Оглавление

Светлой памяти Олега Олеговича Павлова, вдохновившего на написание этой книги.

Ускользающая, Туманная, Мист.

Демоническая женщина-воительница.

Имя одной из валькирий.

Пришло случайно — да, так и осталось.

Прижилось, как вторая кожа.

Кто я?

Плетущая разговор с грозами

и разрушающая жизни.

Собирающая истории

и сама избегающая жизнь сделать историей.

Связанная путами страха

и танцующая на ладонях Бога.

Женщина с сотней лиц,

проживающая всё через своё нутро.

Ведьма

Косы растрепаны, страшная, белая,

Бегает, бегает, резвая, смелая.

Тёмная ночь молчаливо пугается,

Шалями тучек луна закрывается.

/С. Есенин/

Детство… У кого-то солнечное, спокойное и безмятежное. У иных — вязкое, давящее, затягивающее в трясину стыда и вины за свои почти чёрные волосы, смуглую кожу и карие цыганские глаза, отливающие то позолотой, то старой бронзой, то сыплющие огненными искрами. Особенного-то в ней ничего не было. Кроме того, что её не любили с детства. Сторонились, избегали, дразнили. Обычная девчонка — всегда была изгоем. И не скажешь, боялись ли её дети или избегали из-за непохожести. Мальчишки изредка тянулись к ней, но та навсегда запомнила случай, когда её друг попросил следовать на расстоянии нескольких домов — чтобы никто не подумал, что они направляются к нему домой.

Она частенько плакала, забивалась в угол, пыталась не отличаться. Всё было тщетно. Слишком рано она поняла, что такое одиночество, и как надо жить, чтобы тебя замечали и позволяли жить по-своему.

Она не помнила, когда это началось. Стоило ей разозлиться, а потом простить — и с её обидчиком что-то случалось. Нет, ничего страшного или смертельного. Обидел — на следующий день попал в аварию. Даже аварией не назвать — всего лишь поцарапались.

В другой раз любимый изменил Инге на её же глазах. Инга продолжала улыбаться, скрывая боль, выворачивающую наизнанку. Доиграла роль до конца, и уже дома позволила злости выплеснуться. Сон не шёл. Перед глазами мелькали картинки — вот он обнимает и целует её соперницу, почти девочку. И вдруг — ледяное спокойствие. Словно мыслям сказали: «Стоп!», опустили шлагбаум, и они, злые, мятущиеся, бестолковые так и столпились перед ним, шумные и беспокойные. Инга лишь шепнула: «Бог с ним», — и тут же провалилась в безмятежный сон.

Наутро новость кочевала от одного соседского дома к другому. Ночью там случилась поножовщина — грубая, кровавая, но безопасная. Всю ночь вызывали скорую и ездили в травмпункт. Конечно, было не до девочки и не до секса.

Но искренне забавлялась она другим случаем. Её муж замутил интрижку с девчонкой на тридцать лет моложе. Решил тряхнуть стариной — и заказал билеты в Париж. И надо ж было такому случиться — как раз началось извержение вулкана с непроизносимым названием Эйяфьятлайокудль. Рейсы отменялись один за другим, муж вылетел последним, самолёт развернули на полпути.

Вернувшись, он позвонил девочке, так и не ставшей его любовницей с предложением самой съездить в Париж, благо жила она в тихом французском городке за пару сотен километров. Но и этому не суждено было случиться из-за внезапной забастовки железнодорожников.

А Инга взяла на заметку то состояние ледяного спокойствия и фразу «Бог с ним». Как будто всю боль она вкладывала в эту фразу, мысленно прощала — и дальше вмешивались другие силы.

Какие? Знать она не хотела. Для божественных всё было слишком темно и жестоко. Но не судите, да не судимы будете.

