Оглавление

Пролог

Днём в Лесу темно.

Густые кроны деревьев смыкаются, задерживая свет, не позволяя ему коснуться подлеска. Блеснёт крыло лесного ангела, пролетит огонек, над головой сверкнёт молния. Эти молнии пугают больше, чем темнота. Шокеры — создания опасные, лучше держаться подальше.

В Лесу просторно. Это не листопадная роща, в которой берёзы жмутся друг к другу, и ты продираешься, помогая руками. Здесь места хватает. Деревья большие, втроём не обхватишь, между ними поместится всё — дом, загон, игровая площадка.

Мутный вздохнул.

Блуждающий огонек — вот кто они такие. В этом большом зримом Лесу. Тусклый блуждающий огонек. Если потеряются, будет блуждать, пока не погаснет.

Он мысленно отругал себя за халатность — что, выходя из селения, забыл долить масла. Теперь нужно спешить, фонарь может погаснуть. Но спешить не получится.

Щербатый шёл сзади, стараясь поспеть. Потому что фонарь у Мутного, а у него поводок, к которому привязан топтун. Но поводок не натянуть — топтун-двухдневка, да ещё дикий, мог заупрямиться, упереться своими лапами. Что тогда делать? Придется вернуться. Поэтому иди себе медленно, но старайся поспеть.

Свет позади померк, и темнота стала вязкой. Она опутала ноги, руки, она мешала дышать. Да и пугала не темнота, не столько темнота, сколько звуки — редкие, непонятные, они наполняли Лес, и ведь за каждым что-то стояло. Но что?

Еще и дыхание. От каждого дерева — впереди, за спиной, слева, справа. Дышали деревья, дышал Щербатый, топтун. Он не был уверен, не дышит ли кто-то ещё.

Вглядываясь вперед, Мутный искал пятно света, тот слабый, но явный проблеск, которого ждали, и сердце стучало, мешая прислушиваться. Воображение рисовало кучу шептунов, что притаились в Лесу. «Ну и пусть, меня то они не тронут» — поёжился парень.

— Смелей, не бойся, — сказал он Щербатому, — Зримые души людей не трогают. Девятый Лес далеко.

— Да я не боюсь. Это вот он боится, — Щербатый натянул поводок, но осторожно, зря разозлить животное он не хотел, — зачем его взяли? Ты же слухач, мы бы справились.

— Ты, видно, забыл, что случилось у герцога.

— Деревья саммаков?

— Да. Там был лучший слухач. Самый лучший. Древоведы за ним приходили, звали к себе. С герцогом разговаривали.

— Его бы не отпустили, — даже в темноте Мутный чувствовал улыбку приятеля, щербатую и такую запоминающуюся.

— Да он бы и сам не пошел… А история жутковатая вышла. Слухач перепил накануне, а может, расслабился, знаешь, есть поговорка — «натёртое ухо». Послушал, вроде мертвы — можно рубить. И ошибся… Слухач не ошибается дважды, — Мутный прислушался, — Сипатый сказал, собирали по поляне, всё, что осталось от древорубов. Подумай. Добродушные саммаки превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Саммаки, которые обычно лежат кверху брюшком. А теперь представь, что бы сделали топтуны, — парень помолчал, чтобы у приятеля разыгралось воображение, и продолжил, — что-то странное происходит, Щербатый. Скоро ночь, а должен быть день. Корявый смеётся, говорит, дозорные месяц проспали.

— Корявый всегда смеётся.

— А чо смеяться-то? — Мутный вздохнул, — посёлок растёт, домов не хватает. На нас вся надежда. А вернёмся ни с чем, так мы и окажемся крайними.

— Ну есть и другие поляны.

— Поляны то есть. Времени нет…

— Ну кто же знал. Ночь всегда начиналась ко времени.

— Смотри, — Мутный приподнял свой фонарь. На стволах, прямо над головами, виднелись наросты — бутоны. Скоро распустятся цветы, в Лесу станет светло. Деревья чувствуют наступление ночи, все зримые души чувствуют. Синеокая говорит, что видела дикого прыгуна с кристаллами вдоль спины. А спроси у дозорных, сколько лет длится день?

— Пять, ну, может, чуть меньше.

— Ладно… пошли.

— Тропу то видно? — поинтересовался Щербатый, — а то уйдём не туда…

— Двудушный! — приятель склонился, поставил на землю фонарь и протянул свои руки. Потом повернулся к свету и медленно приоткрыл.

На ладонях лежал зверёк — маленький, с колёсиками вместо задних лап. Квадратный носик пульсировал, черненькие, почти слепые глазки блестели, ушки крутились из стороны в сторону, словно флюгерочки на крыше. Колёсиками и задними лапками, которые правильнее было бы назвать средними, зверёк прижимался к ладони, а передними в отчаянии молотил воздух, как будто угрожал или пытался что-то поймать. Потом повалился на спинку и мелко-мелко затрясся. Животик пересекала рана, в которой блестела жидкость, тёмная и вязкая как желе.

— Это ангел, — заметил Щербатый, — подрал, но не съел. Вот он и дался в руки. Поймать бруму, тем более лесного…

— Плохо бедняжке, — Мутный нахмурился, — тоже загадка. Чего это ангел его не добил? Плащеносцы — отличные охотники.

— Мутный, ты на фонарь погляди. Масло закончится, как возвращаться?

Брума на ладони вдруг дернулся, раз, другой. От него отделилось облачко, бледное, почти прозрачное, как две капли воды похожее на зверька. Оно поднялось над телом, поболтало лапками и уплыло. Какое-то время облачко будет жить своей жизнью, но после исчезнет, как исчезает любая другая зримая душа, уходя из этого мира. Душа без тела долго не живет.

Мгновение очаровало. Они и раньше видели Расставание, много и много раз — так приходят к концу жизни зримых, всех, животных, растений. Даже сорванная тянучка так умирает. Но душа тянучки не дрыгает лапками, не шевелит ушками, не смотрит тебе в глаза. Может, в этом секрет. А может, в темноте — и дыхании, наполняющем лес.

— Умер маленький брума, — Мутный встал на колено и положил беднягу на землю.

Потом огляделся.

Топтун стоял как ни в чем не бывало. Не урчал, не хлопал ушами. Короче, не волновался.

— Пошли, Щербатый, — парень забрал фонарь, — Скорее всего, волноваться не о чем. Деревья мертвы.

— Хорошо, если так. А то я даже не знаю, как его отводить. Если упрётся, придется бросать. Ох, Синеокая меня накажет…

— Ох, накажет…

— Сильно.

— Больно.

— Страстно.

— Жду не дождусь.

— Почему? Это я её жду. Ты упустил своё счастье.

Друзья рассмеялись.

Идти стало легче, даже топтун приободрился.

Тропа ветвилась, петляла, но путники шли уверенно.

Скоро забрезжил свет.

— Ты никогда не задумывался, — спросил Щербатого Мутный, в своей обычной слегка философской манере, — почему мы такие разные — зримые и незримые?

— А почему нам быть одинаковыми?

— Вот смотри, — продолжил слухач, — зримые рождаются редко, ведь так? Раз в десять лет, перед самым началом дня. А возьми там какую ни будь кошку, допустим, и мышь. Или птицу. Или возьми человека. Несутся как вздумается. Есть солнце, нет солнца — неважно.

— Ну почему? Солнце важно. Ночью, когда гаснет, люди в Лесу, днём — на равнине.

— А представь, солнце исчезло. Совсем. Ну представь. Что тогда?

— Что?

— Кто бы выжил? Зримые выжили?

— Нет.

— А люди?

— Шкод его знает.

— Люди бы выжили, даже без Леса. Особенно проводники. Что им ночь? Небо пылает, значит, светло — и ладно. А если темно, есть сонхваты — собирай их плоды, выжимай из них масло. Масло сонхватов горит хорошо.

— Но сонхваты бы не выжили.

— Забери меня чёрный, — Мутный остановился, — ты прав. Об этом я не подумал. Ну… есть незримые растения, тот же подсолнух и конопля. Правда, их масло так не горит…

— Даже незримые растения ночью не плодоносят. Сезон пылающих длится недолго, пятьдесят суток. А нужно ещё зацвести…

— Говорят, есть какая-то жидкость в земле, там, где Девятый Лес. Она горит лучше любого масла.

— Лучше не напоминай. В Безвестном Лесу никто не живет, только двудушные.

— Они сейчас не опасны.

— А вдруг? Ты бы рискнул? Там, помимо двудушных, много чего. Говорят…

— Что?

— Удивительное место, этот Девятый… — Щербатый вздохнул.

Мутный задумался.

Да, скоро наступит ночь, солнце погаснет, на землю сойдёт туман, и люди уйдут в Леса. На долгих пять лет. Посёлок вырос, появились новые семьи, и кучки маленьких домиков среди Леса уже недостаточно. Нужна древесина, а деревья топтунов, или топтуньи, считались одними из лучших. Они не гнили, если, конечно, тщательно удалить сердцевину, полусгнившие кишки, сосуды, смазать смолой остролапок. Но деревья должны быть мертвы, иначе случится беда — даже добродушные топтуны превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Они связаны прочным узами, деревья и шестилапы — что топтуны, что саммаки, что плащеносцы. Первые кормят вторых по ночам, дают, если нужно, убежище, а шестилапы оберегают поросль, высаживают её в конце ночи, и не покидают, пока та не вырастет. «Как же всё подогнано, подбито, — думал Мутный, идя на свет, — одно завязано с другим. Но у зримых подогнано лучше, словно вначале Бог создал незримых, а уже после учёл ошибки».

Да, он слухач, возможно, лучший в селении. Он мог прислониться к дереву и услышать его дыхание. Или голос. Мутный не знал, что он слышит, не знал даже как — ушами, сердцем, или каким-то особенным внутренним слухом. Но слышал. Такое дано не каждому.

Но иногда слухачи ошибались.

Но только не шестилапы — дикие, не домашние, у домашних еще детенышами удаляли лобную шишку — орган связи животного с деревом.

