Оглавление

Гатэя

Едва заметно остывала земля в преддверии сумерек угасающего летнего дня, дневной зной спадал. Змеей по задышавшей полной грудью земле полз крошечный караван всевозможных листьев, ягод, семян, личинок и останков павших в борьбе насекомых, уносимых непоколебимой волей существ, способных поспорить за звание сразу в двух, казалось бы, взаимоисключающих номинациях: «самые могучие» и «самые крохотные» создания на планете. Они спешили в свои муравейники; впрочем, как всегда. Редко кто наблюдал бесцельно слонявшегося муравья, да и тот едва ли слонялся бесцельно. Гонимая бесподобным коллективным разумом прорва душ объединена одной лишь мыслью — служить королеве, родительнице своей. Миллионы лет их существования, а лучше сказать, процветания, доказали состоятельность избранного ими пути. На службе у ее величества их вид повидал на своем пути множество лап, конечностей, копыт и ног существ, как давным-давно канувших в Лету, так и видоизменных в процессе эволюции. А они всё спешили.

Кроме земли, муравьев объединяло немногое с ногами, давившими их и босыми, и в обернутой шкуре животных, и в плетеных сандалиях, и еще черт знает в чем, а в последнее время и вовсе не всегда ступавшими на грешную землю. Но то немногое, что объединяло, сближало их необычайно. И те и другие были представителями социального вида с целой системой коммуникаций и высокоразвитой организацией взаимоотношений. И те и другие, пусть каждый по-своему, служили королеве — родительнице своей.

Мир всегда принадлежал женщинам.

Во всяком случае, с тех времен, когда можно отследить существование femina sapiens. Современные археологические находки уже не будоражат научные круги новизной в этом вопросе, лишь подтверждая в той или иной мере выводы, сделанные еще столетия назад учеными разных стран. И если в этом светлые умы и сходились, то причины, приведшие к доминированию женщины еще в первобытном обществе, часто их разъединяли. Вместе с тем абсолютное большинство сходилось во мнении, что именно репродуктивная роль женщины привела ее на гендерный пьедестал.

Природный инстинкт уберечь свое дитя толкнул первобытную женщину сделать все для его выживания, подчиняя все и вся вокруг себя служению этой цели, и начала она… с мужчины. На заре человеческого существования, в те далекие и темные времена не знанием она пришла к этому, но инстинктом, а то и слепой интуицией, подсказавшей, что первоочередная задача и главная война, которую нужно выиграть во имя рода человеческого, не за горами и лесами, а совсем рядом — на расстоянии вытянутой руки. И она ее выиграла. Не было, однако, ни крови, ни криков, ни грызни, но безмолвная победа. Поглаживанием головы чада своего, убаюкиванием и нашептыванием теплых материнских речей была достигнута она. Во взрослую жизнь мальчик вступал уже воспитанным матерью, отцом, да и всем окружением, — боготворить и служить женщине. Вся его физическая сила и неуемная энергия были направлены вовне: покорять внешний мир было его призванием, занятием и утехой, в этом находил он свое удовлетворение.

Таково было матриархальное начало, по мнению многих.

Эволюция терпеливо делала свое доброе дело, доведя человечество до нынешнего состояния. Течение истории сопровождалось стремительным по историческим меркам развитием сознания и мировоззрения, научными и географическими открытиями, техническим прогрессом и такими неотъемлемыми спутниками жизни человеческой, как эпидемии, природные и общественные катаклизмы, в том числе, разумеется, и войны. Войны были самые разные: за территорию, за власть, из гордости или мести, во имя любви и, наконец, войны ради самой войны.

Жизнь на планете Земля текла своим чередом.

Иной раз живой ум, не лишенный воображения, навещает шальная мысль: а если бы на земле царил патриархат, что было бы тогда? При одном слове «патриархат», столь непривычном слуху, девушку внутренне передергивает, невольная снисходительная улыбка причаливает к ее лицу, голова начинает вертеться, а воображение — рисовать мрачные сцены апокалипсиса. И со словами «Слава Матери, что все так, как есть!» она оставляет эту «поистине безрассудную фантазию», попутно оглядываясь на пекущее солнце и притрагиваясь к своей макушке, проверяя, не перегрелась ли она, что всякая несуразица лезет на ум…

Едва заметно остывала земля в преддверии сумерек угасающего летнего дня. Муравьи спешили, и, как нередко случается, цепочка их дружной колонны с отрегулированным двусторонним движением была вероломно прервана, но не поступью млекопитающего, а налетевшим мячом, покалечившим с дюжину муравьев. Следом послышался топот бегущей за мячом ребятни. Вдруг вся ватага резко свернула, удаляясь от траектории полета мяча, и гурьбой понеслась в другом направлении, стараясь при этом опередить друг друга.

— Я первый! — победоносно крикнул один, припав к земле, готовый уж было утолить жажду из маленького родника, как вдруг налетевший сзади второй, не справившись с инерцией, задел того так, что мальчик плюхнулся в этот самый родник, инстинктивно уперев в него руки и замутив кристально чистый источник поднявшимся со дна илом.

— Сакен! — взревел первый и, вытащив илистые руки из воды, пихнул в грудь незадачливого увальня, оставив на взмокшей от пота футболке грязные пятна. Негодование было столь велико, а жажда так мучительна, что юный Батыр, имя которого было прямо противоположно его телосложению, вечно получавший тумаки от крупного Сакена, не ожидал от себя такой реакции и даже не сразу понял, что он сделал. Да и изнывающий от жажды и сухости в горле Сакен, чувствуя себя виноватым и проклиная свою неуклюжесть, пропустил мимо эту дерзость, прикидывая, сколько же времени им придется ждать.

Подоспевшие ребята с разочарованием уставились в мутный родник, не спешивший вернуть свою хрустальную чистоту. Один из них, припав к земле, попробовал было испить со струйки, впадавшей в источник, но поток был столь мелок, что он тут же оставил эту идею, выплевывая попавшую в рот грязь.

Разумеется, никто не был в состоянии ждать, когда вода вновь станет кристально чистой, и по очереди, согласно негласной иерархии, стали пить чуть просветлевшую, но все еще мутную воду.

— Дамир, а ты что не пьешь, а? — спросил Сакен, причмокивая, пытаясь определить, насколько грязная была выпитая вода.

— Она еще грязная…

— Он у нас городской, неженка! — съязвил Батыр.

— Ну, никто тебя ждать не собирается, пей давай или пошли, — почти хором рявкнули другие.

— Вода как вода, она еще почище будет, чем из крана у вас в городе, — наставнически заметил Адиль. — Мама говорит, что в крановую воду добавляют всяких химикатов, чтобы очистить, а она от этого еще вреднее становится.

Но и это не убедило Дамира, нерешительно уставившегося в родник.

— Ладно, жди сам, а мы по домам! — сказал Асет, вечно торопивший всех вернуться в аул, так как жил на самой окраине и добирался до дома последним. — А вратарь ты что надо! Приехал бы пораньше, сыграл бы за нас против сауранских, мы бы тогда точно уделали их!

Все закивали в знак согласия, немного с досадой, так как сауранские теперь ходили и в округе всем хвастались, что обыграли местных второй раз кряду.

И вся гурьба поплелась в сторону аула.

— А где мяч? — вдруг вспомнил Дамир.

— В те кусты улетел, — вполоборота ответил Адиль.

Сакен, вспомнив о дерзости Батыра, на ходу отвесил тому сильного пинка под аккомпанемент смачной нецензурной брани.

Дамир же уныло поплелся в кусты, негодуя на то, что как поиграть в футбол, так те и припрутся домой, и позовут, и любезно попросят, а как поиграют — иди ищи свой мяч сам. Пусть подобное случалось часто, он каждый раз негодовал. Отыскав мяч, вернулся к роднику, взглянул на воду и, не став пить, бросился догонять ребят.

