автордың кітабын онлайн тегін оқу  Кто виноват в Смутном времени

Николай Костомаров

Статья моя «Личности Смутного времени» побудила достопочтенного И.Е. Забелина в «Русском Архиве», издаваемом при Чертковской библиотеке, напечатать статью «Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время». Статья эта посвящена разрешению именно тех сторон, которые я указал темными или двусмысленными, и заключает в себе взгляды и мнения, диаметрально противоположные моим. И.Е. Забелин — одна из самых даровитых, почтенных и глубокосведущих личностей, занимающихся и занимавшихся русскою историею и археологиею; мы привыкли уже так высоко уважать этого писателя, что если бы нам пришлось в ратоборстве с ним и положить оружие, то нам все-таки останется то утешение, что труды наших писаний не пропали даром, если вызвали с его стороны произведение, достойное его таланта и знаний.

Мы решаемся вступить с ним в состязание с целью выказать еще яснее некоторые наши взгляды, несходные с его взглядами. Просвещенным читателям предоставляется оценить силу и справедливость наших взглядов.

И. Е. Забелин очень мало придает значения полякам в Смутное время; они у него, как говорится, с боку припёка: зло главное не в них; великий враг, волновавший Русь в начале XVII века, это — смута, засевшая в боярстве и служилом сословии — сословии, которое представляется как бы скопищем мерзавцев, тогда как против этого скопища стоит другая стихия, здоровая, нравственно крепкая, чуждая смут: стихия эта, пользующаяся большим сочувствием автора, — народ, сирота-народ, как он его называет, употребляя старинный термин челобитных.

Вот этот-то сирота-народ поднялся по зову Минина, уже готовый прежде, бодрый духом, крепкий смыслом и единодушием, вручив предводительство достойному человеку, князю Пожарскому, для спасения отечества, растерзанного смутою, произведенною боярством и служилыми.

Такой взгляд на служилых и неслужилых преувеличен и показывает как будто, что те и другие были людьми иного племени, языка, словно турки и греки в Оттоманской империи или какие-нибудь остготы либо лонгобарды, с одной стороны, и римляне, с другой — в Италии. Мы не только сомневаемся в возможности такого раздвоения в русском народе, при котором служилые и неслужилые казались бы враждебными и как бы разноплеменными лагерями, но считаем это положительно невозможным. Если у служилых и у остального народа и были свои интересы, то несравненно было более признаков жизни, общих тем и другим. Люди родовитые, люди служилые принадлежали к одному и тому же народу с тем земством, которое так любит г-н Забелин, противопоставляя его служилым. Между теми и другими не было еще того различия, какое в более позднее время возникло между высшими и низшими классами вследствие образованности, распространившейся в высших слоях; при том же, несмотря на все предрассудки родовой чести (измерявшейся, однако, службою), служилые и неслужилые не оставались какими-нибудь восточными кастами. Частые верстанья беспрестанно пополняли ряды служилых людьми неслужилыми; даже в дети боярские верстали из гулящих людей всякого звания, давали им поместья, а дети боярские выходили в дворяне. Не говорим уже о низших разрядах служилых людей, беспрестанно пополняемых теми, которые принадлежали к массе сироты-народа. Не только у дворян и детей боярских, у знатнейших бояр, даже в царских палатах мы видим одни нравы, одинакие понятия, как и у народа. Понятно, что служилые и неслужилые имели один склад ума, одни добродетели, одни пороки. Общих тем и другим свойств и признаков жизни было так много, что невозможно приписывать исключительно одной только части русского народа явлений, обнимавших строй всей русской истории.

Г-н Забелин видит в предшествовавших временах историю развитая той смуты, которую ставит в вину одним служилым. «Ее исторические корни, — говорит он, — уходят далеко в глубину прожитых веков и могут быть указаны чуть не на первых страницах нашей истории. Ее корни скрывались всегда в мятежном, самовластном, своевольном и крамольном духе той среды боярства, которая помнила свою первобытную старину. А этою стариною для боярства в оное время было непререкаемое право княжеской дружины властвовать даже над самим князем, указывать ему, не выпускать его из своей воли: право очень древнее, которое в первое время возникло естественно, было историческою необходимостью и, так сказать, историческою нравственностью, твердым и благим уставом самой жизни. Но с течением веков, по ходу истории, оно, если хотело быть добрым уставом жизни, должно было бы переродиться во что-либо новое, политически годное для дальнейшего развития народной истории. Между тем в течение этих веков, особенно в период княжеских междоусобий, оно еще больше усиливало свои старые, допотопные начала жизни и поддерживало в земле такую же нескончаемую смуту. «Началом дружинной жизни (если объяснять их одними только существенными, хотя и резкими чертами) были самоволие и самовластие, властолюбие и честолюбие, добывание высоких столов для своего князя, т. е. великих старших волостей или княжений, следовательно, жадность к захвату новой власти и многого имения. Все это, конечно, утверждалось на первобытном историческом корне отношений дружины-боярства к лицу своего князя и в первую пору вполне единило интересы дружины с интересами князя по той причине, что в ту пору и сам князь в собственных глазах был столько же главою земли, сколько главою дружины, был сам только первым дружинником и в своих действиях преследовал лишь свои эгоистические цели. Очень понятно, что такие нач