И если топтуна подводили к топтунье, которая давно лишилась листвы и казалась иссохшей, но при этом дышала, слабо, неуловимо дышала, он поднимал лепестки полных губ, расправлял ажурные уши и громко урчал. Шишка на лбу пульсировала — и ты отбегал от дерева, как отбегает саммака от шептуна, и молился Обиженному, благодарил, что всё обошлось, а вот если бы ты понадеялся на местного слухача…

Да, слухач — профессия важная. Не только, чтобы рубить, но чувствовать, ощущать настроение Леса. Ведь если дерево недовольно — надо узнать причину, а не поможет — пора уходить, возможно, переселяться. Иначе случится беда. Слухач — ремесло востребованное, но, как и лекарь, гарантии не даёт.

Лес

Поляна была огромной.

— Забери меня черный, как ярко, — Мутный крутил головой, пытаясь запомнить детали.

Солнце посте тёмного Леса слепило. Могучие стволы старых стодневных деревьев врастали в небо, и где-то там, высоко, они расширялись, от них отходили ветви, которые когда-то поддерживали листву, не резкие и прямые, как у незримых, к примеру, хвойных и листопадных, а плавные, словно каркас огромного купола.

— Сколько же здесь древесины, — Щербатый присвистнул.

— Немало, — Мутный пытался настроиться. Внутренне. Услышать дыхание, которое надо услышать.

Все деревья казались мертвы. Листвы на них не было, бутоны не выросли. Казалось, что тут гадать. Но внешность обманчива, и никогда ещё поговорка не звучала так кстати.

После потери листвы деревья ещё жили, бывало, довольно долго. Ни одно поколение людей выростало и старилось, в ожидании, пока те умрут.

А ошибка могла стоить дорого. Пускай не придут топтуны, пускай пронесёт. Сипатый вот говорит — это грех, срубить дерево, которое дышит…

А деревья дышали.

Мутный не сразу почувствовал, настолько он был очарован.

Деревья дышали.

Слухач повернулся назад, чтобы увидеть.

Увидел.

Лепестки губ раскрылись, мох на спине поднялся, топтун заурчал. Протяжно. Как кошка, когда её гладишь. Или саммака.

— Пошли, — произнёс Щербатый, — не повезло.

— Погоди, может, живы не все? — Мутный ходил по поляне, стараясь прислушаться.

— Вряд ли. Поросль одной ночи. Я бы не рисковал… Да и масло почти закончилось.

— Уболтал, — Мутный остановился, — пожалуй, ты прав.

И он хотел сказать что-то ещё, вставить одно из своих выражений, которое понимай как знаешь (за что его, собственно, так и назвали — Мутный).

Но не сказал.

Откуда-то сзади послышался треск, будто десятки пил заработали вместе.

— Стриклы, — шепнул Щербатый

«Не к добру» — решил Мутный.

— Пора уходить, — Щербатый.

«Пора» — Мутный остался стоять.

Треск становился громче.

На поляну летела стая. Не совсем птиц, конечно. И вовсе не птиц. В красном одеянии, с жёлтыми прожилками. Четыре прозрачных крыла били воздух и издавали звук, который не спутаешь больше ни с чем.

Танцующий стрикл, рисунок на междуреченском ковре

Дерево ЗАКРИЧАЛО.

Ещё до того, как вонзился клюв, длинный как спица, и острый как бритва. Протыкая толстую древесину, будто нож протыкает масло. Ещё и ещё. Второй, третий, четвёртый…

Древопийцы — так называли стриклов в народе.

— Брось топтуна!! — крикнул Мутный.

Но было поздно.

Зверь заревел, и ударом большой головы сбил напарника с ног. Падая, Щербатый задел лампу. Масло вылилось, а вместе с ним и надежда на скорое возвращение.

«Бог с ним, с маслом» — подумал Мутный.

— Щербатый, ты жив??

Он только успел отстраниться от очередного удара, как случилась напасть. Новая, более страшная.

К древопийцам приближались зеленые силуэты, изорванные и неправильные, похожие на отдельные ленты на празднике Возвращения. «Не может быть, — думал Мутный, — они не живут на таких старых деревьях… Или живут?»

Восп

Это был ещё один довод уйти, сразу, не дожидаясь того, что случилось. Воспы, или шокеры — рваные тряпки, иначе не назовешь, жили на кронах деревьев и строили там свои улья. Если кто нападал на их дерево — они давали отпор.

Мутному часто приходилось наблюдать следы былой битвы под какой-нибудь плащеноской — красные тела стриклов в многочисленных рваных порезах вперемешку с зелёными тряпками этих созданий, бьющих разрядом боли и кромсающих жертву своими острыми как бритвы конечностями. «Как будто набросали травы на могилу» — думал, бывало, слухач. И никогда не приглядывался, всегда уходил подальше.

Стриклы увидели воспов. Точнее, услышали, вынимая из ран свои клювы. Развернулись, зависнув в воздухе, и приготовились к битве. Тела древопийцов выдерживали разряды, а мощные лапы могли разорвать эти тряпки в отдельные нити. «Делайте ваши ставки» — сказал бы Сипатый.

Но всё любопытство Мутного куда-то пропало. Любопытство и угрызения совести по поводу лежащего навзничь друга.

Бежать, бежать…

Он повернулся.

Будто тысячи игл вонзилось в затылок.

Последним, что пронеслось в голове перед тем, как упасть, были строчки баллады, давно позабытой, но всплывшей при виде опасности:

«Под листвою деревьев могучих

Стриклы смерти танец танцуют».

Карта равнины

Глава 1. Пылающие небеса

Жил-был Бог.

И было ему одиноко.

«Чего-то мне не хватает», — подумал Бог.

И вспенил море.

И обнажил остров.

И населил его людьми, которых создал по подобию своему.

И посадил деревья, травы всякие.

Придумал зверей, птиц разных.

И отпустил их в леса и на равнины острова, чтобы служили людям, и жилось тем привольно и счастливо.

И обрадовались люди, и благодарили небо, что такой у них Бог, заботливый, любящий. И подбегали к нему с вопросами, и водили вокруг него хороводы. Смеялись, пели, радовались…

Да только устал от них Бог.

«Вот, — сказал он детям своим, — я создал для вас эту землю. Берегите её, улучшайте. Живите на ней. А я ухожу»

«Почему же? — спросили люди, — ведь мы тебя любим»

Ничего не ответил Бог, и ушёл на большую землю. Там придумал Бог для себя новую усладу — других животных, другие деревья и травы, чтобы было на что смотреть, что слушать и чем любоваться. И нашёл Бог, что это хорошо.

И отдыхал от трудов своих, лёжа на равнине, и слушал звуки своих созданий, и предавался Бог размышлениям.

Но ушли люди с Острова. Построили лодки, и приплыли они на большую землю. И заселили её до холмов.

Нашли люди Бога, и снова водили вокруг него хороводы.

Осерчал тогда Бог, обиделся на людей. «Я дал вам всё, а вы ослушались меня. Я просил оставить в покое, а вы нашли меня.»

«Но мы тебя любим» — сказали люди.

«И я вас люблю, — ответил им Бог, — но я не могу иначе. Я был один, слишком долго я был один, и я привык к одиночеству»

Но люди ходили за ним по пятам и задавали вопросы.

Ещё больше обиделся Бог. И погасил тогда солнце.

И ушёл ещё дальше, в горы.

И заплакали люди.

Сидели в Лесах и переживали.

Но оттаяло отцовское сердце. И вернул он солнце обратно. Да только остался в горах, и больше уже не спускался.

Так повелось с тех пор: вспомнит Бог об обиде — и меркнет солнце. Смягчится отцовское сердце — и снова светит.

История Обиженного Бога, в пересказе брата Шестипалого

— Варварский обычай, — Первая изучала лица.

Глаза одного навыкате, голова мечется из стороны в сторону, вены надулись, кажется — еще немного, и лопнут.

Другой будто не видит, смотрит куда-то сквозь, а растрескавшиеся губы шепчут молитвы. Или ругательства. Что, в общем, одно и то же.

Кто-то с пеной у рта пытается разорвать свои путы. В лице ничего человеческого руки уже посинели, а он всё рвется и рвется. Пожалеешь такого — и он вцепится в горло.

Четвёртый в отключке. Возможно, его уже нет.

А пятый… Пятый нормальный.

Взор помутнел, но глаза умоляюще смотрят на девушку.

— Кто такой? — На лице приговорённого играли сполохи неба, расцвечивая черты молодого и в общем то симпатичного человека. Несмотря на то, что парень не брился, давно, и вообще — выглядел мерзко. «Не удивительно» — подумала Первая, — повторяю — кто такой?

— Не помню…

Голос был тихим и сиплым, настолько тихим и сиплым, что только она и услышала.

— Флягу, — девушка повернулась к напарнику.

Тот будто того и ждал.

«Почти пустая». Первая вынула пробку и протянула несчастному.

Губы схватили горлышко и начали пить — жадно, стараясь вобрать в себя всё, и чуточку больше.

— Похоже, из наших.

— Похоже, — своё первое слово Долговязый буквально выдавил. Говорил он весьма неохотно.

— Этого отвяжи. Он не опасен… А вы, ребята, простите.

Девушка вскрыла ножны, висевшие на широком дорожном поясе, части костюма той гильдии, к которой она принадлежала, и достала кинжал. С простой, но красивой рукояткой, выточенной из блестящего чёрного камня с точечными вкраплениями какого-то белого минерала. Этим рукоять отдаленно напоминала Белую Россыпь, которая была чем-то вроде оберега в гильдии проводников, ведь это единственный ориентир в ночном небе, если солнце не светит, небеса не пылают, а туман над землей мешает больше, чем темнота. Поэтому каждый проводник почитал за должное иметь хоть какой-то предмет с её изображением.

«Милосердие, — прошептала девушка, так, чтобы никто не услышал, — сделай свою работу». Потом оттянула локоть, и вонзила кинжал в подреберье. Первому… второму… третьему… Перед четвёртым помедлила.