По пути мимолетом бросал взгляды на свои кроссовки, купленные накануне приезда сюда, теперь совсем чумазые, да и швы кое-где уже расходились. Вспомнилось, что поначалу старался ухаживать за ними, но после первой же игры в футбол на аульском поле, что и вовсе-то не поле, оставил это дело, поняв тщетность такого занятия и смирившись, что как прежде они уже не станут.

Придя домой, залпом опорожнил чайник воды, стоявший у водяной колонки, после чего совершил свой вечерний ритуал: окунулся в бочку с водой, набираемую для полива огорода, намылился абы как, опрокинул на себя пару ковшиков уже чистой, почти горячей воды из рядом стоявшего бидона, изрядно нагревавшегося от солнца, и, обтираясь огромным махровым полотенцем, забежал домой, где застал своих за ужином. Точнее, за чаем после ужина.

Так было на протяжении последних двух недель. Домашние уже не ждали его, усаживаясь вечером за стол, ибо знали, что убегал он играть с местными ребятами, и кто знает, в футбол ли пошли играть, на реку ли купаться или еще где-то носятся. Главное, с соседским Адилем шатался, а значит, не пропадет, вернется. Да и в ауле знали, чей он сын.

Не было только Айки за столом. Видимо, уже поела и ушла к себе, мелькнуло в голове Дамира. Потрогал казан.

— Еще горячий, — прошептала бабушка, погладив внука по спине.

Поковыряв стальной шумовкой по дну казана в поисках излюбленных пригоревших частей, он наложил себе плова, уселся за стол и принялся жадно есть, вполуха слушая беседу взрослых, обсуждавших разрушительное землетрясение, случившееся еще в конце прошлого года в Армении, сравнявшее с землей армянский город Спитак. Усердная работа челюстей мальчика привлекла всеобщее внимание, и на него посыпались вопросы, где он был и что делал. Особенно доставал расспросами дед, вечно подтрунивавший над внуком, что он-де городской, а здесь ребята аульские, спуску не дадут.

— Ну-у, крепыш, сколько голов забил?

— Три, — соврал Дамир, чтобы избежать ухмылок деда.

Тот как услышал, что первые дни внучок вратарем был, так все уши ему прожужжал, мол, дашь слабину, так все лето во вратарях и простоишь. Так, собственно, и было. Как бы он ни договаривался вначале, когда те приходили просить мяч, что вратарем он не будет, по ходу игры и сам не замечал, как оказывался в воротах. И даже щупленького Батыра не мог заставить сменить себя.

— О-о, молодец!

— А Айка уже поела?

— Она вообще не кушала, — ответила мать, — ей немного нездоровится… Может, потом поест.

— Съела что-то немытое, наверное, вот живот и заболел, — подхватил дед.

— Она немытое не ест, ата[1]. Все моет и меня заставляет, — возразил внук. — Хотя волосатые персики я люблю немытые. Мне нравится их кушать с ворсинками, так вкуснее и пахучее, а помоешь их — совсем другой фрукт получается.

Быстро поев и положив посуду в раковину, он направился было в сторону комнаты сестры, но мать его остановила.

— Может, ей что-нибудь нужно, — молвил Дамир.

— Нет, оставь ее. Я уже спрашивала, она просто хочет отлежаться. Садись пить чай.

По категоричной интонации мальчик понял, что вопрос не обсуждается. Слегка озадачился: даже если Айке сильно нездоровилось, обычно ему позволяли заходить и справляться о ней, даже поощряли, а сейчас — нельзя. Должно быть, совсем худо ей, решил он, протягивая руку за пиалой налитого чая.

Традиционно долгое вечернее чаепитие проходило в разговорах о том о сем, старшие щедро делились своими историями из далекого прошлого, когда они были молодыми, изо дня в день повторяя те или иные эпизоды по нескольку раз. Дамир столько раз их уже слышал, что мог не только пересказать, но и предугадать целые предложения, которые будут ими сказаны, порой дословно. И если поначалу внучок недовольно бурчал по поводу бесконечных повторений, то теперь не утруждал себя этим, понимая, что это ничего не изменит и слушать все равно придется; а в последнее время и вовсе находил в этом некое развлечение, стараясь угадать, какую же историю им суждено переслушать в этот раз.

Так заканчивался этот день — день за неделю до возвращения домой в преддверии начала нового школьного года.

Войдя в спальню, где Айгуль, сидя на кровати, готовилась ко сну, Икрам, присев рядом, молвил:

— Ну, выкладывай, что там, — тоном голоса давая понять, что он-де догадывается, что дочери не просто нездоровится.

Он заметил, что со вчерашнего дня та чаще закрывается у себя в комнате, ест меньше, да и в целом ведет себя необычно. Не ускользнуло от него и вдумчивое настроение жены.

Полдня у них не ладилось из-за мелкой ссоры, но чуткость мужа, проявлявшаяся в нужные моменты, обезоруживала ее. Не всегда расшифровывая настроение любимой, он тем не менее умудрялся безошибочно отличать ее простое, ничего не значащее молчание от иного — оглушительного молчания. Она притянула чуткого к себе и впилась в него поцелуем.

— У нее начались месячные, — прошептала она, просияв, — вч…

— Ух ты!

— Вчера. В не самое подходящее время, точнее, в не самом подходящем месте: дома ей было бы куда комфортнее эмоционально. Ну да ладно, все хорошо.

— Так рано, — выдохнул Икрам, поймав себя на мысли, что так отреагировал бы, пожалуй, и через год, и через два, и даже через три. По снисходительной улыбке жены понял, что и ее посетила та же мысль. — Но ты ведь ее… подготовила?

— Разумеется, давно… Но к этому невозможно быть вполне готовой: как ни объясняй заранее и ни успокаивай, в первый раз это застает тебя врасплох — как эмоционально, так и физически… Точно твое тело тебе больше не принадлежит, будто оно само по себе, а ты только наблюдаешь за ним со стороны; во всяком случае, у меня такие воспоминания остались.

Молчание прогулялось по комнате.

­ — Так что уже большая девочка наша, — бойко заключила она, похлопав мужа по ноге.

В этой фразе, в интонации и в этом легком, но многозначительном похлопывании Икрам уловил эдакую торжественность момента, словно невидимая черта разделяла его дочь надвое: ту, что он хорошо знал, и ту, что предстояло узнать. Так ему думалось.

Он вышел во двор, охваченный диким желанием закурить, хотя свою «одну сигарету в день» он сегодня уже выкурил (он бросал курить). Все это время в ауле он держался стойко, тогда как в городе в этом плане дисциплина хромала. Пару раз глубоко вдохнув вечернюю прохладу, сдержался-таки, забросив в рот жвачку, потом еще одну, и уселся на скамейку подышать, подумать.

Активно работая челюстями, дивился тому, насколько эта, по сути, житейская новость невольно меняет его отношение и восприятие своей дочери. Выскочи та сейчас во двор, он бы, наверное, растерялся, не зная, что сказать. Просидев чуть меньше часа, вернулся в спальню, не решившись по пути зайти в комнату Айки, чтобы пожелать спокойной ночи, как обычно это делал. Застал Айгуль спящей. Спать ему особо не хотелось, но, улегшись в постель, заснул скоро.

Неделя прошла быстро.

Все были рады вернуться домой, каждый к своей рутине, к своим делам и друзьям, особенно дети, истосковавшиеся по динамичной городской жизни; и все же проведенный месяц в ауле, вдали от городской суеты, пришелся всем по душе. И если поначалу Дамиру было нелегко без своих друзей, игровых приставок и компьютерных игр, которые родители запрещали брать в аул, то, втянувшись в аульскую рутину и бóльшую часть времени пропадая на улице с аульской ребятней, тосковал по друзьям и благам цивилизации редко. Что до Айгерим (она же Айка), то этой юной особе вольготно всюду, где есть книги, а бабушкин дом в этом плане сущий рай, книги везде: на полках, в шкафах, на подоконниках и даже в подвале, — поэтому месяц для нее пролетел так же стремительно, как она перелистывала страницы проглоченных ею романов.

