автордың кітабын онлайн тегін оқу  История Конвента

Жан Жорес

«Памятники исторической литературы» — новая серия электронных книг Мультимедийного Издательства Стрельбицкого.

В эту серию вошли произведения самых различных жанров: исторические романы и повести, научные труды по истории, научно-популярные очерки и эссе, летописи, биографии, мемуары, и даже сочинения русских царей.

Объединяет их то, что практически каждая книга стала вехой, событием или неотъемлемой частью самой истории.

Это серия для тех, кто склонен не переписывать историю, а осмысливать ее, пользуясь первоисточниками без купюр и трактовок.

Пробудить живой интерес к истории, научить соотносить события прошлого и настоящего, открыть забытые имена, расширить исторический кругозор у читателей — вот миссия, которую несет читателям книжная серия «Памятники исторической литературы».

Читатели «Памятников исторической литературы» смогут прочесть произведения таких выдающихся российских и зарубежных историков и литераторов, как К. Биркин, К. Валишевский, Н. Гейнце, Н. Карамзин, Карл фон Клаузевиц, В. Ключевский, Д. Мережковский, Г. Сенкевич, С. Соловьев, Ф. Шиллер и др.

Книги этой серии будут полезны и интересны не только историкам, но и тем, кто любит читать исторические произведения, желает заполнить пробелы в знаниях или только собирается углубиться в изучение истории.

Народное восстание 10-го августа 1792 года, руководимое вожаками и ораторами парижских предместий, привело к фактической отмене королевской власти. Законодательное Собрание, большинство в котором составляла партия жирондистов и которое до 10-го августа не решалось итти на открытый разрыв с монархией, теперь под давлением восставшего народа постановило отрешить временно Людовика XVI от власти, передав исполнительную власть в руки Совета министров и созвав для решения вопроса о форме правления на 21-е сентября Национальный Конвент-собрание народных представителей, избранное на основе всеобщей подачи голосов.

В период между восстанием 10-го августа и созывом Конвента на авансцену политической жизни выдвигается новый орган — Парижская Коммуна, непосредственно вышедшая из народного восстания иблагодаря руководству им в дни, когда Парижем владела улица, присвоившая себе некоторые функции центральной власти. Парижская Коммуна, сформировавшаяся явочным порядком в ночь с 9-го на 10-е августа посредством выбора восставшим народом своих представителей по секциям (кварталам) Парижа, устранила с поста законную, городскую власти’- парижский муниципалитет, состоявший в большинстве из прйверженцев жирондистов, и его выборных должностных лиц и стала на его место.

Законодательное Собрание, вынужденное признать совершенный переворот и санкционировать восстание, в первое время после 10-го августа не могло не считаться с Коммуной, — органом этого восстания, — поддерживаемой парижскими предместьями. Коммуна же, пополнив свой состав представителями крайней революционной демократии, в том числе Робеспьером и Маратом, и получив благодаря этому защитников как в якобинском клубе[1]) и в печати («Друг Народа» Марата), так и в стенах самого Законодательного Собрания, стала претендовать на господство над всей революционной Францией. На этой почве разыгрался ее конфликт с Законодательным Собранием.

Особенно горячего защитника Коммуна нашла в лице Марата, который на страницах своего органа со свойственной ему резкостью и решительностью отпаивал права Коммуны в области наблюдения за деятельностью не только министров и Законодательного Собрания, но и будущего Конвента, восхвалял ее, как орган восставшего народа, свергнувшего тиранию и разрушившего козни контр-революционеров. Вместе с тем Марат призывал Коммуну принять меры против недостаточно искренних «патриотов» (т. е. революционеров), требуя самых энергичных мер против иноземных и отечественных контр-революционеров, вплоть до об’явления заложниками короля и его семьи и расправы с арестованными 10-го августа защитниками королевской власти.

