Оглавление

1. 9+1
2. Пролог
3. Часть первая. 9/1
   1. 9. Жизнь девятая. Франция, времена Людовика XIV. Мужчина
   2. +1. Николай Боков
   3. 9. Жизнь вторая. Территория нынешнего Аравийского полуострова (тогда часть материка). Х век до н. э. Женщина
   4. +1. Николай Боков
   5. 9. Жизнь третья. Территория нынешнего Вьетнама. III век до н. э. Женщина
   6. +1. Николай Боков
   7. 9. Жизнь четвертая. Русь Киевская. Х-ХIвв. Мужчина
   8. +1. Николай Боков
   9. 9. Жизнь шестая. Япония 1349—1401 гг. Женщина
   10. +1. Николай Боков
   11. 9. Жизнь седьмая. Россия 1500—1560 гг. Мужчина
   12. +1. Николай Боков
   13. 9. Жизнь восьмая. Россия 1608—1632 гг. Мужчина
   14. +1. Николай Боков
   15. 9. Жизнь первая. Территория нынешней Голландии. Житель-островитянин. ХII — XI вв. до н. э. Мужчина
   16. +1. Николай Боков
   17. 9. Жизнь пятая. Южная Америка. Мужчина
4. Часть вторая. +1. Чахлаш БУТЫРНИК
   1. Четверг
   2. Немного фактов Чахлаша о Чахлаше
   3. Факт 1. Качели и Робин
   4. Факт 2. Говно, Вовчик Цой и цветной телевизор
   5. Факт 3. Бабуся
   6. Факт 4. Второй «Д»
   7. Факт 5. Лотерея
   8. Пятница
   9. Письмо счастья
   10. Пятница продолжается
   11. Суббота
   12. Воскресенье
   13. Воскресенье продолжается
   14. Понедельник
   15. Понедельник продолжается
   16. Длинный понедельник продолжается
   17. Четверг
   18. Суббота
   19. Трудная суббота продолжается
   20. Воскресенье
   21. Восресенье продолжается
   22. Все еще воскресенье
   23. Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что
   24. Сектор Я (фундаментальный)
   25. Сектор Й (паровой удар)
   26. Сектор Х (провокация)
   27. 1816—1879 гг. Россия. Женщина
   28. Тело синхронизации
   29. Наум
   30. Денис Анатольевич
   31. Егорыч
   32. Все «наши»
   33. Алексия
   34. Мьонг Гонг Суним
   35. Глухомань
   36. 9. Жизнь пятая. Южная Америка. Мужчина
   37. +1. Чахлаш Бутырник. Глухомань так и есть
   38. Эпилог

«Если из истории убрать всю ложь,

то это совсем не значит,

что останется одна только правда — в результате

может вообще ничего не остаться»

Станислав Ежи Лец

Пролог

В последнее время я все чаще чувствую себя странно. Будто бы всматриваюсь в себя со стороны. Всматриваюсь-всматриваюсь, вслушиваюсь, смотрю в зеркало, не просто так, а во все глаза смотрю и… не узнаю. Я совершенно теряюсь в такие моменты. Не то чтобы становится страшно… скорее любопытно. Что можно ожидать от этого человека? Кто он такой? Кто задает эти вопросы? И куда подевался тот я, что никогда не впадал в такие странности?

По мере движения времени эти состояния приняли более устойчивые формы. Так, словно во мне начало расти что-то новое. Какой-то новый воспринимающий орган. Он все ставит под сомнение. И вместе с тем не вносит ни беспокойства, ни разделения. Будто бы сомневаться во всем вполне естественно. Память при этом стала регулярно вытаскивать на поверхность картинки далекого детства и позабытых времен юности. А еще запахи. Например, как пахнут руки, после помывки в дворовой луже. Или острый уксусный аромат ржаного хлеба, открывающий себя при повышенной температуре тела. Разные вещи являлись и исчезали. Никакой специальной причины для их возникновения не находилось. Они не имели ни системы, ни понятной классификации, ни видимых оснований. Порой я пытался хоть как-то осмыслить это. Получалось редко. Чаще всего мысли разбегались как тараканы на включенный свет. И я, сквозь едва приоткрытые глаза, лишь констатировал их хаотичное бегство, не в силах ухватить хоть сколь существенный контекст. В лучшем случае удавалось перекинуть шаткий мостик через ущелье сознания в неизвестную, пульсирующую в темных тонах шарообразную структуру. Она надвигалась на меня, увеличиваясь в геометрической прогрессии с гулким, нарастающим монотонным звуком, который в своей заключительной стадии становился устрашающим и жутким. Так я вспомнил свои детские кошмарные сны. Я забыл про них уже давным-давно, где-то с начала подключения памяти. Как будто их и не было. А теперь вспомнил. А ведь они преследовали меня не один год. Животный ужас, которому я подвергался под их воздействием, был такой исключительной силы, что я орал и дергался как при акте экзорцизма, а биение сердца походило на пулеметную очередь. Самое странное в них то, что как бы я не пыжился — мне не удается описать их понятнее. Они неимоверно реалистичные и вместе с тем почти беспредметные. Я думаю, они ближе к тому месту, из которого мы вышли и куда со временем вернемся. Это некая граница миров. Трудности перехода. ­

Общее направление новых переживаний можно оценить так. Нечто во мне растет и крепнет, а то, что до сей поры управляло моим телом — сдает территорию. Так, словно всю ткань моей жизни решили распустить как старый, ныне не модный свитер. И теперь скручивают в плотный шерстяной клубок. Для чего? Я иначе стал глядеть на мир. На старые дома при въезде в город — я с детства их не видел такими. На диван, на котором сижу, на его вмятины, зачатые людьми, которых уже нет на этом свете. На разбросанные по всей комнате детские игрушки. На фонарный столб за окном, на его унылую подпорку с правой стороны, на мутный свет его лампы — я стал находить свое отражение в этой конструкции, прежде всего, в унылой подпорке, и это, как ни странно, особенно приятно. Куда бы ни посмотрел — вижу множество раздельных предметов, но все они как будто слиты воедино прозрачной всепроникающей субстанцией. Как заливное из множества ингредиентов. Они отпечатываются в моем сознании и уходят куда-то, оставляя за себя вкус тихой печали. Вначале я силился вникнуть в их значение и разгадать символику. Но оставил это занятие. Оно лишь нагоняло безысходную грусть и усталость и шло вразрез с естественным течением воли. Мне бы хотелось считать, что идет некая грандиозная реконструкция глубинных устоев. Что со временем все разрозненные пазлы сложатся в цельную многомерную композицию и сольются с обыденным восприятием, непредсказуемо, но впечатляюще расширив его границы. Случается, что я начинаю верить в это. И ждать наступления перемен. Пока я жду, в голову приходят разные мысли. Но по-хозяйски доминирует мысль о смерти. Интересно! А те люди, которым через день или час суждено умереть, может так же как и я ощущали перемены к лучшему и были через край переполнены жизнью? Может быть, они так же на все сто были уверены, что самое настоящее и увлекательное только начинается! А раз так — смерть еще за горами! Иначе — к чему такие прелюдии? Не может быть! И тут — хлоп… И тебя нет. А почему бы и нет? Да нет и все! Все…

Помню, как возвращался с беременной женой с юга. Вторые сутки пути, позади две тысячи километров, впереди каких-то пару сотен. Морось, грязь, туман, августовская непроницаемая ночь. Казалось бы — будь осторожен! Езжай аккуратнее — на безопасной скорости, ведь в итоге разница во времени ничтожно мала!? Но нет! Какая-то неукротимая сила вжимает педаль газа в пол! Сто пятьдесят по узкой, извилистой и холмистой дороге, ориентируясь на стоп-сигналы таких же баловней судьбы, как и я. Каково! Ни тебе обочины, ни разделительной не видно. Ехал и думал — вот так неужели и умирают люди? Неужели так вот и вклинивается нечто и жмет гашетку до отказа. Неужто едут люди, думают о смерти и умирают? Не доезжая десятка миль до дома. Умереть за 10 шагов до олимпийской ленточки. Каково это? Думали ли они о смерти в этот миг?

