Игорь Середенко

Последнее соло на скрипке

История рассказывает о юном бездомном музыканте, вынужденном жить на улицах родного города, попрошайничая и вспоминая трагический поворот в его судьбе, когда он учился в консерватории, был лауреатом престижных международных конкурсов и впервые влюбился.

1

Держась обеими руками, чтобы не свалиться, — в прошлый раз, когда он упал, зацепившись за бордюр, была невыносимая боль, он думал, что концы отдаст, но бог миловал, — он прекратил рыться в мусорном баке и поднял голову. Что-то легкое, мимолетное вырвалось из глубин его измятой памяти и с шумом ядовито проскользнуло наружу. Он вздрогнул от каких-то смутных воспоминаний, вызванных этим бурым кирпичным четырехэтажным домом. Опуская взгляд, он почувствовал, что со сменой картины и воспоминания рассеялись, как легкий сон. Он продолжил копаться в груде мусора, скопленного за два дня. Под засаленной тряпкой он обнаружил буханку хлеба, не тронутую человеком, но черствую. Вот это находка! — отозвалось эхо радости в его притупленном, туманном сознании. Хлеб, напоминающий, скорее холодный кирпич, чем полезную еду, не имеющей запаха, потерявшего вкус и свежесть, он положил на сложенные и завязанные стопкой картонки, которые были когда-то коробкой. Во втором мусорном контейнере он обнаружил четверть колбасы, отрезанной ножом, но уже покрывшейся белым налетом. Несъедобно, испорчено, — подумал бы каждый, но не он, — опасно для здоровья. Но разве он думал о том, чего у него давно не было, а ведь ему едва исполнилось двадцать семь лет. Обтерев колбасу рукавом видавшей виды куртки, он положил ее рядом с буханкой хлеба. Он уже собирался уходить, как вдруг увидел что-то блестящее рядом с контейнерным баком. Это была банка с засоленными огурцами, не мутная, с целой крышкой. «Вот будет сегодня ужин!» — подумал он. Собрав свои находки в мятый кулек, из которого также воняло, как из самого бака, — но к этой вони он уже привык, — он взял стопку картонок в одну руку, а кулек с едой в другую и, не поднимая головы, осторожно шагая, побрел в направлении Привоза.

Была холодная осень, ледяной ветер, не сильный, но пробирающий до костей, безжалостно жалил. Но эта боль заглушалась другой — в ноге, в голеностопном суставе. Поэтому он шел медленно, осторожно ступая. Каждый десятый шаг был болезненным. Причину боли он не знал, но помнил, что этот кошмар начался одним утром, когда он стал на ступеньки лестницы, чтобы сойти вниз. Жил он у самого чердака, возле теплой трубы, греющей ему спину.

Куртка, висевшая на нем, как на огородном пугале, была разорвана сбоку и заштопана в двух местах, закрывала его исхудавшее молодое тело до бедер; брюки были той же свежести и новизны, что и куртка, широки в талии и разорванные у стопы, их он подвязывал найденным, как и всё остальное свое добро, в контейнере с мусором. Иногда он удивлялся: зачем это люди выбрасывают подержанную одежду, ведь еще можно было носить.

Когда он появился в молочном корпусе рынка, где людей было больше, чем пчел в улье, пробираясь в толпе толкающихся тел, заглядывая за спины, он исступленно, облизывая губы, поглядывал на свежий сыр и творог, набивающий его ноздри невыносимыми, манящими запахами, от которых он чувствовал безумное желание вцепиться зубами в мягкий, сочный продукт и высмоктать его. Он знал, что здесь ему ничего не дадут, а прогонят руганью и пинками, чтобы он своим присутствием не испугал покупателей, — так страшен он стал. Иногда ему это нравилось, забавляло, ему казалось, что хоть так его замечали, и… он замечал, что все еще существует. Не нужный, не замеченный, но отвергаемый, раздражающий, воздействующий лишь одним своим присутствием. Но все же он каждую неделю любил здесь бывать. Дело в том, что унося с собой пинки, сопровождающиеся отборным матом и злобным, полным отвращения взглядами, он уносил с собой и те искушающие, сладостные и сочные ароматы свежих питательных продуктов, напоминающих ему счастливые, давно угасшие, призрачные дни.