Немного лишь расстроил всех инцидент, имевший место за пару дней до их отъезда из аула, когда Дамир вернулся с улицы подравшимся. Это не сразу обнаружилось и, возможно, так и прошло бы незамеченным, если бы не словоохотливые соседи. Дамир держал рот на замке, но соседский Адиль так оживленно рассказывал своему брату про драку против сауранских, с которыми местные тягались во всем, что возившаяся в саду Айка не могла не услышать столь увлеченное повествование. Отыскав братика возле курятника, склонившегося над тазиком с водой, она, присев и развернув того к себе, стала внимательно разглядывать его лицо, шею и руки, не произнеся при этом ни слова. Дамир не сопротивлялся, пробубнив лишь, что он-де в порядке, но вид имел явно подавленный. Сестра обнаружила остатки запекшейся крови в носу и, наказав ему оставаться на месте, поспешила домой и вернулась уже с ватой; помогла почистить нос и умыться, чтобы не было следов. По завершении конспиративной процедуры она звонко чмокнула братика в щеку, поощрительно потрепав по голове.

Ей было понятно без слов, что он не хотел, чтобы взрослые узнали; без слов понял и он, что сестра не выдаст. Несмотря на разницу в возрасте, они были по-своему близки.

Но скрыть не удалось.

На подходе к дому послышались встревоженные голоса родных, что-то бурно обсуждавших в прихожей: бабушка занесла новость в дом, прознав о драке от соседки. Все дернулись было выйти во двор, глянуть, в порядке ли их мальчик, но вошедшая дочь-внучка остановила их, объявив, что Дамир в полном порядке, и попросив не устраивать шумиху. Взрослые подчинились. Несмотря на юный возраст, Айгерим с легкостью удавалось влиять на домашних, особенно на прародителей, при этом ей не нужно было ухищряться, довольно было простых слов, сказанных своим размеренным, полудирективным тоном. Бабушка с дедом не уставали повторять, что этим внучка вся в свою мать.

Как оказалось, драка завязалась из-за Дамира, которого сауранские видели впервые. Новое лицо, к тому же городской, для аульских все равно что красная тряпка для быка. Новичка обычно стравливали с кем-нибудь, либо провоцируя конфликт, приводивший к драке один на один, либо испрашивая в лоб, готов ли тот драться с тем-то. С Дамиром использовали второй вариант. По подавленному состоянию мальчика можно было понять, что хвастаться ему нечем. Драки не получилось: она закончилась, едва начавшись. Сразу отхватив от сауранского мальчугана, что был и младше возрастом, и меньше ростом, но, как и все аульские, прочен и хлесток, как камча, Дамир тут же сник, схватившись за звенящий нос. Местные, не выдержав после очередного поражения в футбол еще и этого унижения, ведомые Сакеном, толпой набросились на сауранских, которые в обиду себя не давали. Проходившие мимо чабаны не особо спешили разнимать детвору.

После этого происшествия Дамир вообще не выходил на улицу, стыдясь показываться товарищам на глаза, ему не терпелось уехать.

Однако омрачило вовсе не то, что он подрался, а разговоры в доме после. Ссора произошла между взрослыми.

Мать мальчика бесилась и ругалась со своими родителями, имевшими неосторожность если и не прямо похвалить внука за инцидент, то недвусмысленно одобрить «мужской поступок», что в корне разнилось с позицией Айгуль, крайне негативно относившейся к мордобойной дрессировке мальчишек. До Дамира доносились пожилые голоса, что негоже мальчику расти нежным ребенком и что такие эпизоды воспитывают характер и стойкость духа, необходимые мужчине, апеллируя при этом к давним казахским обычаям, когда ребят воспитывали куда похлеще. Слышал слова бабушки: «…Хилым вырастет, кому он такой нужен будет, какая нормальная девушка его возьмет! Будет еще, не дай Мать родная, как Ертай: всю жизнь один, никому не нужный!» Дед поддакивал. Айгуль же, засучив рукава, решительно осадила обоих, не щадя метких, тяжелых слов.

Хорошенько досталось от нее и этим самым обычаям: «Традиции, обычаи! Что вы заладили про них, вы в каком веке живете?! Куда вы тащите свои средневековые обычаи?! Как будто в них заключена какая-то вселенская мудрость! Это ведь просто обычаи и ритуалы, имевшие практический характер в то или иное время, отражавшие сознание и нелегкий быт народа в конкретную эпоху его развития. Да, они важны, кто ж с этим спорит, но только как история, как нить, связывающая нас с нашим прошлым, чтобы мы помнили наши истоки, кто мы и откуда, но не как прикладные знания. В нашем-то веке!.. Вечно, чуть что, сразу возгласы: „Традиции! обычаи!..“ И вот все так: нечем бить или нечего возразить — тут же апеллируют к традициям, как козырной картой махают туда-сюда!..» В конце этого пылкого монолога вдруг обронила: «Мам, кстати, у Айки вот начались… так давайте окропим землю священной фертильной кровью, как делали наши предки!»

Эмоциональную тираду Айгуль венчал строгий наказ родителям воздерживаться от воспитания не своих детей, на что бабушка хотела было что-то пробурчать, но огнедышащий взор дочери заставил передумать. На этом все закончилось. Никто не любил связываться с Айгуль в гневе.

Икрам не вступал в словесную потасовку, предпочитая, чтобы жена сама разбиралась со своими родителями, тем более что она это умеет.

Дамир смутно помнил дядю Ертая, двоюродного брата мамы, упомянутого бабушкой, которого Айка называла «тихоней». Он видел-то того пару раз в жизни, последний раз на чьей-то свадьбе, где дядя Ертай одиноко сидел за столом и ни с кем не разговаривал, а может, с ним никто не разговаривал. Часто родственники вспоминали его в воспитании детей, не вдаваясь, однако, в пояснения, а попросту грозя: «Не будешь слушать родителей, станешь таким, как дядя Ертай!» По интонации и контексту дети, даже самые маленькие, смекали, что быть таким, как дядя Ертай, — это очень, очень плохо. Так делали многие, но только не мама Дамира. Мальчик видел, что мама была одной из немногих, что в тот день подсели к нему и перекинулись парой слов. Поговаривали, что у дяди не все дома: мол, странноватым стал после того, как в молодости девушка оставила его.

Услышанное Дамиром из той ссоры не прошло бесследно. На следующий же день он шепотом поинтересовался у отца: что это за священная плодотворная кровь, о которой говорила мама, и при чем тут Айка? Растерянный вид ребенка выдавал волнение — видимо, порядком переживал за сестру. Он ни слова не сказал Айке об услышанном, дабы не пугать, радуясь, что той не было дома, когда взрослые ругались. Икрам успокоил сына, заверив, что повода для беспокойства нет и что сестре ничто не угрожает, отправив, однако, за ответом к матери: «Она сможет лучше объяснить».

Выждав, пока Айка выйдет во двор, он начал описывать круги вокруг погруженной в чтение матери.

— Мам, хочу кое-что спросить у тебя, — начал он, наблюдая в окно за передвижениями сестры в саду.

— Что такое? — не отрываясь от книги, откликнулась мать.

— Мм, хочу кое-что спросить… — замялся.

Айгуль оторвалась от чтения и, бросив на сына пытливый взгляд, развернулась к нему, закрыв книгу. По блуждающе-растерянному виду поняла, что сына интересует нечто нетривиальное, ну или как минимум то, что потребует вдумчивых пояснений, а не простого ответа «да» или «нет».

— Да, солнце, спрашивай.

Тут он приблизился к ней вплотную и прошептал:

— А что это за священная кровь, которой нужно полить землю? И зачем?.. Ну, то, что ты апашке[2] говорила вчера. Папа сказал у тебя спросить.

— А папа что уже тебе рассказал? — Устроилась поудобнее, сохраняя невозмутимость, чтобы мальчик не подумал, что затронул какую-то щекотливую тему.