Я не против смерти. Но очень не хочется умереть так ничего и не поняв в жизни, будучи живым. Не страшно умереть. Страшно и обидно умереть неотесанным чурбаном. Страсть как не хочется пропасть зазря. Тому мне, который сейчас пишет эти строки, глубоко наплевать на то, что с приходом смерти все тайны могут открыться. Чего ради ломать голову, чтобы так ничего и не узнать о ней? Я неоднократно балансировал на грани жизни и смерти. Казалось все — приплыл… finita la comedia! И каждый раз перед смертью я думал о пройденном бессмысленном отрезке пути, который так же нелепо и обрывается. Кто знает — быть может именно эта мысль и возрождала меня, авансируя к свершению чего-то достойного начатой жизни? Или нет?

Так или иначе, но я благодарен за мою жизнь тому, кто имеет антисмертельную причину на это. И если случается уклониться в сторону, ссылаясь на человеческую слабость и ища утешения в кривых дорожках, то штопаная рана, онемевшая и смертельно белая сжимает в своих тисках мою малодушную праздность… Разве за этим ты еще жив? И вся шелуха летит прочь, обнажая главный вопрос. Кто есть я?

И вот я ищу ответ на мою жизнь. Почти как в кино «Трасса 60». В нем главный герой встретил исполнителя желаний. Мне же посчастливилось узнать человека, с помощью которого я вспомнил прошлые жизни. Их всего девять. А сейчас соответственно идет десятая, которая, сквозь собственную призму описывает предыдущие.

Последовательность не хронологическая, а та в которой они на меня свалились. Я не углублялся в специальное изучение исторических документов тех времен и народов во избежание искажений чувственных образов. Однако по этой же причине я рискую показаться профаном в кругу знатоков истории и потомственного уклада. Но мой приоритет — не внешнеисторический аспект, а внутриличностный. А раз так — решено. Как говорила моя бабушка: «Дурак не поймет, а умному ни к чёму».

Сходство персонажей с реальными людьми маловероятно, но возможно и лишь в лицеприятных местах. Там же где начинается неприязнь — заканчивается частный сектор и рождается социальная форма художественного замысла. И только.

Часть первая. 9/1

Кредо

«Воистину, жизнь тяжела и опасна;

воистину, взыскующий счастья не обретет его;

слабый — обречен страдать;

жаждущий любви разочаруется;

скаредный — не насытится;

стремящийся к миру — получит войну;

воистину, правда существует лишь для храбреца,

радость — для того, кому не страшно одиночество;

жизнь — для того, кто не боится смерти».

Джойс Кэри.

9. Жизнь девятая. Франция, времена Людовика XIV. Мужчина

Франсуа Лякре Дабуа являл собой восхитительный образец великосветского утонченного вельможи. Он проживал со своей семьей при дворе Короля-Солнце и имел в распоряжении внушительную химико-исследовательскую лабораторию. Нраву Франсуа Лякре никогда не была присуща догма, если не считать таковой дух религиозности и почтительности, мягко отражаемый всеми лицами уважаемого семейства. С легким румянцем на восковых щеках и вечно поддернутой верхней губой, создающей впечатление улыбающегося манекена, он непременно находился в потоке упорядоченного движения. В его действиях сверкала военная четкость и определенность. Свобода во взглядах прекрасно уживалась в нем со всяким отсутствием мнительности и двусмысленности. Тонкие сухие длинные пальцы первоначально создавали обманчивое впечатление эмоциональной возбудимости, свойственной братии искусства, но, понаблюдав обстоятельнее, становилось ясно — никакого намека на дрожь и импульсивность у их владельца не было и в помине. Высокий рост в метр девяносто два, узкое овальное лицо и широкие плечи так же едва вязались друг с другом; однако на фоне общей асимметрии, при детальном изучении, получалась вполне органичная субстанция. А уж когда Франсуа что-то творил или экспериментировал в своей лаборатории, то уж не сомневайтесь — он был в своей тарелке. Одержимости не было, ибо рука всегда твердо держала реторту, а непредсказуемые химические казусы никогда не отражались изумлением на его безмятежных линиях лица. Призвание? О, да! Это было призвание!

С самого раннего детства я восхищенно разглядывал лабораторию моего отца Франсуа Лякре Дюбуа. Меня переполняло чувство восторга от изобилия кипящих в ней процессов и явлений. И что весьма необычно — оно не притуплялось день ото дня, как это бывает с чем-то преходящим. Ореол таинственности и волшебства манил к отцу и его лаборатории словно магнитом и до позднего вечера я оставался с ним. А когда приходила пора спать, я тайком вылезал из постели и подглядывал за его опытами. К пятнадцати годам я знал химию на уровне молодого профессора, а в чем-то и лучше. Как-то раз, когда отцу пришлось уехать на три дня в соседнюю провинцию, я самостоятельно принялся штурмовать неугомонную алхимическую дилемму. Почти двое суток прошло в упорном сражении с реактивами и реакциями. Итогом второй рабочей ночи явились красные воспаленные глаза и возбужденная психика. Это и привело к плачевной ошибке, в результате которой приключился роковой взрыв. Я упал на пол, утянув за собой дюжину склянок. В голове мерцало одно — ЛИЦО, ЛИЦО, ЛИЦО. На месте правой щеки я нащупал влажное обожженное мясо. Страшнейшая боль с паническим воем ворвалась в сознание. Что делать? Яйцо! Я в пять секунд добежал до кухни, разбил яйцо и пропитал им носовой платок. Скрипя зубами, приложил ткань к лицу. Так я просидел три часа. Еле переносимая дерготня и дикая боль пошли на убыль. Рассвело, пришла мать и попросила показать лицо. Как только я убрал платок, она вскрикнула «Mon Dieu[1]» и упала в обморок. Я расстегнул верхние пуговицы ее платья и плеснул воды. Придя в себя, она начала плакать и причитать. Пришла пора самому оценить свой новый вид. Несмотря на слабость освещения, в зеркале отчетливо проявился зловещий урод с выворотным на изнанку ликом.