— Мёртв, — прошептала она, — а если жив, то не выживет, — и, вздохнув, завершила начатое.

— Я надеюсь, над ними совершают обряд? — Первая, шатаясь, отошла от берёз.

Тишина. Молчаливый укор содеянному.

Руки и ноги дрожали, и проводница села на землю. Вытерла лезвие о росшую рядом траву — злаки вперемешку с тянучками и грустно посмотрела наверх.

Сполохи красного, зелёного, синего цвета носились по небу, быстро, непредсказуемо, молча. Они покрывали весь небосвод, от недоступных гор до далекого моря, от Заводья до Девятого Леса. Начинался самый красивый, но и самый опасный сезон. На целых два месяца мир окажется пленником стихии, внушающей ужас практически всем жителям равнины.

Первая

Смотреть на такое небо мучительно — человек сходит с ума, слышит голоса, его голову сдавливает боль, а внутренности выворачивает наизнанку. Но небеса манят, небеса увлекают, и он смотрит, пленённый и изувеченный одновременно, пока разум не превратится в пустую оболочку, а в человеке не исчезнет всё человеческое.

Чем дольше ты смотришь на небо, тем дольше небо смотрит в тебя. И убивает.

Не всех.

Были неподвластные этой стихии. Те, что сохраняли рассудок, и со временем переставали её замечать. Таких людей было мало. И почти все эти люди

принадлежали к самой особенной гильдии — гильдии проводников. Эта особенность — быть прикрытым от неба (их так и называли — прикрытые) передавалась по наследству, но не всегда и не только.

И наглядный пример сейчас стоял перед Первой, и смотрел на неё своими большими глазами, в которых застыла мука.

— Пойдёшь? — проводница вздохнула.

— Мне некуда… Правда, некуда.

— Тогда повторяю вопрос. Кто такой?

— Не помню… — незнакомец сказал это тихо. И обречённо.

— Не помнишь, — Первая фыркнула, — А почему?

Парень молчал.

Запах человеческих испражнений заставлял дышать лишь поверхностно, а значит — довольно часто. Хотелось уйти, и как можно скорее. Покинуть вонючее и зловещее место.

— Так почему? — повторила Первая.

Незнакомец ответил не сразу.

Он будто сжался и стал меньше ростом. Губы дрожали, пытаясь найти ответ.

— Не помню, — глаза изучали кинжал, который девушка до сих пор держала в руках. «Вот дура, — подумала та, и спрятала «Милосердие».

— Я правда не помню… Я… У меня…

— Ты очнулся и всё забыл.

— Да. Днём.

— За что тебя так?

— Не знаю. Я ничего им не сделал. Это дикие люди. Дикий поселок… Они говорили, что я колдун.

— Ты колдун? — девушка улыбнулась.

Она не верила в колдунов. Более того, она считала, что люди, которых клеймят этим именем, более знающи и более сведущи во многих делах. За что их не любят. Её бабушке повезло — она многое знала, многое умела, но на Посту никто не считал её колдуньей.

Парень молчал.

«Вот уж разбойник» — Первая фыркнула.

— Есть место в дилижансе. Поедешь? — она смотрела в глаза и пыталась понять, верное ли принимает решение, — парень кивнул, — пошли.

Девушка повернулась и направилась прочь, стараясь не оборачиваться. Следом шёл незнакомец. За ним Долговязый, пронзая спасённого тяжелым неодобрительным взглядом.

Содеянное давило, но она не могла иначе, она не могла уйти и позволить чьим-то страданиям продолжаться, зная, что имела возможность их прекратить. Прекратить эту казнь, злую, мучительную.

Разбойников привязывали ночью, перед самым наступлением пылающих, и оставляли умирать. Кто-то погибал от голода. Кто-то от жажды. Но большинство убивало небо, его разноцветные сполохи. Медленно проникая в сознание.

Проводница прибавила шаг.

Сквозь листья тянучек, острые и прямые, как и всегда в это время, по крушинкам, которые не успевали схлопываться. «Днём они схлопываются мгновенно, — думала девушка, — странный это сезон — пылающие небеса. Как будто бы лишний».

Подошли к дилижансу.

Серо-зелёный топтун, как минимум четырёхдневка (для дальних поездок более мелких животных не запрягали) недовольно заурчал, чувствуя, что скоро будет тянуть. Первая провела рукою по мшистой зелёной спине и вроде бы успокоила. Животное протянуло небольшие передние лапы, забрало очередную крушинку и ловким движение большого серповидного когтя сорвало с крушинки панцирь. Потом вытянуло лепестки своих больших мясистых губ и начало громко и самозабвенно чавкать. Неспеша, наслаждаясь её содержимым, зная, что скоро придётся идти.

Крушинки считались излюбленным лакомством топтунов, хотя из-за этого лакомства животное часто ломало коготь. Сломанный коготь не отрастал, и в большинстве случаев, после нескольких болезненных попыток разбить панцирь лапой, топтун переходил на другую, более безопасную пищу. Такое происходило с молодыми и неопытными животными, по прошествии трех-четырех дней топтуны становились весьма осторожными.

Топтун

Первая смотрела на незнакомца.

«Печальная статуя», — думала девушка (она видела такие на морском берегу, эти печальные статуи стоят в ряд, и смотрят в сторону моря). Бледный, молчаливый, словно не верит в спасение или боится проснуться.

— Не думай, что я поверила, — чуть слышно сказала девушка, — я всё равно узнаю, рано или поздно узнаю, — рука тронула ножны, словно добавляя весомости сказанному.

«Зачем я его спасла? Зачем? — думала Первая, — разбойника, которого приговорили. Который придумал себе оправдание. Самое безобидное. Наверное, однажды я пожалею… Впрочем, я уже жалею».

Долговязый постучал. Раз, два. Как и было условлено.

В карете кто-то задвигался, кто-то закашлял.

— Повязки у всех? — крикнула Первая. Ответом было мычание, значит, у всех.

Дверь приоткрылась. Напарник, кое-как перегнувшись, протиснулся, при этом задев потолок. Спустя мгновение вышел, так же, как и зашёл, задом вперёд. И молча кивнул.

Девушка залезла в дорожную сумку и вытащила обрезок плотной, но мягкой ткани. Такая ткань была связана из внутренних покровов, выстилающих колоколовидные утолщения кубышек — жилище маленьких носатиков. Свет она не пропускала, совсем, и была важным предметом для всех неприкрытых. Если эти неприкрытые решатся путешествовать во время пылающих.

— Нагнись, — приказала Первая.

Незнакомец нагнулся.

— Зажмурься.

Зажмурился.

«Пока как по маслу», — Первая развернула повязку.

— Только скажи, что ты прикрытый, — прошипела она ему на ухо и завязала глаза.

— Теперь входи, — Первая помогла подняться, а после зашла сама.

Последним входил Долговязый.

— Можно снимать, — сказала девушка. И захлопнула дверь.

В карете было темно.

Большая дорожная лампа висела под потолком, но горела она вполнакала, даже, скорее, в четверть. Дорога длинная, масло приходилось экономить.

В карете было душно.

Ставни закрыты плотно, так, чтобы даже случайный отблеск пылающих не беспокоил сидящих. Присутствие же еще одного попутчика, к тому же целые сутки провяленного на дереве, свежести не добавляло, и Первая в очередной раз согласилась, что совершила ошибку.

Но делать нечего, взяла так взяла, обратно не выкинешь…

Кроме неё и спасенного ею разбойника, в карете сидело трое. Все трое носили жёлто-бурые плащи из кожи морских ползунов, отличительный знак малоизвестной гильдии — гильдии искателей. Все её члены жили в Прихолмье — далёком Лесу у самых холмов, причём в самом отдалённом селении этого Леса. Днём, когда жители других поселков возвращались на равнину, искатели уходили на холмы. У холмов было чуть холоднее, и, хотя тепло, исходящее от земли, согревало, дул довольно прохладный ветер. Поэтому они и носили кожаные плащи. Вполне вероятно, поэтому. Правда, была в этом доля иронии — ползуны жили у моря, на другом конце мира.

Черноволосая кареглазая женщина с красивым, но обветренном из-за долгой дороги лицом, молодой человек с легкой улыбкой, которая, кажется, прилипла к нему с рождения, и уже пожилой мужчина, заросший, словно отшельник Озёрного края, с резкими, будто бы вырубленными чертами. Даже в полумраке кареты отличие между сидящими казалось разительным. Крупное загорелое лицо «отшельника» весьма контрастировало со светлой, и даже как будто бледной кожей попутчиков. «Это Прихолмье, — подумала Первая, — в Прихолмье стекаются отовсюду, поэтому все и разные.» Она немного насторожилась, ведь белая кожа была одной из особенностей двудушных. Но в полумраке глаза пассажиров не выделялись, отметин в районе лба не просматривалось, а значит, и волноваться не стоило.

Молодой человек, сняв повязку, откинулся, закрыл глаза, и стал делать вид, что заснул. Бородатый мужчина скрестил свои руки и чуть сблизил брови, будто ушёл в свои мысли, а женщина… Женщина улыбнулась.

Выражение лица этой женщины напомнило Первой молитвы, которые посылают стражи, отправляя только что умершего человека в последнее бессрочное плавание. Вот с таким выражением.

— Давайте знакомиться, — предложила попутчица, — дорога длинная, ехать нам долго.

«Нет, не стражи, — подумала девушка, — так разговаривает учитель, на первом уроке». И ненароком фыркнула.

Слава Обиженному, никто не заметил. А может, заметил, но виду не показал.

— Сестра Любящая, — женщина улыбнулась и прижала к сердцу ладонь.

— Брат Терпеливый, — произнес пожилой мужчина, густым хрипловатым басом. Он только глянул на девушку и снова ушёл в размышления.

— Брат Веселёхонький, — молодой человек проморгался и улыбнулся чуть ярче. Глаза при этом блестели, а голос дрожал.