Она была ярой сторонницей идеи, что для детей не должно быть вопросов-табу или запретных тем для разговора, поэтому старалась всегда и в полной мере удовлетворить любопытство своих детей вне зависимости от вопроса. «Пусть за ответами приходят к нам, а не ищут их на стороне», — повторяла она, призывая Икрама отвечать на любые вопросы их чад, не увиливая и не откладывая на потом.

— Ничего. Сказал, что ты лучше объяснишь. Это опять баранов резать, да? Но ты еще про Айку что-то говорила.

— Иди ко мне, садись, я тебе все объясню. — Усадила сына рядом и, немного помедлив, прикидывая, с чего же лучше начать, продолжила: — Раньше, много-много лет назад, когда люди многого еще не знали, они верили в самые разные вещи. Помнишь ведь истории из мифологии, которые мы с папой тебе рассказывали? — Мальчик кивнул. — Они, к примеру, верили, что восход солнца — это взмах руки Гатэи…

— Знаю! Это богиня, у которой руки всегда за спиной, и в левой руке у нее вместо ладони солнце, а в правой — луна. Захочет — вытащит солнце, а захочет — луну!

Гатэя особенно запомнилась Дамиру из-за отрывка стихотворения, выученного им в школе:

Взмах левой — души все порхают,

— Все верно, — ласково потрепала сына по голове, — они верили, что восход солнца и луны — это ее каприз. И даже когда были обычные тучи, скрывавшие солнце, они думали, что это она, гневаясь на людей, прячет левую руку за спиной. Поэтому все молились и делали подношения ей, ну, несли ей подарки, оставляя их на самой возвышенной точке округи, чтобы задобрить богиню. Они тогда не знали того, что знаем мы. Что солнце — это-о… — вопросительно протянула она.

— Большая звезда в небе!

— Верно. И что день и ночь всегда сменяют друг друга, потому что Земля постоянно вращается вокруг себя, и когда она поворачивается одной стороной к Солнцу, то на этой стороне планеты день, а на другой, соответственно, ночь; и Гатэя тут ни при чем.

— Но мне нравятся истории про всяких богинь.

— О-о, мне тоже. Так вот, точно так же люди думали в свое время, что земля — это мама, мать всего живого на земле; отсюда, кстати, и выражения «мать-земля», «земля-матушка». И люди верили, что урожай зависел исключительно от ее настроения. И в знак поклонения Матери и признания ее верховенства они подносили ей кровь будущей мамы — мамы человека, как бы прося, чтобы земля была плодородной, а урожай хорошим…

— Но Айка еще маленькая, чтобы быть мамой, — перебил Дамир, вмиг связав эти слова с услышанным днем ранее.

— Конечно, ей еще ой как далеко до этого, но у девочек есть определенный момент, когда тело подает знак, что оно начинает созревать и в скором времени готово будет физически создать и носить ребенка в животе. И вот таким знаком служит кровь, которая начинает немного течь из влагалища девочки, когда она достигает определенного возраста.

— Кровь??? Из влагалища… откуда дети рождаются? — сконфуженно выдохнул пораженный Дамир, указывая на гениталии матери. — Как из раны?

— Да, отсюда. Но это не рана, это совершенно нормальная вещь у девочек и женщин. Это примерно так же, как… как когда ты простудишься и у тебя из носа течет и течет. Так же и у девочек, но это вовсе не болезнь, а особенность женского организма. И не всегда, а иногда, примерно раз в месяц.

— А это больно?

— Нет, не больно, скорее неудобно. Так вот, такую кровь раньше считали священной, потому что она была знаком того, что девочка становилась способной стать матерью. Но только та кровь, которая появлялась у девочки в самый-самый первый раз. Поэтому у некоторых народов, если весной у девочки появлялась такая первая кровь, это считалось очень хорошей приметой, и люди верили, что таким образом земля посылала знак, что она добра к людям и что урожай будет хорошим. В ответ они брали такую кровь и обрызгивали ею землю в благодарность за ее доброту и в знак поклонения. Другие народы верили, что такая кровь, именно первая, обладает волшебной силой: если побрызгать ею землю, та станет плодородной и даст хороший урожай. Были и такие, что считали, что такая кровь обладает целительными свойствами, и ею врачевали больных, ну, лечили их. А к таким девочкам все народы относились почти по-королевски в такой момент, чуть ли не на руках носили. Так они думали в те далекие времена, потому что многого не знали. Не знали, что урожай зависит от многих вещей: от почвы, от погоды, от обилия дождей и снега, и что кровь на деле ничего не решает.

— У Айки сейчас течет кровь в первый раз?

— Да, у нее менархе было на прошлой неделе. Менархе — это первая менструация, а менструация — это ежемесячное кровотечение у девушек и женщин. Скоро в школе вы будете подробно изучать все эти особенности и отличия организмов девочек и мальчиков.

— Тогда я должен носить Айку на руках! — выпалил Дамир, вызвав сияющую улыбку матери. — Я сильный, я могу! — почти гаркнул он, приняв типичную позу культуриста, но, вспомнив вчерашнюю драку, сник и, пристыженный, выбежал из дома.

Айгуль выглянула в окно и позвала дочь, чтобы поведать об этом разговоре, дабы брат не застал сестру врасплох.

Анабельский лауреат

Темная-темная вода, глубокая. Шум воды и чей-то крик. Тускло, туманно и нестерпимо влажно, аж трудно дышать. Что-то сковало грудь, слова застряли в горле… Ноги вдруг почувствовали песчаное дно берега, но оцепенели, и все усилия сдвинуть их с места напрасны, а двигаться-то нужно, ой как нужно… Женский пронзительный крик в ушах: «Вижу! Вижу!» Руки неподъемны, скованы чем-то. Но чем? Взор медленно опускается и видит липкую, густую тину на руках, она-то и тянет их вниз и не дает идти, а идти-то ой как нужно… Голову пронзает мысль: «Не может этого быть!»

Слегка дернулась нога, он проснулся. Стояла глубокая ночь.

Он продолжал лежать с открытыми глазами, не двигаясь. Хотел окончательно проснуться, прежде чем заснуть снова: еще в далекой-далекой юности подметил, что, если ночью проснуться и в полудреме тут же заснуть, можно увидеть продолжение прерванного сна. А этот сон он видеть не хотел, хотя снился он ему часто. Его не покидало ощущение, граничащее с твердой уверенностью, что, когда он будет отходить в мир иной, именно этот сон или его подобие будет последним фрагментом в его сознании. В последнее время мысли о смерти посещали его часто, вернее, покидали редко. Должно быть, потому, что подходил к концу восьмой десяток жизни. Восьмой десяток, из которых последние сорок были бурными на труды годами, бурными, но… одинокими. Видимо, то была цена за такую жизнь. Он почти ни о чем не жалел. Вот только этот сон…

Проснувшись рано утром, за завтраком принял фундаментальное решение, что ездить теперь никуда не будет. Все, хватит! Все эти поездки, перелеты его сильно изматывают. Сесиль права: в таком возрасте не пристало так часто колесить по свету, особенно в дальние и длительные командировки. Хотя он был убежден, что именно активная трудовая деятельность и путешествия продлевают жизнь и держат его тело и разум в тонусе (в основном разум). Ясности его ума действительно завидовали многие. «Да и количество лекций в университете пора бы сократить, старый уже, — продолжал размышлять он, окуная овсяное печенье в чашку подогретого молока, — не пожилой, не в преклонном возрасте, а именно ста-а-арый». Как назло, с улицы донесся устрашающий вой сирены машины скорой помощи, будто бы намекая на верность хода его мыслей, он аж замер, задумавшись (застывшее на полпути печенье капнуло молоком).

Утро было его любимым временем суток. Звуки просыпающегося города бодрили его, обещая продолжение дня, суля бессмертие. Утро дарит надежду. Видимо, поэтому все люди в преклонном возрасте встают спозаранку.

