Оглавление

Алиби убогого дракона

Истории бегают по улицам, перебегают из дома в дом, от человека к человеку, потому что эти истории о любви.

Скропотова Галя

— Если вам скажут, что в Каэнглуме можно жить вечно юным и жить счастливо, — Калоян посмотрел на зрителей и улыбнулся, — то это не совсем так. Вечно жить не получится — Каэнглум не космический холодильник. Жить счастливо? Попробуйте… Смотря что вы называете счастьем. В городе можно задать этот вопрос, но вот понравится ли ответ…

Калоян закурил, взмахом потушил спичку и продолжил, выпуская дым в открытое окно:

— Вечной юности? Возможно, но никак не вечного здоровья, особенно душевного…

Он присел на низкий подоконник, посмотрел на город, на море, обернулся и продолжил:

— Может быть, счастье — это когда не мечтаешь о конечной цели? Ведь она часто отодвигается в бесконечность или оказывается совсем рядом — и неожиданно не той, к которой шел. Любке, ты хотел что-то добавить?

Калоян надел плащ, шляпу с короткими полями, поднял воротник и, простившись со слушателями, вышел…

— Иногда мечта сбывается на фоне странных событий, — улыбнулся Виерд Герлофс Любке. — Неужели это и есть признак подлинности?

Гостиница напоминала расколотый поперек и по высоте портновский манекен — темный силуэт торса в арке Новых ворот, как в раме. По боковому плоскому фасаду здания тускло светилась чуть выгнутая линия, расходящаяся книзу; не то трещина, не то разошедшийся шов.

У гостиницы остановился серебряный двухместный автомобиль с длинным капотом. Дверь кабины приоткрылась, но человек не сразу вылез; сидел, опустив ноги в снег, открывая и закрывая дверь, словно проветривая салон. Поискал взглядом вокруг, увидел плоскую фигуру, контурами напоминающую человека. «Э, да это и есть человек, но какой он плоский. Эк его сплющило, прямо выжало».

Владелец серебряного автомобиля ушел к Старым воротам; от них потихоньку пошел в Опустевшую часть города. Через некоторое время вышел на маленькую площадь и остановился у старого двухэтажного здания с новой мансардой. Перед домом вдоль стены стоял ряд мусорных баков. Окна в доме были погашены, как и во всех домах вокруг. Хотя мансарда была новее дома, выглядела она ветхой. Никто никогда не жил в этой мансарде, не было ни подоконных полочек для цветов, ни забытых занавесок за стеклами. Окна были незрячими и пустыми, без выражения, какими они остаются в необжитом доме. Человек откинул полы дорогого, капшадтского сукна пальто, засунул руки в карманы брюк и стоял покачиваясь. Подошел к бакам, открыл один, придерживая крышку над собой, нагнулся.

1

Паром сбавлял ход. Тревожные гудки; мягкое прикосновение буксира-толкача. Порт.

Туман был белым и густым, Любке едва различал кисть руки. Он сидел в палубном кресле у самого борта; провел ладонью по белому лаку поручня, собрал капли тумана и вытер лицо. Встал и подошел к своему окну — в тени подволока верхней надстройки окно отражало пальто, кепи с опущенными наушниками, лицо чуть белее тумана. «Зачем обходить?» Он вжался ладонями в стекло, поднял раму и ввалился в свою каюту. Собрался и вышел на палубу обычным способом.

Подошел матрос в белой форме. «Черное лицо в тумане, как зрачок лисички Орешагги[1]». Матрос помог спустить вещи на пристань, поднялся по трапу, белая форма исчезла, и только облачко черных волос проплыло вдоль борта.

«А я был не один на пароме, — заметил Любке, — конечно, была команда, но кто-то еще сошел на пирс, кто-то скользнул в туман по откинутой аппарели». На пирсе стоял маленький отдельный омнибус. «Она сейчас выйдет… Откроется дверца, рука подберет подол платья… Какого цвета? Возница поможет сойти… Она сойдет легко — спорхнет… оглядится, увидит меня, засмеется, но останется на месте… Но нет, никто меня не встречает».

Любке присел на мокрую причальную тумбу, ногу вытянул вдоль троса. Море, как говорили здесь, «дышало», и трос то натягивался, то ослабевал. Из тумана послышалось: «Осторожней!» Любке подобрал полы пальто, послушно снял ногу с троса и встал. Омнибус подъехал. Две лошадки смотрели на Любке, он ответил взглядом, лошадки отвернулись. Возчик спросил:

— Не подвезти ли куда? Еду в Вышгород, но могу сделать крюк через город.