А она продолжала прощать, упиваясь весельем, а потом кто-то заболевал, кто-то…

А она ускользала. Бывшие ещё долго искали её, видели в своих снах, но не находили. Словно она выстраивала надёжный барьер между прошлым и настоящим. «В одну и ту же реку нельзя войти дважды…».

Маски. Маскарад. Вечер масок. Здесь маски не надевали. Их сдирали, обнажая живущие под кожей пороки. Истекающие гноем, приторно пахнущие, проеденные червями. В людях не оставалось ничего человеческого. Гадкие душонки, скрючившись, выползали на поверхность.

Инге было тесно — ощущение мерзости душило её. Нет, не была она святой. Искренней — да. Умела лгать, но не любила.

Но было что-то безрассудно пьянящее в этом вечере. Как в детстве, когда шалишь, понимаешь, что будешь наказана, но не в силах остановиться. И уже танцуешь, подбираясь вплотную к границам дозволенного. Балансируешь на грани, порой не понимая, где она, эта тонкая грань.

Инга давно взглядом следила за Натальей — дивно красивой девушкой с каштановыми волосами. Сексуальной и раскованной, даже чуть слишком. Самка на поводу своих инстинктов.

В танце их взгляды скрестились, и губы на мгновение встретились. Первобытная страсть захлестнула обеих. Девчонки острыми стрелами языков вонзались в рот друг друга, кусали губы почти до крови.

Вокруг — зрители. Но какая разница, куда они смотрят — на сцену или на них, разыгрывающих собственный спектакль перед сценой. Две сучки. Две хищницы, не уступающие друг другу в этом поединке.

Когда-то Инга стала делить людей на две группы. Солнечные — яркие, живые, тёплые. От них веет весельем, искренностью, ощущением жизни, бьющей через край. В их волосах или глазах навечно поселились солнечные всполохи. Глядя на них, едва сдерживаешь улыбку. Тёплые. И в душе — такие же.

И лунные. Чуть отстранённые, холодные, глубокие. Глядишь им в глаза — и тебя затягивает в бездну, ты касаешься мерцающего ночного неба и океанских холодных бликов. Холод и отстранённость — вот и всё, что можно сказать о них. И они могут быть искренними, но их искренность пугает. Всасывает туда, где мертвенно-холодно, всё вокруг дышит таинственностью и неизвестностью. Страшна ведь не смерть, а её ожидание. Так ведь? Неизвестность пугает.

И даже если они красивы или такими только кажется, от них держишься на расстоянии. Вот так — безопасно. С ними — нет лёгкости. Если чувства — то на изломе, жизнь — по лезвию, слова — двусмысленны и многогранны. Взгляды — пронзительны. Прикосновения — проникающие сквозь кожу, достигающие сердца. А уходят — забирают твою часть. И тебе больше не стать цельным, всегда остаётся что-то, всецело принадлежащее ей. Кусочек, благодаря которому в тебе навсегда поселяется щемящая тоска по чему-то ушедшему, бесконечно родному.

Натка была солнечной. Они целовались. Душу Инги заполняло безрассудство и дикое пьянящее веселье. Она была пьяна эмоциями и чувствами, мятущаяся радость хлестала через край. Ей хотелось плясать, метаться, хохотать. Как пьяной. Только вот за весь вечер она так и не прикоснулась к бокалу с вином.

А где-то там, за сотню километров оставался он — её мужчина, которому Инга успела присвоить статус «бывший». С ним, после бурной ссоры и долгих месяцев безмолвия, она предприняла робкие попытки примирения накануне. Он взял шлем и вывел мотоцикл из гаража.

Первые звёзды поблёскивали на сумеречном небе. Надвигающаяся ночь поглощала их обоих. Её, развлекающуюся с Наткой и его, набирающего скорость на дороге, где каждый изгиб был давно знаком.

