ни было, если только они вредны в каком-либо отношении; но ведь они числятся миллионами, ведь они — русское племя природное — коренное, без малейшей примеси чужой крови! — Таким образом, если смотреть на дело старообрядцев с общей точки зрения на просвещение, тотчас представляется вся несообразность и странность нынешнего запрещения им искать просвещение, все противоречие и несправедливость такого отношения, все гибельные результаты его не только в отношении к самим раскольникам, но и для всей России.

В самом деле, чтобы согласиться с последним выводом, стоит лишь припомнить скопчество, этот печальный факт, столь недавно и так глубоко потрясший все наше общество, стоит припомнить хлыстовщину — еще с большею быстротою, чем скопчество, распространяющуюся по России, стоит припомнить некоторые другие, однородные с ними и по происхождению, и по достоинству явления. Кто мало-мальски знаком с расколом, с его теоретическими и практическими воззрениями, и кто читал и припомнит хоть частицу из всего того, что в последнее время передавалось нашею публицистикою относительно догматического и нравственного кодекса скопческого учения, тот не может не убедиться, что между обоими этими явлениями есть самая тесная, органическая связь, самое близкое, кровное родство, что первое явление относится к последнему со всею логическою строгостию, как причина к следствию, как посылка к заключению. То же должно сказать и о хлыстовщине, и о молоканстве, и о многих других уродливых и жалких явлениях в сфере религиозно-практической жизни нашего простонародия; у всех у них родословный корень один — раскол. И это весьма понятно. Сам раскол был результатом, с одной стороны, невежества, а с другой неверно направленного религиозного чувства и сознания. Отшатнувшись от общества и церкви, раскольники естественно не исправили дела, а еще больше испортили его. Уединение, особенно вековое, всегда, по свидетельству здравой психологии, бывает корнем и верной гарантиею умственной грубости и невежества. Удаление от церкви, от ее таинств и священнодействий еще в большей степени болезненно раздражило и возбудило религиозное чувство старообрядцев, оно искало выхода; оно требовало пищи; ему нужно было удовлетворение, которое, по смыслу и учению христианства, возможно при содействии посредников — представителей церкви, а их у раскола не стало. Вот тот исходный пункт, из которого старообрядцы должны были ступить и действительно ступили на скользкий путь направления, известного в истории под именем мистицизма и породившего в разных странах и в разные времена множество явлений в сфере религиозной жизни, то болезненных и грустных, как пиетизм или квакерство, то разрушительных для всех принципов и условий общественной жизни, как анабаптизм или мормонизм. И та, и другая сторона рельефно выразились в хлыстовщине, скопчестве и других произведениях раскола, поражающих нас своим внутренним содержанием и потрясающих своею практическою постановкою все здоровые начала общественной жизни. Само собою разумеется, что раскол мог породить, например, скопчество лишь при глубоком своем невежестве, при отсутствии здоровой пищи для ума, при недостатке порядочного образования, вследствие неудовлетворенности умственных потребностей. Мы теперь содрогаемся при мысли о скопцах, нам гадки и отвратительны грубые и безобразные оргии хлыстов; но мы не даем здоровой основы расколу, мы запрещаем старообрядцам иметь нормальные школы и получать мало-мальски человеческое образование. Что же? Может ли кто поручиться, что раскол, оставленный в том первобытном состоянии, в каком он был в дни блаженной памяти царя Алексея Михайловича, со временем не подарит Россию еще каким-либо сюрпризом вроде скопчества или хлыстовщины? Невозделанная почва не может облагородить бросаемых в нее семян и будет приносить по-прежнему невкусные и вредные плоды. Да и вообще чего можно ожидать от поколений, систематически лишаемых здорового образования, кроме более и более глубокой деморализации, кроме более и более грубого невежества? Чего можно ожидать от миллионов людей, отданных на жертву деморализации и невежества, кроме вырождения их, кроме обеднения их, кроме вреда от них для государства? Спросим себя теперь, человечественно ли, гуманно ли, справедливо ли такое отношение к старообрядцам? Не ответим ли мы за это перед судом истории? Не возложим ли мы на будущие поколения необходимой ответственности и исторического возмездия за наши ошибки, за нашу несправедливость по отношению к естественному, желательному и законному требованию старообрядцев? В следующем нумере представим еще другие основания для дарования школ старообрядцам.

