Оглавление

1. Рак и Жемчужница
2. ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
3. Часть 1
   1. Мечта
   2. Парень из чёрной «Волги»
   3. Ключ
   4. Дядя Слава
   5. Неспортивные пистолеты
   6. Встреча
   7. «Соратник по оружию»
   8. Дело Марии Юнк
   9. Город на круче
   10. Зелёный сундук
   11. У Больших Камней
   12. В западне
   13. Факты
4. Часть 2
   1. Мечта сбывается
   2. Предложение
   3. Когда одного алиби мало
   4. Телефон 431—93
   5. В двух шагах от счастья
   6. План
   7. Письмо
   8. Три сестры
   9. Катастрофа в лесу
   10. Обломок
   11. Последний шанс
   12. Золото сыплется с неба
5. Часть 3
   1. Взлёт

Моим наставникам и друзьям

по Альма-Матер посвящается.

Автор приносит извинения за некоторые несоответствия типов самолетов на иллюстрациях и в повествовании романа.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Помню, я долго боялся чистого листа бумаги и ручки, лежащей на белой поверхности. С беспокойством глядя на кончик пера, я думал об ответственности перед своими потенциальными читателями. Уже работая корреспондентом в местной прессе и, как говорится, «набив руку» в статьях, очерках, репортажах, я постоянно занимался русским языком и заново выполнил все упражнения из учебников по школьной программе, поскольку считал, что писать надо всегда грамотно, без ошибок. Мне говорили, мол, пиши, не думай лишнего, пусть редакторы и корректоры тебя поправят, у них работа такая, а главное в литературном произведении — его художественная ценность. Всё верно. Однако мир так устроен, он стремится к совершенству, а мы — часть этого мира и следуем за ним. Каждый из нас поступает так, как он хочет, и делает то, что он может. В любом деле прежде, чем начать задуманное, надо слегка пофилософствовать, прикинуть свои возможности, поставить впереди цель, чтобы на чистом листе увидеть её исполнение на кончике пера.

В наше время перо заменил компьютер. Он же за нас готов просчитать на сто лет и вёрст вперёд. И даже назад, если хотите. Но совершенной технике не достигнуть человеческого совершенства. Компьютер может сочинить стихотворение, музыку, нарисовать картинку, написать рассказ на заданную тему. Спору нет. Он знает и помнит больше слов, но не умеет ими пользоваться. Как любовь начинается с души, так и слово, написанное живой рукой, идёт от чувства. «И тянется рука к перу, перо к бумаге…» Вспомнили? И вот уже кружится голова, и наши мысли обретают словесную форму.

Уважаемый читатель (если таковой найдётся), очевидно, ждёт от предисловия автора каких-то нравоучений или наставлений по поводу предстоящего «чтива». Нет. Никаких наставлений! Я сам себе автор и редактор в одном лице. PONY — это не маленькая «тёмная лошадка», а всего лишь аббревиатура моего полного имени.

Сейчас наступает новая эра — информационная эра, время свободной информации. Свободной не значит «что хочу, то и ворочу» или пишу (хотя случается и такое), но в том смысле, что печатная продукция перестала быть монополией государства, а издать небольшую книгу в наш век высоких технологий можно просто не выходя из дома.

Сколько километров местных и столичных коридоров я прошёл в советское время, чтобы напечатать свой роман «Рак и жемчужница»! А ещё раньше перевод с английского Генри Райдера Хаггарда «The yellow god». Этих коридоров несомненно хватило бы от Мичуринска до Москвы. Умные дяди и тёти отписывали рецензии, в которых встречались грамматические ошибки. Тогда ведь правильного Word-а ещё не было и проверять за ними было некому, потому без зазрения совести на одной странице они называли меня Поповым, а на другой Петровым. Ругали почём зря. Хаггарду тоже досталось. Бедняге, ему-то за что. Перевернулся бы в гробу, прочти он «железные» доводы доморощенных идеологов марксизма-ленинизма. Я имею в виду замеченные московскими рецензентами элементы расизма и мистики в романе английского писателя «Жёлтый бог».

Не один раз, следуя «ихним» указаниям, я переписывал свой роман «Рак и жемчужница»: вырезал, менял, вставлял новое. В этом, надо сказать, была и положительная сторона — роман раз за разом менялся к лучшему. Но критиковали однако. Кому-то не нравилось одно, кому-то нравилось это, но почему-то не нравилось другое. Сколько людей — столько и мнений. Иногда хвалили, мол, написано хорошо, даже талантливо. Хоть шерсти клок. К настоящему времени из всех полученных мною рецензий осталось две. Одна отрицательная, написанная неким Н. Архангельским. Не помню кто таков. Я знал одного блаженного Николая Архангельского в Окском заповеднике Рязанской области. Хороший человек. Другая рецензия положительная нашего тамбовского писателя Алексея Шилина. Надо отдать должное Тамбовской писательской организации, они отнеслись к моей рукописи достаточно серьёзно. Спасибо им за это, ведь я — легка мне эта речь — не считаю себя писателем.

Не считал и после того, как расстался с Тамбовским авиаспортклубом, не считаю и сейчас. Но написать о лётчиках мне очень хотелось. Какое-то время возвращался обратно в клуб, собирал нужную информацию, общался с друзьями, печально бродил по аэродрому, глядя на небо, вспоминая былое и не былое, перемешивая реальные события с виртуальными. Сюжет обрастал картинами, сценами, вымышленными либо когда-то звучавшими то ли здесь, то ли в великом граде Киеве, то ли в несуществующем на карте городе Роменске.

Говорят, что писатели любят читать свои произведения. Вы знаете, это правда. Особенно те, кто пишут мемуары, ведь для них они как дневниковые записи. Сколько раз я читал свою рукопись, столько раз и правил её, но теперь у меня такой возможности не будет. А жаль.