Любке попросил взять багаж и отвезти в гостиницу за Новыми воротами, сам он пойдет пешком. Возчик помог погрузить вещи.

— Вздыхаете? — обратился он к лошадкам. — Проедем по набережной! — (Лошадки подняли уши.) — А в Вышгород вернемся через Поле. Поскачем. Что тащиться по Лангбейн?

Лошадки переглянулись и облегченно шумно выдохнули. Возчик рассмеялся, махнул рукой, и повозка потихоньку укатила в туман. В тумане далеко разносилось тихое рождественское ржание.

Любке пошел пешком. «Войду в город, как настоящий гость. Как вновь прибывший. Но так и есть! Приезжаю в надежде исполнения мечты. Быть может, исполнится и ее мечта? Ее… Но кто она?»

В порту туман, а в городе шел снег. «Какая же погода[2] будет за Дальними воротами? Ты сказала бы, что небо снегом ссыпается на землю. Нет, так сказал один знакомый, но ты согласишься. Не первый снег разлуки… С тобой? Но кто ты?» Снег был густой, легкий и очень шел к древним стенам. Крупные хлопья. Снег будто не падал — не пелена, не стена, а снежная взвесь. «Белый мир… фраза расхожая, но она для меня». Любке улыбнулся — снежинки метелицей поденок кружились у самого лица. «Пожалел о том, что не надел светлые брюки и светлое пальто. Вот бы все удивлялись. Вот бы и она удивилась…»

Он встал на площади башни Паксарг. «Ты смеешься? Действительно, полная и стеснительная, зимой укрывается снегом, весной зарастает плющом». Куда дальше? Ему хотелось пройтись по улице Осгой, иначе улице Прогульщиков, между старинным лазаретом Оливе и кварталом студенческих трактиров и клубов. Но он пересилил себя, пошел по Старой Морской, между двух крепостных стен, ставших стенами жилых домов. Стена из красного кирпича заросла девичьим виноградом, сейчас опавшим; другая, из серого камня, покрыта мхом. Перед перекрестком темнел вечнозеленым кустарником и остролистами маленький сквер. Среди темной зелени стояли снежный парусник и снежные бабы. «Снежные матросы? Они движутся! Дети катают на санках одну, словно наряженную в белую матросскую робу».

Было тепло для зимы, и Любке снял кепи. Снег не таял в белых волосах. Он шел знакомыми улицами. Серый плитняк цоколей, фахверк, забеленный или покрытый темным лаком; красноватые или желтые охристые стены. Каменная гранитная штукатурка с искрами полупрозрачных камушков. Каэнглумская готика — темно-серое с белым; сдержанное северное рококо. Вполне современные хрустальные изыски, простой штукатуренный ампир и каэнглумский модерн. Заблудившиеся римские портики и настолько древние сооружения, что им не нашлось места в определителе.

Разноцветное золото окон и витрин, в одно стекло или в мелкий переплет; красные, зеленые, белые рамы, пестрые ящики для цветов. Любке остановился у окна бакалейной лавки. «Окно-калейдоскоп». Хозяин заметил и кивнул головой, приветствуя. На заснеженном карнизе у самой мостовой сидели две птицы. Жемчужно-серое оперение, антрацитовые головы, крылья и хвосты поблескивали на свету. У одной, побольше, клюв отливал синей сталью, у другой, поменьше, цыплячей латунью. «Смотри, похожи на праздничные игрушки. Каэнглумские вороны, они такие… потешные. Послушаем?»

— Внутри двуногий ощипанный!

— Не бойся, снаружи стекло!

— Что такое стекло?

— Такой плоский, тонкий, прозрачный, твердый воздух…

И ворона побольше застучала клювом.

— Видишь?

— Ничего не вижу… Ай, подходит!

— Смотри, смотри!

Стекло лопается. Ворона поменьше просунула голову внутрь.

— Ага, видала, ничего там нет!

Хозяин подошел ближе и нагнулся.

— Влетайте. Что сидеть в снегу?