Первым вопросом, вызвавшим столкновение между Коммуной и Законодательным Собранием, был вопрос о законности ее полномочий. Опасаясь в лице Коммуны возможного конкурента на политическую власть, жирондисты уже 11-го августа, т.-е. на следующий день после восстания, провели в Законодательном Собрании постановление о назначении выборов новой директории Парижского департамента, которая, по их предположению, могла бы составить противовес самочинно образовавшейся Коммуне. Постановление это вызвало решительный протест как в клубе якобинцев, так и со стороны Коммуны. Последняя в знак протеста отправила в собрание делегацию, от лица которой выступил Робеспьер. В своей речи он требовал отмены постановления о директории, отстаивая суверенные права Коммуны» «Народ, оказавшийся вынужденным взять на себя заботу о своем спасении, — говорил он, — добился своей безопасности благодаря своим выборным. Если приходится принимать самые энергичные меры для спасения государства, то надо, чтобы те, кого народ сам избрал в качестве должностных лиц, обладали всей полнотой власти, подобающей суверену. Если вы создадите другую власть, которая будет господствовать или колебать авторитет непосредственных избранников народа, последний перестанет быть единым, и в механизме вашего управления возникнут семена вечных раздоров, которые вселят во врагов свободы гибельные для нас надежды. Чтобы освободиться от этой власти, подрывающей его суверенитет, народу еще раз придется вооружиться во имя отмщения. В проектируемом новом органе народ видит создание между вами и им высшей власти, которая, как и раньше, будет только мешать поступательному движению Коммуны. После того, как народ спас родину, после того, как вы постановили созвать Национальный Конвент, который должен заместить вас самих, — как можете вы противиться желаниям народа?»…

Законодательное Собрание, смущенное решительным языком Коммуны, заколебалось и видоизменило свое первоначальное постановление в том смысле, что директор Парижского департамента будет пользоваться правом контроля над Коммуной только в финансовых вопросах. Но допустив даже такую уступку, оно санкционировало Коммуну и развязало ей руки для вмешательства в функции исполнительной власти. Окрыленная успехом, Коммуна начала действовать. И прежде всего-в области полицейских и репрессивных мер. Она постановляет перевести Людовика XVI и его семью из дворца в крепость Тампль, закрывает целый ряд роялистских и конституционалистских газет, как «контрреволюционные», запрещает почтамту рассылать подобные издания и держать на службе чиновников, недостаточно преданных революции, распределяет типографии между патриотически настроенными издателями, словом, совершает первые покушения на свободу печати. Уступив уже один раз натиску Коммуны, не имея поддержки среди парижского населения и опасаясь обвинений в попустительстве контр-революции в момент, когда неприятельские войска стояли у границ Франции, жирондисты провели в Законодательном Собрании резолюцию, которая выражала одобрение принятым Коммуной мерам. Это побудило Коммуну только к новым шагам в том же направлении. Она распорядилась об аресте целого ряда «подозрительных» лиц, в том числе некоторых членов Учредительного Собрания — конституционалистов (например, Дюпора и Дюпон-де-Немура), запретила частным лицам выезд из Парижа, чтобы помешать распространению контр-революционных идей по Франции, и обязала подпиской владельцев домов и хозяев квартир сообщать о всех живущих у них лицах. Наряду с мерами полицейского характера Коммуна предприняла и ряд шагов по военной обороне Парижа: рытье окопов, организацию 48 секциями вооруженных отрядов для защиты отечества, уничтожение в армии оскорбляющих чувство равенства знаков отличия и т. д. Постановления Коммуны, запрещающие религиозные процессии и другие проявления религиозного культа, носили настолько решительный антиклерикальный (враждебный церкви) характер, что смутили многих из сторонников Коммуны, из числа якобинцев, которым стало казаться, что в своем радикализме последняя заходит черезчур далеко.

Другим поводом к трениям между Коммуной и Законодательным Собранием был вопрос о суде над содержавшимися в тюрьмах лицами, арестованными 10-го августа и обвиняемыми народной молвой в стрельбе по народу, бравшему приступом Тюльерийский дворец. Собрание и здесь обнаружило большие колебания и медлительность, то откладывая решение. этого вопроса, то постановляя образовать комиссию для расследования преступлений и специальные военные суды для их рассмотрения, но не приводя в исполнение этих постановлений. А между тем народ, поощряемый агитаторами, требовавшими примерного наказания виновных, и волнуемый известиями о приближении к Парижу неприятеля, нервничал и сочувственно внимал призывам к самосудам в случае, если Собрание будет медлить. И в этом вопросе, как и в вопросе о департаментской директории, представителем Коммуны пред Законодательным Собранием выступил Робеспьер, от ее имени потребовавший немедленного и беспощадного суда над арестованными. Полученные в этот момент сообщения о вступлении войск монархической коалиции на территорию Франции и производимых ими насилиях над мирными жителями сильно подогрели настроение, и Законодательное Собрание, отвергнув предложение депутата Мерлэна о том, чтобы жены и дети монархистов, эмигрировавших за границу для присоединения к стану контр-революции, были арестованы в качестве заложников, приняло все-таки смягченную формулировку того же предложения, ограничивающуюся. заключением их под домашний арест. Парижская Коммуна, обсудив тот же вопрос, постановила 19-го августа принять формулировку Мерлэна о заложниках.