Когда я почувствовал, что могу взять в руки перо и писать, как говорят музыканты, «с листа», — вернулся домой, чтобы осуществить задуманное. Но вскоре понял, что чего-то не хватает. Неожиданно ко мне в руки попадают исторические документы: Наполеон Бонапарт, его морские похождения, сокровища и так далее и тому подобное. И снова закружилась головка, как у Роберта Луиса Стивенсона: «Пиастры! Пиастры!» — кричал попугай. Свершилось. Вот оно. Мне нужен негатив. Чтобы сравнить чёрное с белым или белое с чёрным. Как правильно? Вы не знаете? И я не знаю. Закон единства и борьбы противоположностей, его диалектическое развитие. Но это уже философия. Впрочем, почему бы не пофилософствовать. Кто меня остановит? Время, правда, потраченное на чтение моей книги, останется всё-таки вашим. А время в магазинах не продают. Время — деньги. Можно столько-то заработать или не заработать столько-то.

Архангельскому не понравилось название романа, простая «биологическая ситуация»: рак и жемчужница, дескать, какое отношение они имеют к содержанию изложенного. А вот Шилин, наоборот, увидел нечто страшноватое в первом слове и романтическое во втором, «беспощадность одной стороны по отношению к другой». Конечно же, здесь речь идет, прежде всего, о людях.

Я говорил о философии? Извольте. Не подумайте лишнего, но она имеет прямое отношение не только к теме нашего романа, но и вообще ко всему на свете. Мне так видится (и не я один такой умный), что наш мир и ход истории всегда представлен альтернативой. Человеку постоянно приходится что-то выбирать. Нам достался в наследство от природы мир контрастов. Всё противопоставлено всему. Плюс — минус. Левый — правый. День — ночь. Белый — чёрный. Холодный — горячий. Скупой — щедрый. Добро — зло. Бог — сатана. И наконец, совсем уж запредельное: мир — антимир. Дальше можете продолжить сами, но попробуйте из выше- или нижеперечисленного убрать один компонент. Другому будет не просто плохо — случится катастрофа. Что станет с положительно заряженными ядрами атомов, если отнять у них отрицательные электроны, нам показали на примере Хиросимы. Левая рука не может жить без правой, как день не обходится без ночи. А представьте, что вокруг остался только чёрный цвет, и в кране течёт только холодная вода, все в городе вдруг стали жадными или, наоборот, до безобразия щедрыми. Кто скажет нам, что вот это есть добро, не будь зла? С чем мы сможем сравнить хороший поступок? Ну, конечно же, с плохим. Писатели-фантасты говорят, что, если мир соединится с антимиром, произойдёт аннигиляция, т. е. взаимоуничтожение. Брр!

Аркадий Райкин по-своему понимал закон единства и борьбы противоположностей: «…пусть всё будет, пусть изобилие будет, но пусть чего-то не хватает». Я забыл упомянуть ещё одну важную пару контрастов: бедный — богатый. Это те же плюс и минус. Именно отсюда начинается цепная реакция в виде войн и революций, когда бедные не могут уже жить по-старому, а богатые не могут управлять по-старому.

Не могут — заставим. Или не заставим, больно надо, ещё что-то предложим. Снова два варианта и более. Аналогично во всём и повсюду.

Однако вернёмся «к нашим баранам», к примитивной «биологической ситуации», то есть к страшному раку и романтической жемчужнице.

Страшный рак подкрадывается к романтически задумавшейся жемчужнице и настырно ждёт своего часа. Ни о чём не подозревая, жемчужница поворачивается к раку и, томно зевая, на миг усыпляет свою бдительность. Рак тотчас же засовывает клешню внутрь. Жертва, застигнутая врасплох, хочет откупиться и предлагает свой жемчуг в двадцать пять каратов, на что рак лаконично отвечает бедной ракушке: «И жемчуг тоже!», после чего поедает последнюю. Вывод: не разевай рот. В детстве у нас в доме была большая синяя книжка. Мама любила её читать медленно вслух. Мне было жалко жемчужницу. Я не знал тогда, что Орбелиани, сочинивший эту сказку, сознательно привёл её к печальному концу, видимо, тоже поплакал «в тряпочку». Но что делать. У всего есть своё начало и неминуемый конец. Вот вам ещё одна сакраментальная пара противоположностей.

Наш с вами роман (позвольте мне так говорить) закончится хорошо. По просьбам читателей внесены исправления и дополнения, опущен фанфарный конец. Ну а что касается ребёнка, который кричит в самом начале и в последней главе — так это же дети. Они что думают, то и говорят. Не то, что мы.

Мичуринск

9 февраля 2020 г.

•

«Когда жемчужница плавает в море, она раскрывает рот, однако, увидев рака, тотчас его закрывает. Рак, подплыв к жемчужнице, приставляет клешню к самому её рту. Стоит ей слегка приоткрыть рот, и рак тотчас же засовывает клешню, постепенно забирается внутрь и выедает всё, что есть в ней живого».

(Сулхан-Саба Орбелиани)

«Я люблю их общество… постоянный риск, любимый и опасный труд, вечная напряжённость внимания, недоступные большинству людей, ощущение страшной высоты, глубины и удивительной лёгкости дыхания, собственная невесомость, чудовищная быстрота — всё это как бы выжигает, вытравливает из души настоящего лётчика обычные низменные чувства: зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь — и в ней остаётся чистое золото».

(А. И. Куприн)

Часть 1

Мечта

— Папа, папа, смотри, самолёт сломался! — звенел, полный отчаяния, детский голос.

В небе в самом деле творилось непонятное. Маленький красный самолёт закружился, словно волчок, взмыл вверх, потом как-то странно начал раскачиваться — и вдруг стал падать. Заглох двигатель. Всё ниже падает самолёт, а земля всё ближе и ближе.

— Он падает, папа! — испугался мальчик и зарылся лицом в отцовскую куртку.

— Не бойся, не упадёт, — успокаивал малыша отец, хотя и в его голосе уже проскальзывали тревожные нотки. Что же это? Ну! Ещё секунда — и будет поздно. Но тут мотор заработал, и самолёт, описав красивую параболу, полез вверх.

— Ну, посмотри теперь, — выдохнул отец, поворачивая мальчонку лицом к небу.