Два долгих месяца я прозябал в глубокой депрессии. Короткие нервные сны порой приносили картины из беззаботной жизни, где я лучился радостью и удовольствием. Тем тяжелее было возвращаться в ненавистные реалии к унизительному отчаянию. В то время, когда я всерьез стал задумываться о самоубийстве, отец отвез меня в частный дом убогих богатеев, оплатив содержание за пару вводных дней.

По обе стороны от моей комнаты располагались еще две. Одну занимал сам хозяин дома инвалидов мсье Сантеру, а во второй проживала вдова Круажьон. Комнаты, надо сказать, были основательно продуманы и своим наполнением вызывали увесистый терапевтический отклик. Интерьер опустим, ибо тут особого блеска ума не требовалось. А вот истории пребывания предыдущих постояльцев с первых дней и до выписки, их биографии, дневники, периоды опустошенного дна и воодушевленных подъемов…

Мсье Сантеру сказался весьма любезным и уделил мне целиком первый день пребывания в Доме «И». Мсье Сантеру родился в богатейшей семье судовладельца. Родители предвкушали появление на свет чудесного малыша, завидного жениха и покорителя женских сердец знатных кровей. Однако от безоблачной жизни ребенка и его создателей оградили досадные физические недоимки — отсутствие носа и полового органа. Вряд ли возможно описать все муки и страдания человека, не познав это изнутри, не побывав в его шкуре. Кому-то по нутру принять все как есть, а кому-то нет. В двадцать лет мсье Сантеру остался сиротой. Смирившись со своими недугами, он легко пережил смерть родителей, оставивших ему пожизненное состояние. Не то чтобы он их не любил или преследовал меркантильные цели, нет. Он узрел совсем иной смысл в ударах судьбы и общепризнанных ценностях. Мсье Сантеру очень многое мне поведал в нашей беседе. О своей кличке «sanglier[2]» и о девчонках, шарахающихся от него как от чумы. О сверстниках, чьей жестокости не нашлось названия; о безмерности одиночества, обернувшегося светом понимания и доброты; о слезах благодарности к своей судьбе, вытеснивших ненависть и проклятие к миру; и еще о разных предметах и явлениях, каждое из которых достойно того чтобы жить в радости и упокоении. Мы говорили до тех пор, пока рассвет не забрезжил в дружелюбном ночном воздухе, а на столе не опустела третья бутылка чудесного вина прошлого столетия. Напоследок он сказал мне вот что:

— Мой милый мальчик, ты даже и не представляешь, какой шикарный подарок преподнесла тебе судьба, превратив твое лицо в маску ужаса. Здесь кроется причудливый божий промысел, распознав который ты обретешь счастье бытия. А пока он неведом тебе, посмотри на моих постояльцев, поговори с ними. Вот увидишь, это будет большая польза. Иди, спи, мой милый мальчик. Настает великое время — долой белые флаги! В огонь их! В огонь! Bonne nuit mon cher ami[3].

— Bonne nuit, мсье Сантеру.

Я разделся донага и забрался в постель. Пуховые перины приняли меня в свои объятья, заботливо и успокаивающе соприкасаясь с телом. Почему раньше мне не приходило в голову спать без пижамы? Какая прелесть! Я сладко потянулся, и свернувшись калачиком отдался на волю сновидения.

Сон как обычно стался странным, но необычным в своей странности. Будто бы король объявил во Дворе жестокую игровую бойню своим подданным. Я видел себя со стороны очень решительным и энергичным. Понятно было, что я еще держусь в игре, только благодаря своей наглой решимости взгляда. И тут король подошел ко мне, тому мне, который наблюдал за собой и за всей картиной игры и сказал: «Ты будешь бороться со мной!». Таким образом, меня стало уже двое. И я ясно знал, что тот я, за которым я наблюдал, был явно сильнее и агрессивнее меня-наблюдающего и что он уж точно что-нибудь придумал бы. И тут осенило. Со всего размаха я отвесил королю sur la museau[4] и произвел силовой захват напомаженной шеи. Пудра с лица и шеи короля осыпалась на мои манжеты и залетела в нос. Я со страстью и размахом чихнул, усилив в неконтролируемом спазме и без того суровую плечевую удавку и велел приказать страже отступить и бросить оружие боя. Наконец-то! Победа! Но было непонятно, что со всем этим делать дальше — то ли бежать без оглядки, то ли всех поубивать… Выход нашелся сам — я пробудился.

Разносящийся отовсюду звон посуды и галдеж заполнили большую часть пространства моего ума. Таковым естественным способом, как я узнал впоследствие, призывали к утренней трапезе. По привычке, ощупав сморщенную кожу на лице, я не впал, как бывало раньше в уныние и это воодушевляло. Новое чувство похожее на умиленное созидательное смирение овладело мной. Я вспомнил слова мсье Сантеру: «Мой милый мальчик, твой жуткий обожженный вид — это не кара, это плата за вход в новую жизнь истинных открытий». Ах да, мне же привиделся проказный сон. Я …король… еще один я… король стал моим заложником… Ха-ха-ха, я въехал ему sur la face[5]! Ой-ля-ля…

В дверь постучали.

— Войдите!

— Бонжур! Молодой месье желает, чтобы завтрак принесли сюда или же он позавтракает в общем зале?

— А где завтракает мсье Сантеру?

— О-о-о, мсье всегда это делает в общей столовой.

— Много ли там желающих?

— Все постояльцы нашего Дома, за исключением мадам Круажьон, она сегодня предпочитает завтракать у себя, хотя порой и не завтракает вовсе…

Сказав это, гарсон развел ладони, скорчив двусмысленную физиономию с недоуменно поднятыми бровями. Он при этом улыбнулся, обнажив редкие длинные зубы и красные мясистые десны над ними.

— Когда выходить к завтраку?

— Самое время. Вам прислать лакея?

— Мерси, я предпочитаю одеваться сам.

С периода унизительного преображения мне стало неприятно видеть жалость на лицах прислуги, и я отказался от помощи. Столовая разместилась в южной части второго этажа, где-то прямо под моей комнатой. Едва я взошел туда, как приметил мсье Сантеру. Он стоял в центре богатого на своды помещения и своим чарующим баритоном стелил маринадные выдержанные словеса сидящим по обе стороны празднично-будничного стола постояльцам. Стол был в форме разомкнутого кольца. Те, что сидели во внутренней его части, развернулись в пол оборота к мсье Сантеру и, как и все внешние с улыбкой внимали его сладким речам. Мсье Сантеру стоял спиной ко входу. Увидев устремленные на меня взгляды, он обернулся и со свойственной ему простотой и обаятельностью представил остальной публике и усадил возле себя по левую руку. Почетное место справа пустовало. Я догадался, чья честь могла его седлать.

— Тебе еще доведется познакомиться с мадам Круажьон, — подмигивая, сообщил хозяин Дома, — всему свое время. Приятного аппетита!