Медлительность Законодательного Собрания в вопросе о наказании виновных вызвала угрозы со стороны Коммуны. Ее делегат в заседании его 17-го августа произнес следующие страшные слова, предвещавшие сентябрьскую резню: «Если бы тиран оказался победителем, в столице уже было бы воздвигнуто более тысячи эшафотов, и более трех тысяч граждан заплатили бы своей головой за свое ужасное в глазах деспота преступление- дерзкое желание свободы; а французский народ, одержавший победу над самым ужасным заговором, над самой черной изменой, до сих пор еще не отомщен!.. Как гражданин, как выбранное народом должностное лицо, я заявляю вам, что сегодня в полночь прозвучит набат. Народу надоело оставаться без отмщения. Бойтесь, чтобы не произошел самосуд. Я требую от вас немедленного постановления, чтобы каждой секцией было назначено по одному гражданину для образования уголовного трибунала. Я хочу, чтобы Людовик XVI и Мария Антуанетта (королева), жаждавшие народной крови, насытились при виде крови своих подлых телохранителей».

Эта кровожадная речь, на которую не нашлось ответа у растерявшихся жирондистов, боявшихся Коммуны, встретила решительный отпор со стороны двух монтаньяров (левых), один из которых — Тюрго — сказал, между прочим: «Я люблю свободу и революцию; но если бы для их укрепления требовалось преступление, я предпочел бы заколоть себя. Нам необходимо только одно: объединиться и повсюду быть воплощением любви к закону и общему благу. Революция не ограничивается Францией. Мы обязаны отчетом за нее пред всем человечеством. Пусть когда- нибудь все народы смогут благословить французскую революцию».

Нерешительность Законодательного Собрания подрывала доверие к нему парижского населения и среди него уже легко распространялись мнения о необходимости диктатуры Парижской Коммуны, как истинной представительницы революционного народа над всей Францией, о том, что постановления Конвента, прежде чем приобрести силу закона, должны подвергаться голосованию и утверждению избирателей. А Марат в это время не уставал обвинять Собрание и жирондистов, призывая к самосуду и массовому избиению арестованных.

При таком настроении Законодательное Собрание, наконец, решилось образовать уголовный трибунал, предложив председательский пост в нем Робеспьеру. Последний, хотя и поддерживал все время требования Коммуны о назначении такого трибунала, предусмотрительно отказался принять этот пост, не желая терять своей популярности в случае отказа идти так далеко, как того может потребовать парижский народ, и вместе с тем прекрасно понимая всю опасность пути, рекомендуемого Маратом.

В такой накаленной атмосфере началась избирательная кампания по выборам в Конвент. В Париже, где партийные разногласия обозначились гораздо резче, чем в провинции, она послужила поводом к обострению отношений между жирондистами и монтаньярами, чего пока еще почти не наблюдалось во всей остальной Франции. Не доверяя жирондистскому большинству Законодательного Собрания и опасаясь, чтобы Конвент не явился по своему составу повторением последнего, парижская Коммуна и поддерживавшие ее крайние монтаньяры в своих избирательных воззваниях и речах высказывались за то, чтобы Конвент находился под неуклонным контролем Парижского населения и чтобы не допускать жирондистов в Конвент. Более осторожно высказывается избирательное воззвание якобинского клуба, в числе членов которого находилось много жирондистов: оно рекомендует избирать противников королевской власти, не делая различия между жирондистами и монтаньярами и направляя своей агитацией острие только против роялистов и конституционалистов («фельяны» — партия Лафайета). Но в Париже те же крайние якобинцы и монтаньяры подчеркивают необходимость избрания от Парижа только крайних демократов, сторонников Робеспьера и Коммуны. С этой целью они подвергают резкой критике систему двухстепенных выборов для избрания депутатов Конвента и, по предложению Робеспьера, Коммуна выносит постановление, изменяющее для Парижа эту систему требованием утверждения избранных выборщиками депутатов секциями, т.-е. первичными избирателями. Этот шаг Коммуны, а также все усиливающиеся случаи ее вмешательства в действия исполнительных органов власти послужили поводом к ожесточенным нападкам на нее и к обвинению ее в стремлении к диктатуре. Поход против Коммуны открыла жирондистская пресса («Французский патриот»-газета Бриссо), но к этим нападкам присоединились также и некоторые депутаты из лагеря монтаньяров. Присвоение Коммуной власти над Парижем и стремление ее диктовать свою волю всей стране начали беспокоить даже многих демократов. Сторонники централизации и единства управления, они с ужасом видели, что поведение Коммуны ведет к анархии и диктатуре небольшой кучки людей. Так, монтаньяр Камбон в своей речи в Законодательном Собрании называл деятелей Коммуны «узурпаторами» и требовал их примерного наказания за акты произвола. Другой депутат, Шудье, воздавая Коммуне должное за ее революционные действия в дни августовского восстания, требовал, чтобы она подчинялась законным властям, заявляя, что «подобное положение вещей не может быть более терпимо, ибо оно приведет нас к всеобщей сумятице».