— Ура! — закричал мальчик, и его «ура» далеко разлетелось по аэродрому, подхваченное сотнями голосов.

Финальные соревнования по высшему пилотажу были в разгаре. Одна за другой взмывали в воздух краснокрылые птицы, а люди, задрав кверху головы, восторженными глазами провожали каждую из них. Диву даёшься, как можно заставить машину так крутиться, переворачиваться через крыло, идти то носом вперёд, а то и хвостом вперёд. Вот самолёт идёт по горизонтали, как вдруг, словно лёгкое птичье пёрышко, полетел вниз. Впрочем, это уже не полёт, а падение. Один виток, другой, третий — вращение прекратилось, прекратилось падение — машина снова упрямо лезет в голубую высь.

— Хороший штопор, — заметил мужчина средних лет, из-под руки наблюдая за самолётом.

— И «гайку» завернул неплохо, — добавил молодой человек, стоявший рядом с ним.

— Ты, Лёня, все фигуры что ли знаешь? — спросил мужчина.

— Ну, не все. Их так теперь много, Анатолий Васильевич. А ещё разновидности? — поскромничал молодой человек, которого назвали Лёней.

— Вот эта как называется?

— Похоже на цветок.

— Это «эдельвейс».

— Подождите. Кажется, я знаю, что сейчас будет.

Лёня пристально смотрит в небо. — Да, это знаменитая «абракадабра», когда самолёт совершает вращения вокруг трёх осей.

— Молодец!

— А кто это там, Анатолий Васильевич?

— Муслим Гасанов.

— Чемпион страны?

— Ещё раз молодец. Тебе, Алексей, надо к нам в клуб. Парень ты башковитый, да и на вид крепкий, хоть и талия узкая, — дружески похлопал инструктор польщённого юношу по плечу. — Сколько тебе лет?

— Двадцать один.

— Давно пора.

— Я и сам думал, но боюсь, не потяну. Университет жалко.

— А я в твоё время сам учился в институте, правда, занимался не иностранными языками, как ты. Окончил исторический факультет, а в авиаклубе готовился сдавать на мастера спорта. Вот так. Одно другому не помешало. Наоборот. Чем больше ты занят, тем больше успеваешь.

Лёня Корнеев внимательно выслушал инструктора, прищурившись, следил за самолётом. Ему было о чём задуматься. В первый раз, когда стукнуло всего пять лет, над их домом низко пролетел вертолёт. Он сделал вираж и вдруг застыл на одном месте. Лёня, как заворожённый, следил за винтокрылой машиной, а когда она сдвинулась с места, проводил её глазами, пока не скрылась из виду, и стремглав побежал домой. Ещё с порога закричал: «Мама, я хочу стать лётчиком!» — и замахал над головой руками, изображая лопасти. А когда устал махать, расставил руки в стороны и закружился по комнате.

Прошли годы. Лёня окончил школу и поехал поступать в военное училище. Врачи тогда осмотрели его и сказали: «Молодой человек, вы не сможете стать лётчиком. Во всяком случае, военным лётчиком». С тяжёлым сердцем возвращался Лёня в родные пенаты. Он решил: раз не смог поступить в военное училище, поступать в другой ВУЗ не будет, а пойдёт на завод, как многие его однокашники. И пошёл на завод.

Но было у него одно серьёзное увлечение. Иногда сестра-учительница приглашала его в школу. Лёня брал в руку микрофон и, как он самоуверенно считал, с отличным произношением наговаривал на плёнку английские тексты. «С такими знаниями не грех поучиться и дальше», — говорила сестра. Не грех. И вот теперь Алексей Корнеев — студент третьего курса Роменского государственного университета.

Лёня сложил ладони трубочкой и, как бинокль, приставил к глазам. Следить за самолётом стало удобнее. Ветер трепал его чёрные как смоль волосы. Плотно сжатые челюсти выявляли и без того худое лицо. Несмотря на свои двадцать с лишним лет, бриться Лёня начал недавно. Как-то издалека приехал погостить брат и однажды с усмешкой заметил: «Тебе помочь или сам соскоблишь куриный пух?» Пришлось взяться за безопаску. Усы сбривать не стал. Пусть растут. С ними, говорят, солиднее.

А моторы всё гудят и гудят в небе. На какой-то миг шум будто бы замирает, как вдруг, словно разбуженный в клетке лев, несётся с высоты нарастающий сердитый рёв. Лёня так увлёкся, даже не сразу понял, что Анатолий Васильевич ему о чём-то рассказывает.

— Чтобы так научиться летать, — донеслось до его ушей, — надо не один год подержаться за ручку управления. С земли вроде бы ничего необычного, легко и красиво. А сколько проделано работы. Вот сейчас смотри: «штопорная бочка»… — Инструктор говорил, а Лёня слушал и уже видел себя в кабине самолёта. Вот он, как ему сказали, берёт ручку на себя, и нос самолёта устремляется в голубую даль неба. Спокойно, не торопись, набери необходимую скорость. Вот так. Теперь можно убрать шасси, установить нужный режим работы двигателя, осмотреться. Какое чудо! Сколько простора!

— Полёты — это не прогулки над зреющими хлебами, — слышит Лёня голос Анатолия Васильевича. — Надо учиться выполнять фигуры пилотажа, тренироваться, чтобы выдерживать перегрузки, а они, брат, не малые. В тот момент, когда…

Лёня с ним согласен. По совету инструктора «проверил» расчётную высоту, «потрогал» привязные ремни — и вдруг «бросил» самолёт в пике. Сиденье не ощущается, но вот он потянул на себя ручку, и сразу же на него наваливается страшная тяжесть, тело вжимается в сиденье, руки и ноги словно свинцовые, в глазах потемнело. Ручка на себя, и движение по кривой прекращается, исчезает и перегрузка. Снова вверх. Крена нет, скольжения нет, свечой вверх. Стоп! Ручка от себя — самолёт замирает на вертикали. Лежишь на спине, перед глазами глубокое чистое небо.