Удивительно пышное и восхитительное настроение завладело всей моей сущностью. Неторопливо смакуя завтрак, я методично разглядывал окружение. Оно оказалось сборищем freaks[6] различной степени тяжести. Практически каждый ловил мой взгляд и отвечал гостеприимной улыбкой с легким наклоном головы. Ничего более потрясающего и парадоксального мне не приходилось видеть в жизни. А самое главное — я был своим среди этого скопища freaks. Я насчитал восемь человек внутри круга и двенадцать снаружи. Если включить сюда меня и вдову Круажьон, то всего выходило двадцать два. Тринадцать мужчин и девять женщин. Женщины рассматривали меня с особым пристрастием. Я учтиво склонял голову, для себя принимая во внимание некую сексуальную оценку их пристального любопытства. Однако в мою интимную зону эти особи женского пола не входили. Безобразное родство душ не изменило физического влечения к прекрасной и юной половине человечества. А тут самой молодой и наименее отталкивающей было порядка сорока пяти. Как странно… Эти люди очень гостеприимны и приветливы ко мне. А впрочем, какая вкусная форель, м-м-м и соус, что за несносно вкусный соус!

На следующий день приехал отец. Он с пониманием отнесся к моему желанию погостить у Сантеру еще недельку.

— Ты натурально переменился! Мой мальчик, надеюсь вскоре увидеть тебя вновь и в столь же прекрасном расположении духа!

— Не сомневайся, отец, — я в благодарственном почтении поцеловал ему руку.

Мы обнялись на прощанье. Отец взмахнул белоснежной перчаткой и умчал. Что-то серое больно стиснуло сердце, я не мог вдохнуть, на глаза навернулись слезы. Но тревожило иное. Душу теребило чувство, будто бы я больше не увижу отца. Так и вышло. Вечером того же дня ко мне явился человек с официальной миной.

— Господин Дабуа?

— Да. Чем обязан?

— Ваш отец скончался.

— Как… как это случилось?

— Карета подъехала к дворцу, но из нее никто не вышел. Ваша матушка, по обыкновению самолично встречающая вашего батюшку, открыла дверцу и слегла в обморок. Месье Француа Лякрэ лежал на полу и был мертв. Большего мне не известно. Велите сопроводить вас домой?

— Да, выезжаем через 10 минут.

— Слушаюсь, смею ожидать вас в карете.

Я присел на софу и обхватил голову руками. Я вспомнил отца в разных картинах и мгновенно зашелся сдержанными рыданиями. Что это за мир? Что здесь происходит? Почему отец? Что это такое? Зачем все это? Зачем? Зачем? Зачем?

Дворцовый лекарь очень смущался при разговоре со мной. Будто бы он всячески скрывал чувство вины за совершенное преступление, а может быть просто чувствовал неловкость при общении с уродливым мальчишкой, что вот-вот перенес смерть отца.

Мать до безумия влюбленная в своего безукоризненного Франсуа находилась на грани помешательства. Порой мне казалось, что воздух вокруг насквозь пропитан влажной солью ее слез. Она не находила утешения ни днем, ни ночью. И это длилось несколько недель. Еду ей подавали через дверь, и она ни с кем не желала знаться.

Месяц прошел в искусственной тишине и неподвижности. Я не покидал своего угла, мать — своего. И вдруг как гром среди ясного неба мне донесли о желании матери говорить. Меня будто накрыло с головой холодной морской волной. Горло запершило, словно я невольно нахлебался соленой-пресоленой воды и неприятно заурчал желудок. Я выпил теплого молока и съел ложку меда.

— Сынок, я приняла решение — завтра я ухожу из мирской суеты в монастырь. Ты уже взрослый и справишься сам. Когда тебе исполнится шестнадцать, ты сможешь распорядиться по-своему усмотрению нашим фамильным состоянием. Я буду каждый день молить о тебе. Будь счастлив, сынок.

Мать говорила четко и спокойно. Похудевшее лицо было бескровным и сухим. Руки, сложенные на груди отражали сердечную искренность сказанного. Я так и не смог произнести ни слова. Только кивнул и бросился к ней на грудь. Она гладила меня по голове до тех пор, пока в ней не кончились слезы, а я не успокоился.

После ухода матери я поселился в Доме «И» месье Сантеру. За это время я пристрастился к магии и мистическим книгам. Во многом этому способствовала мадам Круажьон. Когда я впервые ее увидел — был тут же сражен наповал поразительной красотой и очарованием ее восхитительного облика. Ее таинственная натура насквозь пронзила мой разум и сердце. Она была на двадцать лет старше. Пышная грудь с глубоким декольте тут же заставила неистово биться мое сердце. Ее глаза проникали вглубь моего мира и освещали самое лучшее его содержимое. Что и говорить, такой прелестницы мне не доводилось раньше встречать. Она стала моей первой женщиной во всех отношениях. Полгода мы были неразлучны. Все это время мы упивались сексом и магией. Ничего кроме этого не существовало в нашем мире. Мы не покидали своих комнат, до тех пор, пока месье Сантеру не попросил у нас разъяснений. Он обосновал это всеобщим волнением и тревожной атмосферой в доме. На тот момент мне уже стукнуло шестнадцать. И я смело предложил своей возлюбленной Софи Круажьон руку, сердце и все свое немалое состояние. Она согласилась. Мы купили в пригороде Лиона, в тихом местечке чудесный трехэтажный домик и целый месяц не спускались с третьего этажа, утоляя законную супружескую страсть. Я был на седьмом небе от счастья…

Я с легкостью поручил бремя нашего финансового состояния Софи, потому как был в этих вопросах чрезвычайно ленив и некомпетентен. Как только семейные активы сосредоточились в ее нежных, но умелых руках, она должным образом взялась за их обустройство. И с каждым днем финансовые перспективы увлекали мою обожаемую жену все полнее, так что я стал куда реже ее видеть. Реже, реже. Реже… Пока в один из вечеров Софи вовсе не вернулась домой, зато на утро пришло письмо. От нее.

Дорогой, Мишель!

Обстоятельства вынуждают меня покинуть тебя навсегда. О, я так не хотела этого, но, увы, они слишком серьезны. Я никогда не рассказывала тебе о своем прошлом. А оно крайне мерзко. В нем сокрыта ужасная тайна. Прошу тебя, если можешь — прости, мой любимый, единственный друг, прости… Я плачу, когда пишу все это (на бумаге и в самом деле были заметны волнистые потертости, которые могли быть следствием слезных капель). Ты молод, и многое не сможешь понять, поэтому я и не взываю к пониманию. Умоляю лишь простить меня и поверить в то, что иного выхода у меня нет. Ради тебя я приоткрою завесу моей страшной тайны. Я связана со смертью очень важной персоны. И это все, что я могу сказать. Мишель, я взяла большую часть наших сбережений. Но тебе оставила достаточно, чтобы прожить безбедно добрый десяток лет. К тому же я разместила их в самых удачных инвестициях. Наш поверенный тебе все объяснит. Надеюсь и очень рассчитываю на то, что в течение семи — девяти лет я обязательно верну тебе одолженные средства. Возможно, ты и раньше их получишь, но это только в случае моей невольной смерти. Не вздумай искать меня или поднимать хоть какой-то шум вокруг моего бедного имени. Это слишком опасно. Я буду думать о тебе каждый божий день, и молить Господа о твоем благополучии.

Целую. Обнимаю. Твоя Софи.

ПС: Все еще не перестаю верить, что когда-нибудь, каким-то чудом мы будем снова вместе.