Вот и в это раз, его выпихнули из рядов, прогнали наружу, пригрозив, что, если он появится еще раз, из его рыла сделают фарш. У входа в молочный корпус на ступеньках сидели бабки, продавая свой или скупленный в селе товар.

Он шел медленно, боясь почувствовать боль в ступне, опускаясь по ступенькам, и стараясь никого не задеть. Впрочем, люди и сами его обходили, прикрывая нос рукой, чтобы зловонный запах от молодого человека с кучерявыми темными сбившимися в пучки волосами и длинным, как у цапли носом, не проник в их тела сквозь ноздри, уже впитавшими запахи свежих продуктов. Их пугал сам контраст: от аромата свежести к вонючему терпкому запаху мужского пота в купе с высохшей на брючине мочой молодого человека.

Сидящие на ящиках или на смятых, сложенных в несколько раз вещах на ступеньках, бабки в оба глаза с жалостью, переплетенной с брезгливостью, смотрели на него, а кто одним глазом, как курицы.

— Иди, иди быстрее! — сказала одна полная женщина лет сорока пяти, поправляя зеленые яблоки в деревянном ящике, стоящем перед ней. — И не думай останавливаться, — пригрозила она ему.

Ее соседка поддержала ее слова, звонко рассмеявшись молодому человеку в спину, когда тот осторожно сходил с последней ступеньки.

— Ишь, вылупился!

Третью женщину он тронул своим видом, и хоть она испытывала тревогу, когда он приблизился к ней, взяла с корзины красное яблоко и молча протянула ему. Он поднял руку, и, из широкого рукава вылезла белая исхудалая кисть, схватив костлявыми пальцами яблоко. Он наклонился, тихо пропищав:

— Спасибо, бабуленька.

Уже на выходе из Привоза, какой-то армянин, торговавший бананами, сунул ему в карман куртки два небольших банана, чуть тронутых чернотой.

Бананы оказались довольно вкусными, он съел их и яблоко по дороге домой. Шел он по лужам — остатки ночного дождя — не стараясь обойти их, ступая, словно их и не было.

На четвертом этаже, где тускло освещала одна лампочка, под самой крыше, в углу, где проходила теплая труба, он разложил картонки, служившие ему постелью, вынул из кулька свой скудный ужин. Из кармана достал старый раскладной ножик. Промучившись с банкой огурцов, он все же открыл ее, проделав в крышке с десяток дырок и вывернув ее содержимое наружу — саму крышку он снять не смог.

Буханку хлеба, ставшей по твердости не мягче дерева, он положил в вырезанную из пластиковой бутылки емкость, служивую ему посудой. Из котячьей мисочки, которую он обнаружил на третьем этаже, из которой пил уличный кот, нашедший приют в этой же парадной и обласканный жильцами, он перелил в свою посуду остаток воды, залив хлеб. Эту емкость с хлебом и водой он положил на теплую трубу, рядом с собой, чтобы хлеб размяк.

Затем он высосал сок из банки с огурцами, высосал нарезанные дольками кусочки колбасы, проглотив некоторые, по неосторожности, почти целиком. Спустя время, когда за небольшим квадратным окном он услышал стук дождя, а по сточной трубе с крыши зашуршал, а потом забарабанил поток стекающей воды, он стал отрезать перочинным ножиком ломти хлеба, съедая их вместе с солеными огурцами, вынутыми ножиком из отверстия в крышке стеклянной банки.

Утолив голод, к которому невозможно было привыкнуть, он снял дырявые мокрые кроссовки и положил их на трубу. Подвинул ноги с мокрыми от луж брючинами к теплой трубе, лег на бок, подложил руки под голову и заснул.