— А теперь «управляемая бочка» с выходом на спину, — продолжает инструктор. — Делается это полной отдачей ручки вправо, смотреть надо влево, назад и вниз.

Лёня поморщился, пытаясь осознать значение инструкции. Анатолий Васильевич шутливо подтолкнул его плечом. — «Тяни за ручку!». Да, конечно, он почти всё понял, но «висит», однако, вниз головой, хорошо на привязных ремнях. Самолёт тем временем летит вверх колёсами. Снова падение, снова пе

даль. Какая-то «отрицательная бочка», с ума сойти. А-а, горизонтальный полёт. Что, ещё фигура? Интересно. «Колокол». Серьёзная штука. Снова свечой вверх. Убираем газ, самолёт теряет скорость. Наступает момент — и он зависает в воздухе. Сейчас упадёт. Вот началось движение в обратную сторону. Вниз. Хвостом вперёд. Машина дрожит. Рули дёргаются.

— Он должен упасть вперёд, — предсказывает траекторию полёта Анатолий Васильевич, — так и есть. Всё. Отмашка крылом для судей. Это значит, что выступление закончено.

— А посадка? — улыбается Лёня.

— Ты прав, момент ответственный.

Самолёт делает разворот на посадку. Выпущены шасси. Последняя прямая. Стремительно приближается посадочная полоса. До земли осталось пять метров, четыре, три, два, один. Плавно ручку на себя. Земля легко подталкивает снизу, и машина сначала быстро, потом, замедляя свой бег, катится по зелёной траве аэродрома. Лётчик открывает фонарь. Свежая струя воздуха бьёт в лицо. Ах, как прекрасна земля!

Парень из чёрной «Волги»

Чёрная «Волга», далеко отбрасывая комья земли, шла по мягкому полю к автостраде. Только что прошедший дождик подмазал едва видневшуюся из травы грунтовку, и водитель энергично крутил баранку то в одну, то в другую сторону.

— Эх, надо было по дороге ехать, — вслух проговорил водитель, — а тут, видно, редко ездят.

Он громко чертыхнулся, объезжая лужу, и в следующий миг машина забуксовала задними колёсами. Водитель погазовал ещё немного и остановил двигатель. Он открыл дверцу, посмотрел на заднее колесо, на исковерканную машиной землю, на свои чистые полуботинки и, всё-таки вылезая из машины, опять вслух сказал:

— Ну что я теперь скажу шефу?

От досады на его молодом, красивом лице появились морщинки. Черные, сросшиеся на переносице брови нахмурились. Он обошёл машину сзади и ещё больше нахмурился.

На вид ему было лет двадцать пять. Тщательно выбритые до синевы скулы, чуть прищуренные глаза. Густые вьющиеся и, по всему видно, жёсткие русые волосы закрывали уши, ложились на ворот белой рубашки. Он вытянул вверх руки, хрустнул пальцами, поправил новенькие с отворотами джинсы, стянутые мягким ремешком, и проворчал:

— Пешком сегодня пойдёт моё начальство, — снова сел за руль и откинулся на спинку кресла. После завывания мотора и надсадного буксования стало тихо. Через открытую дверцу доносилось пение жаворонка. В кабину влетела пчела, ударилась о смотровое стекло и заметалась, пытаясь во что бы то ни стало продолжить полёт, наконец, оттолкнулась от стекла и проворно поползла по шершавой плетёной баранке.

— Пешком пойдёт начальство, — повторил водитель чёрной «Волги» и усмехнулся.

Пчела вновь перелетела на стекло и звонко зажужжала.

— Эй, проснись! — сквозь сон послышалось Дмитрию. Он открыл глаза и прямо перед собой увидел черноволосого паренька с редкими усиками.

— Ты ночевать тут будешь? Вставай, мы тебя вытащим, — проговорил паренёк и вытянул из кабины голову. — Он спал, Анатолий Васильевич.

Дмитрий протёр глаза. Перед его «Волгой» стоял новенький ПАЗ.

— У тебя трос есть? — снова просунул голову в кабину паренёк.

Дмитрий отрицательно мотнул своей шевелюрой и полез из кабины. Паренёк тем временем шмыгнул в автобус и вскоре появился с тросом в руках. Он наклонился к «Волге» и, не найдя за что зацепить, вопросительно глянул на водителя. Тот перехватил у него трос, сунул под машину руку, закрепил конец и так же быстро прикрепил трос к автобусу.

— Готово. Заводи, поехали. Давай! — скомандовал паренёк.

Обе машины взвыли моторами. ПАЗ закрутил четырьмя колёсами по осклизлой дороге, выпустил облако синего дыма и легко вытянул чёрную «Волгу» из глубокой, грязной колдобины. Водитель выпрыгнул на дорогу, снял трос, подошёл к пареньку.

— Спасибо. Дальше своим ходом, — сложил испачканную ладонь лодочкой, протянул руку.

— Колосков Дмитрий.

— Алексей Корнеев, — почему-то смущённо ответил паренёк. — Ну, пока. Авось ещё встретимся, мир невелик.

— Будь здоров.

Автобус уехал. Дмитрий постоял немного и решительно направился к своей «Волге».

Ключ

Лето в этом году выдалось жарким, безоблачным. Июнь заявил о себе сразу: подошли травы, потянулись хлеба, деревья оделись листвой. Знойный июль ещё не наступил, а всем уже хотелось дождя, прохлады, одним словом, защиты от немилосердного, плавящегося над головой солнца. «Ещё три-четыре дня такой жаркой атаки — и трава обратится в пепел», — говорили на косовице люди и косили поникшую, обманутую солнцем зелень. На берёзах появились жёлтые листочки и, когда шалый ветер проверял их на прочность, они обречённо отпускали ветви, улетая в первый и последний полёт до земли.

А в городе прочно поселилась духота, пахло гудроном, на раскалённом асфальте отпечатались сотни каблучков. Перед бочками с квасом и пивом выстраивались длинные очереди. Ехать «в час пик» городским транспортом было невыносимо.