Проводница поджала губы.

Ей захотелось прыснуть, легко и непринуждённо. Особенно после того, что она увидела, там, у берёз. «Смех — лучшее лекарство, тем более смех, который ты держишь в себе» — говорила бабушка. Мало того, что эти люди называли себя братьями-сестрами (так поступали члены всех бессмысленных гильдий), так они ещё так забавно представлялись. Хоть сразу в стражи. Впрочем, гильдия стражей была эталоном глупости и ненужности, так считала девушка, и сказанное не походило на комплимент.

Повисла тишина.

— Дай поесть, — приказала Первая, кивая на незнакомца, — видишь, какой он голодный.

Глаза притянулись к разбойнику.

Разбойник молчал.

Долговязый полез за переднее сиденье, запустил туда свои широкие ладони, и показал на них то, что удалось откопать — початую головку козьего сыра, мешочек, в котором лежали сухари и небольшой круглый бурдюк с каким-то напитком. Всё это он выложил на сиденье.

Незнакомец что-то пролепетал, взял в руки головку, и ненадолго замешкался.

— Ешь, — подсказала девушка, — нож я тебе не дам.

Тот отломил кусочек и начал жевать.

— Это брат Бесполезный, — продолжила проводница, добавив ненужную приставку, — Ему в Междуречье.

— Но это в стороне от Прихолмья, — возразил Терпеливый. Нет, скорее не возражал — он просто хотел уточнений.

— Мы отвезем его после вас, вы — наши главные наниматели, — успокоила Первая.

— Спасибо, — мужчина кивнул, — Вы проводник по рождению? — почтительность, с которой он говорил, низкий глубокий голос только усиливал.

— Я предначертанная в трёх поколениях, — ответила Первая. Без всякого пафоса. Девушка знала, чем можно гордиться. «Гордись тем, чего добилась сама, родословная — не заслуга» — говорила ей бабушка.

— Весьма почётное ремесло.

— Да, и весьма доходное.

Проводница задумалась.

Про скупость проводников, их жадность до денег ходили легенды. Члены этой гильдии могли отправиться на любое задание, сложное или опасное, провести в самое тёмное и туманное время. «Сколько?» — это был единственный вопрос, который они задавали.

Первая вспомнила анекдот.

Собрались как-то старейшины двух селений, которые находились рядом, и, как это бывает, тихо, а иногда и громко враждовали, на очень важный совет. В соседний Лес.

И обратились к проводникам.

— Вам придется ехать в разных дилижансах, — сказали им в гильдии.

— Понятно, — догадались старейшины, — вы, наверное, заботитесь о нашем комфорте.

— Нет, мы заботимся о нашем доходе, — ответили те.

Подобных историй ходило много.

Конечно, была в этом правда.

Но работа проводников считалась

важной, особенно ночью, когда в течение пяти долгих лет они объединяли Леса, связывали разрозненные человеческие селения в единое целое, будь то сезон пылающих, или тёмное межсезонье. А гильдия искателей? В ней-то какой будет толк?

Первая смотрела на путников и старалась прогнать свои мысли.

Смотрела на Бесполезного, и мысли опять возвращались.

Наконец тот наелся.

Долговязый осторожно, задом, вылез из дилижанса.

Скрипнули козлы, послышалось знакомое урчание, и карета отправилась в путь.

В дороге подташнивало.

Может, всё дело в жёстких рессорах, которые не дали усадку. Может, в той духоте, тесноте, и как следствие — напряжённости. А может, всему виной небеса. Даже сквозь закрытые ставни ты чувствовал их присутствие, оно раздражало. Хотелось укрыться в Лесу. Но Лес далеко. И понимание того, что за пределами этой кареты равнина буквально пронизана небом, давило и заставляло желудок сжиматься.

Первая вспомнила игру, весьма популярную у путешественников.

— Давайте играть, — предложила она.

— Давайте, — ответила Любящая, — я знаю одну. «Найди бруму».

— О, — удивилась Первая, — я только о ней и вспомнила.

— Что за игра? — спросил Веселёхонький.

— Как раз для дороги. Можно играть впятером, вшестером, и так далее. Разница в подсчёте очков. У каждого карта, но только одна — брума, саммака, ангел, бегун и шептун.

— Можно играть и втроём, только меняются правила, — добавила Любящая.

— Да. Помню, играла, когда была маленькая. Мы собирались за большим круглым столом, все вместе — я, мама, папа, соседи, бабушка. Бабушка играла замечательно. А папа чаще проигрывал. Я ещё удивлялась — умный, большой, а проигрывает.

— Он поддавался, — сказал Терпеливый.

— Он поддавался.

— Мы в детстве играли в другие игры, — мужчина вздохнул, — но там тоже были и брумы, и ангелы, и даже кошки и мышки. А эту игру я помню. Играл, и не раз.

— Правила очень простые, — сказала женщина, — всем, кто не знает, я расскажу, а всем, кто знает, напомню. Не против? — обратилась она к проводнице.

— Не против, — ответила та.

— Так вот, — женщина смотрела на Бесполезного, — у играющих карты. У каждого только одна, и он её знает. Но только он, больше никто. А дальше — игра, — казалось, Бесполезный прислушался, — задаются вопросы. Спрашивать можно что хочешь, у кого хочешь, смысл игры в том, чтобы ангел, саммака или бегун догадались, кто из сидящих брума. Ты можешь задать вопрос, а можешь ответить. Или перевернуть свою карту и показать на бруму. Угадаешь — тогда победил, получаешь два камня. Если покажешь на ангела, бегуна и саммаку — камень теряешь. На шептуна — теряешь три. Раунд закончен, и начинается следующий. Пять карт, они раздаются.

— Понятно, — сказал Бесполезный.

— Понятно?

— Да. Лучше быть шептуном. Тогда ничего не теряешь.

Первая фыркнула.

— Значит, Вы поняли суть, — Любящая казалась довольной, — вот уж не думала, что умею доходчиво объяснять.

— Вполне возможно, он просто сообразительный, — девушка улыбнулась. Интересно, она съязвила, или сделала комплимент?

— Вполне, — ответила женщина. Может быть, тоже съязвила, а может, и нет, но Первую это тронуло.

Стали играть.

Карт в дилижансе не было. Были бумажки. Девушка достала карандаш и начертала изображения животных, начертала так, как могла.

Рисовала она не очень. Поэтому при первом раунде вышел казус — саммака поймал саммаку. Пришлось перерисовывать.

Играли долго, игра затягивала.

— Я знаю другую игру, — Первая собирала бумажки.

— Да, давайте играть во что-то другое, — Любящая отдала «шептуна». «Быть шептуном не так интересно» — подумала девушка

— Есть игра, — сказала она, — очень старая. Моя бабушка говорила, что играла ещё со своею бабушкой, а та со своей. Короче, так. В игре несколько карт, половина здоровые, один из которых прикрытый, половина тронутые, бабушка их называла сожжёнными. Почему — я не знаю.

— Нет, — резко ответила женщина, — Игра тяжёлая. Лучше не будем.

Проводница пожала плечами:

— Давайте тогда разговаривать.

— Мы же почти ничего друг о друге не знаем, — Любящая смотрела на Бесполезного. И улыбалась. Всё так же очаровательно.

«Вот сдался он ей, — подумала девушка, как будто сказала, сквозь зубы, — можно подумать, она его и спасла».

— Тогда тушу лампу, разговаривать можно без света.

— Да, к тому же это добавляет таинственности, — заметила женщина.

И Первая вдруг поняла, какая она всё-таки дура — сидеть в темноте, с незнакомым прикрытым разбойником — большего идиотизма ещё поискать.

Но делать нечего. Пост будет не скоро, масла немного. «Отдаюсь в твои руки, Обиженный, и будь что будет», — девушка села вполоборота.

— Вы едете в Междуречье, молодой человек? — спросил Терпеливый, специально не называя имени, — можно поинтересоваться зачем?

— Торговля, — ответил парень, немного подумав, — я торгую слюной речных ползунов. Собираю заказы.

Из слюны речных ползунов варили клей — наверное, лучший. Но добыть его в больших количествах было непросто, а, значит, дорого, поэтому клей применяли тогда, когда это было особенно нужно — к примеру, для инструмента, или особо ценных изделий. В Междуречье их склеивали, в Междуречье и продавали, на крупнейшем междуреченском рынке. Само Междуречье было самым большим и самым населённым Лесом равнины, в котором жили богатейшие люди, и правили там не советы во главе со старейшинами, как во многих других посёлках, и не какой-нибудь выскочка-герцог, а уважаемые представители гильдии торговцев — главных нанимателей проводников.

— Вы, должно быть, торговец? — спросил Веселёхонький. Его голос звучал тонко и как-то фальшиво. Было непонятно, серьезно ли он говорит.

— Я? — Бесполезный задумался, — пожалуй, торговец.

— Опасное всё же занятие. Всё время в дороге, в разъездах. Нам тоже пришлось путешествовать, хотели засветло, да вот, задержались на острове… — парень осёкся, услышав кряхтение.

Терпеливый прокашлялся и объяснил:

— Мы едем издалека, по делам нашей гильдии.

— И как поездка? Успешно? — поинтересовалась Первая.

— Думаю, да. Основные задачи выполнены. Но… возникли… короче, пришлось задержаться.

Повисло молчание.

— Веселёхонький вспомнил об острове, — напомнила девушка, — вы путешествуете от Малого Приморья?

— Скорей, от Большого… Да, вынужден признаться, — Терпеливый опять прокашлялся, — хотя члены гильдии и не одобрят мое многословие… Видите ли, у нас специальная поездка, — он сделал ударение на слове «специальная», — и хотя кое-чего мы достигли, говорить ещё рано.

— Говорить о чём? — Первая была любопытна, не в меру для членов своей гильдии. Обычно проводники не интересуются целями нанимателей, а, бывает, и вовсе не разговаривают. Меньше знаешь — лучше ешь, сказала бы бабушка. Долговязый в каком-то смысле был идеальным проводником — сильный, исполнительный, молчаливый. А Первая скорей исключение — слабая, дерзкая, разговорчивая.