Снов он уже давно не видел. Он просто засыпал, проваливаясь в пустоту, а потом внезапно возвращался из нее, не осознавая, где ему было лучше — в безмятежном мраке презрения и голода, где лишь одиночество было его верным другом. А бывали дни, когда он не мог себе позволить и в этой малости — заснуть. Такие ночи он ненавидел, ибо чувствовал невыносимую боль внутри себя, то ли из-за голода, тянувшего кишки, закручивая их в морские узлы, то ли из-за подозрительной, нездоровой пищи, разъедавшей желудок изнутри, царапая и кусая молодую плоть. И только бы не зубная боль, острыми волнами бьющая по мозгу, тогда он бил себя по скуле, пытаясь заглушить жуткую боль другой болью. Но в эту ночь он уснул легко, и, как ему показалось, в своей пустоте, где он прибывал во сне, где он был не один — какой-то ускользающий бледный, неясный, холодный луч скользил вокруг него, перемещаясь по причудливой траектории.

2

День был хмурым, холодным и не таким удачным, как вчера. Уже темнело, когда, полуголодным, — проглотив на ходу то, что он выудил в альтфатере, — промерзшим, он вернулся к дому, где был его ночлег. Подойдя ближе к самой двери, в полумраке, он не сразу понял, что дверь новая, металлическая, с кодовым магнитным замком. В других парадных он уже бывал, — гнали жильцы. Лишь здесь было тихо, соседи мирные. Он побрел на остановку, просидел там, прижимаясь к картонной стопке более часы. Появился троллейбус, он вошел и сел сзади, пассажиров было мало. Вынул из кармана рекламную газету супермаркета, раздаваемую бесплатно в магазине, — все, что он там приобрел, не считая нескольких одноразовых зеленых кульков, которые потом надел на обувь, когда шел по лужам. Кульки оборвались, и их унес ветер, а рекламная газетка осталась. Он развернул ее и стал читать. На самом деле, он прикрывался ею, чтобы пассажиры не разглядели в нем бомжа, не испугались, и не прогнали его. Вскоре к нему подошла кондуктор. Он положил газету и стал рыться в кармане, девушка терпеливо ждала, внимательно оглядывая его. Наконец он вынул надорванную, смятую гривну, которую нашел на дороге, недалеко от студенческого общежития. Девушка взяла гривну, повертела ее и положила рядом на сиденье. Несмотря на то, что проезд стоил три гривны, а не одну, девушка ничего не сказала, молча дала ему билет, и удалилась.

Он вышел у железнодорожного вокзала, оставив на сиденье газету, которую подобрала кондуктор. Когда троллейбус отъезжал, она все еще, каким-то грустным взглядом, провожала его. Он скрылся в подземном переходе. Здесь он увидел нескольких бездомных мужчин, просящих милостыню, на выходе подрабатывали музыканты, фальшиво играя на гитаре. У входа на вокзал он встретил еще одного бездомного, вошел внутрь. Здесь было тепло, сухо, блаженно, как ему показалось. Скамеек здесь почему-то не было, они все размещались на втором этаже, куда вход был платным и охранялся. Он вспомнил, что когда-то скамейки были внизу, и на них можно было посидеть совершенно бесплатно. Человек всё прибирает к рукам. Бесплатно было на улице, но там было холодно, а он продрог до самого костного мозга. Он расположился в темном углу, рядом с нерабочим автоматом, где в витрине лежали жестяные банки с газированной водой и шоколадки. Подстелив под себя стопку картонок, которые всегда носил с собой, он сел и прислонился спиной к стене.

Он не помнил, сколько он так просидел в полудреме. Но когда открыл глаза, то увидел рядом с собой, развалившегося у стенки, как и он, молодого парня лет восемнадцати, не худого, с фингалом под глазом. Сосед, завидев, что он проснулся и смотрит на него, приятно улыбнулся. У бедняги не все зубы были на месте, чернело несколько дыр в верхнем ряду и одна в нижнем. Но настроение у него было веселое.

— Ты кто? — спросил незнакомец.

Он молчал, не решаясь ответить, ведь он не привык общаться с незнакомыми людьми, и даже побаивался их.

— Чего молчишь? — спросил парень, вынимая сигареты из куртки. — Огонек найдется?

— Я не курю, — робко ответил он.