Жадно целуясь, Натка вцепилась в волосы Инги и запрокинула её голову. Инга не уступала. Натка хотела, чтобы Инга подчинилась. Но та не подчинялась женщинам — не видела в них силы, способной подчинить. Могла присесть в ногах и, вставая, дружески похлопать по плечу. В её жестах было больше участия, чем желания подчиниться. Женщины доверяли ей свои тайны, зная, что те никогда не всплывут где-нибудь ещё. И только с мужчинами… с одним-единственным мужчиной она превращалась в кроткого котёнка, трущегося щекой о колено повелителя.

Первые крупные капли дождя упали на асфальт, сбивая пыль в хрупкие комочки. Внезапно поднявшийся ветер, подхватил и поволок их вдоль обочины. Небо, уже сумеречное, стекало за каплями вниз, сливаясь с дорогой. Дождь становился сильнее, смазывая окружающий пейзаж широкими экспрессионистскими мазками. Капли текли по стеклу шлема. Знакомые повороты расслабляли, дарили ощущение покоя. Дорога домой…

Там, где танцевала Инга, дождя не было. Здесь отбивали ритм барабаны и завывали ирландские волынки. Был холод, забирающийся под лёгкую ткань сарафана, вызывающий внезапные приступы дрожи, сменяемые жаром прикосновений Натки. Она сквозь тонкую ткань дотронулась до соска, до боли скрутив его. Инга жадно вздохнула и легонько всхлипнула.

Взявшийся откуда-то ветерок шаловливо играл подолом сарафана, обнажая стройные ноги. Инга, придерживая юбку, напряжённо вглядывалась вдаль, как волчица, ощущая приближение беды. Прожектор выхватывал верхушки сосен неправдоподобно насыщенного цвета бушующей майской листвы. Ирландская музыка в голове Инги превращалась во что-то цветное, древнее, трансовое, ведущее вглубь и вдаль. Предчувствие острой занозой вцепилось в сердце. Инга прислушалась. Мысленным взором пронеслась по родным — всё в порядке.

И продолжила своё веселье и безрассудство. Натка вонзила пальцы в её упругую плоть, вытаскивая и вводя глубже. Инга застонала, женщины чувствуют себе подобных лучше мужчин. Мужчины трахают, но не удосуживаются узнать, где те точки, играя которыми, можно подчинить женщину.

Женщина — удивительно тонкий инструмент, требующий точной настройки. Нет двух похожих, а мужчины продолжают тешить себя мыслью, что умеют дарить наслаждение. Но только женщина лучше знает, как действовать. И влюбляется, как кошка, в тех, кто сумел подарить ей наслаждение и ощущение того, что она, как похотливая сука, следует за своими инстинктами, невзирая на то, что так не принято и осуждается.

Потому-то женщины и носят виртуозно маски, скрывая свою неудовлетворённость, и порой влюбляются в женщин, потому что те знают, как… Влюбляются и заглядывают в глаза преданным щенячьим взглядом.

Инга с Наткой сплелись в танце. Для них не существовало никого. Только они, равные, сражающиеся за право повелевать соперницей. Это уже не было танцем. Зрители вокруг не танцевали. Их глаза были прикованы к девчонкам, опустившимся на колени и продолжающих танец-соперничество, танец — страсть, танец — вакханалию, танец — безумство.

Там, вдали дождь внезапно прекратился. До дома было совсем близко. Гладкая, как зеркало дорога, манила вдаль. Он ехал на большой скорости, вглядываясь в дорогу и обгоняя редкие машины. Внезапно одна из них затормозила и резко свернула налево. Запоздалый визг тормозов, удар, мгла.

Инга поднялась с коленей, отстранив Натку ледяной рукой, взглянула на выбеленное прожекторами небо и зябко закуталась в шерстяной жакет. Спокойствие, безысходность и необратимость свершившегося заполнило её. Натка куда-то исчезла, Инга на ватных ногах вернулась к себе. Сон не шёл.

А утром она обнаружила сообщение в несколько строк: «Встреча отменяется, я попал в аварию».