— Хорошо, — Терпеливый пожал плечами, — кое о чем мы расскажем, — он помолчал, — помните историю об Обиженном Боге?

— Все её помнят.

— Так вот. Бог создал Остров, — примерно так она начинается. И каждый понимает это по-своему.

— Но среди толкований есть основное, — добавила Любящая.

— Да. Основное толкование есть, и стражи его объясняют примерно так. Остров — все те существа, чью душу в момент Расставания мы не видим, то есть незримые — люди, собаки, птицы. Бог сотворил этот мир и уединился от дел.

— Но после он создал другой.

— Да. Людям он дал завет — владейте тем, что я создал, используйте в своих целях. И после придумал тех, чью душу в момент Расставания видно — существ со зримой душой, или, как говорят для краткости, зримых. Шестипалый пишет — в усладу, себе. Ну, там есть некие домыслы, для чего Бог всё это придумал, и что это значит — услада. Но домыслы — это всё-таки домыслы, с точки зрения стражей, они так и остаются домыслами. А мы говорим о каноне. Так вот, Бог создал зримых, и уединился от дел. А люди завет нарушили, стали зримых использовать. Топтунов, прыгунов, плащеносцев. В своих собственных целей. Бог, значит, обиделся, и с этой поры мы его знаем как Бога Обиженного.

— И появилась история.

— Да… То есть если понимать иносказательно. Но… Но… — Терпеливый выдержал паузу, — что, если эту историю понимать буквально? Что, если Остров действительно существует?

— Тогда бы его нашли, — вставила Первая.

— А что, если искали не там? — Терпеливый сказал это тихо, своим низким бархатным голосом, а темнота только усиливала таинственность сказанного, — известно несколько островов у побережья Приморья. Малого. На островах нет зримого Леса, ночью они безлюдны. Это маленькие острова, и в качестве источника этой истории вряд ли подходят. Дальше обычно не плавают. На чернильщиках далеко не уплывёшь, а на шхунах опасно — могут напасть бивнебои. Да и море за островами другое, более неспокойное.

Бивнебой

Первая знала, о чём говорит Терпеливый. Бивнебои были опасными созданиями. Они принимали рыбацкие шхуны за парусники — существа, чьи кожистые паруса надувает ветер. Бо́и пробивали их снизу своими могучими бивнями, и шхуны тонули. А море за островами такое, что лучше не плавать, особенно днём. Ночью море потише, но ночью темно.

— Те, что плавали дальше, — продолжал Терпеливый, — рассказывают, что видели противоположный берег, туманный, далёкий, похожий на дымку. Больших островов в море нет, а других морей мы не знаем. Маленькие острова ничем выдающимся не отличаются, и трудно представить, что это о них говорилось в истории.

— Но вы же добрались до Острова? — поинтересовалась Первая.

— Да… Точнее, нет. Тот самый Остров мы не нашли. Но мы узнали много чего нового, надеюсь, это поможет тем, кто продолжит. В будущем. Плохо лишь то, что пришлось задержаться. Ночь — не лучшее время для путешествий.

— Ладно. Если вы нашли, что искали, — Первая вспомнила о дорожной сумке, которую Терпеливый ещё ни разу не снял, — поездка прошла успешно. Мы, проводники, умеем хранить секреты, но с этим человеком я бы была осторожна.

Конечно, все поняли, кого она имела в виду. Движение глаз, метнувшихся в сторону Бесполезного, было почти осязаемо. Даже во мраке.

— Не надо, — ответила Любящая, — вы его вгоните в краску.

Первая промолчала.

Конечно, Любящая права. Конечно. Не надо при всех смеяться над Бесполезным (хотя она чувствовала, что в краску его не вогнала). Кто там дергает её за язык? Это какое-то наказание — с той поры, как она научилась говорить, слова всегда идут раньше, чем мысли. «Ты, девушка, думай, — учила бабушка, — а после подумай, о том ли ты думала. И только потом говори».

Фонарь скрипел, карета качалась. Временами что-то хрустело — это колёса давили панцири крушинок, приползших и пустивших корни на пути дилижанса. Может, хрустели шишки, а может, ветки, упавшие с соседних деревьев. Или под колёса попала какая-нибудь особо крупная твердотелка. Они такие нерасторопные в этот сезон, такие сонные.

Искатели уже заметили, что проводница — человек непростой. Поэтому возвышенные или там околонаучные темы старались не обсуждать. Говорили в основном об обыденном. Как ночью выращивать овощи, как покрыть расходы, если брать попутно кое-какие товары, спорили, чья кожа мягче — ползунов или свиней. В основном говорила Любящая, ну или Первая, что-то вставлял Веселехонький. Терпеливый больше молчал, он то ли заснул, то ли ушёл в раздумья. Бесполезный отвечал на вопросы. Впрочем, и отвечал он весьма неохотно.

Пару раз зажигали фонарь. Первая извинялась, что приходилось сидеть в темноте, и обещала, что на Посту они маслом заправятся.

Но до Поста ещё нужно было доехать.

Путники устали от встряски. Им надоела духота. Хотелось выйти, размяться. Подышать полной грудью.

Словно в ответ на их просьбу карета остановилась.

Искатели завязали глаза, то же сделал и Бесполезный. Проводница вышла, но тут же зашла.

— Повязки можно снять, — сказала она сидящим, — Облака. Похоже, надолго.

Это было самое лучшее время. Маленький день посреди ночи. Небо затянуто, можно выдохнуть. Успокоиться. Главное — не смотреть наверх.

Света мало, вокруг полумрак, но полумрак только подчеркивал окружающие предметы. Добавлял загадочности. И если взгляд останавливался, то останавливался надолго.

Море злаков, чуть колышимых ветерком, прерывалось островками тянучек, высоких, распушившихся, вытянувших по всем сторонам свои острые длинные листья. Иногда они этими листьями шевелили, но неохотно — в основном для того, чтобы согнать твердотелку-листоеда, и ровно настолько, чтобы согнать.

То тут, то там виднелись огоньки маячков, или брумид — невысоких растений со светящимися головками. Их вечными спутниками были равнинные брумы — маленькие шестилапы, чьи задние лапы превратились в колёсики. В отличие от лесных, глаза этих брум напоминали большие монеты, особенно в полумраке, а носик был маленький и аккуратный. Когда пронесётся несколько сезонов пылающих, прерываемых тёмными межсезоньями, и ночь подойдёт к концу, головки маячков погаснут и станут колыбелью детёнышей. Только они коснутся земли, ночь закончится, маленькие брумы покинут свои колыбели и залезут на спины родителей. По тому, как склонялись головки, можно было судить о приближении дня, даже не обращаясь к дозорным, членам еще одной (бессмысленной) гильдии, «хранителям времени», как сами себя эти дозорные называли.

Маячки (брумиды)

Другим украшением были кубышки — красные, синие, зелёные растения с толстыми шершавыми стеблями, которые расширялись кверху, превращаясь в небольшие колоколовидные утолщения. В них отдыхали носатики, маленькие юркие шестилапы, и если хорошо приглядеться, можно было заметить торчащие то тут, то там мордочки с круглыми ушками и небольшими хоботками.

Прямо у дороги раскинулась ель, наверное, самое красивое растение равнин. Её лапы, тяжелые и грациозные одновременно, покачивались, следуя капризным дуновениям ветерка. Вокруг валялись шишки, погрызанные белками, другими местными обитателями. Найти этих зверьков было непросто, но оно того стоило — силуэт с пушистым хвостом, скачущий то вверх, то вниз по тёмному дереву, забыть невозможно. Впрочем, иногда они опускались на землю и поглядывали на людей. Как и носатики, белки были весьма любопытны.

Впереди росла роща, в основном из берёз, и дорога изгибалась, следуя ее очертаниям. На деревьях уже распустились листочки, молоденькие, а потому нежные, хотя не все старые ещё опали — первый сезон пылающих начался почти сразу с наступлением ночи. Впрочем, опавших хватало, и сброшенная листва заполняла ямки, так, как во время дождя они заполнялись водой. В этих ямках шуршали нежданчики, верткие пугливые твердотелки, скачущие на задних лапках. Своё название они получили за то, что во время опасности выпускали длинную едкую смесь.

Летающие твердотелки роились вокруг зонтиков — двухметровых растений с большими шляпками, которые отдаленно напоминали гигантские грибы. Снизу вся шляпка была покрыта пупырышками — маленькими сосочками, которые твердотелки самозабвенно посасывали. И даже выстраивались в очередь, зависая как нити, если сосочков на всех не хватало. Сосочки светились, слабо, неброско, чем ещё больше заманивали клиентов.

Наступит день, и шляпка раскроется. Из неё, словно стая семян одуванчика, вылетят зонтики-малютки, с полукруглыми сферами и длинными нитевидными щупальцами, а твердотелки, разжиревшие за долгую сытую ночь и потому ленивые и неповоротливые, станут их главной добычей. Зонтики будут расти, становиться все больше и больше, а только солнце погаснет — сядут на землю, выпустят корни и станут кормить твердотелок.

Крушинки, или хрумки (в разных селениях их называли по-разному) словно бардовый ковер покрывали землю, добавляя дополнительных красок. Топтун, снятый с упряжи Долговязым, всё так же брал их своими лапами, ловко отбрасывал панцирь и высасывал содержимое. При этом довольно урчал и шевелил своими большими, слишком большими ушами. Изнутри эти уши были покрыты мембранами, напоминающими узор на ладонях. Знающие люди полагали, что именно благодаря широким ушам и покрывающим их мембранам топтуны могут видеть и чувствовать, даже когда темно. С завязанными глазами проблем у животного не было. Но только сгибали уши — топтун терялся.

Бесполезный смотрел на животное, и отдыхал.

