Оглавление

1. Танцующий солдат
2. Вячеслав Нургалиев ТАНЦУЮЩИЙ СОЛДАТ
   1. Предисловие
   2. Танцующий солдат
      1. Увертюра
      2. Па №1. «Угрешка». Или первое «па»
      3. Па №2. Второй заход
      4. Па №3. Пересылка
      5. Па №4. Франкфуртский плац
      6. Па. №5 Либерозы
      7. Па №6. Вюнсдорф
      8. Па №7. МХАТ
      9. Па №9. Сценический кульбит
      10. Па №10. Художка
      11. Па №11. Самоволка
      12. Па №12. Волк и яйца
      13. Па №13. Московченко
      14. История ефрейтора Засядько, рассказанная им самим, переданная с сохранением оригинального стиля и форм речи, за исключением ненормативных
      15. Па №16. Возвращение
      16. Па №17. Эпистолярное лето
      17. Па №18. Мать огня
      18. Па №19. Последнее прости
      19. Дембель
      20. «Кривой бок» или «библейский» шах
      21. «Губа»
      22. Адрианыч
      23. Покатились!
      24. Па №20. Ритурнель
      25. Вместо заключения

Вячеслав Нургалиев
ТАНЦУЮЩИЙ СОЛДАТ

Чтобы не остаться без настоящего, не позволяйте страху определять ваше будущее.

Чтобы добраться до цели, нужно идти.

…И границ больше не было. Они лежали ржавыми, ненужными воспоминаниями под нашими быстрыми ногами.

Предисловие

Танцующий солдат. Это, конечно, далеко не то, что марширующий бухгалтер, очарованный слесарь или задумчивый штангист. Но тоже с вывертом. Также близко к оксюморону. Ну право, зачем солдату танцевать? Он служить должен, чеканить шаг, драить сортиры, подшивать подворотнички, мастичить, штукатурить, гибнуть, убивать, бегать в противогазе, строиться в ряд, стрелять в цель, отдавать честь, стараться её сберечь. С самых юных лет. А вот танцевать. Совсем не его амплуа.

Так уж мы воспитаны. Так уложены представления в нашей голове. Аккуратно. Одно к одному. Чтобы без хаоса. Без аномалий и парадоксов. Так легче владеть названием, обладать им, доминировать над ним, чтобы не дай Бог, не наоборот.

Мы боимся всего, что выбивается из нормы и несет в себе намек на лексическое противоречие. Зачем солдату танцевать? Зачем танкисту парашют? Зачем вороне быть медведем?

Нам трудно выйти из подчинения семантической фурнитуры, отказаться от бронированной формулы, от чугунного предубеждения, от клише, настоянного на подчиненности здравому смыслу. Нам не хватает сил, чтобы дать волю фантазии, победить в себе чиновника, буквоеда, обывателя, «совка» и радоваться тому, что образ может выходить за рамки четких энциклопедических дефиниций. Что образ может жить шире, дышать просторней. Уж слишком неподъёмны эти углы зрения. Уж слишком слепы эти фокусы… освещения. Стоит немалого мужества их поменять. Но если это всё-таки случится, то поменяется не только ракурс и фокус, но и сам образ. Это такой фокус, в результате которого образ наконец оживёт. Раскроется бутоном. Удивит. И тогда можно будет смело надеяться на то, что и солнце запоёт, и солдат затанцует! В сапогах. В портянках на босу ногу. С неподшитым подворотничком и неначищенной бляхой. И танец его будет самым ярким путешествием по этой планете!

Так позвольте ему наплевать на бляху, на строй, параграф, на плац, устав, на марш, на отбой, и радоваться тому, что он ещё живой! Что он может ещё танцевать!

Дайте ему станцевать!!! Его неповторимый, головокружительный, стремительный и отчаянный танец танцующего солдата!

Так пускай же себе танцует! И пускай в его танце кипит шторм, пусть взрываются гейзеры, безумствует ураган! Этот танец — не тлеющий уголь, это дерзкое пламя, которому не стыдно обжигать холодные ладони мертвых идеалов! Пламя, от которого сгорают предрассудки и условности!!!