…Фонари на чугунных, деревянных или железных столбах, крашенных в серый и черный цвет. Фонари в городе сохраняли: масляные, газовые, электрические. «Ездит ли сейчас Снайге зажигать и гасить фонари?» Любке вспомнил фонарщика, его маленькую тележку, похожую на кресло с колесиками, и ослика. Кованые вывески мастеров и цехов. Перед трактирами и магазинами древние темные доски, расписанные цветными мелками, — комиксы меню и объявлений. Двери, резные деревянные и обитые железом, полированные ручки желтого металла «…открывали и закрывали сотни лет. Свежая веселая древность!» — услышал Любке. Перед дверью в жилой дом, на углу Венналикку, стояли две высокие девицы. Одна, с золотистыми волосами, открывала и закрывала дверь, другая, с гитарой за спиной, стояла рядом, склонив голову, прислушиваясь.

— Четырнадцатый век! Работа мастерской Антса, — пояснил мужчина, который успел выйти, пока девушка приоткрывала дверь.

— Ой, простите! — засмеялись девицы.

— Вам спасибо, Пирре! Дверной прибор той же работы. Само полотно эпохи принцессы Гасеннау. Pluteus — осадные дубовые щиты. С ними шли на приступ Вышгорода вооруженные схоластики.

— Отобрали, сделали двери! Пересхоластили схоластиков!

— Мотти?!

— Ой, простите! Пересоле… цистили! — веселились девушки. — Хорошая тема!

Не пройдя и двух домов, Любке услышал…

…Любке шел небыстро. «Заметила? Вверху сумрак, и весь свет со снегом собирается внизу, идем в золотом потоке». Люди также шли неспешно. Они гуляли под снегом, прохаживались. Разъезжали редкие автомобили и экипажи. Прозвенел трамвай, спускаясь по Большой Морской; зимой они останавливались на каждой остановке, летом двери не закрывались, и люди садились на ходу — трамваи ездили не очень быстро. Среди предпраздничной сутолоки Любке заметил: «Смотри, старая пролетка Матиаса. Ты удивляешься, что без седока? Лошадка удивительней». Кобылка посмотрела на Любке синим глазом — что только в нем не отразилось, — фыркнула; у колес пролетки мелькнули хвостатые тени. Любке почувствовал под ладонью лохматое и теплое, руку не отдернул, машинально погладил. Лохматое прошло рядом несколько шагов. Любке показалось, что это пес, а мимо прошмыгнул ратмус. На кончике хвоста кольцом он нес маленький сугробик. Подбегая к кобылке, ратмус штопором встряхнулся, обернулся, хапнул слетевший снежок, поймал задней лапой спицу, как стремя, махнул в кузов пролетки и укатил. И одного паворимага[3] Любке увидел, тот стоял на задних лапах у цветочного магазина на Венналикку в окружении детей; дети бесстрашно дергали паворимага за иглы и показывали ему выставленные в витрине праздничные венки.

НАВРАП

Наврапы могут спать на лету, но этой особенностью не стоит пользоваться никому.

— Сны обгоняют сны, прядутся в косу, и коса рассыпается янтарным песком. Твердая скорлупа сжимается. Маргаритка и серп; Деметра любит кентавров, а я не люблю фриттату, но почему я не люблю меланж? Каменная скорлупа… Пробудись, вот и маяки Капштадта! Последняя надежда — город. Моя мечта и боль. Если не согласятся, я их так поздравлю с Праздником, выложусь — из кожи вылезу, и голышом! Надо приготовиться, никто не должен узнать обо мне раньше срока. А что я узнаю о себе? Большое змеиное заблуждение: достаток прямо пропорционален росту непреложной убежденности в правильности выбора схемы полета. Не менее устойчивая аберрация, что и наоборот. Что я порю? Нездоровится мне. Нет, неси, ветер! По ветру, по ветру! Начнем осмотр с форта — и кругами через Опустевшую часть к ратуше, там Антс на шпиле[4]. Увековечили. Великий мастер. О златорукий, почему ты не родился позже? Интересно, кто меня встретит: Кире или Влад? Герои. Таксидермисты-прозекторы, драконофаги. Больны оба. Считают, что надо не относиться к змеям серьезно, — змеев это раздражает, они теряются и совершают ошибки. Жуть двуногая, и ведь правы… Мало кто знает, что уязвимое место змея именно голова, не читали Книгу? Безграмотный чешуеперстый ужас. Глотать их не переглотать… Эти-то знают, грамотеи. Тьфу, перед Праздником смутные мысли, как проглоченная мясорубка, и она работает, зараза. Город — вот спасение. Мотаюсь, как в вате. Крылышки мои, крылышки.