Лёня Корнеев задержался в дверях университета, раздумывая, идти ли ему на троллейбус или пройтись, как всегда, пешком по набережной.

— Корнеев, — вдруг услышал он голос декана. Юрий Павлович, немолодой седеющий мужчина, стоял на ступеньках, наклонившись вперёд, сквозь толстые стёкла очков рассматри

вая Алексея, словно сомневаясь он ли это. — Корнеев, это ты? Иди-ка сюда, — бесцеремонно позвал он.

Лёня быстро поднялся по ступенькам.

— Лёнь, дело есть на полмиллиона, — шутливо сказал декан. — Тут мой юрист изъявил желание помочь.

«Юристом» он называл своего сына Николая, который учился на юридическом факультете. Сквозь стёкла очков глаза декана казались маленькими и злыми. На самом деле он был очень добрым, к тому же с прекрасным чувством юмора.

— Вы, кажется, с ним друзья? — спросил Юрий Павлович.

— Он мне показывает приёмы самбо, — ответил Лёня.

— Ну, самбист. Сам не умеет, а уж других обучает. А вот и он.

В коридор вышел атлетического телосложения парень лет двадцати и тоже, как отец, в очках.

— Значит так, ребята. Хоть вас и мало, пожалеть бы надо, но задача такова. Деканат мы переводим в смежную комнату, а из старого кабинета надо вынести три стола и штук двадцать стульев. Вопросы есть?

Вопросов не было.

Лёня заглядывал иногда в деканат, но всякий раз думал о назначении длинной, почти от потолка и до пола широкой красной портьеры за спиной декана. Юрий Павлович теперь отодвинул её. За портьерой появилась небольшая, обитая чёрным дерматином дверь. За дверью маленькая площадка и каменная лестница, ведущая вниз. Вспыхнул свет.

— Столы и стулья снесёте вниз и налево в подвал. Я буду у себя. Как сделаете, скажете, — распорядился декан.

Столы оказались неподъёмными. Пришлось снять пиджаки. На лестнице задержались. Лёня повернул голову направо:

— Смотри, Соболев, окно.

— Там внизу тир.

— Тир? С ума сойти, ведь вход чуть ли не с противоположной стороны. Вот бы не подумал. Я, знаешь, как зайду в помещение, сразу теряю ориентировку. Вот за этой стеной понятия не имею, что там?

— Там люди идут по тротуару, а это окно выходит в коридор, где пули свистят.

— Ты любишь приключения, Соболев?

— По телевизору.

— Эх, Соболев, Соболев. Ты глянь, какие здесь стены. Вряд ли тут всегда был университет.

— Папа говорил, что до революции здесь обучали царских офицеров.

— Много там ещё этих стульев?

— Восемь. Ты сейчас домой пойдёшь?

— Нет. У нас завтра зачёт — я в читалку.

— Эх, Лёня. Учиться надо на первом курсе, а ты уже третий заканчиваешь. Пойдём ко мне, музыку послушаем, я тебе новый приём покажу.

— Не могу. Сейчас девочки придут.

— Девочки не придут. Я лучше знаю твоих девочек.

— Всё равно не могу. Я в читалку.

— Ну, как знаешь.

Пробило девять. Читальный зал закрывался. В десять часов университет совсем опустеет, уйдут последние студенты с подготовительного отделения. Лёня поднялся на факультет. Ему нравилось бродить по пустынному зданию, слушать тишину университета. Он слышал собственные шаги, днём их не услышишь, чувствовал, как гулко бьётся сердце. В здании уже начинали ремонт, кое-где стояли подмостки, стулья, в углу грязные кисти, мастерки, прорвавшийся мешок с алебастром. Лёня подлез под досками лесов и поднялся в 71 аудиторию. Это единственная аудитория, которая не запиралась на ночь. Вот доска. Можно писать. Слышно, как осыпается мел и посвистывает за доской где-то на железной петле гвоздь. Лёня подошёл к столу и сел лицом к воображаемой аудитории.

Сколько же вас много с умными лицами! Галя Чепрак сидит за первым столом и доверчиво смотрит на преподавателя. Ах, Галочка, если б ты знала, какие у тебя глаза! Ты знаешь, что ты красива. Оттого и кокетничаешь? Валера Соломенцев. Ты чего так насупился, Валера? Нет, нет, ты не подумай, пожалуйста, я сейчас пересяду к тебе. Мне пока так лучше — я вас всех вижу, сразу всех. Думаешь, мы поссорились? Дудки. Со мной нельзя поссориться, и у меня нет врагов. Я не беспринципный, просто нет времени наживать их.

Гриша Шаповалов с немецкого отделения. Вот с кого надо брать пример. Смотрите — он пишет лекцию. Девочки за задним столом, чем вы там заняты, и чей клубочек с ниткой лежит в проходе? Серёжа, опять пятиклетка? А ну-ка посмотрели все на доску. Я не преподаватель, я только учусь. А придётся работать в школе? Точно буду работать. Чего мне бояться? Не всем же горшки обжигать. Переводчиком, говорят, престижнее. Но это только говорят. А все знают, что в нашем городе переводить пока нечего, разве только харчи, как изволит шутить юрист Коля Соболев. Посему я завтра отправляюсь в общежитие к Грише за консультацией по немецкому языку. Вот вам человек с твёрдой волей: как сказал, что будет учиться с первого до последнего дня, так и держит слово. Молодец! Думаете, он весь в учении, даже в кино не ходит? Ходит. А однажды я его видел на концерте в филармонии. Ну, а почему бы и нет. Верно. Надо много читать, заниматься спортом, чёрт побери, ведь не зря кругом толкуют о гармоничном развитии личности. Всё. Будем решать. Значит, авиаклуб, самолёты. Анатолий Васильевич прав — одно другому не должно помешать. Учёба спорту не помеха. И наоборот.