Но довольно патетики. Давайте отпустим его танцевать, а пока он танцует, я поделюсь с Вами тем немногим, что знаю об этом сам: зачем ему всё это надо, как это всё пережить и откуда растут его ноги. Я думаю это будет не лишним, поскольку именно ноги в ответе за ритм и движения танца солдата.

При внимательном рассмотрении его многочисленных па (всего 20) не составит труда признать, что растут они не из анатомии, а из моей собственной армейской юности.

Только это не повод тотчас протоколировать жанр и обзывать «солдата» автобиографией. Ему далеко до хронологического постамента. Он не облизан пожилой слезой. Рождение героя (романа) не было вызвано стремлением упиваться собственным прошлым. Пусть даже под разными красивыми литературными предлогами. С элементами фарса и социалистического сюрреализма.

Роман нельзя отнести и к мемуарам. Или хроникам. Или прочим историческим сюжетам. Он не претендует на фактографическую точность. Отдельные персонажи носят собирательный характер, события — вымышленный. Это не фотография, это картина, написанная красками выстраданных чувств, разбитного юношеского озорства, природной находчивости, беспощадного авантюризма и отчаянного, ни за что не прекращающегося танца.

Это не было попыткой вцепиться зубами в даты и разгрызть обстоятельства. Скорее, их разыграть. Пожонглировать ими. Они приходят на помощь. Они ускользают. Они своенравны. Они непредсказуемы. Они противоречивы. «И хорошо это или плохо — одному Богу известно!»

Не стоит искать в романе и отголосков остросюжетного социального триллера, вскрывающего нарывы общественных нравов, представляющего Совок без одежд, во всей его голой тоталитарной непогрешимости и абсурдности. Это даже не срез советской эпохи, увиденный глазами солдата загранвойск. Роман не является ни пасквилем, ни шаржем, ни сатирой. Его вообще трудно втиснуть в рамки определенного жанра. Он состоит из разных вкраплений. Фрагментов. Оттенков. Чтобы каждый мог составить из них свой собственный узор. Свою собственную мозаику. Свою собственную музыку. Свой собственный танец.

Это даже и не роман в классическом понимании этого слова, это скорее неконтролируемый поток событий, бурная река в разливе повествования, бесконечный фейерверк ситуаций, времен, настроений, характеров, лиц. Движение, вбирающее в себя всё то, из чего, собственно, и состоит наша жизнь. А что может быть в жизни прекраснее, чем она сама? А что может быть прекраснее жизни, в которой присутствует танец. Танец танцующего солдата.

Он ведет нас по страницам книги, перепрыгивая закладки, миры, ощущения, выныривая из абзацев и ссылок, постоянно увлекая нас в водоворот новых букв, стилей и событий. Это канкан, чарльстон, буги-вуги. Одно па — и он чеканит шаг на плацу, другое — он в кинорубке сочиняет фильмы, третье — он под аккордеон гремит в гаштете, четвертое — и он уже горит на сцене[1]. И так до бесконечности. Он неуловим, быстр, исполнен драматизма. «Его вроде только что видели, но никто не помнил зачем. С ним, вроде как говорили, но не могли уверенно сказать, с кем. Он вроде был только что здесь, но похоже, что и тут его не было». Он то переводчик, то артист, то музыкант, то хулиган, то историк, то бродяга, то миссионер, то солдат, то заключенный, то освобожденный. Не успеет сгореть одно сегодня, как тотчас появляются три завтра.

У него много отражений, много зеркал, где живут его образы. Тысячи образов. Все вместе они спешат насладиться этим танцем. Балом отражений. Все вместе они доводят принцип зеркальности до одной из основных стратегий построения сюжета.