Видя поддержку со стороны части монтаньяров и наблюдая недовольство широких кругов буржуазии политикой Коммуны, которая своими запретительными полицейскими мерами сильно стесняла торговые и промышленные сношения Парижа с остальной Францией, жирондисты решились, наконец, нанести удар Коммуне. Постановление Законодательного Собрания 30-го августа предписывает секциям избрать по два новых представителя, которые впредь до правильных выборов парижского муниципалитета составят Генеральный совет Коммуны; нынешние члены последней должны сдать вновь избранному совету свои полномочия. Это постановление Собрания о роспуске Коммуны вызвало бурю негодования в заседании последней; на нем раздавались голоса об открытом неповиновении постановлению и новом восстании… Но внутри самой Коммуны начались уже колебания, и она ограничилась принятием адреса протеста, который должен был быть разослан всем департаментам и муниципалитетам. Делегация Коммуны протестовала в Законодательном Собрании против постановления о роспуске, ссылаясь на революционные заслуги Коммуны, в ответ на что председатель Собрания твердо заявил: «Все установленные власти исходят из одного и того же источника. Закон, который дает им силу, определил их обязанности. Образование Временной Парижской Коммуны противоречит существующим законам; она явилась следствием чрезвычайного и неизбежного кризиса. Но раз опасность прошла, временная власть вместе с нею должна прекратить свое действие».

Даже Робеспьер в этот момент испытал серьезные колебания: с одной стороны, поддерживая Коммуну, он наносил бы удары своим главным политическим противникам-жирондистам: с другой, он учитывал разногласия по этому вопросу в среде парижского населения и боялся разойтись с избирателями. Этим объясняется уклончивость его речи в заседании Коммуны, в которой обвиняя последнюю в излишних уступках, он вместе с тем призывал ее подчиниться постановлению Собрания. Несмотря на это, Коммуна отказалась распуститься. Дело закончилось компромиссом: Законодательное Собрание еще раз пересмотрело вопрос и видоизменило прежнее свое решение: число избираемых секциями делегатов было увеличено до 6 от каждой, и, кроме того, в состав новой Коммуны включены заседавшие в ней с 10-го августа члены, поскольку они не будут замещены избирателями другими лицами. Таким образом, увеличившись в числе, Парижская Коммуна получала легальную основу существования.

Посреди всех этих раздоров в Париж пришли известия о неудачах на фронте. Коалиционные войска заняли крепость Лонгви и осадили Верден, открывающий путь на Париж. Сознание опасности для революции на момент сплотило все враждующие между собой элементы. Призыв к внутреннему единению для защиты отечества и революции на почве практического дела обороны от внешнего врага раздался из уст Дантона, становящегося с этого времени главой исполнительной власти республики. В своей речи в Собрании 30-го августа он призвал весь революционный народ к ёооруженному сопротивлению вторгшемуся врагу путем организации вооруженных отрядов во всех муниципалитетах Франции. Вместе с тем, признавая правильной для своего времени меру Коммуны о запрещении выезда из Парижа, он указал на необходимость отменить теперь эту меру в интересах революционного единения Парижа со всей остальной Францией. Он призывал к производству массовых домашних обысков для извлечения спрятанного оружия, закончив свою речь словами: «Французский народ захотел быть свободным. Он будет свободен. Скоро многочисленные силы соберутся здесь. В распоряжение муниципалитетов должно быть предоставлено все необходимое, с обязательством вознаградить собственников. Все принадлежит отечеству, когда отечество находится в опасности».