Закат его жизни наступал стремительно, он это чувствовал. Ощущал сие не пресловутым шестым чувством, а всеми фибрами тела, души и разума, видел это в зеркале, в общении с людьми, в их участившихся снисходительных взглядах.

Будучи весьма наблюдательным человеком, к тому же склонным к самоанализу, он стал замечать, что если раньше во время обязательных утренних прогулок планировал свои дела, как личные, так и рабочие, то в последнее время больше предавался воспоминаниям и размышлениям: о том, что было, чего не было и что могло быть, если бы однажды жизнь не привела его туда, куда причалила около сорока лет назад. Вся его жизнь была отчетливо поделена на до и после того события, будто в течение одной жизни две разные судьбы прóжил, двумя разными людьми пóбыл; и даже сейчас, оглядываясь назад, не мог с уверенностью сказать, какую бы в итоге выбрал.

Было время, было человеческое счастье, простое, как у всех. Был рядом любимый человек, близкий и душой и телом, которому ты был нужен и с кем делил все радости, заботы и грандиозные планы на жизнь, на всю жизнь. Было умиротворяющее чувство быть нужным кому-то, быть свидетелем чьей-то жизни и знать, что и твоя крохотная жизнь в этой огромной вселенной не проходит незаметно, по крайней мере еще для одного человека. Было время, когда смотрел на мир двумя парами глаз, когда ловил на себе по-хорошему завистливые взгляды окружающих, знакомых и незнакомых, наконец, время, когда стремление к личному счастью, столь естественное по природе, определяло все в жизни: мысли, мечты и поступки. И казалось, оно будет длиться вечно. Все это было.

Было и другое время, тянущееся по сей день: когда свидетелями твоей жизни являются очень многие, а значит, никто по-настоящему, когда личное счастье безвозвратно забыто, и теперь оно лишь определение в словаре прошлого. И забыто не по своей воле, а просто стало невозможным; много лет назад он понял это и, крепко смежив веки, проглотил от безысходности, проглотил как пищу, что противна на вкус. Эта глава его жизни была посвящена не ему, но другим, в ней он был забыт, в ней его попросту не было.

Нынче и вспомнить не мог, что именно толкнуло его в тот переломный момент встать на этот тернистый путь: тщеславие ли, профессиональный эгоизм или стремление к вселенской справедливости, а может, и безрассудство. Пожалуй, все вместе. И действительно, оглядываясь назад, он находил на тропе «второй» жизни следы и тщеславия, и эгоизма, и безрассудства, и жгучего желания изменить мир к лучшему; на том или ином этапе то одно чувство преобладало, то другое, неуклонно толкая и толкая на продолжение нелегкого пути, пока он не добрался до точки невозврата, когда свернуть уж поздно. Местами топал по инерции, и такое было. В последние же годы топливом для двигателя все больше служил банальный страх смерти, страх забвения. Немудрено, в его-то годы. Как люди, что на закате лет с головой погружаются в религию в поисках иллюзии продолжения бытия, он погрузился остатками сил в единственное, что у него было, — труд, чтобы им ухватиться за все удаляющийся поезд жизни. Оставить что-то после себя, остаться в памяти других — не это ли бессмертие?

Пора сбавлять обороты, твердо решил он, собираясь на работу, пора и о себе подумать, хотя от себя уже ничего не осталось. Да и что он будет делать, чем займется? Ничем? «Ничем» пугало его. Безделье и свободное время в первый же день обнажат пустоту его личной жизни, точнее, ее полное отсутствие. Без своей работы он — заброшенный вокзал на отшибе цивилизации, куда не ходят ни поезда, ни автобусы, не летают самолеты, куда дорогу безнадежно замело временем и которого уже нет на новых картах жизни; заплутавшие путники и те туда не забредают, разве что Сесиль, его младшая сестра, наведается иногда, и то из чувства долга.

Такие мысли все чаще и чаще посещали по утрам Магнуса Кельда — известного историка, ученого, почетного профессора двух престижнейших университетов мира, писателя, автора многочисленных научных трудов, общественного деятеля и, наконец, лауреата Анабельской премии.

В то утро, войдя — нет, ворвавшись — в свой кабинет, профессор Кельда излучал решимость, несвойственную почтенным годам. Впервые не притронувшись к свежим газетам и не испив кофе, с чего неизменно начиналось его рабочее утро в университете, он вызвал Яна Агния, своего ассистента, работавшего бок о бок с профессором почти десять лет.

Едва тот переступил порог кабинета, профессор энергично произнес:

­ — Ян, голубчик, будь добр, распечатай и принеси мое расписание. — Хлопок в ладоши. — Полное расписание: лекции, выступления, поездки, встречи, — в общем, всё!

— Только подтвержденные вами или предварительные тоже?

— Голубчик, всё!

Ян удалился, мигом уловив необычное настроение профессора и поняв, что грядут перемены. «Ой-ой-ой», — разволновался он, шагая по коридору. Последний раз похожий решительный настрой профессора закончился переездом в этот город, в этот университет, лет шесть назад. «Неужели что-то подобное?» — занервничал ассистент. Он прикипел и к городу, и к стенам университета, ему здесь определенно нравилось. К тому же здесь он встретил Клару.

Едва он добрался до своего места, зазвенел телефон.

— И вот еще что… — неуверенный голос профессора на том конце. — Хотя нет, ничего, ничего. — Гудки в трубке. Ян пожал плечами.

Больше часа ассистент с профессором провели над расписанием и планами, где первый наблюдал, как второй энергично что-то обводил, что-то подчеркивал, что-то зачеркивал, а где и вовсе ставил жирный-прежирный крест, по ходу комментируя и давая указания на будущее. Ян едва поспевал записывать, стараясь ничего не упустить и не переспрашивать. Упаси мать переспрашивать профессора в таком состоянии!

Когда с делом было покончено, профессор бросил помощнику вслед:

— Еще раз, милок, на будущее: только важные дела, только важные! Прошу тебя. Остальное можешь смело отметать, решай сам по своему усмотрению, даю тебе в этом полный карт-бланш. Только отказывай почтительно, сошлись там на… плотный график, личные обстоятельства всякие, или… стой! Нет, лучше сошлись на здоровье, да, на здоровье. Так поверят, поймут. В общем, сам, голубчик, сам.

— Понял, профессор.

Для Яна последнее поручение не составляло особого труда, ибо он действительно понимал, что именно профессор вкладывает в понятие «важные дела».

День обещал быть тяжелым в плане внешних коммуникаций. Еще бы, ведь профессор отменил половину подтвержденных им ранее мероприятий, среди которых были и встречи с влиятельнейшими политическими особами, фамилии которых регулярно мелькают в средствах массовой информации. По пути в свой кабинет, пусть и соседствующий с кабинетом профессора, но до которого нужно было топать и топать ввиду замысловатого архитектурного решения сделать коридор длиннющей буквой «П», он обдумывал, с кого начать и как лучше провернуть все это дело с отменами без лишней нервотрепки. Отменить — лишь полдела, вторая половина — стойко выслушивать просьбы, жалобы, уговоры, а порой и угрозы на том конце провода и, главное, отбивать любой ценой попытки «поговорить с господином Кельда напрямую». Как верный сторожевой пес, Ян ревностно оберегал спокойствие своего руководителя, что, собственно, и было частью его работы, до профессора такие организационные передряги не должны были доходить. «Ничто не должно отвлекать Магнуса Кельда от поистине важных дел!» — таков был девиз Яна Агния. Впрочем, в последнее время отмены и отказы удавались легче, не без удовольствия отмечал он, и негодовали уже немногие: похоже, начали-таки принимать во внимание возраст человека.