«Солдат» зеркален, но он не прямолинеен. Он весь состоит из противоречий. Он построен на них. Противоречия — это порох романа. Они питают его. Дают ему повод жить, двигаться вперед к новым берегам своей свободы. Двигаться и вести за собой своего читателя. Фигуры меняются, мнутся. Как жизнь. Непредсказуемая. Быстрая. Беспощадная. Дающая новые шансы. И никогда с уверенностью нельзя сказать, чем всё это закончится. Что сегодня кажется раем, завтра становится адом. Хорошая причина как мать плохого следствия. И наоборот. Мгновенная смена полос. Полоса белая. Полоса черная. Где радость и горе бегают наперегонки. В сапогах, но разного размера. И когда кажется, что ты взлетаешь, то на деле — ты всего лишь срываешься вниз. Вроде помер, а присмотрелся — жив. Эти качели сопровождают всю книгу. Но именно эти качели и есть жизнь танцующего солдата.

Танцующий солдат — это что-то хаотичное, не подчиняющееся норме, блуждающее, не логичное, не сопоставимое, не укладывающееся, но живущее, выплывающее, разрывающее грани и границы, танцующее на ветру. Ему не хватает танцпола. Ему тесно в рамках. Живое вообще не может подчиняться границам. Он словно нарочно их ищет, чтобы их перейти. Превозмочь. Границы пространства, границы памяти, времени, событий, правил, умозаключений. Границы страха, нерешительности, отчаяния, малодушия. Границы самого себя. Они перестают существовать от одного только предчувствия в нём свободы. Она звенит в нем яркой музыкой. Ему важно, чтобы больше ничто не сдерживало его шаг, его бег, его танец. Чтобы «границ больше не было!». Чтобы «они лежали ржавыми, ненужными воспоминаниями под нашими быстрыми ногами!». Только если он преодолевает эти границы, у него появляется шанс распознать в себе крылья. И лететь!

Ну, и как после этого, да не вернуться к патетике!

Так танцуй же, солдат, танцуй! Танцуй так, чтобы даже солнце завидовало силе огня, вырывающегося из-под твоих ног!

Так танцуй же, солдат, танцуй! Отрывайся в своем танце от брусчатки плаца и лети к своему собственному «Я», единственному и неповторимому «Я», которое тысячелетиями томилось и ждало твоего возвращения!

P.S. И пока он летит, мне хотелось бы пожелать вам, дорогие мои читатели, чтобы несмотря на самобытность наших точек отсчёта, величину угла зрения, перспективу ракурса, диаметр фокуса, не обращая внимания на отличия представлений, уложенных в наших головах, не взирая на разницу в наших подходах к художественному замыслу и его литературному исполнению, каждому из вас удалось бы в этой книге найти своего собственного «солдата»», чтобы вместе с ним отправиться в этот бесконечный танец навстречу своей собственной свободе!!!

[1] Как в прямом, так и в переносном смысле. Подробнее об этой «пожарной истории» читай в «Па» (в данном случае, в главе) №18 «Мать огня».

Танцующий солдат

«Я не знаю, что хорошо, а что плохо (маленькая басня дзэн): Один крестьянин получил в подарок для сына белого коня. К нему приходит сосед и говорит: «Вам сильно повезло. Мне никто никогда не дарил такого красивого белого коня». Крестьянин ответил: «Я не знаю, хорошо это или плохо». Позднее сын крестьянина сел на коня, тот побежал и сбросил своего седока. Сын крестьянина сломал ногу. «О, какой ужас! — воскликнул сосед. — Вы были правы, сказав, что это, возможно, плохо. Наверняка тот, кто подарил коня, сделал это нарочно, чтобы навредить вам. Теперь ваш сын будет на всю жизнь хромой!». Однако крестьянина это не смущает. «Я не знаю, хорошо это или плохо», — бросает он в ответ. Тут начинается война, и всех молодых людей мобилизуют, кроме сына крестьянина со сломанной ногой. Снова приходит сосед и говорит: «Ваш сын единственный из деревни, кто не пойдет на войну. Ему крупно повезло». Тогда крестьянин отвечает: «Я не знаю, хорошо это или плохо».

Бернар Вербер. «Империя ангелов. Энциклопедия относительного и абсолютного знания».