Больше Инга ничего не помнила, не чувствовала, слёзы застилали глаза, хотелось напиться, чтобы заглушить всё это, всё вернуть, вычеркнуть из жизни ту безумную ночь. Боль волнами растекалась в её груди. Инга вскочила машину и понеслась к больнице. Всю ночь она просидела в машине, вглядываясь в тёмные глазницы больничных окон, молясь, чтобы всё обошлось.

Наутро, заехав в первый, попавшийся по дороге салон красоты, она попросила перекрасить её в блондинку. Мастер задумчиво покачал головой покачал, но сделал. Желание клиента — закон. Волосы, переливающиеся лунной позолотой — она так старалась стать солнечной, но люди не меняются. Она — лунная. А ещё через неделю, Инга, взяв в руку бритву, сбрила свои локоны, оставив на полу охапку мёртвого золота.

Алфавит моей жизни

А…

«Алиса в стране чудес». Моя любимая — в классическом переводе Аллы Демуровой. В переводе Набокова, «Аня в стране чудес», звучит непривычно и пронзительно тонко. Перевод Заходера не зашёл. С детства на слуху Шалтай-болтай, а не Желток-белок. Дома у меня коллекция «Алис» с иллюстрациями разных художников. Психоделическая книга, которую впору разобрать на цитаты. Ещё лучше — оклеить ими комнату прямо поверх обоев. И гадать. Первая фраза, на которую взгляд упал утром, будет девизом дня. И — вперёд к чудесам.

Класс под литерой «А», где училась бы, если б администрация школы не пошла навстречу и не перевела меня в другой, куда попала лучшая детсадовская подруга. Кто знает, куда завернула школьная колея, если бы маме отказали.

Б…

Бойкот. В первый и последний раз столкнулась с ним в школе. Повзрослев, смотрела фильм «Чучело» и, глотая слёзы, вспоминала себя. Избавь людей от законов и морали — мы превратимся в животных.

Четвёртый класс. Девчоночья половина влюблена в классного руководителя, тайно и безнадёжно. Мужчины в школе такая редкость, что любой мало-мальски привлекательный экземпляр пользуется повышенным вниманием. Как наш — тем более. Тогда нас ещё можно было назвать командой. Зимой вместе с ним мы выбирались на окраину города и катались с горок на лыжах и санках, летом срывались в поход, пусть всего за десять километров, на другой берег реки.

И вдруг, вернувшись с летних каникул, загоревшие и отдохнувшие, узнаём, что нашего почти родного учителя меняют на математичку. Скучную неряшливую женщину средних лет с тремя детьми. В испачканной мелом одежде и волосами, забранными в высокий пучок, сбившийся набок.

Я сразу невзлюбила её. Не за одежду и неряшливость, а за колкие язвительные слова, которыми она частенько награждала учеников за ошибки. Я начала забывать тетради с безупречно выполненными заданиями, терялась у доски, вместо обычных пятёрок в моём дневнике появлялись тройки и двойки.

Не помню, что нами двигало — азарт или безнаказанность. Однажды после уроков мы с подругой остались в классе. Разрисовали стенгазету, залили ящик учительского стола чернилами, испачкали краской ткань, накрывающую проектор.

Следующий день превратил оставшиеся годы учёбы в ад. Я так и не выкарабкалась.

Я не привыкла к допросам и следствию. Сначала этим занялась наша классная, потом завуч. В соседнем кабинете ждали родители. А мы писали объяснительные. Меня, отличницу, грозились поставить на учёт в детскую комнату милиции. Тогда я ещё не научилась врать. Это сейчас решу, что сказать — правду или то, что хотят услышать. Тогда призналась, что единственной причиной моего поступка было то, что я ненавижу классную руководительницу. И повторила, глядя ей в глаза. Ведь если человек прав, ему нечего бояться. Это была моя правда.

На следующий день мне объявили бойкот. Кто был инициатором, не знаю. Возможно, та самая учительница негласно одобрила травлю.