1869 год.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 11-го АПРЕЛЯ

Раскольники наши давно ищут школ, и их им не давали и не дают. Вопрос теперь в том: какие соображения руководили и руководят отказом раскольникам в школах?

Ответ на этот вопрос, без сомнения, известен нашим читателям. Кто читал печатающиеся в нашей газете статьи «Искание школ старообрядцами», тот знает, где заключаются причины столь ненормального отношения к делу образования раскольников, для того понятны мотивы, под влиянием которых доселе еще не было удовлетворено законное стремление старообрядцев. Мы не ошибемся, если скажем, что сущность этих причин заключается во взгляде на раскол как явление, стоящее в оппозиции против господствующей церкви в государстве, против православия. Отказ старообрядцам относительно школ нужно, следовательно, мотивировать опасением усиления внутреннего содержания раскола и, значит, большею опасностию его для православного необразованного простонародья, большею оппозициею его против государственной религии. Нельзя не сознаться, что в обоих этих опасениях есть доля правды, хотя имеющей очевидно лишь относительное значение. В самом деле в факте раскола сказалось в большей или меньшей степени недовольство некоторыми церковными учреждениями. Но мы уже высказали свой взгляд на происхождение его, и кто знаком хотя несколько с сущностью старообрядчества, с его теоретическою и практическою доктриною, тот понимает, что раскольническая оппозиция выродилась во имя безусловного и неосмысленного благоговения пред стариною, во имя самого тупого и мелочного консерватизма, во имя умственного и практического застоя и неподвижности. Неужели же в таких безжизненных элементах раскола можно видеть опасность для чистого учения православия? История еще не представляла примеров, чтобы невежественное умственно и приниженное практически меньшинство когда-нибудь влияло и могло давить морально на большинство, поставленное к нему совершенно в противоположном отношении. Таким образом нашей православной церкви, как церкви, содержащей абсолютную и всесовершенную истину христианства, нечего бояться явления религиозного, по сущности бессодержательного, по тенденции мелочного, по происхождению фальшивого и ошибочного. Если она в течение целых десяти веков сохранила истину во всей чистоте в борьбе с такими могущественнейшими и опасными борцами, как католичество и потом протестанство, то ей ли бояться опасности со стороны какого-либо старообрядчества — явления, которое составляет наибольший анахронизм в нашу эпоху и которое пережило свое значение и самое себя? Если в современном протестантстве дух свободного исследования и научное образование привели многих людей и в Германии, и в Англии, и в Северной Америке к убеждению в истине православия и заставили этих людей с надеждою обратить свои взоры на восточную церковь, — то мыслимое ли дело, чтобы образование старообрядцев, которые бесспорно стоят ближе к православию каких-либо протестантов и католиков, могло привести их к противоположным результатам? Думать так значит вовсе не доверять истине, не признавать ее внутренней силы, отрицать ее необходимое влияние на тех, которые знакомятся с нею.

После этого понятно, что если и можно признать в расколе некоторые элементы оппозиции против православной церкви, то нельзя в то же время не видеть, как ничтожны такие элементы. Было время, когда видели в старообрядчестве могущественную силу, когда находили в нем не только религиозные, но и политические тенденции, и притом самого либерального характера, и тому подобное. Но известно, что такие тенденции, по крайней мере большею своей частию, существовали не в самом расколе, а скорее в воображении исследователей его. Известен также и тот факт, что коль скоро правительство признало раскол безвредным по его политическим воззрениям и согласовало с этим свое отношение к нему, тотчас же исчезла в расколе и та меньшая часть заключавшейся в нем оппозиции правительству, какая была вызвана в нем фактическим его преследованием и насилием. Мы убеждены, что то же самое произошло бы в расколе и в том случае, если бы так же взглянули на него по отношению его к церкви, по крайней мере, в настоящее время. Понятно, что раскольники могут с ожесточением и ненавистию относиться к господствующей церкви, коль скоро, по их воззрению, в ней заключаются все препятствия для удовлетворения столь законного и присущего человеку стремления, как стремление к просвещению. Разрешение школ, которых они несколько десятков лет добиваются с такою энергиею, без сомнения, вырвало бы последний корень их недоверия к православной церкви, лишило бы смысла и содержания их оппозицию, уничтожило бы их ожесточение, и следовательно уже по одному моральному влиянию на раскольников весьма значительно подготовило бы их к соединению с церковью. Нынешний взгляд раскольников на правительство служит блестящим подтверждением такого предположения.