Увертюра

Жизнь прожить, безусловно, можно. Понять, чего она от тебя хочет — не всегда. Она шалит, водит за нос, дразнит, вводит в заблуждение, играет в прятки, меняет перспективы, переставляет печки, от которых хочется плясать. И там, где можно умереть от отчаяния, только зарождается радость, а там, где душе хочется летать, ждёт самый настоящий ад. Счастливая тропинка нередко приводит к пропасти. Боль в спине — к появлению крыльев. Горькие слезы — к восторженному смеху. Или наоборот. Никто не знает. Жизнь — это постоянные качели и сплошная метафора. И хорошо это или плохо — одному Богу известно.

Па №1. «Угрешка». Или первое «па»

Заканчивался июнь 1985 года. В призывных пунктах страны продолжалось время спецнабора. В армию отправляли тех, кто по различным причинам не загремел туда еще весной. В основном это были выпускники учебных заведений, в которых не было военных кафедр. Как раз мой случай. Я к тому времени только закончил «Кулёк» (так в народе называли Институт культуры), и поскольку в нем не готовили «партизан»[1] и не раздавали погон, Родина сразу после получения диплома и выпускного бала в ресторане «Москва», отправила меня возвращать «кесарю кесарево». Так как набор был специальным, специальным был и «долг». Высшее образование позволяло сократить срок службы на полгода и вместо положенных двух лет обойтись 18 месяцами.

Возвращение долга давалось нелегко. Для начала следовало выполнить целый призывной ритуал: получить повестку в армию, потом прийти в военкомат, пройти медкомиссию, оказаться годным к строевой и ждать, куда тебя направит Господь Бог и Городской Сборный Пункт (ГСП). Он к тому времени находился на Угрешской улице, что и дало повод окрестить весь этот мобилизационный пылесос «Угрешкой».

Венцом всей церемонии являлись проводы. По сложившейся традиции их организовывали накануне отправки на ГСП. Проводить меня приехало пол-института, целый двор, а также два местных собутыльника и три незнакомых проститутки. Дело было летнее. Пикник мы устроили в лесу. Высокие сосны смотрели на нас с колючим недоумением и только поражались тому, как прощание может вызывать столько радости. Она была разлита кругом. В ней не было недостатка. И чем ярче она становилась, тем все крепче становились напитки. Их там было такое количество, что вскоре исчезло понимание того, по какому поводу все собрались. Ощущения расставания не складывалось. И ему не могли помочь ни прыжки через костер, ни дуэли на советском шампанском[2], ни стрельба из пневматики по полным бутылкам «Жигулевского», ни даже метание столовых приборов в репродукцию картины Иеронима Босха «Семь смертных грехов».

Утром меня разбудила милая незнакомка. В одной руке она держала часы, в другой — чашку крепкого чая. «Ты просил разбудить», сказала она. Я сделал пару глотков, но так и не догадался спросить ее имя. Она ушла, и я остался один на один со своим неопохмелённым сознанием.

Вскоре появились родственники. Потом слезы. Когда меня загружали в автобус комиссариата, я едва мог сложить пазлы событий в одну правдоподобную картину и до конца не понимал всей сути происходящего. Это было неудивительно при такой жуткой головной боли. Она не утихала и на ГСП. Чтобы ее урезонить, я обратился в медпункт Сборного Пункта и в качестве бонуса получил пару таблеток какого-то неведомого анальгетика.

Прошел день. Мы прошли очередную медкомиссию и стали ждать распределения по командам. Всех «спецпризывников», набранных одновременно со всех районов столицы, содержали либо в классах основного трехэтажного здания (вероятно, когда-то служившего идеалам среднего образования), либо в спортзале соседней двухэтажной постройки (здания соединялись между собой переходом)[3]. Кому улыбалась удача, занимал места на длинных скамейках, расставленных вдоль стен. Остальные располагались кагалом на полу. Все ждали своих новых географических координат.

Наутро состоялась очередная перекличка, новый медосмотр и новое распределение. Дошла очередь и до меня. Рупор прокричал мою фамилию, название моего военкомата (какого района), номер команды, с которой предстояло отправиться на передовые рубежи «борьбы за мир», и номер комнаты, в которой следовало ожидать этого отправления. Определен я был в танки, вернее в танковую «учебку» под городом Ковровом. Это был не самый плохой вариант. Мне вспомнился фильм «Четыре танкиста и собака». Я улыбнулся и уснул в комнате будущих башнёров и механиков брони.