С тех пор боюсь повторения. Страшно оказаться одной против толпы. Или быть отвергнутой. Сердце замирает, когда возвращаешься в темноте домой, ожидая избиения. Унизительно проживаешь день за днём, когда не здороваются и делают вид, что не существует даже твоей тени. За спиной шушукаются и замолкают, стоит обернуться. Перекидываются записками, в которых вершат мою судьбу после уроков. А пока накидывают на головум половую тряпку и втыкают в спину дротики из швейных иголок.

Я могу справиться с любым — уговорами, лестью или же просто заняться сексом. Против толпы я бессильна. Каждый день, возвращаясь после учебного дня полного издевательств, дома меня ждало продолжение — язвительные насмешки и допрос родителей.

Я выдержала месяц.

После чего наглоталась таблеток и с диагнозом «попытка самоубийства» попала в больницу. Уколы, таблетки, привычная ложь, что хочу жить. И звериная осторожность — кожей чувствую враждебные взгляды. Я так и не научилась доверять. Держу людей на расстоянии и ухожу за полшага до того, как станет поздно.

В…

Вина. Ниточка, за которую меня можно дёргать, как марионетку. Вина и слова «ты должна». Кажется, убедила себя, что уже нет, не должна. И влипаю в отношения снова, где вина — разменная монета в заведомо проигрышной для меня партии.

Словно специально выбираю людей и влипаю в ситуации, чтобы быть виноватой снова и снова.

Выворачиваюсь наизнанку, подыскивая нужные слова и вымаливая прощение.

Вина и прощение. И только потом любовь. Я так и не могу признать, что меня можно любить. Просто так. Без всех этих игр на грани.

Вина и прощение придают изощрённую остроту отношениям, игре с близкими людьми, которые никогда не станут родными. Они — всего лишь обычные люди с грешками и пороками, решившие, что могут вершить правосудие над отдельно взятой частичкой мира. Надо мной. Или я наделяю их этим правом? Не боги.

Как получается, что не чувствую своей вины перед Богом, а перед человеком — вполне?

Г…

Гроза. Вера ворвалась в мою жизнь внезапно. Я росла в обычной советской семье, как принято в то время, не верующей. Тогда уже не преследовали за убеждения, но религия ещё не обрела сегодняшней популярности. Не было телетрансляций с крестного хода и политиков со свечами в храмах.

Я не была крещена, но верила. Мне было пятнадцать, когда мы ездили в имение Натальи Гончаровой, жены Пушкина. На обочине дороги нашла стальной нательный крест. Повесила на цепочку и стала носить. Это сейчас знаю — так нельзя. Сакральная вещь, чужой крест, будто своей судьбы мало. Тогда ни о чём подобном не думала. Появились у меня молитвослов и Евангелие, напечатанное в студенческом журнале. Я читала молитвы и разговаривала с Богом, глядя в небо. Ведь сказано: «Небо — лучшая икона». Крестилась уже позже. И почти сразу перестала чувствовать Бога. А спустя годы разделила Бога, религию и церковь.

Тогда, далёким летом на Землю должен был упасть метеорит. По телевизору только и разговоров, что о предстоящем падении. Он был слишком велик, чтоб сгореть в атмосфере. Мысль об этом не отпускала меня.

Началась гроза. Никто не обратил внимания, как я выскользнула из дома. Мгновенно вымокла до нитки. Небо извергало из своего нутра потоки воды. Босиком, по щиколотку в воде, в облепившей меня мокрой одежде, я разговаривала с грозой. Или Богом, как мне казалось. Может, это и был тот самый настоящий Бог, которому тесно в церкви. Задавала вопрос — и по грому и молниям понимала ответ. Просила, чтобы метеорит упал там, где люди не пострадают. Предложила свою жизнь в обмен. Переспросила, принимают ли мою жертву — мгновенно молния серебряной змеёй пронеслась сквозь всё небо, значит, да. Весь следующий день пролежала, молясь Богу, в ожидании смерти. Метеорит упал в океан.