Примиряющая речь Дантона, лишенная всяких элементов партийного духа, воздающая должное энергии Коммуны и в то же время призывающая ее, как и всех других, подчиняться высшим соображениям-защите отечества, требующая единства власти, укрепляла престиж Собрания и исполнительной власти и могла бы содействовать об’единению всех революционных сил. Но не у всех она встретила сочувствие: и Робеспьер, и Марат усмотрели в призыве устремиться на врага опасность увода из Парижа его революционных защитников. Тем не менее Собрание приняло ряд постановлений в духе предложения Дантона-об открытии ворот Парижа, о производстве домашних обысков, о наборе граждан для защиты отечества. Даже Коммуна в своем воззвании к населению забыла о своих старых счетах, призывая граждан под знамена для защиты Парижа и Франции, а оратор жирондистов Верньо произнес в Законодательном Собрании вдохновенную речь, посвященную исключительно задачам внешней обороны и вызвавшую одобрение на всех скамьях. Наконец, Дантон 2-го сентября в своей речи потребовал смертной казни для всех изменников, отказывающихся защищать родину, предупреждая, что, если раздадутся звуки набата, это будет сигналом к тому, чтобы броситься на врагов родины. «Чтобы победить их, — так закончил он свою сильную речь, — нужна смелость, еще смелость, всегда смелость, — и Франция будет спасена».

Набатный звон раздался действительно в ночь со 2-го на 3 сентября по инициативе Коммуны, которая использовала тревожное настроение народа для того, чтобы покончить с заключенными в тюрьмах, суда и казни которых она требовала, начиная с 10-го августа. В эти дни, полные нервной тревоги и революционного возбуждения, в массах народа легко получали распространение слухи о контр-революционном заговоре, который ждет только выступления парижского революционного народа к границам, чтобы произвести резню среди мирного населения. Мятеж, — гласила молва, — начнется с того, что арестованные священники и контр-революционеры будут выпущены из тюрем. Нет ничего удивительного, что набат, собравший десятки тысяч вооруженных людей, еще более разгорячил воображение: казалось, что самому существованию Парижа и революции грозит опасность. Возбужденный народ устремился к тюрьмам, и в течение нескольких дней происходила ужасная «сентябрьская резня»: безоружных заключенных разоренная и ослепленная толпа зверски убивала, организуя тут же на улицах и площадях импровизированный трибунал и, за немногими исключениями, не разбирая ни правых, ни виноватых.

В продолжение первых дней резни ни один из органов власти не вмешивался в события, предоставив им итти своим чередом. Влиятельные политические партии также не возвысили своего голоса протеста против совершающихся зверств, стараясь использовать их в своих интересах для сведения счетов со своими политическими противниками. А между тем не требовалось очень больших усилий, чтобы власти смогли своим авторитетным вмешательством приостановить убийства и направить энергию народа, вылившуюся в них, по другому руслу. Но именно в этом, очевидно, не были заинтересованы ни органы власти, ни враждующие между собой партии.

Меньше всего, конечно, Коммуна: многие ее члены и ее комитет охраны принимали активное участие в сентябрьских событиях; последний даже за своей подписью послал в провинцию сообщение о них, которое явно одобряло расправу и призывало к подражанию ей, что и имело место в некоторых провинциальных городах. Далее, Коммуне было важно накануне выборов в Конвент демонстрировать народный гнев и грозить им. умеренным партиям, — прежде всего жирондистам; наконец, она была заинтересована по тем же соображениям в дискредитировании жирондистского Законодательного Собрания, предоставив ему самому выпутываться из создавшегося тяжелого положения и стать лицом к лицу с возбужденным парижским народом. Поэтому, когда через несколько дней после начала резни собрание Коммуны постановило вмешаться, оно приняло весьма скромные меры, в роде недопущения убийства мелких уголовных преступников, лиц арестованных за долги, и т. д.