Разбудил меня очередной приказ к построению. Нас принялись в очередной раз пересчитывать и на всякий случай оставили в шеренге. Тут, откуда ни возьмись, появился офицер в черной военной форме. В свое время в школе я интересовался обмундированием разных родов войск. Этих знаний мне хватило, чтобы распознать «родовую» принадлежность офицера.

Мичман был прямолинеен как выстрел торпеды. Как выяснилось из его короткого объяснения, ему несвоевременно выделили разнарядку на призывников и корабль Балтфлота мог остаться без личного состава. Приходилось добирать из разных команд. Не обошел он своим вниманием и танкистов. Пятеро самых крепких из тридцати годных должны были стать самыми беспрекословными.

Очередной медосмотр. Очередное построение. Опять имена. А после команда «Выйти из строя!». Как лотерея, где победитель получает право служить на год больше. Джокер не обошел и меня стороной. Я оказался в числе пяти крепышей, хотя особыми природными данными никогда не отличался. Как бы сказал иорданец Махмуд, который одно время снимал у меня квартиру в Орехово, «ты никогда не узнаешь, какой твой зуб „в твой рота“ здоровый, пока не вырвешь его» (московские пьяные стоматологи по ошибке вырвали ему совершенно здоровый зуб). Примерно также поступили и с нами. Нас вырвали из «рота» (или «роты» для большего соответствия) танкистов и теперь только морю было под силу раскрыть зловещую тайну ошибки.

После жесткой селекции нас взяли под ружье и отправили в класс, который охранялся двухметроворостым матросом (чем не скороговорка). Он имел право всех впускать, но никого не выпускать.

Положение становилось каким-то несуразным. Я бы даже сказал, несовместимым с моим представлением о солдатском труде. Я и море. У меня и так не все еще складывалось в голове в ровные узоры, а тут еще такие совершенно мокрые обстоятельства. Одно из них, кроме того, вступало в противоречие с моим пониманием времени. На лишних полгода (выпускники вузов должны были служить на флоте два года, а не полтора как в сухопутке) я совершенно не рассчитывал. Я немного приуныл и спросил у ответственного мичмана, можно ли мне поменять команду. Ответ был предсказуем. «Бабу свою будешь менять, придурок», сказал морской офицер и при этом пренебрежительно расхохотался.

Мне стало по-особенному грустно и несколько тесновато в новых условиях. Можно было, безусловно, разрыдаться, отчаяться, или сесть под фикус, чтобы пожаловаться Будде на свою армейскую судьбу. Но фикуса рядом не оказалось, Будду я решил не будить, и мне не оставалось ничего иного, как взять эту самую судьбу в свои руки.

Бежать! Вот первое, что пронеслось в моей голове. В груди я услышал ритмы пасадобля, и мне захотелось их тотчас дополнить движением тореро. Как в танце. При этом матрос, косая сажень в плечах, был мною определен на роль боевого быка. Пришлось прибегнуть к традиционным средствам. Вместо мулеты я использовал свое изможденное лицо, вместо шпаги — червонец. Виртуознее матадора я сунул его в широкую ладонь моряка и сказал, что срочно нуждаюсь в санчасти. Тут не нужно было хвататься за живот или за голову. Одного моего вида было достаточно, чтобы мне поверить. Похмелье плюс депрессия придали бледности какой-то инфернальный оттенок. Как сказала бы наш участковый доктор Агата Карповна, «даже покойник постеснялся бы такого отсутствия цвета».

Сначала матрос помял в руках мою мятую десятку, потом немного помялся сам, но, в конце концов, все же уступил просьбе, подкрепленной казначейским билетом. Он щедро выделил мне пять минут и строго предупредил, чтобы все прошло «без блядства и побега».