Как же наивна я была. Разве могла моя жизнь заменить жизни других, если бы их смерть была угодна Богу?

Д…

Дети. Люблю на расстоянии. Своих не хотелось долго. Ровно до той секунды, пока не взяла племянницу на руки. Внутренности скрутились в тугой узел, стало больно дышать, а по щекам заскользили слёзы. Мне стыдно за дикую чувствительность и ранимость, особенно если другие становятся свидетелями.

Не знаю, люблю ли я детей сейчас. Своего лет до трёх обожала. Всё время вместе. В торговый центр пойти или почитать сказку на ночь. Дети такие трогательные. Смотрят огромными глазами, а в них плещется весь мир. Можно придумывать небылицы — они верят и считают тебя божеством. Потом у них меняется характер. И снова. А мне не поспеть за изменениями. Рушится мой пьедестал, почти божественный статус подвергают сомнению. Я становлюсь подругой. Фатальная ошибка — нужно быть матерью, друзей они всегда найдут. Но как, если я сама не научилась быть взрослой?

А сейчас и детскость покинула меня. Я не собираю чемодан за полчаса и не срываюсь на край света. Не влипаю в авантюры с сомнительным концом, которые хорошо заканчиваются, несмотря ни на что. Не ищу чудес рядом. Перестала играть с дочерью в игры моего детства — прятки, классики, резиночки. И не рисую мелками на асфальте. Куда исчез мой внутренний ребёнок?

Может, любовь к детям начинается с любви к своей внутренней девчонке с чёрными глазами и тощими торчащими косицами?

Е или Ё…

Ёлки. Новый год без них не мыслю. Пару раз отмечала праздник за границей. Море, пальмы, фейерверк — не то. На Новый год мне нужна ёлка. Пусть искусственная, но ёлка. Свечи, имбирные пряники и мандарины.

Самая любимая ёлка — в детском саду у дочки. Накануне зелёная красавица стучится в дверь сама. Детям так и говорят: «Чудо! Ёлка пришла». Обязательно днём, чтобы детки видели, что она, правда, пришла сама. И не важно, что чей-то папа минут десять назад незаметно выскользнул из калитки.

Колючее деревце украшают имбирными пряниками, райскими яблочками, золотыми снежинками из соломки, и витыми восковыми свечами. На Рождество зажигают свечи, как в старые времена, когда не было электричества. Родители с детьми водят хороводы и поют песни. За соседними столом дети делают свои свечи. Макают фитилёк в банку с растопленным воском, остужают и снова. И так — много раз. Свечи получаются неровные, зато ароматные и сделанные детскими ручками. Волшебные, потому что всё, что делаешь с любовью и своими руками — волшебство.

А нас уже ждёт рождественский кукольный спектакль. Трижды была на ёлке. Всё неизменно из года в год — те же песни, хороводы, игры. Тот же спектакль и почти такие же подарки — мандарины, имбирные пряники, марципаны. И, конечно, игрушка, сшитая мамами. И дети пока ещё верят, что подарки им приносят ангелы.

И каждый раз ощущение чего-то светлого, апельсиново-гвоздично-имбирного на душе. И хочется этот волшебный праздник пронести сквозь год, не расплескав.

Расходясь по домам, дети раздевают ёлку — снимают яблоки, пряники, снежинки. А лесная красавица заканчивает свою короткую, но яркую жизнь на помойке в компании таких же страдалиц с осыпавшимися иголками. Поэтому дома ёлка у меня искусственная, а для запаха в вазе стоит еловый лапник.

Ж…

Жизнь.

Бегу от неё.

Жила когда-то на два мира. Мёртвой была больше, чем живой. Сейчас учусь быть живой. Ещё бы понять, как это — жить сочно, азартно, не оглядываясь на других. На закате жизни, может, научусь.