Он словно получил второе рождение, в душе оживало новое чувство — чувство сопричастности всем существам этого мира. Он ПОНИМАЛ топтуна. Он слышал, что тот говорит. Он впитывал его наслаждение, и впитывал так добросовестно, что захотелось попробовать. Ту же крушинку. Тянучку.

О да…

— Молодой человек, — к нему подошел Терпеливый, — у природы много секретов. Казалось бы, что тут такого, количество лап — у кого-то их шесть, у кого-то четыре. Но что говорят об Обиженном? А говорят, что вначале он создал незримых. Придумал и создал. Придумал людей, придумал собак, кошек, птиц, придумал белку, — мужчина махнул в сторону ели. На лице загорелась улыбка, оно стало ярким, как у мальчишки, что совсем не вязалось с обликом угрюмого, погружённого в раздумья искателя, — Бог подарил нам четыре конечности. Но прошло время, и Бог заскучал. Тогда он подумал и создал зримых. Топтуны, плащеносцы, саммаки. Брумы — пускай у них сзади колёсики вместо лап, но это конечности. Прыгуны, бегуны, шептуны… Есть, правда, стриклы, есть струйки, есть долгоносики, но это другое, это уже исключения. А мы говорим о правиле. Мы говорим о плане. И он различный… Как будто два мира, построенных дважды. Из разных наборов.

Терпеливый говорил с придыханием. Слова давались с трудом. И Бесполезный его понимал — во время пылающих, на равнине, любой неприкрытый чувствовал себя неуютно. Но слова увлекали, слова отвлекали от мысли, что вот оно, небо, которое может открыться. Внезапно.

— Не знаю, я вот смотрю на него, — парень кивнул в сторону дилижанса, рядом с которым стоял топтун и чистил стебель тянучки, — И слышу, что говорит. Не урчит, а именно говорит. Я знаю, что ему нужно, в каком он сейчас настроении. Люди не любят меня за это.

— Возможно, — Терпеливый потрогал бороду, — вполне возможно. Пожалуй, я верю.

Они помолчали.

— Это топтун-четырёхдневка, — сказал наконец искатель, — он вырос достаточно, чтобы везти карету.

— Он долго везёт, и это ему не нравится. Ещё, похоже, он с кем-то поссорился. Но сейчас он доволен, — Бесполезный глядел, как топтун разбирает тянучку, и думал, как мало надо для счастья.

— Есть люди, которые слышат деревья, — сказал Терпеливый, — так почему бы не слышать животных?

Топтун отложил остатки тянучки, подобрал очередную крушинку и с каким-то упоением, даже остервенением начал её вскрывать.

— Мы многого не знаем. Нам столько ещё предстоит… Давно?

— Что?

— Давно вы слышите?

Парень ответил не сразу:

— Вы думаете, я путешествую в Междуречье? — сказал он чуть слышно, — эту легенду придумала Первая, — Бесполезный вздохнул, — всё для того, чтобы не задавали вопросов… А меня привязали. К дереву. Знаете этот обычай?

Терпеливый кивнул.

— Я никого не убил, не ограбил. Но людям не нравилось, когда я стоял и шептался с животным. А я пытался ответить. Просто пытался… У меня не получилось. Я не могу издавать эти звуки. Слышать могу, а издавать — нет.

— Их можно понять, — произнёс Терпеливый, — Шептуны самые опасные животные. Они шевелят губами, а потом убивают. Возможно, что-то и шепчут, но мы не слышим. Мы только видим их губы… Вы делали то же самое, возможно, насылали на порчу — так думали люди.

Бесполезный вздохнул:

— Я потерял память. Когда очнулся, был день, а я лежал на равнине. Рядом бродил древоходец.

— Гээды слепы, — ответил искатель, назвав древоходцев более редким именем, — но в кронах гээдов струйки, они бы предупредили. Струйки всё им рассказывают, а может, показывают. Обиженный знает, как это всё происходит, — Вы не слухач?

Парень задумался:

— Нет. Точнее, не помню… Но деревья я слышу.

— Значит, слухач. Это не ремесло, это способность.

Бесполезный пожал плечами:

— Пускай.

— Вы прикрытый? — спросил Терпеливый, после раздумья, — вы же висели.

— Не знаю… Возможно… Наверно.

Искатель улыбнулся:

— Любопытные у Вас обороты — «не знаю», «возможно». Но вы прикрытый. Иначе бы вы погибли.

— Похоже, то, что случилось, пошло мне на пользу. Я стал невероятно способным.

— Видимо, да, — искатель задумался, — спасибо, — добавил он вдруг, — большое Вам человеческое спасибо. За то, что доверились. И знайте — я тоже Вам доверяю… Здесь мало кому можно доверять.

— Вы имеете в виду Первую? — спросил Бесполезный. С тех пор, как они ступили на землю, он чувствовал взгляд, который сверлил ему спину, — я ей благодарен. Она спасла мою жизнь.

— Если бы… Знаете, я родился в самом начале ночи. Шесть дней назад. Мне было четыре года, самый возраст, в котором всё, что открываешь, запоминаешь надолго. Я впервые увидел солнце. Я увидел изменившуюся природу, увидел равнину. До той поры я не знал, что такое листопадная роща. В том могучем зримом Лесу, в котором я вырос, их не было. Все, что я видел до этого — это маленькие неказистые кустарники. И вот — я увидел берёзы. Я прикоснулся к листочкам, они были нежные, такие нежные, в самом начале дня. Я вдохнул запах листьев. До сих пор для меня это лучший запах на свете… К чему это всё? — Терпеливый задумался, — Возможно, я увидел ваш взгляд. Точно таким же взглядом смотрел тогда я. Я удивлялся и открывал что-то новое.

Парень смотрел.

Любящая с Веселёхоньким стояли под зонтиком и о чём-то беседовали. Первая искала раковинки поземных твердотелок — если их раскрошить и приклеить к основе, выйдет точило. Долговязый глядел на небо.

«Вот уж кого ничего не волнует» — решил Бесполезный.

Он посмотрел на девушку, как та наклонилась за новой ракушкой — и задержался. Первая распрямилась, как будто что-то почувствовав. И посмотрела в ответ, тоже внимательно. «Ну, посмотрела и посмотрела» — подумал парень. Но взгляд не отвел. «Она подарила мне жизнь, и я благодарен».

Терпеливый глядел на землю и сглатывал, Любящая с Веселёхоньким продолжали ворковать, а он словно встал на распутье, не зная, что делать.

Ну отвезут они искателей, а дальше то что? Ему то куда? Опять по селениям? И что пойдёт быстрее — он, или молва о человеке-шептуне, портящем скот? Кто-то скажет, что стражи считают подобное суеверием. Но где они были, те стражи, когда его привязали к берёзе? И потом — это непонятное, и потому пугающее отношение к зримой душе. Вся равнина кается, замаливает грехи, несколько раз в году проводит обряд очищения, ведь завет Обиженного нарушен, и зримых — топтунов, прыгунов, ангелов, пыхчиков повсеместно используют. Грехи отпускают, но делают это натянуто, подчёркнуто натянуто, как будто — мы вас прощаем, но это в последний раз (и так год за годом). А тут — кто-то со зримыми шепчется, чего никто никогда не делал. Что скажут стражи?

Или напроситься к проводникам? Почему-то мысль о том, что он останется с Первой, скользнула вовнутрь, словно струйка в ветвях древоходца, и задержалась. И подняла настроение. Здорово подняла.

— Бесполезный, давай помогай, — крикнула девушка, и парень тотчас задвигался.

Раковин было немного, но они старались, глядели под кустики, в ямки, заросли злаков, тянучек. Тревожили носатиков, брум. Короче, залезли везде, пошарили всюду. И всё это время рядом, бок о бок.

Мешочек был собран.

Первая аккуратно его завязала и весело посмотрела на парня.

— Спасибо, — сказала она, — пользы от тебя стало чуточку больше. Ты извини, что так называла. Мне неудобно. Но, — девушка развела руками, — придется пока потерпеть. Слово не шестилап, выбежит — не поймаешь, так говорила бабушка.

— Пожалей её Обиженный…

— Да, пожалей Обиженный.

— Мне очень неловко, но я должен спросить. Раз уж ты меня назвала. Откуда такое имя — «Первая»?

— Всё просто, — ответила девушка, — я родилась первой. Мои родители хотели второго ребенка, но… только хотели. Я как была, так и осталась единственной.

— Если бы тебя так назвали…

Первая покосилась.

Но ничего не сказала.

Обычно имя давалось поздно, когда человек повзрослеет. То, как тебя называли родители, оставалось в семье. Если кличка, которую давали ровесники, к тебе приставала, она становилась именем.

Но с ней случилось иначе.

Сказался авторитет отца, который был на Посту кем-то вроде старейшины. И если он называл её Первой, Первой называли её остальные. И даже не плохо, что так получилось. Девушка выросла амбициозная, имя ей помогало.

— Неплохо так держатся, — проводница кивнула на парочку, щебечущую под зонтиком, — посмотри, как его выворачивает, — она показала на Терпеливого, — а им что прыгуну ограда.

— Они беседуют. От этого легче. Мы тоже беседуем.

Первая фыркнула.

— Давай в карету, — сказала она, улыбнувшись, — давай… собеседник.

Долговязый запряг топтуна. Прогулка закончилась.

Путники зашли в дилижанс, отдохнувшие от нескончаемой тряски, от духоты, помещения, в котором было темно и тесно.

Облака по-прежнему покрывали небо, и ставни решили не закрывать.

— Он постучит — мы закроем, — сказала Первая, имея в виду Долговязого.

Бесполезный смотрел в окно, пытаясь унять неспокойные мысли, но те носились, как стая слетевшихся стриклов. «Может, так прямо ей и сказать — я прикрытый, хочу в вашу гильдию? А может, чуть подождать, заслужить доверие? Тогда не откажут… Но — нужен я ей?»

Последняя мысль казалась ключом ко всем остальным, и он посмотрел на девушку

Проводница глядела в окно.