Итак, я вышел. Бежать я, конечно, не собирался. Было некуда и незачем. Поначалу я хотел просто найти начальство Угрешки, чтобы рассказать ему про свою врожденную клаустрофобию и приобретенную в пионерлагерях морскую болезнь. По дороге наверх я случайно встретил своего однокашника Серёгу Рустамяна. Он был призван на день позже и со дня получения диплома находился в затяжном подпитии и громком настроении. Его пока не определили ни в какую в/ч[4] и он продолжал отмечать свой уход на службу. Аргументы были весомые. Из-за пазухи у него торчало пару бутылок «Агдама»[5]. Мое восприятие мира приняло тотчас сукцессионный характер, волнения улеглись и с посещением присутственных мест я решил пока повременить.

Агдам сменили «Три семерки», «Алабашлы» — «Кавказ»[6]. Серега к тому времени уже знал, в каком месте можно было перемахнуть через забор[7] и как быстрее пройти к ближайшему винному. С каждой выпитой бутылкой пьянство все больше принимало нелегальный оттенок и студенческий размах. Вскоре вокруг нас образовалась приятная компания нескучных призывников. Мы пили вино, играли на гитаре и время от времени прислушивались к гээспэшному громкоговорителю.

Дни не успевали сохраниться в памяти и медленно вываливались из ночей мертворожденными детьми. Ночи слишком спешили на свет, и в спешке разбивались как пустые стаканы, на мгновение осколками освещая черное небо. Мое имя еще по нескольку раз на день выкрикивал рупор. Потом ему это занятие, как видно, надоело, и про меня как-то основательно забыли.

Такое «невнимание» трудно было оставить без внимания. На четвертый день с группой «временно невызываемых» мы решили «временно» покинуть мобилизационный центр. Естественно через забор. Естественно в ночь. Естественно по велению души и сердца.

В Москве в это время шел кинофестиваль. Представлялась редкая возможность узнать не только о достижениях мирового кино, но и познакомиться с новинками арт-хауса. И мы знакомились. Днем — с новинками. После кино — со «старинками». Под крышами старой Москвы, в мансардах особняков на Чистых прудах, мы коротали теплые стремительные летние ночи, чтобы наутро продолжить свои «призывные» похождения. Официально мы числились в армии. Но об этом мы вспоминали только в метро, чтобы, показав военник[8], бесплатно пользоваться общественным транспортом.

Но когда-то всегда наступает время, когда этого времени больше не остается. Вместе с ним заканчиваются, как правило, еще деньги и идеи. Этот трагический момент не обошел стороной и нас. Надо было возвращаться к своей военной судьбе.

На Угрешку я шел с легким сердцем, в глубине души надеясь, что команда моряков уже добралась до балтийского взморья и меня давно уже как-то переутвердили и куда-то перенаправили. Но вернувшись в казенное здание и прослушав сотню объявлений, к своему большому удивлению я так и не услышал знакомых позывных. Мордатый «матюгальник» как будто нарочно избегал моего имени. Будто табуизировал его. Словно боялся им поперхнуться.

Человеку даже с развитым чувством вымысла не всегда удается разгадать чужой замысел. Особенно если этот замысел замаскирован молчанием. Чтобы снять с него маскировку, нужно совсем немногое: отбросить напускные страхи, открыть свое забрало и вызвать неизвестность на дуэль. И я пошел ее вызывать. В самые, что ни на есть, распределительные верха. В самый, как бы поточнее выразиться, военный секретариат.

Карты спутались. Замысел вызвал удивление. Как выяснилось, я был уже пятый день в розыске за нарушение воинского устава и предпринятое дезертирство. Но как же с присягой, которую я не давал? Какое нарушение, дорогие товарищи? — возмущался я. Однако, как мне доходчиво объяснил хмурый прапорщик, присяга тут была вовсе ни при чём. Для обвинения в дезертирстве достаточно было одной отметки в военном билете о том, что я призван в Советскую армию.

Со мной мило попрощались. Я вышел в коридор и стал ждать, гадая очередность последующих действий. То ли сначала наручники и конфискация комсомольского билета. Или же уже потом стрижка налысо и прочие дисциплинарные непристойности.

Прошло полчаса. Но не произошло ни того, ни д