Тогда парень с неохотой поднялся, видимо он сел не только что, и ушел, держа сигарету между пальцев. Спустя минуту он вернулся, держа дымящую сигарету в зубах. Сел рядом, на прежнее место, сделал затяжку, вынул газету, подвигал языком во рту, надувая щеки, словно выковыривал языком застрявшие кусочки пищи из полугнилых зубов.

— Я тоже когда-то не курил, — сказал парень, желая продолжить общение. — Теперь бросить не могу, привык, он втянул дым и выпустил струйку дыма наружу. — Без этого не могу. Это, если хочешь, единственное утешение, не дурманящее мозг. Алкоголь и сигареты — только это спасает. Первое согревает, второе помогает забыть, кто ты есть, — он немного помолчал, оглядывая людей в зале, потом сказал:

— Меня зовут Тимоша, а тебя?

— Женя.

— Женя! — удивился Тимофей. — Что за женское имя, бабское.

— Ничего не бабское, — возразил он. — Евгений.

— А-а! Евгений. Это лучше. Ты один, Евгений? Я тебя здесь раньше не видел.

Евгений пожал плечами.

— Вижу, что один, — сказал Тимофей. — Здесь нельзя быть одному.

— Почему?

— Заступиться некому будет, а так — верное плечо товарища. Что смотришь? Я сразу понял, что ты один. Не бойся, я безобидный. Это мой район, самый клёвый.

— Ты здесь ночуешь? — спросил Евгений.

— Что, здесь?! — удивился, звонко рассмеявшись, Тимофей. — Нет, я живу, как все люди. Есть постель, крыша, душ. Моемся раз в неделю. А вот от тебя несет за квартал. Так я и подумал, что ты один.

— Значит, у тебя есть квартира?

— Нет, мой дом сгорел, вместе с моим отцом, а матери я своей не помню, она оставила меня ему и исчезла. Я жил в селе Карпово. Теперь перебрался в Одессу. Там совсем было худо, а здесь людей много.

— Ты сказал, что у тебя есть крыша.

— А, это. Ночлежка, рядом со сквером Гамова, знаешь? — он посмотрел на Евгения и по глазам понял, что он не знает. — Хочешь, пойдем вместе, я тебя устрою там. Будет у тебя койка и пару болтливых соседей. Нас в комнате четверо, в других комнатах по шесть и более.

— Хорошо, пойдем, — ответил Евгений, чувствуя боль в животе. Это был голод, скручивающий его кишки.

— Ты из молчунов. Мне такой напарник подходит. Я много говорю, а ты любишь слушать. Да?

Они встали, Евгений взял свою картонную поклажу, Тимофей — засаленную широкую спортивную сумку, повесив ее на плече.

— Ты прав, Тимофей.

— На счет чего?

— Я люблю слушать.

Ночлежка располагалась на улице Циолковского. Уже совсем стемнело, когда они подошли к дому.

У входа на лавке сидели трое мужчин и одна женщина. Судя по голосам, все четверо были подвыпившими.

— О, Тимоша! — воскликнула женщина, поднимаясь и освобождаясь от липких мужских рук.

— Да сядь, ты! — рявкнул мужской пьяный голос. — Холодно без тебя.

Но женщина с синим опухшим от частого приема алкоголя лицом, вывернулась от мужчины и, шатаясь, подошла к Тимофею.

— Вот, вот, кого я люблю, — бросила она сидящим пьяницам, не оборачиваясь.

Женщине было лет тридцать пять, но выглядела она, — алкоголизм уродует лицо, делая в нем преждевременные морщины, — на лет сорок пять, а то и пятьдесят. Она обняла Тимофея, он не сопротивлялся, и стала его целовать, сначала в щеки, потом в губы. Тимофей не отстранялся, а, улыбаясь, с опаской поглядывал в сторону мужчин.

— Вот шлюха! — сказал один пьяный голос.

— Таковы все бабы, — добавил другой. — А ну, поцелуй его по-настоящему.

— Да ты что? — возразил первый. Женщина, по-видимому, была ему небезразлична.

— Да пусть целует.

И женщина, уже не первой свежести, с запашком изо рта, прижала свои сухие, ватные, синюшные губы, как у покойника, к юным розовым устам молодого человека.