Взор упал на жирно обведенное профессором мероприятие на донельзя исчерченном листе. Сегодня же нужно связаться с госпожой фон Армгард и передать пожелание профессора участвовать в конференции в ином формате, нежели было ею предложено. Собирался с духом. Он свяжется, разумеется, с Юсуфом — ее ассистентом, но бывало, что фон Армгард сама следом перезванивала за уточнениями или объяснениями, и тогда Ян безнадежно терялся, лихорадочно бормоча что-то в ответ. Женщина была крайне вежлива в общении, но спокойный и одновременно властный голос чиновницы попросту сковывал его. Бедняга пробовал даже заранее отрепетировать ответ на случай звонка — без толку: едва слышал ее голос, все забывал. А при личной встрече и того хуже. Дважды ему выпадало сопровождать профессора на мероприятия, где была фон Армгард, так он в ее присутствии, казалось, дышать забывал. В первый раз Магнус даже подумал, что тому откровенно нездоровится. К тому же Ян не особо жаловал эту особу, что добавляло порцию нервозности в его поведение; недолюбливал, однако, не по какой-то конкретной причине, а просто потому, что профессору та была не по душе. Он был настолько интегрирован в профессиональную жизнь своего руководителя, в том числе эмоционально, что любовь или нелюбовь профессора к тому или иному человеку невольно передавалась и ему. Да и фон Армгард не помогала делу: она, как казалось Яну, отвечала профессору «взаимностью», пусть и неизменно выказывала последнему должное почтение. Сам профессор иллюзий на этот счет не питал, обронив однажды Яну, что фон Армгард его на дух не переносит, и сказал он это не без гордости. В разговорах с помощником Магнус нередко называл ее бестией, причем в устах профессора это могло быть и ругательством, и выражением подлинного восхищения, в зависимости от контекста. Пусть и недолюбливал профессор бестию, но уважал безмерно. Симону Китри фон Армгард невозможно было не уважать. Не-воз-мож-но.

В итоге решил не откладывать и начать именно с фон Армгард. «Нечего оттягивать или готовиться, — рассудил Ян, — все равно она уже балбесом меня считает, так что не страшно. К тому же этот вопрос в приоритете для профессора. Да, вот это — важное дело».

Родимое пятно

Вернувшись домой после отпуска, Айгуль чувствовала себя отдохнувшей и была полна сил. Они ей были нужны, так как ближайшие месяцы на работе обещали быть напряженными.

Она работала в департаменте социальной интеграции казахского министерства социального развития, в компетенцию которого, помимо прочего, входили вопросы национальных и сексуальных меньшинств, социально изолированных групп и гендерная тематика. Ей был вверен пилотный проект по так называемой активной гендерной корректировке, целью которой было массовое вовлечение представителей мужского пола в политическую жизнь страны, куда те не особо стремились. Предрассудки были сильны: власть и политика испокон веков считались епархией женщин. Пришедшее к власти либеральное правительство, пристыженное отсталостью страны в этом вопросе, барахтающейся в середине второй сотни стран по гендерному равноправию, было настроено весьма решительно в изменении ситуации.

Одной из главных инициатив, рассматриваемых рабочей группой, возглавляемой госпожой Турсынай, было внедрение гарантированной квоты мужчинам на занятие мест в законодательных органах, абсолютное большинство в которых исторически занимали женщины. Во многих странах данная мера была в той или иной форме использована и доказала свою состоятельность: пусть не сразу, но она побудила-таки мужчин со временем выдвигать свои кандидатуры и быть в целом более активными на политической арене. Банальная агитация и информационная работа по призыву мужчин, используемые на протяжении последних лет, не дали желаемых результатов. Мужское население по-прежнему сторонилось политики, как чего-то чуждого и недосягаемого, обделяя вниманием и науку с искусством, по старинке повально подаваясь в более «приземленные» профессии. Так уж сложилось.

Айгуль не сразу оказалась здесь. Путь сюда был тернист, мечты были другие.

С юных лет обнаружив в себе склонность и интерес к гуманитарным наукам, после школы она пошла получать юридическое образование. В университете ее заинтересовала сфера защиты публичных интересов, а именно служба государственного обвинения, где она и отучилась. По получении диплома ей без труда удалось устроиться на работу по своей специальности, но проработала она там недолго. Все шло хорошо, карьера обещала быть и обещала не заставить себя долго ждать. Айгуль была уверена, что оказалась на своем месте, отчего трудовые будни, какими бы сложными они ни были, не были в тягость, наоборот, доставляли ей немалое удовлетворение. Однако профессиональной идиллии вскоре пришел конец. Скалой, о которую разбился шедший на всех парусах корабль «Айгуль — будущая прокурорша», стало одно уголовное дело, поставившее крест на прокурорской стезе.

Оглядываясь нынче назад, Айгуль рассудила, что именно то дело послужило своего рода отправной точкой — поворотом, приведшим ее туда, где она была сейчас. И по прошествии многих лет воспоминания о тех событиях угнетали ее.

С отличием окончив юридический факультет по специальности «правосудие», она успешно прошла конкурс в департамент защиты государственных интересов и публичного порядка. Будучи младшей сотрудницей, молодая Айгуль бóльшую часть времени, как и подобает начинающим, работала с архивами в отделе кодификации. Далее последовал перевод в интересовавший ее отдел государственного обвинения на должность ассистентки. Однажды экстренно подменив приболевшую помощницу государственной обвинительницы Акмарал Гульден и проявив в том деле небывалое усердие и пытливость ума, она, по ходатайству самой госпожи Гульден, была принята на младшую должность государственного обвинения. Профессиональное рвение вкупе со здоровыми амбициями не осталось незамеченным, ей кулуарно пророчили быстрое продвижение по карьерной лестнице; впрочем, она и сама это чувствовала. Проработав чуть больше года на этой должности, она так набила руку, что уже самостоятельно от а до я готовила дела государственного обвинения, причем столь скрупулезно, что порой прокуроршам попросту нечего было добавить в полученные от нее материалы. Дошло до того, что прокурорши охотились за Айгуль, желая заполучить «звездочку» в помощницы по своим делам, используя для этого все приемы бюрократической машины; но Айгуль об этом не знала. Лично ей было интересно работать у все той же госпожи Гульден, дела которой отличались эдакой «взрывоопасностью», так как маститой прокурорше неизменно поручали дела крайней сложности или скандальности, вызывавшие повышенный интерес общественности и, как следствие, средств массовой информации.

Одним из таких было дело об изнасиловании гражданки Анели Нагима. На скамье подсудимых был гражданин Серик Махаббат.

Данное дело, как и любое дело об изнасиловании, вызвало немалый резонанс в городе. Грабежи, кражи, разного рода мошенничества и прочие преступления, включая убийства, случались нередко, но не изнасилования. Это преступление считалось особенно омерзительным, и помимо общего негодования, порождаемого любым преступлением, вызывало еще и глубокое презрение к насильнику, осмелившемуся осквернить женщину. Причем для абсолютного большинства было совсем не важно, какой именно вид насилия имел место над женщиной, будь то совокупление с женщиной против ее воли с применением физической силы (самая тяжкая форма данного преступления), или сношение с женщиной, находившейся в состоянии алкогольного (или иного) опьянения, пусть и с ее согласия, но когда уровень опьянения настолько высок, что ставит под сомнение самую способность дать осознанное согласие, или совокупление без презерватива, когда женщина полагала, что он используется, или же половой акт, начатый с согласия женщины, но продолжившийся вопреки возникшему желанию прервать его, пусть хоть и в самую последнюю секунду. И это лишь некоторые вариации данного состава преступления, и все это считалось изнасилованием в контексте уголовного права. И если юридически подкованные люди понимали, что в этом смысле насильник насильнику рознь, то простой люд клеймил всех одинаково.