Невозмутимая, как кошка при встрече с саммакой. И даже не посмотрела в ответ. «Хорошо, что не считает меня разбойником, — успокоил себя Бесполезный, — я думаю, уже не считает… Надеюсь, что не считает.» И он погрузился в раздумья.

Как будто подуло прохладой, откуда-то с гор…

Дорога изматывает. Тем более если всю эту дорогу сидишь закрытый, как носатик в кубышке. В карете, лишь изредка освещаемой светом дорожной лампы, которая светит даже не впол, а вчетверть накала. Душно, тесно, темно — это ещё полбеды. Однообразие достаёт больше. Однообразие и невозможность принять какую-то особую, конечную позу.

Пятые сутки, Бог мой Обиженный, пятые сутки… От бодрости первого дня остались воспоминания. Путники устали, тела внутри дилижанса крутились, как струйки в ветвях древоходца, пытаясь принять новые, ещё не испробованные позы, хотя ехать было и ехать…

Днём бы оно было проще. Днём можно нанять прыгунов. Сдать багаж в курьерскую карету, и нанять. Те бы домчали к Посту суток за двое, а может, и меньше. Прыгун животное быстрое, но прыгуну нужен отдых. Долгие остановки. Но остановки днём, при свете солнца — не посиделки в темноте, и уж тем более не пылающие.

Однако стояла ночь, её скверный сезон, и выбора не было.

Дилижанс остановился.

В карете спали. Не спал Бесполезный. И Первая — последнее время они просыпались вместе, минута в минуту. Есть же истории, в которых спасённого и спасителя объединяет что-то глубокое, такое, что даже напоминает любовь. Возможно, их случай из этих. А может, из этих, но только с его стороны, думал парень.

Снаружи скрипело. Как будто лебёдка поднимала тяжёлые блоки. Послышались голоса, кто-то кричал, кто-то смеялся…

Это был Пост.

Да, это был Пост. Наконец.

Путники заворочались.

— Надо было заказывать спальник, — сказал Веселёхонький.

И зевнул.

— Отоспишься, — ответила девушка. Звонко и весело (еще бы, она наконец-то дома), — качественный отдых я вам обещаю. И мягкую постель.

Бесполезный задумался. Спальники — дилижансы с местами для сна, заказывали редко. Такая карета слишком громоздка, ломается чаще, да и везут её более возрастные, а значит, менее расторопные топтуны. Но дорога дальняя, и, может, действительно стоило раскошелиться. Хотя вот торговцы богаты, ездят невесть куда, а спальники не заказывают. С другой стороны, торговцы зарабатывают деньги, поэтому стараются снизить расходы, в том числе на дорогу. А кому нужны спальники? Тем, кто денег уже не считает. Или ещё не считает. Молодожёнам и старикам.

Скрип открываемых петель закончился, начался скрип колёс.

Проехав по мостовой, мощёной, если судить по звуку, не из булыжника, а хорошо подогнанных, словно кирпичики, каменных плит, карета сделала разворот. Топтун заурчал — в его урчании было так много счастья, что Бесполезный ему позавидовал.

Путники вышли.

Ткань на глаза была повязана добросовестно, поэтому подсмотреть, что творилось вокруг, не представлялось возможным. А жаль. Из каких-то картинок, увиденных в детстве, которые он наконец начинал вспоминать, Бесполезный знал, что все три Поста, что находятся на равнине, удивительно друг на друга похожи. Их окружает не слишком высокая, но достаточно толстая стена из светло-желтого, почти белого камня. Со всех сторон, откуда к Посту подходят дороги, она открывается широкими железными воротами. В центре стоит башня, высокая и узкая, а на самом верху этой башни крутится флюгер, сделанный одинаково — в виде большого многомачтового корабля. Все домики стоят по периметру, почти вплотную к стене, внутреннее пространство свободно и вымощено камнем. Сады, огороды, хозяйственные пристройки — всё это находится там, снаружи, по ту сторону стен. Зачем эти стены нужны — не очень понятно. Ни одно другое селение их не имеет, что в Лесу, что на равнине. Стражи совместно с воинами поддерживают порядок, а Пост — селение важное, можно сказать стратегическое, кто его тронет? Тем более ночью. Конечно, многого он не знал, и, возможно, многого не помнил, с той самой поры как забыл своё имя. И всё же, подумал парень, зря ничего не бывает, может, всё дело в том, что стены как будто спасают? От неизвестного — ангелов смерти, к примеру? И, следуя мыслям, пожал плечами.

— Можно снимать, — разрешила Первая, как только они прошли за порог и сзади захлопнулась дверь, — мы приехали рано и у вас уйма времени. Каждый может заняться, чем только душа пожелает.

— Моя хочет есть, — ответила Любящая.

— И моя, — поддержал Веселехонький.

— Наша коллективная душа хочет есть, — сказал Терпеливый. За всех.

— Ваши души найдут всё необходимое там, — девушка махнула на зал, за соседней дверью, — а я ухожу. Часов через двадцать после того, как вы выспитесь, тронемся в путь. А пока — отдыхайте, копите силы, нам до Долины пять суток. Ни в чём себе не отказывайте — кушайте, пейте по полной, всё включено.

Первая показала ладони, и ещё раз взглянула на Бесполезного. Но это был другой, совсем другой взгляд, в нём не было ни усмешки, ни какого-то заигрывания или кокетства. Когда-то на него так смотрели, однажды, он это помнил, но кто и когда — оставалось загадкой.

Загадкой.

Возможно, вот так и пройдёт его жизнь.

Двадцать часов отдыха. Но на самом деле они просто сменили одно замкнутое пространство на другое. Выйти за пределы гостевого дома нельзя, все окна закрыты, единственный свет — это лампы, подвешенные к потолку. Но можно было помыться, скушать горячее, полежать. Первая обещала, что в этот раз запасётся маслом как следует, так что в дороге будет светлее. Да и повезёт их другой, более проворный топтун, много раз ходивший маршрутом. Так что в Долину прибудут в срок. А там рукой подать до Прихолмья.

Бесполезный уже решил, для себя, что, если в проводники не возьмут, он поселится у холмов — там, возможно, кто-нибудь да оценит его способность. Все не от мира сего съезжались в Прихолмье, там никто не покажет пальцем, не скажет, что ты колдун.

Кроме его и искателей, в гостевом доме остановилось четверо. Трое путешествовали в Междуречье. Четвёртый постоялец утверждал, что едет на знаменитое борцовское состязание, которое состоится в Долине, где должен был стать одной из главных изюминок (да, да, он так и сказал — изюминок) главным образом потому, что едет из Озёрного края и знает секреты местных борцов. Судя по тому, сколько он в себя заливал, эту изюминку лучше бы было послать на конкурс разлившегося бочонка, который проходил на островах. Но тут борец опоздал — конкурс шёл днём, по ночам острова безлюдны.

— Ума не приложу, что столько времени делать? — убивался искатель. Он похлопал себя по сумке, с которой ни разу не расставался, которую клал на колени даже когда засыпал — и посмотрел в конец зала. Там, за отдельным столиком, скучал тот самый борец, который собирался в Долину. А за большим осталось двое — он с Бесполезным. После привала путники стали ближе, можно сказать, сдружились, и теперь, оставаясь наедине, часто беседовали. О природе, о географии, новых изобретениях. Рассказывал в основном Терпеливый, а Бесполезный слушал и задавал вопросы. Вопросы были такие, что иногда заводили в тупик, но искатель на то и искатель, чтобы искать. И Терпеливый искал ответ.

Он рассказывал о Прихолмье, о тайнах холмов, о том, как это прекрасно — жить во имя познаний, всегда узнавая новое. Зазывал Бесполезного в гильдию, подводил к нужному шагу, «тихо настаивал».

— Лучше бы ехали сразу, — продолжил искатель, допивая местный напиток.

— Я никуда не спешу.

— Хорошо, когда никуда не спешишь. Самое лучшее время. Понимаешь это только потом, по прошествии дней и ночей, — Терпеливый нахмурился, как будто о чем-то соображал, и покрутил странный продолговатый предмет на поясе, вторую вещь, с которой не расставался. Бесполезный мог только догадываться, что эта за вещь и каким целям служит.

Мог, но не догадывался.

— Что это? — спросил он в лоб, показывая на предмет.

— Это? — Терпеливый задержал на одно мгновение взгляд и на другое задумался, — это потеряшка, — сказал он вполголоса, — я не знаю её назначения, я… хочу разобраться. Ведь я же искатель?

— Искатель, — Бесполезный кивнул.

Конечно, он знал, что такое потеряшки. Такие предметы находили повсюду, от Заводья до Озёрного края. Пожалуй, в Крае их было больше. Что это за вещи и кто их однажды оставил — оставалось загадкой. Возможно, Обиженный. Или его помощники, служники — в народе ходили легенды, какие они хорошие и как ему помогали. А может, и шкодники — эти уже плохие, и только мешали.

Некоторые потеряшки проявляли себя внезапно, когда им вздумается. Рядом взрывалось яйцо, голову резала боль или, к примеру, человек засыпал, да так, что добудиться его было то же, что оживить мертвеца. После этого потеряшки выбрасывали, или передавали умельцам. Но те пожимали плечами и отдавали обратно.

— Вещь интересная, но опасная, — сказал Бесполезный.

Искатель мигнул:

— Не всегда. Некоторые приносят пользу…

И замолчал.

К ним приближался борец, улыбаясь и прижимая к себе любимую кружку, которая стала его продолжением. Шел ровно, мягко, без лишних зигзагов, хотя после стольких вливаний ходить было трудно.

— Разрешите, — сказал мужчина, изящно склонившись над путниками.

Вблизи он борцом не казался, как, впрочем, и вдалеке. Мягкие, округлые черты лица, переходящие в мягкое и округлое тело.