Поцелуй был долгим. Ревнивый мужчина хотел было встать и прервать эту идиллию, но его удержали собутыльники, усадив на место.

Наконец губы разомкнулись.

— Ну, как, хорошо целуется? — спросил один из мужиков лет сорока.

— У него сладкие губы, — ответила женщина, на сером лице которой появилось удовлетворение, граничащее с иступленным наслаждением.

— Да, — добродушно подтвердил Тимофей, широко улыбаясь, — у меня сладкие губы.

Услышав эти слова, женщина вновь обняла молодого человека и впилась своими жесткими челюстями и шершавыми губами в рот Тимофея, словно высасывала из него небесный нектар юности.

Ревнивец все же освободился от приятелей и уволок женщину на скамейку, усадив ее рядом с собой.

В вестибюле дома ребят встретил вахтер, — полная, краснощекая женщина с крашенными рыжими волосами.

— Привет, тетя Варя, — сказал Тимофей, приветливо улыбаясь. Он еще не отошел от поцелуя. Чувствовал себя скверно, но виду не подавал.

— Добрый вечер, — сказал Евгений. Его нога ныла от утомления, и он одной рукой держался за стол, за которым сидела женщина.

— Я Варя — для своих, — строго ответила она Тимофею. Но, по-видимому, ответ был для Евгения.

— Он со мной, — сказал Тимофей.

— У нас мест нет, — возразила женщина, она была настроена решительно. Ее взгляд коровьих глаз впился в пальцы Евгения. Молодой человек почувствовал неловкость и забрал руку со стола.

— Тетя Варя, есть у нас места, — возразил Тимофей. — Два дня назад пять человек выписалось.

— Срок у них подошел, вот и ушли. Ты же знаешь, не более трех месяцев. Этого достаточно, чтобы найти работу и жилье. Закон такой.

— Хорошо, отлично! Три месяца… — обрадовался Тимофей, поглядывая на Евгения.

— А документы у него есть? А справка из диспансера? Нам тут больные не нужны, — возразила Варя.

Тимофей поглядел в глаза Евгения, тот сдвинул брови и незаметно покачал головой.

— Неужели вы… — обратился Тимофей к Варе, видя, что возразить нечем, — вы такая милая, добрая женщина…

— Этим меня не возьмешь… и жалостью тоже, — добавила она.

— Мне бы на ночь, — пробубнил Евгений, глядя на Варю парой больших карих глаз.

Женщина задумалась, она не решалась.

— Ну, пожалуйста, — протянул Тимофей. — А я вам пол вымою, хотите?

— Чистоту наводить, убирать — это вы обязаны. Это ваш дом, хоть и временный, — она еще раз взглянула на Евгения.

Тимофей смотрел на Варю, как на икону Божьей матери, с надеждой.

— Ладно, но на ночь, и пусть… пусть помоется, а то воняет, — сказала Варя. — Кровать и постель я не могу дать, так что забирай его к себе.

Комната показалась Евгению пятизвездочным отелем. Он уже давно не знал уюта, постели, душа.

Смыв с себя всю грязь, без мыла, — его не было, — но тщательно потерев тело руками, куда доставал, босиком, делая следы в коридоре, — душ был общий и находился в конце коридора, — вернулся в комнату.

Трое соседей спали на койках, повернувшись к стене, один из них уже храпел. Тимофей уступил Евгению свою койку.

— Это всего на ночь, видел ее, такая больше не пустит, — сказал Тимофей.

— А ты как же?

— А я на полу, — он взял одеяло и стал стелить его на пол, — вот только одеяло возьму, а то жестковато будет.

Несмотря на храп, — ночью к первому исполнителю присоединились еще три басистых голоса, — Евгений уснул. Впервые за долгое время он выспался, даже боль в животе прошла. Его разбудил громкий мужской голос в коридоре.

— Я пришел сюда жить!

В этом голосе Евгений узнал Тимофея.

— Чтоб духу вашего не было! — кричал другой голос, более злобно.

Дверь распахнулась и вошел Тимофей. Тро

...