Лёня встал из-за стола, подошёл к пианино, наступил на педаль и нажал на клавишу. Мелодичная «до» задрожала по аудитории. Лёня отпустил педаль — нота оборвалась. Где-то тихонько хлопнули дверью. Лёня прислушался, закрыл пианино и вышел в коридор. Ему ещё хотелось заглянуть на «голубятню». Так называли небольшой класс, 104 аудиторию, расположенную выше третьего этажа на одном уровне с чердаком. Туда вела железная лестница, и было очень темно. Темнота нравилась Алексею. Нравилось нащупывать ступеньки, пробираться к двери, искать ручку. Свет в классе он никогда не включал — на улице горел фонарь, в аудитории было светло. И тихо-тихо.

Лёня решил сначала дойти до старого деканата. Время ещё позволяло. В глубине притихшего коридора едва виднелась белая дверь. Она была открыта. «Юрий Павлович так и не закрыл её», — подумал Алексей. Он вошёл в кабинет и остановился против обитой дерматином двери, через которую днём они с Колей выносили столы. Из замка торчал ключ. «Ну вот, даже ключ оставил в замке. Ух, ты, какая там темень!» Лёня убрал из дверного проёма голову, прикрыл дверь, не запирая её, и вытащил ключ. Некоторое время он внимательно изучал его, словно от этого ключа по всем законам приключений сейчас зависело очень многое. Он начал играть. Да. Вот он этот ключ, который все искали. Боже мой! Что же делать? Надо его спрятать. Нет! За ним скоро придут! Вернуть обратно! Всё. Уходим!

Лёня засунул руки в карманы, шагнул к выходной двери и хотел выйти в коридор, как вдруг пальцы нащупали в кармане другой ключ. Это был его ключ от квартиры. Ага! Он достал его, с прищуром осмотрел со всех сторон, затем осторожно вставил в замочную скважину. Замок, щёлкнув два раза, выбросил из себя длинный язычок. Вот это да! Ключик-то впору! Пожалуй, наш «ларчик» можно запереть.

В это время где-то снова хлопнула дверь.

«Что это? Неужели закрывают?» — всполошился Алексей. Он вскинул руку, но в окошке электронных часов в темноте ничего нельзя было различить. Оставив дверь деканата открытой, Лёня торопливо зашагал по коридору, прошёл мимо актового зала. Снова посмотрел на часы. Половина десятого. «Я только на минутку», — решил он и свернул на «голубятню». Вот она железная лестница. Лёня нащупал ногой первую ступеньку и стал подниматься. Лестница кончилась. Налево дверь на чердак. Она всегда заперта. Направо 104 аудитория. Лёня подошёл поближе, взялся за ручку и потянул её. Дверь не подавалась. Он дёрнул сильнее — напрасно. Чёрт возьми, да она заперта! Кому вздумалось закрыть класс на замок?

В это время Лёне послышался шорох. Он обернулся — дверь напротив, ведущая на чердак, была открыта. Алексей замер, отсчитывая секунды, успел подумать, что уже навсегда прилип к полу. Дверь не была распахнута. Но замок. Проклятье! Вчера тут висел огромный замок на громадных петлях. А сейчас? Так. Засов отодвинут. Прекрасно. Лёне даже показалось, что дверь покачивалась. Это она скрипнула. Некоторое время он стоял не двигаясь, затем сделал два шага вперёд — и ринулся вниз по лестнице, выскочил в коридор и остановился. Ключ! Он оставил в деканате свой ключ. Ах, какая досада! Спотыкаясь о стулья, Лёня побежал, протиснулся под досками лесов, влетел на факультет и, рискуя в темноте сломать шею, глядя на белую дверь в глубине коридора, побежал к ней.

Рука замерла на пустой замочной скважине. Ключа не было!

Дядя Слава

1.

Чёрная «Волга» мчалась по автостраде. Солнце закатилось за горизонт, оставив, будто на время, незаконченную работу на полотне неба. Многоцветные краски блёкли от жёлтого к голубому, синему, обнажая звёзды уже на тёмно-фиолетовом небосклоне. Чернота неба постепенно вытесняла зарю. Остались лишь две узкие полоски, похожие на языки пламени неопределённого цвета. Звёзды становились ярче, и только на южной части небосвода их не было вовсе, потому что с юга надвигалась туча. Она стремительно приближалась, бесцеремонно слизывала звёзды, быстро погасила дотлевающую зарю, закрыла чуть ли не добрую половину неба. Было тихо, как перед боем, — ни молнии, ни грома, ни ветра. Дождь. Благодатный дождь. Его ждали, но почему-то тревожным казалось затишье, может, от того, что заметно упало барометрическое давление.

Дмитрий включил фары. Впереди показался мост, а за рекой городские огни. Он приподнялся над баранкой, пытаясь рассмотреть край тучи, как вдруг неожиданно она вспыхнула ярким пламенем, охватив пожаром всё небо. Молния ударила в воду. Затем поднялся ураган. Дождя почти не было: сильный ветер уносил его прочь. Под его могучим дыханием длинные стебли камыша по берегам реки легли на воду. Ветер ворвался в кабину, перекосил зеркало. Дмитрий поспешно завернул стёкла, прибавил газу.

В городе шёл дождь. Машина с ходу въехала в водяную завесу. Гроза усиливалась. Как огромные мечи, крест-накрест рассекавшие черноту неба, молнии слепили одна за другой. Казалось, что приподнимись немного — и не сносить головы. Гром грохотал с такой силой, будто сама земля, вконец измученная, кружась, летит в преисподнюю. Вода низвергалась с неба сплошным потоком. Тополиные ветви, сплетённые в причудливые руки, колыхались и стонали под ветром. На обочине дороги образовался поток. Подражая горной речушке, собирая бумаги и листья, он покатился по улице Горького, выплёскиваясь на тротуар, но, повинуясь горбатой дороге, покорно свернул в Тихий переулок.

Машина, хрустнув тормозами, остановилась возле двухэтажного домика.

— Кто там? — послышался за дверью женский голос.

— Это я, мама.

Дверь отворилась. На пороге появилась женщина лет сорока пяти.