Немногим отличалось от Коммуны и поведение Законодательного Собрания. Оно боялось итти наперекор воле народа, чтобы не потерять среди него популярности, и вместе с тем руководящие им жирондисты, вероятно, надеялись втайне подорвать престиж ненавистной им Парижской Коммуны, возложив на нее, как на инициатора и пособника, всю ответственность за совершенные преступления. Поэтому Собрание, как и Коммуна, в первые дни резни не предпринимало никаких решительных мер вмешательства, ограничиваясь посылкой комиссаров для наблюдения за совершающимися событиями, ограждения интересов собственности, недопущения грабежей, повсеместно сопровождавших убийства.

Столь же сдержанным было поведение обеих главных партий монтаньяров и жирондистов. И те и другие санкционировали совершенные насилия, а некоторые из них даже открыто называли их актом справедливости. Даже Дантон, боясь разбить революционную энергию масс, не выступил против резни, хотя личным вмешательством он спас некоторых из обреченных на смерть жертв. Но, несмотря на одинаковое почти отношение всех к событиям, вместо необходимого в этот серьезный, ответственный момент единства, враждующие партии воспользовались общим возбуждением для того, чтобы покончить друг с другом. Робеспьер и Коммуна нашли момент подходящим, чтобы обрушиться на жирондистов. Комитет охраны Коммуны издал постановление об аресте жирондистского министра внутренних дел Ролана, отмененное Дантоном, и произвел обыск у вождя жирондистов Бриссо по нелепому подозрению в сношениях с английским правительством. Робеспьер выступил с подобными же обвинениями против жирондистов в заговоре с союзной коалицией и командующим ее войсками, герцогом Брауншвейгским; а в одной из своих речей он прозрачно упоминал о недопущении в Конвент «плохих граждан», недостаточно патриотически настроенных и только прикрывающихся личиной патриотизма и революционности, определенно метя в партию Бриссо. В свою очередь, жирондисты, которые, как мы знаем, несут такую же ответственность за пролитую в сентябрьские дни кровь, лишь только прошел первый угар, не остались в долгу, выступив с обвинениями по адресу Робеспьера и его сторонников в Коммуне в стремлении к диктатуре, возлагая на них всю ответственность за происшедшее. Наконец, 7-го сентября жирондистское большинство Собрания, при поддержке части монтаньяров, приняло ряд постановлений, ставящих предел царящим в Париже насилиям и анархии и призывающих Коммуну принять меры по восстановлению гражданского порядка. При обсуждении этого вопроса в Собрании раздавались угрожающие и обличительные речи против Коммуны (речь Камбона и др.).

Вообще к этому времени уже достаточно ясно обнаружилось, что сентябрьские дни вызвали сильное недовольство в широких кругах парижского населения и подорвали доверие к Коммуне. Внутри самой Коммуны начались трения, и более умеренная ее часть добилась принятия постановления от Генерального совета (общего собрания) Коммуны, которым решительно отмежевывалось от ее собственного Комитета охраны. Чтобы сгладить создавшееся впечатление от ее двусмысленной роли в роковые дни, Коммуна обратила все свое внимание на дело военной обороны и в ближайшее время развила в этом отношении огромную энергию. В связи с этой переменой общественного настроения вообще и позиции Коммуны в частности, ее недавний вдохновитель Марат потерял значительную долю своего влияния и вынужден был сделать некоторые оговорки по отношению к сентябрьской резне, которую он всего несколько дней пред тем восхвалял, как акт величайшего патриотизма и революционного героизма.

Выборы в Конвент в большинстве округов происходили до того, как. туда дошли известия о сентябрьских событиях. Этим отчасти об’ясняется, что в провинции почти не нашла себе места та борьба между жирондистами и монтаньярами, которая окрасила собой парижские выборы. Другие вопросы волновали массы избирателей во всей Франции, и прежде всего-вопрос о том, быть или не быть монархии и что делать с изменившим королем, а в этом вопросе существенных разногласий между жирондистами и монтаньярами не было. Напротив, поскольку в некоторых округах (Вандея, Руан и др.) монархические группы подняли значительную агитацию против республиканской революционной власти и Законодательного Собрания, используя в ней внешние поражения и повышение цен на съестные припасы и предрекая анархию и покушения на собственность в случае победы республиканцев, постольку естественно и неизбежно было образование на выборах единого революционного республиканского фронта, который без различия политических партий и группировок объединял всех противников монархической власти, мятежного духовенства и эмигрантов, который ставил своей задачей отражение внешнего врага и утверждение народовластия. И этот революционный фронт одержал блестящую победу на выборах: монархисты всюду, за весьма немногими исключениями, были разбиты республиканцами-жирондистами, монтаньярами и другими, — безразлично. Основной причиной победы революции можно считать влияние на население декретов Законодательного Собрания об уничтожении феодальных прав и продаже национальных имуществ (земельные владения церкви и дворян-эмигрантов). Владения эти, переходя в руки прежних обязанных крестьян и укрепляя их в качестве самостоятельных земельных собственников, привязывали крестьянство к революции и ее идеям, так как в них оно видело освободителей от ненавистного феодального рабства.