И почти ни одно такое дело не обходилось без пристального внимания средств массовой информации и радикально настроенных консервативных политических партий, члены которых кружили в судах в большом количестве, неотрывно наблюдая за ходом судебного процесса, оказывая таким образом давление на судей. Консерваторши не упускали возможность использовать такие дела и в политических целях. Озабоченные либеральными веяниями в политике и все чаще сталкиваясь с вопросом о необходимости вовлечения мужчин в управление государством — «Что за бред!» — те нещадно эксплуатировали дела об изнасилованиях в публичном медиапространстве. Ходили и всюду трубили об изнасилованиях как наглядном доказательстве мужской «душевной темноты», «природной кровожадности», «склонности к насилию», «варварской вспыльчивости», — черты, «совершенно неприемлемые в делах государственных», где требуется рассудительность, благоразумность, хладнокровие, дальновидность, «присущие женской натуре». Во избежание давления и шумихи подобные дела порой рассматривались в закрытых судебных заседаниях.

Подсудимый обвинялся в том, что во время полового акта с гражданкой Нагима, воспользовавшись ее невнимательностью, вызванной легкой степенью алкогольного опьянения, не использовал презерватив. Потерпевшая подтвердила, что секс был по обоюдному согласию и что половых актов было два. И если в первый раз она проследила за тем, чтобы он предохранялся, то во второй раз положилась на партнера, обронив, однако, чтобы он воспользовался противозачаточным средством. Позже женщина обнаружила лишь один использованный презерватив и никаких следов второго. По всему выходило, что у подсудимого в тот вечер был лишь один презерватив, и за неимением второго он, утаив сей факт от партнерши, совершил повторный акт не предохраняясь, «поставив таким образом под угрозу здоровье гражданки Нагима».

Айгуль провела безукоризненную подготовку обвинительного дела, что вкупе с опытом госпожи Гульден и результатами соответствующих экспертиз не оставило шансов адвокатессе подсудимого, разнеся позицию защиты в пух и прах. Впрочем, адвокатессе нужно отдать должное, она до последнего умело защищала подсудимого, используя все «серые зоны» данного дела, делая упор на то, что секс без презерватива был якобы с согласия женщины. Потерпевшая отрицала согласие. Слово женщины против слова мужчины: исход очевиден.

Что до подсудимого, то выступал он мало, выглядел отрешенным, подавленным, сидел, понуро опустив голову. Потерпевшая же, наоборот, сидела с высоко поднятой головой, вела себя уверенно, местами бросая осуждающие взгляды на подсудимого, а когда нужно было описать подробности любовной встречи, делала это спокойно и без заминок, голос женщины был тверд.

Задолго до завершения процесса многие были уверены, что сторона обвинения выиграла дело, и открытым, по их мнению, оставался лишь вопрос меры наказания. Ему грозило до двух лет лишения свободы с выплатой потерпевшей денежной компенсации. Адвокатесса давила на смягчающие вину обстоятельства, пытаясь выбить мягкий приговор, в идеале — условный срок без отбывания подсудимым наказания в местах лишения свободы; похоже, понимала, что это максимум, что она может сделать для своего клиента.

Процесс подходил к концу. Последнее слово подсудимого и удаление судьи в совещательную комнату — последние аккорды перед оглашением приговора — отделяли всех от завершения дела, все это было перенесено на утро следующего дня. По завершении судебного заседания госпожа Гульден была щедра на похвалы в адрес своей помощницы, молвив, что, каким бы ни был исход дела, Айгуль должна гордиться проделанной работой и, продолжай она в том же духе, свидание с карьерой не за горами.

Айгуль была вне себя от радости. Прибежав домой, с порога расцеловала Абая, своего парня, и была весь вечер в приподнятом настроении. В ту ночь их постель была раскалена до предела. Наутро молодой человек даже пожелал, чтобы любимая каждый день выигрывала дела, вызвав лучезарную улыбку подруги, возразившей, однако, что дело еще не выиграно. Этот день должен был официально ознаменовать ее успех, думалось ей.

День же ознаменовался трагедией.

Уже на входе в здание суда она заметила странное копошение. У дверей в зал судебного заседания ее чуть не сшиб пулей выскочивший секретарь заседания, не извинившись и даже не поздоровавшись; туда-сюда сновали работницы аппарата суда, судебные приставы. Следом за ней вошла адвокатесса подсудимого, которую тут же вывела из зала — «на пару слов» — помощница судьи. Что-то екнуло в груди Айгуль, недоброе предчувствие галопом пронеслось по всему телу. Тревога и растерянность читались на лицах присутствовавших, вопросительно переглядывавшихся друг с другом. Вошла госпожа Гульден, но не с общего входа, а из судейской комнаты (плохой знак). Выглядела прокурорша подавленной, но собранной. Подойдя к Айгуль, прошептала на ухо, что заседания не будет и что она может взять сегодня выходной и идти домой. На недоумевающий взгляд помощницы добавила, что «судить уже некого». Айгуль оцепенела, пораженная. Журналистки ворвались в помещение, остановленные судебными приставами, требовавшими покинуть зал, и в этой суматохе прозвучало: «Подсудимый скончался». Слова мигом разлетелись по залу, все зашептались, загудели, повставали с мест, пока плач и причитания родственников подсудимого не заглушили собой все прочие звуки. Айгуль так и стояла бы, как истукан, если бы во всем этом гвалте слух не уловил жалобное поскуливание побитого щенка — робкий плач ребенка, вернувший ее в зал. Взгляд упал на карапуза с большим родимым пятном на виске в объятиях матери. «Ах, сынишка подсудимого, ох», — вспомнила она, на глаза полезли слезы. Не сразу заметила, что госпожа Гульден трясла ее за руку: «Иди домой, Айгуль, слышишь? Иди домой». Кивнула в ответ. Следом, правда, дернулась за удалявшейся прокуроршей и, схватив ту за рукав, шепотом, словно боялась, что их услышат, пролепетала: «Он невиновен, он ведь был невиновен». Женщина напряглась и почти исподлобья взглянула на подопечную, силясь понять, что именно та имела в виду. И по растерянному виду Айгуль маститой прокурорше вдруг все стало ясно. Смягчившись, прошептала в ответ: «Да, Айгуль, он не был признан виновным». Презумпцию невиновности никто не отменял.

Мужчину нашли утром мертвым в изоляторе временного содержания со вскрытыми венами на запястьях и без каких-либо признаков насильственной смерти или постороннего вмешательства. Походило на самоубийство. Никаких записок или посланий он не оставил. Однако официально заявить об этой версии мешало одно важное обстоятельство: с ним в камере был еще один человек. Поэтому, как и полагается, началось следствие для установления причастности мужчины к смерти подсудимого: допросы, судебно-медицинские экспертизы и прочие следственные мероприятия.

Мужчина проходил по делу о вооруженном грабеже. Айгуль немало знала о его деле от своей коллеги, с которой тесно общалась. Профессиональная любознательность толкала ее не ограничиваться своими делами, с разрешения коллег она совала свой нос и в чужие. Того звали Кызболсын Мадина, тридцать шесть лет, безработный, ранее судимый, оказавший ярое сопротивление при задержании. Не унимался он и в изоляторе, регулярно цапаясь с охранниками, усугубляя свое и без того незавидное положение. Одному из охранников — Ернару Даяна — он умудрился сломать нос, поэтому и охранники с ним особо не церемонились.

Во второй половине дня были получены развернутые результаты судебно-медицинской экспертизы, подтвердившие, что смерть действительно наступила от потери крови из запястий и что активного физического контакта между двумя мужчинами не было, во всяком случае, никаких следов экспертиза не обнаружила. Проверяли и версию «доведение до самоубийства», допуская причастность сокамерника к смерти путем угроз и давления на скончавшегося. На допросе Кызболсыну пояснили, что его могут обвинить среди прочего и в таком преступлении, как «неоказание помощи, повлекшее смерть человека», на что тот проворчал, что всю ночь проспал, ничего не слышал, а когда утром проснулся, тот уже истек кровью. Отсутствие какого-либо шума — стонов, криков о помощи — подтвердили и охранники. В конце допроса, однако, Кызболсын вызывающе обронил, что, даже если бы тот и просил о помощи, он все равно не стал бы помогать «гребаному насильнику».