— Опять на машине и опять куда-то ездил, — с укоризной заметила она сыну. — Дима, ты заезжал на работу? Ведь не заезжал, я по глазам вижу, не заезжал. Ты, наверное, забыл, как уговаривал директора взять тебя? А он теперь ждал.

— Не велика птица, — проворчал Дмитрий. — Ну, не успел я, мама. Смотри, что там делается.

Они вошли в дом, в котором к настоящему времени по прибытии Дмитрия из Киева жили вдвоём. Оксана Дементьевна недавно потеряла мужа, и возвращение Дмитрия стало для неё утешением. После того, как он вновь вернулся к ней, она стала побаиваться сына, молчаливого, неразговорчивого, и втайне надеялась, что он скоро женится и всё станет на своё место. Дима не ладил тогда с отчимом. Он не старался обострять с ним отношения, потому что не хотел доставлять матери неприятностей. И кто знает, чем бы всё это кончилось, если бы не письмо Раисы Дементьевны из Киева. Она предлагала ему переехать к ней и устроиться на химкомбинате. В то время Дмитрий работал водителем такси, и Раиса обещала помочь ему поступить шофёром на свой завод; кроме того, она оставляла за ним трёхкомнатную квартиру, потому что сама с мужем уезжала на два года за границу по договору.

Если бы тогда Дмитрий мог знать, что его ожидало в Киеве, он никуда не уехал бы из родного города.

— Есть будешь? — спросила Оксана Дементьевна, с тревогой поглядывая на сына.

— Мне только кофе, покрепче, — ответил Дмитрий, поднимаясь в свою комнату.

2.

Тётя Рая любила своего племянника, была рада его приезду. Она спокойно оставляла ему квартиру, и если, уезжая, о чём-то беспокоилась, то только за его странную дружбу с братом Вячеславом Дементьевичем, в прошлом судимого, закоренелого холостяка после неудачной первой женитьбы. Нет, двери её дома никогда не были для него закрыты. Напротив. Когда он вернулся из заключения, она приютила его, пока он не нашёл себе крышу над головой, предложила работу на химкомбинате. Но Вячеслав отказался, пояснив, что достаточно наглотался «химии», и вообще не намерен связывать свою жизнь с крупным предприятием, мотивируя это тем, что, дескать, в случае увольнения сапоги стопчешь, прежде чем получишь в руки свой документ. А потому предпочёл заводу обыкновенную бензоколонку. И что бы там ни было, но ведь именно он помог их сыну Олегу поступить в лётное училище. Олег прошёл медкомиссию, хорошо сдал экзамены, но недобрал один балл. Этого было бы достаточно, чтобы не оказаться в списках зачисленных. Когда-то на заре своей юности Вячеслав Дементьевич работал в авиационных мастерских и имел хорошие связи.

Вообще, дядя Слава, как называл его Дмитрий, был далеко не ординарным человеком. Не имея специального образования, он прекрасно разбирался во многом: науке и технике, политике и экономике, культуре и спорте, умел хорошо готовить, много читал, охотно высказывал своё мнение, если заходил разговор об искусстве (последнее он больше чувствовал, нежели понимал). Вячеслав Дементьевич был в курсе почти всех производственных дел и забот на заводе своей сестры. Иногда случалось, во время азартной беседы неожиданно он выдвигал, по его мнению, дельные предложения предполагаемому руководству какого-нибудь известного колхоза, в котором он никогда не был, но который непременно станет миллионером, ежели последует его советам.

Когда задевали его самолюбие, он мог в два счёта заткнуть за пояс любого и, как правило, этим «любым» оказывался муж тёти Раи Иван Васильевич, который, несмотря на высшее образование, быстро пасовал перед дядей Славой. За это Иван Васильевич не любил своего шурина, но терпел, потому что Вячеслав Дементьевич нравился всем. Ни один праздник, ни одно застолье не обходилось без него, поскольку Вячеслав был душой компании. Он не старался выделиться, не лез, как говорится, вон из кожи — поведение его казалось естественным, равно как и речи, а случись ему быть менее разговорчивым, то одного его присутствия бывало достаточным, чтобы вечер получился приятным.

В квартире Раисы Дементьевны собирались не только её коллеги-инженеры или сослуживцы Ивана Васильевича, но народ разный, причём публика менялась. Один раз тётя Рая приводила молодого человека, представляя его как перспективного художника или архитектора, а в другой раз этот художник или архитектор «в перспективе» приходил с дамой, мастером спорта по фигурному катанию. А то и сам дядя Слава заходил с кем-нибудь, называя его изумительным дантистом, который вне очереди вставил ему золотой зуб. Случались и люди из сферы обслуживания: тех, кого мы привыкли видеть за прилавком или у окошка с лаконичной надписью — «Касса». Нет, это была не богема, но именно та среда, уважающие друг друга люди, находиться среди которых умному и уважающему себя человеку было не только приятно, но и спокойно. И все эти люди знали Вячеслава Дементьевича, и Вячеслав Дементьевич знал всех.

Часто разгорались между ними споры. Дядя Слава обычно оказывался, если не зачинщиком, то, во всяком случае, участником спора. С присущей многим русским киевлянам манерой речи употреблять в разговоре украинские слова или целые фразы, Вячеславу «дюже» нравилось высказывать свои мысли перед образованными людьми. Он словно родился оппонентом всем и каждому. И не случайно из ряда законов философии он избрал один — закон единства и борьбы противоположностей, подчинив этому закону всё, начиная от внутрисемейных конфликтов и кончая противоборствующими мировыми системами.

— В чём, по-вашему, смысл жизни? — спрашивал Вячеслава Дементьевича не то литератор, не то корреспондент «Вечорки».

— В борьбе, — отвечал оппонент, — только в борьбе.

— Я не совсем понимаю вас. Вы имеете в виду… одну минуту, я запутался в ваших и собственных мыслях. Так вы считаете теперешнее различие между городом и деревней? — продолжая какую-то тему разговора, допытывался литератор. — Какая же это борьба?

— Нет. Вы замыслили слишком широко. Я имел в виду более узкие понятия. Ну ладно, ладно, — соглашался дядя Слава, — возьмём в мировом масштабе. У нас две системы: система социализма и система капитализма.