Я не был выбит из колеи. Ожог, смерть отца, уход матери — все это не прошло даром, я закалился и не впал в уныние. Напротив — принял весть весьма спокойно и хладнокровно. Я с головой окунулся в чувство жертвы. И был счастлив и горделив в нем. Самопожертвование! Как это романтично и существенно! Я буду ждать тебя, любимая, ни о чем не беспокойся. Мне есть чем занять свой досуг…

Весь второй этаж был превращен в алхимическую кузницу и небольшую специально подобранную библиотеку. Основную часть времени я проводил именно там. Я стал нелюдим и крайне тяжело сходился с людьми. Первые несколько лет после разлуки я вспоминал ее каждую ночь. Но годы делали свое временное дело, стирая ее образ без жалости и надежды. Где-то лет в тридцать мне уже нечего было вспоминать. Память оказалась обманом, как и все, что было связано с этой женщиной. Однажды, после очередной мастурбации я возненавидел Софи и сжег ее послание. Вместе с ним я выбросил из своего сердца и ее саму. Я заорал в исступлении: «Сука! Будь ты проклята! Софи, ты обманула меня! Ты воспользовалась мной, чертова колдунья!»

Она от блеска позабыла

Про боль, которая лечила,

И про судьбу, и про обеты,

Про танец духа душным летом.

Сочится радужная плесень

На недостроенную башню,

Почти дошла, был мир чудесен —

Была готова к севу пашня.

Но остановка без объявы

Смутила обаяньем денег,

И сладкий аромат халявы

Поставил душу на колени.

Конечно же, никаких денег от нее не поступило. А тем самым к тридцати двум годам мое состояние оказалось плачевным. В ту пору в моде были разные духи. Способные составители духов довольно прилично зарабатывали на этом. И я решил попытать счастья. Необходимые навыки у меня были, а возможности позволяли. И вот удача, дело пошло! Да еще как! Я прославился этим своим ремеслом! Важные придворные дамы и даже некоторые привилегированные особы из соседних государств состояли в числе моих постоянных клиентов и почитателей. И вроде как я начал возрождаться к чему-то человеческому и мало-помалу вести беседы с людьми. Подумывал даже о создании школы по изготовлению духов. Да что-то как-то не вышло. Видимо, лень. Да и люди — хоть и уважали, а смотреть как на обычного человека так и не научились. Уродство мое их сильно смущало. Мне не за себя, за них неловко было. И пришло все к тому, что заработав деньжат на безбедную старость, я оставил духовные дела. И опять занялся прежним — химической магией.

В сорок лет мою серую однообразность жизни нарушила женщина. Она была одной из фрейлин королевской свиты. Она пришла ко мне по просьбе королевы. Все дело было в том, что ей, то есть королеве, нужны были особенные духи со специальным эффектом, подробно описанном в прилагаемом письме, которое по прочтении я тут же сжег на глазах фрейлины. Ну, что тут скажешь, втрескался я в эту фрейлину как мальчишка. Как будто крышу с головы снесло. Ни о чем думать, кроме нее не мог. Только о ней, да о ней. Когда она вернулась через пять дней за заказом, я весь пылал страстью. Я переволновался, но всё же вложил максимум галантности и обходительности в свой облик и преподнес ей королевскую прихоть. И пригласил присесть. Но она наотрез отказалась. Видно было, что боится меня. А когда вручил подарок — специально для нее составленные духи и масла, то заметил брезгливое пренебрежение во взгляде. А ведь я так старался! Глупец! На что ты мог рассчитывать? Avec une telle queule![7] Это заставило меня сильно страдать и мучиться. Сильно страдать и сильно мучиться. Но что поделать? C´est la vie.

Больше я ничего не помню. Жизнь будто бы выцвела и растворилась в воздухе. Я вконец выродился в глухого затворника, а в 62 смертельно отравился парами химических реагентов, разбавив память людей множеством эпатажных историй, споров и небылиц. Одни считали меня гадким чернокнижником, другие спятившим самоубийцей, третьи еще Бог знает кем. А что они знали о себе?

+1. Николай Боков

Боков

Боков Коля брел по пустынной ночной трассе. Он не хотел знать кто он такой, куда и зачем идет, что и где происходит и разное другое, что в недалеком прошлом являлось центром его жизненного вращения. Голова Коли отказывалась думать и хотеть. Ей было достаточно находиться в белой плотной кепке с длинным козырьком. Сумерки переходили в окончательную стадию и тут внезапно, словно фантом, из-под неба вынырнула летучая мышь и спикировала на белую мишень, проткнув острыми коготками ткань и онемевшую толстую кожу затылка. Не встретив сопротивления, ночной хищник испарился еще более резко, чем появился. Несколько малюсеньких капелек крови смешались с сальной прослойкой давно не мытой головы, да спустя пару сотен шагов так и засохли. Соразмерно сворачиванию крови снаружи, внутри головы активировался процесс стимулирования сознания. Не было и речи о том, чтобы сравнить его с мыслительной деятельностью обычного человека. Помимо четкого плана действий, несомненно, спущенного из внешнего контролирующего источника, в горе-голове Коли Бокова было кое-что еще. Что-то, имеющее отношение к истоптанной и затертой до беспамятства некогда любознательной личности. Словно пометки на полях периферийного сознания, не имеющие собственной воли и лишенные права выбора. Существующие лишь по причине абсолютной незначительности и безвредности. Что же они из себя представляли? Несколько обрывочных фрагментов вырванных неизвестно кем и для чего. В первом был зал кинотеатра, большой экран и мягкое затертое велюровое кресло, обволакивающее бушующее восторгами тело подростка. На экране Питер Уэллер в роли робокопа резкими рывками содрогался от пронизывающих механический мозг эмоциональных картин человеческого прошлого. Мерцающий свет, реле. Чужой голос №1 спрашивает — где грань? Чужой голос №2 отвечает — ничего нет. Второй эпизод состоял из серии риторических вопросов, бегущих в строке. Летучая мышь — их агент? Или ее использовали втемную? Она впрыснула информационный носитель или переключила канал передачи входящих данных? Насколько она в курсе программы? Выполняет разовые поручения или наделена более широкими полномочиями? В третьем сквозило безнадежное отчаяние зависшего компьютера, не способного примирить несколько конфликтующих программ. На том побочные построения рассеялись, очевидно, заблокированные предохранительным автономным механизмом стабильности базовой системы.

Теплая черная ночь. Две одинокие ступни идут вперед. Шелест трав и сиплое шарканье подошв по наждачному асфальту. Колина рука за пару секунд до звонка тянется в карман за телефоном.

— Алло…

— Коль, что с тобой происходит? Я ничего не понимаю. Мне страшно за тебя. Неужели ты не видишь, что тебя просто зомбировали эти вонючие придурки, а? Ко-ля? Не молчи, слышишь? Ко-ля? Але? Ты здесь? Але?

— Здравствуй, Мария…

— Привет…

— По-моему, ты немного не в себе. Ты выпила, а это не ускоряет решение имеющихся у тебя вопросов…

— Коль, да причем здесь это-то, да все это фигня, ты сам-то неужели не врубаешься, что стал марионеткой этих долбанных сектантов, ты… ты сейчас где, а?