Нам остается еще исследовать другую сторону того возражения, на основании которого старообрядцам доселе не позволяли открывать школ для своих детей. Если раскол заключает в себе элементы, направленные против православной церкви (что, как мы сейчас сказали, нужно принимать лишь относительно, под известными условиями и ограничениями), то, говорят, дать ему школы — значит усилить и возбудить эти элементы, значит дать ему такое орудие, которое сделает его еще более опасным и вредным. Так ли это? Говорят, что раскол в народных массах еще и в настоящее время во многих местах России распространяется с большим успехом. Насколько это справедливо, узнать положительно нельзя, потому что многие раскольники, точно так же, как, например, хлысты, официально числятся членами православной церкви и православных совращают в раскол тайно. Однако, согласимся, что это справедливо. Что же? Можно ли отсюда заключить, что раскол, обладая рационально устроенными школами, будет иметь в этом обстоятельстве больше средств и большую силу для своей религиозной пропаганды? Справедливо ли отсюда делать вывод, что старообрядцы, получивши в своих школах нормальное образование, мало-мальски соответствующее условиям цивилизации, будут употреблять почерпнутые ими в школе познания лишь для борьбы с православною церковию, или будут почерпать в них особенную силу для совращения в раскол православных простолюдинов?

Позволим себе усомниться в этом. Дело в том, что, как мы уже замечали, раскол был порожден главным образом невежеством; лишь самая грубая и необразованная среда могла возмущаться и волноваться, как от какой-либо ереси или какого-либо жизненного вопроса, от таких вещей, как, например, стрижение бороды, известное перстосложение для крестного знамения и тому подобного. Понятно, что и в настоящее время раскол может существовать лишь на той почве, на которой вырос. Перемените почву, — и он сам собою увянет, уничтожится. С этой точки зрения понятен факт и нынешнего распространения раскола. Это значит лишь то, что в России есть еще много людей, стоящих на весьма низкой степени образования, — столь низкой, что одни из этих людей способны по убеждению пропагандировать доктрину раскола, а другие по убеждению же принимать ее. Это же, с другой стороны, указывает на необходимость возвысить уровень образования и тех и других, то есть именно дать им школы, позволить им получать образование, которое только и может изменить почву, породившую раскол. Таким образом, результат от дозволения школ старообрядцам будет совершенно противоположный тому, какого боятся.

Впрочем, нынешнее запрещение школ раскольникам, как это всем известно, вовсе не достигает той цели, какою оно мотивируется. Во многих полосах России раскольники едва ли не поголовно умеют читать, чего о православных, живущих с ними по соседству, и помыслить нельзя. Да и теперь разве те дети старообрядцев, которым с такой боязнию отказывают в порядочном образовании, — разве они вовсе не получают образования? Кто же не знает о «начетчиках» и «начетчицах», которые в расколе нередки? Кто не слыхал, что «старцы» и «старицы», деды и бабки, умеющие читать, всегда готовы передать и действительно передают свое искусство и, по возможности, свою мудрость молодым раскольническим поколениям? Дети раскольников получают образование если не в школах, так дома. Таким образом, цель, с какою раскольникам запрещают открывать школы, не достигается. Этого мало. Вот в этом-то образовании, какое теперь получают (конечно, не везде) дети раскольников, действительно дается им орудие, направленное против православной церкви. Весь фанатизм, каким пропитаны их учители-«старцы», вся узкая мелочность и закоснелый формализм их педагогов-воспитателей целиком передаются в мягкую, восприимчивую, чистую детскую душу и навсегда обусловливают ее миросозерцание и, в частности, отношение к православию… Мы уже не говорим о системах и методах такого образования, не говорим о том, насколько они сами по себе развращают и портят целые поколения, не говорим о том, что избавить последние от первых было бы делом человеколюбия, долгом совести, требованием государственной экономии… Мы хотим сказать лишь то, что избавить раскольнических детей от такого японско-китайского образования и дать им школы, в которых они могли бы получить полезные знания, расширить свой умственный кругозор и воспитать в себе более человечественное мировоззрение, — значит именно лишить их того орудия против православия, которое они получают в нынешнем своем тенденциозном воспитании. Таким образом, дозволить раскольникам получать порядочное образование — в интересах самой православной церкви: истина образования приведет лишь к истине религии.

