Микаэл Ханьян

Черный монастырь

Книга вторая. Беатрис

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Корректор Оксана Сизова

Дизайнер обложки Дмитрий Гладкий

© Микаэл Ханьян, 2018

© Дмитрий Гладкий, дизайн обложки, 2018

Западная Франция, 9 век. Обитатели острова Нуармутье готовятся к неминуемому нашествию викингов. Благодаря новой крепости они чувствуют себя в безопасности; однако неожиданное появление чужестранки делает их положение не просто уязвимым, но и смертельно опасным.

18+

ISBN 978-5-4493-4686-5 (т. 2)

ISBN 978-5-4493-4687-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Черный монастырь
2. Первый пролог: Брет и его дочь
3. Второй пролог: Хильбод
4. Третий пролог: Крюшон
5. Четвертый пролог: даны
6. Пятый пролог: Рено
7. Шестой пролог: Гвен и другие
8. Седьмой пролог: монастырь
9. Глава 1
10. Глава 2
11. Глава 3
12. Глава 4
13. Глава 5
14. Глава 6
15. Глава 7
16. Глава 8
17. Глава 9
18. Глава 10
19. Глава 11
20. Глава 12
21. Глава 13
22. Глава 14
23. Глава 15
24. Глава 16
25. Глава 17
26. Глава 18
27. Глава 19
28. Глава 20
29. Глава 21
30. Глава 22
31. Глава 23
32. Эпилог

                                            Моим детям

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет;

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

Осип Мандельштам

ЗАПИСКА ОТЦА ТИБО

«Если мой план удастся, ночью рукопись вместе с этой тетрадью будет переправлена на материк. Если же Господь не услышит моей молитвы, переписанный мною текст и эти записки погибнут вместе с их автором.

…Сегодня, в первый день нового года, я пытаюсь осмыслить то, что произошло со мной за последние 4 месяца. Сразу же оговорюсь: я буду пользоваться привычными названиями месяцев, а не теми уродцами, которые, как и все начинания новой власти, оказались либо мертворожденными, либо недоносками. Вот и сейчас я пишу сентябрь, и это слово ласкает мне слух, и боль снова подкатывается ко мне, напоминая о прежнем, безвозвратно утерянном времени…

Всё началось два года назад, когда я еще служил в своем родном соборе св. Петра и Павла. Я уже старался не выходить лишний раз за ограду, но и это не спасало от издевательств черни. Почувствовавшие вседозволенность, науськиваемые новой властью, эти люди, в глазах которых горели черные угли ада, врывались в Божий дом, оскверняя его нечистотами, издеваясь над прихожанами и прерывая литургию непотребными воплями. Не раз я приостанавливал богослужение, склоняя голову и повторяя шепотом: «Libera nos a malo[1]…»

Мой храм был неизменно переполнен молящимися. Приведенные в негодность вандалами, боковые и задний входы были заколочены, поэтому каждый раз я шел к алтарю через плотную толпу прихожан. Порой людей набивалось столько, что путь к амвону затягивался на полчаса и более. Но я не жаловался. Напротив: я вспоминаю эти дни с величайшим чувством блаженства…

О нет, рассудок мой не помутился; я отвечаю за свои слова. Никогда, даже в самые благополучные и счастливые дни моего служения, я не видел людей так близко, не разглядывал их лица. С амвона видишь безликий наос[2], в конфессионарии[3] слышен лишь голос исповедующегося. А здесь… Впервые я увидел людей, и не сплошную и безликую массу, а каждого, и у каждого было свое лицо. И пока толпа медленно и осторожно несла меня к амвону, я, нисколько не сопротивляясь ее неумолимому действию, не только не роптал, но в душе своей молил о том, чтобы минуты блаженства продлились как можно дольше. Я вглядывался в эти лица, пытаясь понять, что привело в храм того или иного человека. Я встречался с ними глазами, стремясь передать хотя бы частицу дарованной мне Господней любви и одними пальцами осеняя их крестным знамением.

…В один из таких дней я увидел Шарлотту. Она стояла в боковом нефе, прислонившись к стене, и ее глухой плащ выделялся резким черным пятном на фоне светлого камня. Когда, теснимый толпой, я оказался напротив нее, она приподняла голову, и из-под капюшона сверкнули лазурным блеском ее удивительные, редкие для наших мест голубые глаза.

Я сразу понял, что случилось что-то непоправимое: достойная дочь своего отца, Шарлотта была воспитана в неверии и никогда не переступала порога церкви.