 Орешагги. Лисы каньона Расколотой Ели. Из интервью, взятого Дори у лисички Herminetta Blanch ob` Oreshaggy Shytrux: 
— Мне говорили, что подобные существа: грифоны, кентавры, гвалы, все смешанные — появились после нашего отступничества. 
— Грифон с тобой не согласится, а гвал съест. Об этом можно узнать в университете. 
— Вы посещаете университет? 
— Посещаю. Я же цирковая лиса. 
— Вы выступаете в цирке? 
— Вот еще! Я там живу зимой и осенью, летом и весной мы перебираемся в Овраг.

 Погода в городе бывает в каждом районе своя — и всегда радует. Она всегда кстати. Но никогда не бывает лето зимой или весна осенью. Поэтому многие животные, например лисички Орешагги, соблюдают времена года. Другие животные — ратмусы или паворимаги — всепогодны.

 Ратмусы, паворимаги. В событиях, описанных в этой повести, они, увы, не принимают участия. Ратмусы схожи с худой лохматой собакой. Обидчивы и опасны. Бесстрашны и дерзки. Навязчивая мысль о том, что люди, как отступники, обязаны отдавать долг, то есть делиться едой, позволяет им нападать на любого человека, принимающего пищу. Посещение ратмусами кухни часто заканчивается катастрофой. Однажды ратмус Сплайд оторвал у Стивена часть пирога. Потом разломил отнятое и отдал половину Стивену, сказав: «Видишь, отступник, как полезно делиться? Ты получил вдвое!»
Паворимаг. Животное схоже с дикобразом. Как и ратмусы, смелы и отважны. Паворимаг может один на один выйти на дракона. Иногда погибает, давая себя проглотить. Погибает и дракон. Любят море и часто уходят в походы на парусниках каэнглумского флота. Простодушны. Однажды старейший паворимаг Ферусимаго Шайфера рассматривал игрушечного паворимага, иглы которого твердели при поглаживании, если ты хотел ими что-то прикнопить к доске. Старый Фери заметил фонарщику Снайге, когда тот прикалывал этой игрушкой объявление к дверям Магистрата: «Настоящий паворимаг никогда не уколет, если даст себя погладить». Существует городская загадка: стоя на площади, найти паворимага в ветвях дерева, которое держит мастер Антс, изображенный на флюгере ратушной башни. Ратмусы бегают везде, паворимаги селятся в овраге Расколотой Ели, но и те и другие часто крутятся в окрестностях Капштадта. Их манит море и коптильни Гадрау.

 Антс — легендарный житель Каэнглума, мастер на все руки, и в частности Мастер Детских Игрушек. Когда-то он помог спасти город от неминуемой гибели, отлив из бронзы дерево (в натуральную величину), на котором не было ни одного одинакового листа. Было это в… точно никто не помнит, но фигуру (Антс держит в одной руке дерево, как знамя, в другой — меч) на шпиле Старой ратуши установили в XVI веке, заменив ею фигуру грифона, выполненную когда-то самим Антсом. Тот флюгер не только поворачивался, но взмахивал крыльями и голосил при усилении ветра — отмечал балы по гадрауской шкале. В кабинете Вышгородского дворца канцлер чуть приподнял брови — грифоны были составной частью герба каэнглумских князей, — но последствий не было. Фигура была помещена в музей Магистрата, потом передана в Вышгородскую девичью гимназию. На фронтон главного входа. Ученицы любили загадывать, сколько баллов показывает флюгер. Сами грифоны не забавлялись угадыванием породы металлического изображения. Этим занимались ученицы младших классов. «Но все-таки он похож на грифона-рысь. Такой же крикливый и дерганый», — утверждала Дори, осторожно оглядывая небо.

2

Улицы. Лабиринт, устроенный когда-то для защиты города и вышгородского замка. В то время каэнглумцы не совсем убедились в своей странной независимости и понастроили множество защитных сооружений. Но уже тогда лабиринт строился и для нескучных прогулок. Горожане расчетливы.

Старый город в крепостных стенах маленький, но не игрушечный, строгий нарядный город. Большая часть Каэнглума построена на склонах теснины реки Голхи. «Дома стоят очень уверенно. Можно ли так говорить о домах? Про себя можно».

Дома. Почти каждый имел свое имя, многие украшен