— Мария, успокойся, все в порядке, никто никого не зомбировал… Я на трассе, иду в ближайший… ммм… Моя машина не едет — бензин наверно кончился…

— ЧТО? Ты с ума сошел? «Наверно кончился бензин?» Коль, ты совсем что ли охренел? Да как такое тебе в голову могло придти? «Наверно кончился бензин». «Наверно бензин кончился!?» Ты, что совсем не соображаешь ни черта? Коля… ты что под кайфом?

— Я сейчас машину остановлю. Она скоро приедет. Маш, ты протрезвись сначала, ладно? Я это так сказал — в шутку, у тебя у самой мозги уже набекрень, поняла? «Под кайфом?». Был бы я под кайфом — мне бы вообще все пофиг было. Так что ты не умничай, а ложись-ка спать, ага? И вот еще что — мы давно уже порознь, так какого хрена тебе до меня дело? Ты что такая умная, да? Знаешь все, что кому надо делать и не надо, да? Мать Тереза что ли? Иди ты в жопу со своей заботой, понятно?

— …Коля, да ладно, ну, я просто… мне показалось странным, ты сам-то… как ведь… тогда-то помнишь, ну, кстати, ладно …извини… да пошел ты сам в жопу!!!… (Пип-пип-пип-пип)

Боков Коля спокойно убрал трубку и присел на валун под фонарем. Курить не хотелось. Выпить тоже. Эмоциональный напор был чистой манипуляцией. Чего не скажешь про Машку, которая еще под звуки рассыпающегося по полу телефона махнула залпом бокал чего-то забористого и тут же закурила. Когда в желудке у Марии зажгло, нервное напряжение стало таять вместе с солеными слезами, по какой-то причине вечно попадающими на язык.

Коля чистил пальцами семечки и ловко закидывал их в рот. Он решил рассчитать — через какое время появится попутка. Долго думать не пришлось — подсказка вынырнула при взгляде на пястку семян — сразу, как только она перекочует в рот.

Внезапно семечки стали то уменьшаться, то увеличиваться в размерах, словно они задышали…

Ψ

…Ко стоял посреди сюрреалистичного дикого места. Утопию замысла подчеркивала бензоколонка и один единственный шланг с 92 бензином евро-категории. Шланг в руках у Ко. На сырой земле, как будто покрытой черной плесенью и серой пылью стояла четырнадцатилитровая канистра, в которую медленной тонкой желтой струйкой стекал 92-й. Тягомотина страшная, но что поделать — миссия требовала исполнения. Кем была поставлена такая занудная задача неизвестно, но присутствовала немая безальтернативность, а стало быть — лучше молчок… Как только уровень в канистре достиг максимальной отметки, неизвестно откуда появился неизвестный же мужчина южной наружности. Он был похож на пятидесятилетнего Митхуна Чакраборти. Глаза его насквозь пропитались усталостью переходов и тоской по Родине. Казалось, он и сам не знал, как занесло его в этот далекий сердцу край, но видно было и то, что силы мириться и торговаться со своей путеводной звездой у него давно на исходе. Белки Митхуна растрескались кровяными бороздками, и словно отдаваясь во власть некой сокрушительной покровительствующей сути, разрешили опылить себя желтым налетом. Этот налет как бы сдерживал от окончательной погибели, но взамен арендовал рулевое управление в свои руки. От этого у Митхуна никогда не прекращалась страшная жажда. Он поднял оранжевую пластиковую канистру с надписью «14L» над головой и за несколько секунд осушил ее, а после аккуратно передал Николаю.

Ко смотрел на странника и испытывал смешанные чувства до тех пор, пока последнему не позвонили. Разговор в основном крутился возле выпитого бензина, на другом конце провода советовали немедленно обратиться к врачу. Ко в свою очередь предложил опорожнить желудок, пока не поздно. Лицо Митхуна, меж тем приобрело роковую болезненность и смертельно осунулось, обнажив на обеих щеках по одинаковой язвенной болячке. Чакраборти вопреки настоятельной просьбе Николая не спешил переходить к очистительным процедурам и продолжал неспешный диалог по мобильному телефону на неустановленную теперь уже тему с так и не прояснившимся собеседником.

Как странно, — думал Коля, — почему же этот южанин не падает и не умирает? Мне бы и четырнадцати литров воды хватило, чтобы отправиться в последний путь, а тут…

И тут Ко перешел на следующий уровень.

Его руки были в карманах, ноги в резиновых сапогах, но, несмотря на это и те и другие неприятно мокры и холодны. Вдобавок ко всему он находился в захолустном сыром месте, но захолустном лишь настолько, насколько это возможно с убегающей в неизвестность и как обычно в двух направлениях железной дорогой. А самое неприятное было в том, что у него за спиной тянулись какие-то мутные и недостойные дела. Установить первопричины, и отследить всю цепочку спуска по наклонной было невозможно. Такая данность. Такие условия. Плюс ко всему, и это, пожалуй, самый отвратительный плюс — Ко угнетало непобедимое прогрессирующее похмелье.

Из жиденькой рощицы как бы нехотя, по великой обязанности выскользнул небольшой состав из локомотива, глухого вагончика и открытой платформы, напоминающей ископаемую баржу. На платформе копошилось несколько человек, среди которых Николай узнал свою старую знакомую Светку. Как-то сразу стало понятно, что направление пути ему подходит. И он ухватился за ускользающую возможность и запрыгнул на песчаный, прогретый чужим солнцем стан.

Третий уровень.

Коля заходит домой и перво-наперво снимает сырые носки, натягивает колючие шерстяные и переобувается. Дом совсем не тот, который мил душе и разуму. В этом доме он проживает с укоряющей одним своим присутствием матерью. И дело тут совсем не в том, что мать несносна, мать как раз таки наоборот — большая умница и миротворец. Но раз Коленька оказался здесь, то провокационные причины должны находиться опять-таки за пределами уважения и достоинства. И мать своей чистотой выжигает по живой еще совести Ко, словно серебряным распятием по утратившему образ телу вампира.

Ко как можно скорее жаждет переодеться в сухое и теплое и слинять, и ожидает назидательного сопротивления со стороны матери. Но вопреки ожиданиям, мать говорит что-то спокойное и расслабляющее и вместо того чтобы препятствовать помогает собраться в нужную форму, выдает карманные деньги и отпускает. Похмелья ведь на третьем уровне никто не отменял. Коля в легком недоумении, он чувствует излишнюю колкость шерсти на босых ногах и, пользуясь мирной реакцией материи, доброискательно подумывает о смягчающей прослойке хлопка, но прикинув, ставит эту процедуру в разряд сложных и ретируется в теплом, но неуютном настроении.

