Нет голоса, чтобы петь; нет умения, чтобы сыграть. Но музыка — есть, бьётся внутри, как мотылёк, не может найти выход.
Нет голоса, чтобы петь; нет умения, чтобы сыграть. Но музыка — есть, бьётся внутри, как мотылёк, не может найти выход.
Да, все знают, что ветер вернётся. Но пока он почему-то не возвращается.
Перед сном закрыл глаза — и на изнанке век увидел снег, чистое поле. И на нём можно проложить лыжню; да и вообще, там можно сделать всё что хочешь. И цветы, и буквы.
Приехал к ним, не к себе. В гости. Хотя и общежитие тоже не назовёшь домом. Как будто теперь у него нет дома, он в пути, в дороге. И ему нравилась эта неопределённость, и впереди — всё что угодно может быть.
мама пошла печь блины, а папа сказал: «Ешь побольше, в общежитии никаких блинов не будет».
И Филипп удивился — как, оказывается, можно сказать «Да, поедешь учиться, мы тебя поддержим» — с помощью блинов.
И я вдруг задохнулась от этого, от того, как он сказал. Вот так просто. Вот так — без страха показаться смешным, или там ещё чего… и что тут ещё скажешь. Если красиво! Так красиво, что…
Потому что вокруг — лес… и у меня две ноги, две руки, и всё это, оказывается, можно использовать по назначению — двигаться! Идти — не очень спешить, пусть его, этого Максима, понятно же, что я его ничем не удивлю. Просто иду… и вот… и вот уже — скорость… снег. Снег!
Смотрю на него… интересно же. Так — со стороны, краем глаза. Удивительно некрасивый, если честно. Такое всё тяжёлое, подбородок, нос, брови… что-то собачье в нём есть. От бойцовых пород. В общем… интеллект если и зарыт, то как-то глубоко.
Быстрыми штрихами гелевой ручки — две вертикальные линии, щель между домами. А между ними — деревья и лестницы и уступами поднимаются черепичные крыши. И колокольня. И высокий шпиль на ней.
— А, это… ну, чтобы не забыть. Там теперь стройка, а было такое место — правда, только в моей голове, — начал объяснять мне Лёня Кифер.