Непосредственно успеху революционеров на выборах содействовали еще следующие обстоятельства. Во-первых, именем революции действовала единственная в стране твердая центральная власть Временного Исполнительного Комитета (заменившая после 10-го августа совет министров), и сплочение вокруг этого центрального правительства казалось надежной гарантией против внешнего врага, внутренней анархии и покушений на только что завоеванную буржуазную собственность. Во-вторых, Исполнительный Комитет посредством своих избирательных манифестов, прочитываемых на всех избирательных собраниях, оказывал несомненное влияние на избирателей. Наконец, в-третьих, успеху революционеров особенно содействовало упомянутое выше единство революционного фронта, импонировавшее избирателям и привлекавшее их на сторону борцов за новые идеи. Правда, наиболее пылкие из жирондистов пытались внести в избирательную кампанию дух разъединения и раздора, обвиняя монтаньяров, в частности Робеспьера и Марата, в стремлении к диктатуре и анархии; правда, Робеспьер и его сторонники отвечали на это обвинениями жирондистов в тайном сочувствии роялизму и заговоре против республики вместе с союзной коалицией. Но таково уже было настроение масс избирателей, так далеки от них еще были вопросы, раздиравшие враждующие партии, что эти взаимные обвинения не оказывали никакого влияния на их голосование, и они выбирали попросту тех, кто стоял против королевской власти и за права народа. В общем провинция дала значительный перевес жирондистам, что объясняется не столько большим сочувствием их идеям, сколько тем, что их имена, выдвинувшиеся в предыдущий период- революции, пользовались более широкой национальной известностью, чем монтаньяров, ибо с ними связывалось восстание 10-го августа, подготовленное борьбой жирондистского министерства и Законодательного Собрания, руководимого жирондистами, с королевской властью.

Напротив, в Париже, где партийная борьба была гораздо более ожесточенной, где страсти избирателей были сильно разгорячены, где влияние, а иногда и давление клуба якобинцев и Парижской Коммуны на избирателей было весьма значительным, жирондисты потерпели решительное поражение. От Парижа в Конвент были избраны только более крайние элементы, в том числе: Робеспьер, Дантон, Колло д’Эрбуа, Билльо-Варенн, К. Демулен, Марат и др. Но и в этом случае победа монтаньяров определялась не сознательным предпочтением более крайних идей, сколько надеждой, что эти люди окажутся более решительными, чем жирондисты, что они не будут медлить с проведением необходимых и неотложных мер в борьбе с монархией и иноземным вторжением, подобно жирондистам.

Вообще приходится отметить, что принципиальные и теоретические вопросы совершенно не затрагивались на избирательных собраниях, на которых занимались чисто практическими задачами. В частности, вопроса о собственности на них совершенно не касались, несмотря на то, что в выборах участвовали как ремесленники, так и рабочие. Объясняется это тем, что классовое сознание последних было еще совершенно не развито, что вопрос об уничтожении собственности не был еще поставлен в порядок дня, ибо рабочие еще не отделяли себя ни идеологически, ни политически от передовых элементов буржуазной демократии, последняя поставляла из своей среды большинство избранников города в Конвент. Просматривая списки депутатов Конвента с гказанием их профессий, мы убеждаемся в том, что большинство их принадлежало к буржуазии в широком смысле слова; но среди них мы найдем лишь ничтожное количество чистых буржуа — промышленников и торговцев, непосредственно заинтересованных в эксплуатации широких масс народа. Большинство депутатов. и.надлежало к той категории людей, которую мы называем теперь лицами свободных профессий, идеологами. Среди них были, и юристы, и врачи, и журналисты, и должностные лица революционного периода, и революционные священники, и артисты.