В самом деле, стоит в этом случае припомнить на наших глазах совершающийся и теперь нередко бывающий факт обращения из раскола в православие, или, по крайней мере, в единоверие, — факт многознаменательный и многоговорящий. Дело в том, что оставляют раскол люди, лучшие в расколе, — люди, которым, при твердой и здоровой духовной натуре, удалось получить в России или за границею порядочное образование. Таковы все лица, обращенные из раскола покойным преосв#60;ященным> Филаретом московским. Здесь важно именно то, что образование привело этих людей к истине. Не имеем ли мы права от этих людей, от единиц, заключить и к массе раскольников? Образование на здравых началах современной науки, по внутренней образовательной силе, заключающейся в нем, и по неотразимому впечатлению и влиянию этой силы, не должно ли и в массе раскольнических учеников произвести столь же радикальный переворот? Раскол очевидно изжился. Денисовы в нем теперь невозможны; в их эпоху раскол был явлением еще новым, заманчивым, обещавшим; теперь его постановка существенно изменилась. Прежде школа, устроенная в каком-либо выговском скиту, была действительною рассадницею раскола. Теперь ее открытие в каком-либо раскольничьем селении безусловно гарантирует обращение жителей этой местности к православию в недалеком будущем…

Понятно после этого, насколько перепутались положения раскольников, ищущих школ для своих детей, и тех православных, которые запрещают им это и желают таким образом положить предел распространению раскола… Первые, отчасти даже для защиты раскола, для обеспечения его существования, хлопочут о том, что именно должно уничтожить раскол, ищут образования — этого смертельного врага старообрядчества, которое и возможно лишь под условием глубокого невежества. Положение вторых еще страннее: они понимают, что только просвещение может уничтожить раскол, что только при ясном свете старообрядцы могут найти надежный путь к истине православия, — и лишают их этого просвещения, боятся осветить раскольникам их нынешний путь… Надолго ли возможно такое фальшивое положение обеих сторон, такая путаница в действиях противников?

Тем, которые опасаются дать раскольникам школы и образование, напомним еще нынешнее отношение раскольников к отечественной цивилизации, — явление в высшей степени интересное и доказывающее, как могущественно влияет культура известной эпохи даже на тех, которые всячески сторонятся от нее. Явление, о котором мы говорим, состоит в том, что в очень многих местах России молодые поколения раскольников, без всякого внешнего влияния на них со стороны каких-либо проповедников православия, инстинктивно не симпатизируют вере своих отцов и дедов, потихоньку подсмеиваются над ними за их вычурные мнения — и еще больше — переходят к православию. Известно, например, как противоположны взгляды тех и других на табак, на силу пара в пароходах и локомотивах и тому подобное. Теперь и сами раскольники не могли бы удержаться от смеха, если бы кто-нибудь назвал перед ними изобретениями антихриста бумажные деньги, каменные мостовые и тому подобное. Внутренний переворот в сознании раскольников очевидно совершился тихо и незаметно даже для них самих. Где же причина этого, если не в цивилизации, если не в проведении в практическую жизнь всех средств культуры? Земские и судебные учреждения своим громадным умственным и моральным влиянием на народные массы вызывают их к новой жизни, которая скоро прольет свои животворные соки и в массу старообрядцев. Эти великие реформы нашего времени служат лучшим залогом того, что русскому расколу уже недолго жить, что дни его уже сочтены. Раскол, кажется, понял это, и вот откуда у него такое сильное желание школ, вот откуда у него такая сильная энергия при искании их. Утопающий хватается за соломинку. Так и старообрядцы, боясь, чтобы не пришлось им искать образования в школах иноверцев, например, православных, протестантов и других, откуда, понятно, нельзя выйти раскольником, хотят строить свои, как будто эти последние не приведут их к тому же результату!..

Открытие школ для детей старообрядцев, при всех этих обстоятельствах, есть дело не только ни в каком отношении не опасное для православной церкви, но и желательное для нее, желательное для самого уничтожения раскола. Конечно, такие школы должны быть под ведением министерства народного просвещения, как согласны на это и сами старообрядцы. Запрещать их открытие в настоящее время более, чем когда-либо прежде, несправедливо, странно и вредно для всей России…

1869 год.