9. Жизнь вторая. Территория нынешнего Аравийского полуострова (тогда часть материка). Х век до н. э. Женщина

Я родилась в жаркой, богатой солнцем, фауной и флорой обстановке. Где-то не так далеко от экватора. Нашу семью, вернее, наши семьи в ту пору отличали полигамные отношения. Мужчины могли иметь до двадцати жен, а жены — до двадцати мужей. Несколько десятков подобных семей образовывали племя. Сотни племен соединялись по однокоренным критериям в род, а десятки дружественных родов объединялись в лагерь, который в итоге мог насчитывать триста тысяч голов. В одном из таких, кишащих жизнью и смертью человеческих пристанищ я появилась на свет. Кроме меня в этот день родилось еще восемь девочек. По стечению суеверных обстоятельств, день нашего рождения стал днем рождения девочек, которых по достижению восемнадцатилетия надлежало принести в жертву богам. Подобная дань богам считалась в высшей мере почетной и героической. Много веков назад наши всезнающие жрецы выявили безусловную непреложность реализации жертвенного ритуала. Уж не знаю — как им это удалось понять? Да… были же люди раньше, настоящие исполины духа и гиганты разума! Они же разработали деликатную и удивительно эффективную программу подготовки души и тела к жертвоприношению. Программу воспитания запускали с самого раннего детства (с 3—4 лет) и проводили до великой Жертвы. Страхи и сомнения в ожидании запрограммированной кончины обрабатывались мягко и снимались убедительно. Смерть с годами становилась торжественной и привлекательной. Я слышала, что в других лагерях, где-то далеко-далеко от нас, жертв выбирают накануне обряда и без всякой тренировки — какой ужас, какие злобные и бессердечные нравы! А в некоторых — якобы убивают новорожденных младенцев! Вопиющая дикость!

Едва я успела вкусить необъятную прелесть жизни в бесячих играх и разномастных светопреставлениях, как мне открылась чудовищная истина скоротечности всего сущего. Мой любимый нянька Берука-гхи из недотепы-клоуна теперь все чаще превращался в некоего тайного советника, раскрывающего секреты мироздания.

— Пойдем-ка в тенек, я открою безвременную быль.

— Но меня ждет мама, я должна работать, она будет гневиться.

— Не переживай. Теперь все будет иначе, Гадуй. Отныне твоя жизнь находится под присмотром старейшин и самого Махиры. Идем же скорей.

— И что? Мне больше не нужно трудиться как раньше?

— Не нужно, здесь понадобятся совсем другие усилия.

Мы спустились по деревянной лестнице в песчаный зал с каменистым полом. Берука взял факел и провел меня в прохладную комнатушку, в которой мы улеглись в подвешенные гамаки.

— Давным-давно наши далекие-предалекие предки бросили вызов законам природы. Они сохранили жизнь девяти девочкам, родившихся при таких же обстоятельствах, как и ты. Через четыре дня случилось ужасное землетрясение, умертвившее почти всех поселенцев. А случилось это потому, что одной из жертв должна была стать дочь вождя. И он, наделенный абсолютной властью, взял на себя смелость перечить богам. С тех пор никто и никогда не пытался оспорить участь избранных девственниц. Последний раз костер судьбы разжигали сто семнадцать лет назад.

— Берука, ответь мне по правде, что будет, когда я умру?

— Умрет лишь твое тело, оно как негодная одежда будет выдолблена из жизни, а ты, то есть та любопытная и, между прочим, истинная часть тебя, что задает мне этот вопрос, будет пребывать в целости и невредимости и наслаждаться могущественными дарами и упиваться возможностями богов.

— Вот это да! А откуда тебе это известно?

— Как называют меня люди?

— Берука-гхи

— То-то же. Так поверь мне, Гадуй.

Так шли года.

Отчаяние неизбежной смерти тела оттенилось непроницаемой интригой бессмертия души. Животный инстинктивный страх свободомыслия с каждой полной луной высвечивался настолько интенсивно, что немедленно самовозгорался и исчезал, оставляя вместо себя умиротворяющую негу.

— Берука, а там в другом мире мы с тобой увидимся?

— Откуда мне знать.

— А я вот все думала, отчего зависит длина жизни. Махира уже девяносто лет живет и здравствует, а, например, его дочь Супчи в прошлом году померла. Объясни, Берука?

— Этот вопрос настолько прост, насколько и сложен. Я не сумею тебе этого разъяснить, но дам намек. Есть рыбы, а есть птицы. Птицы в небе, а рыбы в воде. И до тех пор, пока они сохраняют свою форму — им не понять стихии друг друга. Так же и со смертью. Пока человек жив и привязан к своему телу — он не способен понять законы смерти.

— Берука, а зачем ты живешь?

— Чтобы дышать до последнего выдоха.

— Ты смешной.

— Чем же?

— Другие говорят — вдоха.

Берука-гхи замолчал и перевел дыхание. Прокашлялся и запел густым утробным голосом песнь, сложенную в честь жертвоприношения богам. В ней говорилось об особой доле избранных, об их качествах, об их жизни, наполненной до краев сакральным смыслом существования, об их способности в осознании неотвратимости, неизбежности и необходимости столь специфической концовки. Он пел так сочно и убедительно, что я невольно застыла до размеров одной единственной точки — точки слуха. Я стала ухом, слившимся с голосом. Стала чем-то одним. И вот что удивительно… Никогда раньше я не слышала, как поет Берука! Будто бы он все время скрывал это от меня и берег для сегодняшнего дня, чтобы одним махом обескуражить и заставить застыть. Не знаю, долго ли продолжался его вокальный номер, но мышцы мои затекли в свинцовую неповоротливую форму. Когда иголки стали разбредаться по худощавому телу, меня слегка зазнобило. Потом сильнее, а потом и вовсе до резкой рвоты. Холодный пот и шейная парализующая дрожь не оставили ничего чувственного, кроме самих себя. Следом их место занял чудовищный гул в ушах, сопровождающийся крупными солеными слезами и непонятно откуда взявшимся сном. Сон был такой. Длинная-длинная линия, серая в абсолютной черноте, потом чернота серела, серела, серела и наконец, слилась с бесконечно движущейся в пространстве линией, потом цвет ушел, и появилось мягкое урчащее шипение, все более и более ослабляющее земной звук и бумс — полный провал.

Шли года.

Костер готовили тридцать дней. Вниз головой, закрепленный к поперечной перекладине, висел Берука-гхи. Под ним было громоздкое конусообразное сооружение, в которое была опущена его голова, а плечи оставались над конусом, он как будто стоял на них. Его жертва не носила обязательного ритуального характера, но он был вправе сделать этот выбор и к нему отнеслись с должным уважением. Конструкция разместилась на крепко поставленных лесах, высотою около десяти человек. Внутри конуса, в два кольца были оборудованы девять открытых гробниц в форме пятиконечной звезды. В большем кольце — пять, в меньшем — четыре. Меньшее по диаметру кольцо было выше на пять локтей. В гробницах, лицом вверх лежали молодые здоровые негритянки, сверкающие готовностью умереть. Как звезды в перспективе падения ввысь.

Мать-Земля, смотри же… смотри и не проворонь, готовь свое заветное желание, скоро…

Наши взгляды были устремлены на Беруку-гхи. Берука разомкнул губы и нарушил покойную тишину.

— Сегодня силы неба позволяют нам спасти наш род. Сегодня силы дня дарят нам последний свет. Сегодня силы огня увековечат наши тела в веках, а души в вечности. Потом он запел. Я второй раз слышала, как поет Берука. И я поняла, что пой он мне хоть тысячи раз — я была бы всегда только слухом, застывающим во времени. Он пел о нас, о нашей жизни, о качествах, присущих каждой из нас, о нашей участи, об осознании скрытой сути вещей в самопожертвовании. Очень понятно, просто и ясно.