Конечно, мировоззрение этих людей было буржуазно. Конечно, как и буржуазия позднейших периодов (напр., царствования Луи-Филиппа, 1830-48 гг.), они были настроены против коммунизма, против коренных преобразований собственности, против «аграрного закона» (раздела земли). Но в отличие от позднейшей буржуазии они имели иные, более возвышенные и бескорыстные идеалы. Ибо они были идеологами: их историческая задача состояла в организации буржуазного строя, а не в содействии своекорыстным интересам владельческой буржуазии. Они стояли на почве укрепления частной собственности, но они, во имя общих интересов революции и блага нового общества, склонны были требовать от собственников больших жертв, обуздывать их алчность и проводить широкие социальные и политические реформы в интересах народа, ибо они были носителями идей революционной демократии в целом, в которой не произошло еще разделения на социально враждебные классы; ибо в своем лице они воплощали всю подымающуюся к новой жизни нацию. Это не мешало этой революционной демократии с ужасом услышать весть о сентябрьских убийствах и выразить на ряде избирательных собраний протест против них. Последнее объясняется тем, что в этих событиях они видели посягательство на принципы частной собственности и личной неприкосновенности, которую они считали краеугольным камнем демократии, и им казалось что часть демократии хочет навязать свою волю всему народу, а это вело бы к гибели нации и революций.

Любопытно, что единственный избранный в Конвент депутат-рабочий — Пуант, рабочий оружейного завода в Сент-Этьенне, личность вообще посредственная и мало себя проявившая в качестве законодателя, в своих выступлениях отнюдь не противополагал себя своим коллегам из буржуазной среды. Правда, в его резких, хотя и неуклюжих, выступлениях по вопросу о предании суду Людовика XVI чувствуется решительность и резкость, свойственные пролетариату; в своих немногочисленных речах он постоянно подчеркивает свое происхождение из среды доподлинного народа, из рабочей среды, но вместе с тем он отмечает, что «Конвент состоит из людей, свободно избранных всеми сословиями без различия, которые в целом составляют единую нацию, восставшую против короля-клятвопреступника и изменника.

Результаты выборов, оказавшиеся весьма благоприятными для партии Жиронды, вызвали гнев Марата. В своем «Друге Народа» он приписывает ее успехи несправедливой избирательной системе (двухстепенные выборы) и проискам интриганов, мнимых друзей революции. Он снова призывает народ к бдительности, к недоверию по отношению к новому Национальному Собранию. Он умоляет народ, во имя спасения революции, не смущаться неприкосновенностью депутатов, оказывать на них давление, заставляя Конвент выполнять народную волю, и в случае его неповиновения грозит восстанием против него. Тон этих статей, как всегда у Марата, тревожный и вызывающий.

В свою очередь, жирондисты, упоенные успехом, подняли газетную травлю против крайних демократов. В момент, когда так необходимо было объединение всех революционных сил, они вспомнили о сентябрьских событиях, понемногу уже начавших изглаживаться из памяти парижского населения, стараясь очиститься от всякой ответственности за них и обвиняя в них Коммуну, Марата, Робеспьера и косвенно даже Дантона, который, казалось бы, должен был явиться их естественным союзником. Более того, — они, пользуясь вызывающими статьями Марата, старались доказать, что сентябрьские события были сознательно подготовлены людьми, желавшими кровопускания и анархии, и стали распускать зловещие слухи о предстоящей новой резне. Их стремлением в этой агитации было добиться полной и нераздельной власти и сокрушить Марата. Происшедшие в Париже грабежи, совершенные злоумышленниками, переодетыми в форму муниципальных чиновников, дали повод жирондистам об’явить эти чисто уголовные преступления звеном в общей цепи заговоров, организуемых Коммуной и крайними демократами, обвинив в соучастии и попустительстве им сподвижника Дантона, Фабра д’Эглантина. Одновременно жирондисты потребовали кассации парижских выборов, давших победу монтаньярам.

Благодарный материал для агитации жирондистов представил выдвинутый в это время вопрос об аграрном законе. Два эмиссара исполнительной власти, члены Парижской Коммуны, Дюфур и Моморо во время своего пребывания в Нормандии стали проповедывать «Декларацию прав человека»[2]), дополняя ее следующими двумя пунктами социального содержания:

«Нация признает только промышленную собственность; она обеспечивает ей гарантию и неприкосновенность. Равным образом она обеспечивает гражданам гарантию и неприкосновенность того, что ложно называли земельной собственностью, до того момента, как будут установлены законы по этому поводу».

В этих довольно туманн