— Слав, а, может быть, лучше что-нибудь в более узком смысле, — подсказывала Раиса, улыбаясь женщинам.

Но сторонник борьбы уже завёлся.

— Ну, отчего же, товарищ желает знать, отчего же? Так вот, земляче, между капитализмом и социализмом существует антагонизм, противоречие то есть. А теперь представьте, что одной системы нет.

— Когда не было социализма, существовало противоречие между классом имущих и неимущих, — поддакнул Иван Васильевич.

— Ба ни. Оце я не то хотел сказать. Это знает каждый школьник по Марксу. Подумайте, что исчез капитализм. Нету его на всём земном шаре. Так де ж быть противоречию? Погодите, не перебивайте меня. Я знаю, что вы хотите сказать, — остановил дядя Слава протестующие жесты своих добровольных слушателей. — Город, деревня, умственный труд, физический труд, всякие прослойки, — нету их. Все сравнялись, всем хорошо, — в общем, дорвались до коммунизма, нет ни наций, ни рас, а есть один жёлтый человечек.

— Эх, куда его занесло, — заметил кто-то.

— Всё верно, не сомневайтесь, бо согласно научному коммунизму. Так вот я пытаю: де ж быть противоречию? Где она эта борьба будет при коммунизме?

— Далась тебе борьба. Люди добились своего, зачем же теперь бороться? Живи и радуйся, — вступила в противоречие с братом тётя Рая.

— А вот жизни-то как раз и не получится. Нет борьбы — нет жизни. Получается, что ни к чему людям коммунизм.

— Ну, ежели вам так необходима непременно борьба, она будет, — снова подал голос литератор. — Человек вступит в противоборство с природой. Он и сейчас от неё не ждёт милостей. Человек вступит в противоборство с самим собой, если хотите. Ему предстоит выйти во Вселенную и освоить её. Мир совершенствуется, этот процесс необратимый. Эволюция бесконечна, как бесконечна и Вселенная. Это и есть борьба, борьба за жизнь.

Дядя Слава прищурил один глаз, оценивая говорящего.

— Припустим. Ну хорошо. Скажем, завтра коммунизм. Все сознательные, всех накормим, всех обуем, все будут размножаться по геометрической прогрессии.

— Вячеслав Дементьевич! — запротестовала Раиса.

— Ты тоже от них не отстанешь, — продолжил дядя Слава. — Все дадут потомство: больные, хилые. Это ж демографический взрыв, это, как у Райкина: «Простите, кто последний из квартиры выходить?» Вы говорите, мол, Вселенная, но нашей техники пока хватает только до орбиты долететь с людьми. Венеру мы не скоро остудим. Нельзя туда. Вы сказали, противоборство с природой. Знаем мы, во что оборачивается такое противоборство. Природа не красна девица. Она нам за всё отомстит. Так что лучше уж две системы бок о бок в долгой борьбе. Та же природа или бог, как хотите, видно, сказала однажды людям: «Оце вам буде шлях». И значит, идти нам по этой дорожке, и нет ей конца и края. А коммунизм мы уже собирались один раз построить, только что из этого вышло.

— Выходит, ты ратуешь за империализм, за его политику, за разбой, за войну? — снова вступил в разговор Иван Васильевич.

— Я не ратую — я размышляю.

— Значит, в порядке вещей: сегодня они завоевали Гренаду, завтра Кубу, а после завтра к тебе в дом придут.

— Дюже приемлемо! Получат по шее по закону борьбы противоположностей.

— Тогда конфликт, — вмешался литератор. — Последняя война человечества, и на следующий день никакой борьбы.

— Ну, так что ж. Природа начнёт всё сначала. Но я разумею, что они там, — дядя Слава махнул куда-то рукой, — тоже не дураки. Они это понимают. Вот и препятствуют распространению противоположной системы: американцы в Гренаде или там ещё где, французы воюют в Чаде, ну, а мы — в Афганистане.

— Сейчас вы, пожалуй, скажете, что мир для нас не самое главное, а война не самое страшное. Поймите, им нужен этот остров. Вы — заложник лживой информации.

— Почему лживой? Где гарантии, что советское радио и телевидение не пользуются теми же методами? Два мира — две политики.

— Социализм — наша гарантия.

— Товарищи, ну, что же это такое? — вдруг сорвалась с места та самая девушка, которую привёл с собой начинающий художник. — Он спокойно благословляет войну, а мы его слушаем! Вячеслав Дементьевич, я здесь в первый раз, но как можно!? Вы живёте в стране Советов. Это ваша Родина, наша с вами Родина, и вы должны верить ей, верить своему народу, иначе, извините, станете отщепенцем без Родины и без веры. Все народы борются за мир, за сокращение вооружений, а вы?..

— Я не разумею. Мы на женевских переговорах, чи шо? Милая девушка, простите, не знаю, как вас величать, не отнимайте у меня, пожалуйста, Родины. Я верю, хочу верить в светлое будущее, просто вслух сказал то, о чём другой кто-то, возможно, менее образованный, чем вы, думает про себя и мучается. Леди и джентльмены, давайте прервём нынешний раунд переговоров и обратим внимание, наконец, на стол, который давно ждёт нас.

Вечер продолжался.

3.

Дмитрий сидел в своей комнате, прислушиваясь к шороху дождя. Гроза прекратилась. Тяжёлые капли, погоняемые ветром, шлёпали по стеклу. Покачивались на окнах шторы. Прошло три месяца, как он вернулся из Киева. Устроился на швейную фабрику. Возил директора, ездил уже по командировкам. Ездить Диме нравилось. Нравилось сидеть в удобном кресле и чувствовать власть над машиной, нравилось смотреть на убегающую под колёса дорогу, слушать передачи «Маяка». В Киеве он тоже возил директора, но там начальство было покрупнее и забот больше. Бензина всегда хватало — дядя Слава заправлял безотказно. Дмитрий крепко сдружился с ним, несмотря на предупреждения своей тётки не