Махира взял факел. Махира церемониально, с благоговением зажег костер. Наш костер. Костер нашей судьбы. Мы вспыхнули и полетели навстречу новому свету.

+1. Николай Боков

Денис Анатольевич

Воробьев Денис Анатольевич служил в 22 отделении почты вот уже 39 лет. В его двухкомнатной квартире имелась торжественная стена, по всему периметру обклеенная благодарственными письмами и почетными грамотами, врученными по случаям знаменательных дат родным учреждением. Во времена СССР подобный стаж работы на одном месте отождествлялся с глубокой надежностью и непререкаемым авторитетом. Его жена умерла семь лет назад, а детей у Воробьевых никто и никогда не видел.

— Что делать-то будем? — сам у себя спросил 65-летний мужик, хотя прекрасно знал, чем займется ближайшие пару часов. Анатолич встал на путь спамера, атакующего почтовые ящики многочисленных пользователей интернета. Два месяца назад он наткнулся в сети на предложение гарантированного заработка от представителя компании New Prok. Текст предложения по всей длине отличался удивительной бездарностью и неуклюжими маркетинговыми приемчиками. Повсюду пестрели улыбчивые фотографии с жанровыми отзывами скептически настроенных, но к счастью прозревших сограждан с честными фамилиями, типа Кожемякина из Воронежа или Дубовицкой из Харькова. Анатолич не был лохом, но предложение принял, дабы скоротать холостяцкое одиночество. Да и платеж за покупку системы невысок — всего-то сотня рубликов. Было б что терять! Ему скинули подробнейшую пошаговую инструкцию для работы с системой, плюс пару дополнительных программ — одна для сканирования сайтов и вычленения почтовых адресов, другая — в помощь для ускоренной рассылки спама. Старик, освоившись в рабочем киберпространстве вошел прям-таки в раж от невиданных возможностей современной техники, личного постижения процесса и ярко ощутимого присутствия в нем. Первое время Анатолич старался изо всех сил — он заспамил около пяти тысяч адресов за три дня. И надо же — какой поднялся резонанс!

— Да чтоб я сдох! — взбудоражено вскрикивал Анатолич, читая гневные отклики на свои рассылки, — не нравится вам, чистоплюи хреновы — идите в баню! Я вам что — порнуху впариваю? Глядите-ка, недотроги целомудренные!? Не нравится моя рассылка, ишь мы какие нежные, ну, люди, б…, пошли…

Анатоличу было в диковинку идти против большинства, он всю жизнь играл положительные роли в рамках общественной морали — порядочный семьянин, исполнительный, законопослушный гражданин, ответственный работник, джентльмен и неисправимый добряк. А тут такой натиск негатива! Ух! Выпуская пар навстречу оскорбительным писарям, Анатолич, как будто ожил. Он вспомнил, что он живой, что его действия могут определяться личной инициативой. Не проявленная до этого темная половина, вгоняющая в смертельную скуку и тихо разъедающая нутро, нашла выход, освобождая место для простой радости в простой жизни человека. У Анатолича появилось ощущение прорыва сквозь пелену незавершенности и тупика, в котором он без сознания варился до этого. Поначалу он отвечал обидчикам таким же трехэтажным вульгаризмом, умиляясь и злорадствуя собственным противодействием. А спустя месяцок желание выбивать клин клином исчезло. Ему стали тесны эти мстительные штанишки. Если его посылал куда подальше и обзывал мужик, то Анатолич отвечал примерно следующим образом: «Я не хотел вас обидеть или отнять ваше время, мое письмо было нацелено на поиск партнера по заработку и только. Я не прибегал к шантажу, насилию или другому непристойному способу ведения дел. Да, мои послания носят массовый характер и называются спамом, но спам спаму рознь, так же как и все всему на этом свете. Если мои помыслы чисты и искренни, то на каком основании вы считаете их неприемлемыми и в ответ осыпаете меня ругательствами? Я отношу вашу реакцию к необходимому выплеску злой воли и не сержусь на вас, поскольку и сам прошел через это. Не стоит извиняться. Мы с вами из одного теста. Давайте не будем умалять себя в другом. Спасибо за внимание». Когда материлась баба — ответ был таков: «Я очень люблю женщин. Как матерей, как сестер, как прекрасных созданий этого света. Пожалуйста, простите меня, я не желал вас обидеть или каким-то корыстным образом использовать. В моем спаме нет ничего опасного и грязного, чем можно было бы вас замарать. Мне 65 лет. Мое уважение к вам, равно как и ко всем женщинам — безусловно, и таковым останется до конца дней. Я не сержусь на вас. Всего хорошего!».

Анатолич умудрялся, не особо сбавляя темпов рассылки, отвечать персонально на каждый негативный отклик. Его почтовые ящики то и дело блокировали, а он заводил новые, обрастал опытом ошибок и становился менее уязвимым пользователем. Его труды были оплачены — за два месяца удалось подключить к проекту двадцать семь человек, что означало в денежном выражении 2700 рублей. Правда, никто из новоприбывших не выдержал, разочаровавшись в проекте в первые два-три дня спамообороны. Видимо, ни у кого из них не было умершей жены семь лет назад, бездонной тоски и прочих невнятных, но необходимых элементов для победного состава. При первых сигналах тревоги все они ринулись копать свидетельства лохотрона и в очень короткие сроки преуспели в этом предприятии. А как тут не преуспеть, дело-то железобетонное — если на папу римского можно на десять томов обвинительной «аргументации» за час нарыть…

Покончив с рассылками и ответив на 36 негативных писем, Анатолич протер очки, прошелся рукой по лбу и шершавому лицу, встретив умиротворяющее сопротивление щетины, выключил компьютер и отправился на кухню. В кухне было свежо. Дым от курева выветрился бесследно, оставив за себя промозглую неуютность вечернего сентября. Анатолич закрыл окно. Медленно закрывать окно, и после любоваться совершенной формой стеклопакетов было чертовски приятно. Он нажал кнопку чайника и вернулся в комнату. Накинул теплую домашнюю кофту на пуговицах, натянул белые шерстяные носки, услышал милый сердцу щелчок и пошел пить бергамотовый чай с бутербродами.

Денис Анатольевич водил грузовой фургон по регионам родной и соседних волостей. Следовало пораньше лечь спать, но спать совсем не хотелось. Анатолич решил почитать. Он был обладателем макулатурной советской библиотеки, библиотеки западного детектива, заполонившего нашу страну в эпоху красноречивого плюрализма и жиденькой библиотечки эзотерики, доставшейся от покойной супруги. Как много всего от нее осталось. Не смотря на годы одиночества, радикальные перепланировки интерьера квартиры и другие новшества — все здесь говорило о ней. Наверно, так было по причине их идентичных привычек в ведении хозяйства и в отношении к вещам и явлениям. А что там вещи, предметы, реакции… они жили как голубки, как две половинки одного существа. И любовь, такая естественная, беспри