З…

Змеи. Все ползающие вызывают почти панический страх. Начиная с дождевых червей. В голове не укладывается, как они ползут. Это так противоестественно. Удлиняются, утолщаются, скручиваются, извиваются, завязываются в узлы.

Но это не помешало мне сфотографироваться в Таиланде с удавом. Он тёплый, сухой, а под кожей перекатываются стальные мышцы.

И…

Ирина. Моё имя. Мирная, в переводе с греческого.

Мирная? Люблю провоцировать, вызывать на дискуссии и замутить небольшую войну. Остро чувствую ложь. Но редко расстаюсь врагами. Может, и вправду мирная? Врагов превращаю в союзников. Но гораздо чаще просто вычёркиваю из жизни. Говорят, в жизни я гораздо милей, чем в интернете. Те, кто знаком со мной лишь по дневникам и социальным сетям, считают меня редкостной стервой. И удивляются, услышав мой бархатистый голосок по телефону.

Й…

Не о йоде же писать. И не о йорках. И то, и другое не люблю.

К…

Кровь. Залитый кровью пол. Раз в несколько секунд края раны на запястье расползаются, и тёмно-красный плевок ползёт по руке и крупными каплями падает на пол. Зажимаю руку и, проваливаясь в сугробах, бегу к машине за аптечкой. Я в панике и не верю, что выживу. И смерть такая глупая. До ближайшего города километров тридцать. За руль сесть не могу. Где-то находят водителя, чтобы отвезти меня в больницу. В голове пустота и безразличие. Едем из города в город, благо расстояния невелики — всего пара десятков километров. В очередной больнице находим дежурного хирурга. Вру про случайную травму, но все понимают, что это ложь. Мне накладывают швы, следом гипс. Врач устало говорит, что придётся обратиться в институт кисти — я разрезала сухожилие, а он лишь собрал, как мог. Но обошлось — рука восстановилась, за исключением чувствительности.

Наутро я отмывала с пола бурую запекшуюся кровь. В комнате удушающе пахло железом.

И духами Womanity, что в моём вольном переводе значит «женственность».

Получается, женственность пахнет кровью?

Л…

Ложь. Когда говорят правду, даже самую неприятную и шокирующую, у меня есть выбор — остаться или уйти. Ложь лишает выбора. Она замещает реальность иллюзией. Думаете, люди не чувствуют? Тело не лжёт. Глаза тоже. Пожалуйста, оставьте мне право сделать выбор самой. Дайте мне правду.

Любовь. Могу рассуждать о ней бесконечно долго. Отстранённо и спокойно, словно она не имеет ко мне отношения. Пустое слово. Более тридцати определений. Какое из них ваше? Для меня любовь — одно, для него — другое. В итоге — вечные споры и разногласия.

«Ирунчик, ты меня любишь? Кофейку сделай». Для кого-то любовь — подать кофе по утрам. А у меня — чуть ли не рыцарские турниры в фантазиях, как в средневековых романах. Прочитаю — и пару недель живу книгой или прокручиваю фильм в голове. Моя любовь — когда сердце плюхается в пятки, а желудок начинает ныть, стоит увидеть от него, давно исчезнувшего из моей жизни, скупое «Привет».

До атласной гладкости полирую солью и кофе каждый сантиметр тела, продумываю образ до мелочей, стираю лак, потому что пролетела с цветом, и наношу другой. И несусь, превышая скорость, в другой город на свидание. Лишь бы успеть вовремя. Опаздываю почти на час. Он же, слегка касаясь губами, сухо целует меня в щёку. А я несколько месяцев корю себя за опоздание.

Не знаю, что такое любовь. Может, в моей жизни её и не было. Говорят, она должна быть взаимной. Бережной, а не ранящей, как стилет. Кажется, один любит, другой позволяет себя любить. Мне позволяли любить. И очень редко — быть рядом.