Оставалось немало вопросов без ответов. Откуда скончавшийся достал лезвие для бритья? Откуда Кызболсын узнал, что тот обвинялся в изнасиловании? Инструкция охранников строго-настрого запрещала им говорить кому бы то ни было состав преступления, в котором обвиняется человек, содержащийся в изоляторе. Со слов Кызболсына, «гребаный насильник» сам ему признался. В это верилось с трудом, ибо в таком преступлении никто по доброй воле признаваться не станет; в тех же тюрьмах осужденные за изнасилование — самые замученные люди, беспощадно угнетаемые сокамерниками и презираемые охранниками, вечно синие от побоев.

Неравнодушный к Айгуль дознаватель позже рассказывал ей, что наблюдал крайне сюрреалистичную картину по дороге Кызболсына из камеры в кабинет следователя на допрос: охранник Ернар, с еще не зажившим носом, мирно вел подозреваемого по коридорам, спокойно держа того за руки, сомкнутые сзади в наручниках. По столь дружелюбному шествию нельзя было и предположить, что неделей ранее ведомый сломал нос ведущему. Это сильно разнилось с обычной картиной с участием двух мужчин: прежде Кызболсын в сопровождении Ернара неизменно брыкался, норовя задеть последнего если и не своими скованными действиями, то словами; да и Ернар обычно держал того так жестко, как только позволяла ему должностная инструкция. Что же послужило поводом для внезапного перемирия?

Эти вопросы так и остались загадкой для многих. Те же, кто знал о лютой ненависти охранника к насильникам, молча строили свои догадки.

Блестящая карьера будущей государственной обвинительницы закончилась, так и не начавшись.

Вскоре после закрытия того дела Айгуль подала запрос о переводе в другой отдел. Она была угнетена и подолгу не находила себе места, не вполне понимая природу своего душевного замешательства. Поначалу, в пылу осмысления случившегося, она чувствовала свою причастность к самоубийству гражданина Махаббат: своими собственными руками, своей «блестящей», как выразилась госпожа Гульден, работой она толкнула подсудимого в пропасть отчаяния. Но данная мысль не выдержала экзамена холодного разума, остывшего от первых эмоций, и была решительно отброшена. В том, что случилось, нет ни капли ее вины, рассудила она. А кто повинен в его смерти? Он сам? Технически — да. Но непонятное чувство снедало Айгуль, подсказывая, что все не так просто, не так прямолинейно. Нутром чуяла, что это неверный ответ, — правильный по форме, но неверный по содержанию. Не все она могла понять и объяснить себе ни в те дни, ни в последующие, но семя сомнения было брошено в плодородные недра ее пытливого сознания.

Неожиданно для себя Айгуль поняла, что там работать ей уже не хочется и не можется. Нельзя сказать, что девушка была настолько шокирована исходом того дела, что не могла продолжать работу, просто ей вдруг стало ясно, что ее «борьба» не здесь, но в другом месте; еще не знала где, но не здесь.

Напрасны были уговоры госпожи Гульден, всячески пытавшейся отговорить свою «звездочку» от ухода, апеллируя и к своему личному опыту — и у нее-де бывали моменты сомнений в молодости, — Айгуль была непреклонна.

Синяя куртка

Ноябрь близился к концу.

Дамир, вернувшись из школы, сообщил родителям, что школьное мероприятие по поводу Дня отцов, ежегодно отмечаемого в стране двадцать седьмого числа, состоится в субботу, двадцать шестого числа, и что родителей, в особенности отцов, просили быть всенепременно, так как дети готовят театрализованное представление.

Несмотря на недвусмысленное название праздника, этот день, изначально посвященный исключительно отцам, со временем стал праздником всех мужчин. В той или иной вариации подобный праздник отмечался в большинстве стран мира; где-то он назывался Днем защитников — праздником вооруженных сил в тех странах, где в армии служили только мужчины, где-то — Днем мужчин или Днем отцов, а где и Днем рабочего — в честь сугубо мужских профессий, связанных с тяжелым физическим трудом.

Причины празднования в конкретный день в разных странах тоже варьировались, отличаясь разительно. В Казахии этот день отмечался в указанную дату потому, что двадцать седьмого ноября был принят закон об оплачиваемом отпуске в связи с отцовством. Данному закону несказанно обрадовались эти самые отцы, поскольку суммы выплат были значительными, пусть и меньше, чем матерям, но для многих мужчин они превышали их регулярные заработки. При этом такое право было закреплено не только за биологическими отцами и мужьями, но и за мужчинами, совместно проживающими с матерью ребенка.

Обычно на школьные мероприятия и родительские собрания сына ходил Икрам, Айгуль же была запасной, на случай если муж не мог. Собственно, в этот раз отец мальчика и не мог ввиду командировки, запланированной аккурат на те дни, поэтому явиться на мероприятие, посвященное Дню отцов, выпадало матери.

Икрам работал в сфере ветроэнергетики — одной из высокоразвитых отраслей энергетики страны. Свой профессиональный путь он начинал с самых низов, помощником электрика по установке и обслуживанию электрогенераторов в ветряных электростанциях, куда попал по распределению сразу по окончании политехнического института, и успел поработать на всех этапах их эксплуатации: от установки до технического обслуживания.

К слову, в период своих рабочих, пыльных странствий между ветряными электростанциями, разбросанными по необъятной казахской степи, он и познакомился с Айгуль.

Оставив службу государственного обвинения, Айгуль, проработав еще в одном месте годик-другой, оказалась в структуре социального развития регионов, где командировки были часты. Однажды, в самый разгар лета, она по работе ехала на поезде в удаленный район. Ближе к полудню поезд остановился на крохотной станции, где в их купе, что она делила с аульской пожилой женщиной с внуком, подсел молодой человек, облаченный в униформу технической специальности и нагруженный какими-то чемоданчиками, баулом, массивной связкой кабелей, весь в поту. То был Икрам.

«Ой, хоть бы не вонял», — первое, что подумалось ей.

Он вроде и не вонял, но его одежда источала характерный запах инструментов вперемешку с какой-то технической смазкой, крайне пахучей, неприятно щекотавшей нос, да и кружева пота, похоже, добавляли перчинки во все это «благоухание». Иными словами, он не вонял, но попахивал. Второй мыслью девушки было недоумение: почему у всех работников подобных профессий спецодежда всегда не по размеру — неизменно велика? Мысленно перебрала в памяти всех встречавшихся ей электриков, сантехников, плотников, строителей и не вспомнила ни одного, на ком бы рабочий костюм сидел как влитой. Хотела было приоткрыть окно, призвать на помощь свежий воздух, но сдержалась, дабы не ставить в неудобное положение незнакомца. Внутренне смирилась с тем, что продолжение пути потребует терпения.

Икрам, расположившись напротив, уловил по невербальной реакции обеих женщин, что источает малоприятный аромат, к которому сам настолько привык, что уже и не чувствовал. Пришлось прибегнуть к шаблонному трюку: он вышел в коридор вагона, якобы полюбоваться мелькающими за окном пейзажами, на деле же проветриться и подождать, пока пот высохнет. Вернувшись в купе, уселся, прислонившись спиной к стене, пытаясь таким образом максимально удалиться от привлекательной соседки. Уставился в окно, мысленно проклиная безотказно действовавший закон подлости: когда выглядишь презентабельно — такой девушки не встретишь; стоит только надеть несуразную спецовку, порядком вымазаться, вонять и украситься обильными кружевами пота — она тут как тут, да еще и на несколько часов! Как часто делал в таких неловких ситуациях, а подобное случалось с ним нередко, уронив голову набок, притворился уснувшим.

Ситуацию спас мальчуган, который не только разрядил обстановку, но и, как оказалось, презентабельно преподнес непрезентабельного Икрама сидящей девушке.

Мальчик, возившийся на верхней полке, завидев, что дядя уснул, свесил голову вниз и шепотом спросил бабушку: «Чем это дядя воняет?» Шепот — од