— Меня зовут Трехглазый, — мужчина поджал свои губы, — вы спрашиваете, почему меня так назвали? Вопрос интересный. Возможно, без всякой причины. Возможно… с причиной. Я, правда, не знаю, — он как-то напрягся, как будто оправдывался, хотя на самом то деле его никто ни о чем не спрашивал, — как остров? — спросил он внезапно, — нашли?

— Остров? — искатель смутился, — почему вы спрашиваете про остров?

— Ну как же ж? — Трехглазый опять поджал губы, словно обиделся, что приходится говорить такие очевидные вещи, — вы искатель? Искатель. На вас желто-бурая мантия. Вы в пути? В пути. Ночью. Значит, за день не успели. Куда могут ехать искатели? Либо к морю — они ищут Остров. Либо в сторону гор — туда, где Обиженный. Вы едите со стороны Длинного Леса, стало быть, с моря. Значит, искали Остров. Логично?

— Логично, — сказал Терпеливый. Натужно.

— Нашли? — борец улыбнулся и протянул свою правую руку.

— Нет, не нашли.

— Жаль, — Трёхглазый убрал руку за спину, и снова нахохлился.

— Вы путешествуете в Долину? — спросил искатель, чтобы продолжить беседу, — вы борец?

— И да, и нет, — мужчина вздохнул, — я знаю пару приёмчиков, их показали в Озёрном. И этим приёмчикам я хочу научить местных жителей. Разумеется, за отдельную плату.

— Разумеется, — кивнул Терпеливый.

— А так, я бываю везде — и тут, и там. Путешествую, нахожу, что можно продать, и продаю. Так и живу, — ответил борец.

И замолчал.

«Удивительно, — думал парень, — такое впечатление, что всё это время он пил только воду. Рассуждает здраво, речь правильная… Даже слишком правильная.»

— Похвальное у вас ремесло, — одобрил искатель, — покупаете то, что можете продать и продаёте, что могут купить. Не надо возиться с предметами, таскать на себе, как говорят, «на горбу». Торговать услугами проще и выгоднее.

— Ну… — Трехглазый слегка улыбнулся, как бы сказав — «вот видите».

И повернулся к Бесполезному:

— Однако, у вас в Длиннолесье удивительные попадаются кадры. Я имею в виду Длинноногого, герцога.

— Почему вы подумали, что я с Длиннолесья?

— Как же ж? Вы разве не с Длиннолесья? Вы въехали с главных ворот, — мужчина изобразил изумление, настолько неподдельное, что Бесполезный смутился. И покраснел, — на Вас нет плаща, значит, вы ни член этой гильдии, — он кивнул на искателя, — Но едите с ними, значит, хотите присоединиться. По пути Вас могли подобрать либо в Длинном, либо в Приморье… Извините, но на жителя Приморья вы не похожи. Те на каждом шагу матеряться и упоминают гарпун. Протащи меня, протащи, типа того. Вы парень из Длиннолесья, обычный сельский парень из Длиннолесья. Я прав?

«Логично» — Бесполезный задумался. Но тут он вспомнил про герцога:

— Длинноногий?

— Что Длинноногий?.. Ах, Длинноногий. Этого я упомянул без причины, так, чтобы спасти разговор. Длинноногий — ваша самая большая достопримечательность. Даже имя соответствующее. Длинноногий в Длинном Лесу. Ха-ха. Извините за каламбур.

— Он придает людей страшной казни, — возразил Терпеливый.

— Ну… — Трехглазый вытянул губы, — люди меняются. Меняются времена, а с ними и люди… С этим предметом поосторожнее, — борец указал на пояс искателя, как Бесполезный понял, на потеряшку, — вдруг выстрелит.

Терпеливый напрягся.

— Ну опять, — мужчина, казалось, расстроился. Как учитель, который в десятый раз объясняет одно и то же простое правило, — оно же блестит, оно необычно, вы проверяете постоянно — на месте оно или нет. … А так, осторожнее. А то, знаете, как бывает — сегодня Вы владеете потеряшкой, а завтра все поменяется, и уже потеряшка владеет… Хммм…

Повисло молчание.

— Белая Россыпь, — сказал Терпеливый. Медленно, будто бы так, между делом.

И посмотрел на Трёхглазого.

— Бывал, — ответил борец. Таким же внимательным взглядом.

«Нет, он всё-таки перепил» — решил Бесполезный. Где это видано, чтобы на Россыпи кто-то жил? Это как побывать на солнце.

Однако искатель смутился.

Он стал поглаживать, или даже почёсывать бороду, и о чем-то задумался.

— Лобастого знаете?

Трехглазый пожал плечами:

— Всех не упомнишь. Вас на холмах становится больше.

— На холмах?

— А как же ж. Прихолмье, стало быть, на холмах.

Искатель открыл было рот, но тут же закрыл.

Лицо собеседника вдруг исказилось, он весь изменился, полез на скамью, вытянул кружку, и завопил:

— Настали времена, когда всё, что происходит в этом маленьком уголке обитаемого мира, имеет значение для всего мироздания! Время и место выбраны не случайно — смотрите, вот они, наши герои, — он вскинул руку в направлении Бесполезного, — Решающая битва начнётся, делайте ваши ставки! К барьеру!!! — крикнул Трехглазый и осушил свою кружку. Залпом. Потом закачался, и, словно подкошенный, рухнул.

— Бедняга, — сказал Терпеливый после молчания и громко вздохнул, — перепил. Ну что ж, приключения продолжаются.

— Да, — Бесполезный очнулся, — это был номер.

— В программе о нём ни слова, — продолжил искатель, — впрочем, как выясняется, в программу по ходу действия вносятся изменения.

Новый топтун оказался резвее. Путники это заметили, как только сели в карету.

В дороге потряхивало, чаще и резче, но это значило только одно — колёса катятся быстро.

— Мы доедем до Леса за четверо суток, — пообещала Первая, — там остановимся, но ненадолго. Осмотрим карету — и в путь.

Пассажиры выглядели свежее, раскованнее, и уже все, включая обоих парней, делились впечатлениями.

— Странный человек этот Трехглазый, — сказал Бесполезный, — пил, пил, пока не свалился. Мне показалось, что он прорицатель.

— Ничего удивительного, молодой человек, — объяснил Терпеливый, — в Озёрный край стекаются безумцы. Кто-то становится отшельником, залезает в берлогу, где когда-то дневал шептун, кто-то, как наш выпивоха, скитается. У этих безумных мозги устроены иначе. Вначале они не пьянеют, как будто. А после их сразу срубает. Как на Посту. Все они прорицатели, все провидцы. По-другому мыслят, поэтому нам и кажется, что что-то такое знают, чего не знает никто, — искатель хотел закрыть эту тему, и внимательно посмотрел на парня.

— Странно, к нам не приставал, и даже казался любезным, — заметила Любящая.

— Они такие, — мужчина вздохнул, — давайте уже о другом. Или давайте сыграем.

— Давайте, — проводница достала бумажки, — сейчас нарисую…

Так, в общем, и ехали.

Играли, шутили, рассказывали истории. Но больше молчали. Всё-таки пять человек на камеру — это уже перебор.

Третьи сутки после Поста тянулись долго, как, впрочем, и остальные. Пора было спать, и путники заняли позы, настолько удобные, насколько это позволяло пространство. Пытались заснуть, ворочались, бормотали…

Бесполезный проснулся первым.

И понял — что-то случилось.

Будто затих шум, шедший со всех сторон, постоянный, привычный, которого не замечал. Но вот он исчез, и стало заметно.

Колёса скрипели, карета катилась, путники спали как ни в чем не бывало. Но что-то произошло.

Он начал думать…

И тут появилась догадка. Быстрая, как молния, простая и нелепая одновременно.

Бесполезный аккуратно поднялся с сиденья, стараясь никого не тревожить, и приоткрыл дверь в карету.

На равнине было темно. Странный гул, который затих, возможно, был связан с небом. Во время сезона его не замечаешь, как не замечаешь шум падающей воды, если живёшь рядом с мельницей. Да и потом, всё эти звуки можно было списать на ужасную казнь, к которой его приговорили. Такое не исчезает бесследно.

Но теперь парень понял — гул шёл с небес, они погасли — и стало тихо. И как он слышал животных, как слышал деревья, так же он слышал и небо. Небо волновало не только светом, и, возможно, поэтому даже с завязанными глазами люди чувствовали себя неуютно.

Обо всём этом парень подумал, пока стоял, склонившись над входом и сквозь приоткрытую дверь смотрел на равнину.

Но больше его поразило другое. Сезон пылающих только начался, шёл первый месяц, а небо погасло. Такого быть не могло.

Карета вздрогнула и остановилась.

К двери подошёл Долговязый.

— Добрых, — поздоровался парень.

Мужчина кивнул.

Путники нехотя заворочались, не желая вновь возвращаться в тусклую душную реальность. Но вид открытой кареты разбудил их мгновенно, так, как будит щелчок у самого носа.

— Неужели, — Первая приняла у напарника лампу.

— Подождите, — Терпеливый прокашлялся, — за всю мою жизнь я такого не помню. Хотя нет, однажды похожее было. Небеса погасли чуть раньше. Но чтобы сезон закончился, только начавшись…

— Видимо, люди совсем разозлили Обиженного, — добавила Любящая, — напомню, и день закончился раньше.

— Какой-то несезон сезонов, — скаламбурила Первая.

И тут же фыркнула, осознав самую главную проблему — теперь, в темноту, помноженную на туман, остаётся одно — полагаться на чутьё топтуна, который уже не раз ходил этим маршрутом. Но ходить по маршруту днём, и ходить по маршруту ночью — это не то же самое, хотя топтуны и в темноте не сбивались с дороги.

Сквозь легкую дымку сияла Белая Россыпь — вечный ориентир проводников, небольшое светлое пятно, напоминавшее распростёршую крылья летучую мышь. Как, собственно, его и называли в Заводье.

Надо держаться Россыпи на случай, если топтун вдруг заблудится, а других ориентиров не будет. Впрочем, до Долины остались сутки, мимо Леса они не проедут.

И всё-таки было тревожно. «Выскочил неж