…Жана Паскье я знал с юных лет, поэтому когда он овдовел, я посчитал своим долгом предложить ему и его маленькой дочери пастырскую опеку. Поначалу он вежливо терпел меня; потом мы сдружились. Я никогда не говорил с Жаном о религии, а он воздерживался от нападок на Святой Престол.

Сын маркиза де Паскье, Жан воспитывался при дворе и мог сделать блестящую карьеру, однако независимый нрав и острый язык превратили его в добровольного изгнанника. Он перебрался в Нант и поселился в городском доме, уставленном книгами и различными, как он любил говорить, «безделушками», — астролябиями, микроскопами, столярным и слесарным инструментом, а также разнообразными приспособлениями непонятного назначения. Его пытливый ум впитывал новые знания, а его сильные руки с поразительной быстротой осваивали новые умения.

Трудно было придумать такое занятие, которое оказалось бы ему не под силу; однако было одно дело, которому он отдавался с особым упоением. Раз в неделю он доставал из тайника старинную шкатулку черного дерева и, покрутив в руках, начинал ее «обновлять»: покрывал новым лаком, заменял треснувшую скобу замка, аккуратно поправлял ножом резной рисунок. Он никогда не открывал ее при дочери; все, что было ей известно, — это то, что в шкатулке хранятся фамильные ценности.

Видимо, Жан понимал, что синие[4] не оставят его в живых: этот благородный и гордый человек не только не пытался выторговать себе свободу, как это сделали многие его соседи, с упоением доносившие на своих жен и мужей, но, казалось, всеми силами пытался еще более усугубить свое положение. Вместо того чтобы сослаться на конфликт с королевским двором, он при каждом удобном случае вызывающе заявлял о своем дворянском происхождении и высоком титуле. Синие упивались его кажущимся безумием, не понимая, что истинная победа благородного духа — в отстаивании своего благородства.

…И вот теперь мы шли по набережной Луары, и Шарлотта рассказывала мне о событиях последних дней. От нее я узнал, что Жан брошен в тюрьму, а их дом разграблен. Несчастному было предъявлено стандартное обвинение: сочувствующий. Я содрогнулся: сочувствие, эта важнейшая добродетель, вменялась теперь в вину!..

Конечно, я предложил Шарлотте укрытие, и — конечно! — она отказалась от помощи, не желая усугублять мое и без того незавидное положение священнослужителя, не присягнувшего новой власти. Единственное, чем мне удалось заручиться, — это обещанием приходить ко мне почаще.

Но бедная девочка не смогла выполнить обещанного, ибо уже на следующий день ее схватили…

С тех пор я ничего не слышал о ней. Пару раз я пытался пробиться к начальнику тюрьмы, которого когда-то мне довелось крестить, но меня только грубо прогнали от ворот. Потянулись долгие дни, недели, месяцы… Судьба терзала мою бедную паству, то озаряя ее лучом надежды, то вновь швыряя на дно беспросветного уныния; и вместе с нею метался от упования к отчаянию и я…

Увы, последние надежды на возвращение к нормальной жизни рухнули этой осенью, когда в город прибыл комиссар Каррье и велел установить на площади Буффэ гильотину. По своей наивности, я полагал, что синие собираются устроить показательные казни мятежников, которых держали в тюрьме Сен-Клер. Я не знал, какая страшная участь была уготована городу. Я не ведал, как широко разверзаются порой врата ада.

На третьей неделе октября люди Каррье начали сгонять на площадь пленных солдат и заключенных городских тюрем. Каждую минуту вздымалось лезвие гильотины, чтобы лишить жизни очередную жертву. Первыми казнили шуанов[5]; за ними гильотинировали солдат Королевской армии Вандеи. Толпы зевак наблюдали это жуткое зрелище. Они и не догадывались, что пощады не будет никому, что уже на следующий день придут за ними, и кто-то другой — кто с ужасом, кто с безумной ухмылкой — будет провожать глазами очередную окровавленную голову, откатывающуюся от гильотины…

Каждый зверь когда-нибудь пресыщается. К исходу третьего дня гильотина застыла, а наутро первый осенний шторм погнал кровавые потоки по опустевшей площади…

Вскоре парижский палач потребовал свежей крови, и когда на равнине Жигант были расстреляны все федералисты и «умеренные», злодей придумал новую, еще более изощренную и мучительную расправу: людей стали топить.

По его приказу дюжину грузовых баркасов оснастили донными люками. Несколько десятков измученных людей — в основном сочувствующих и подозрительных — заталкивали на такое судно, а затем топили, как котят, открывая люки, через которые связанные по рукам и ногам жертвы, полуживые от мучений и страха, уходили на дно. Целые дни я проводил на берегу Луары, дрожа от холода, но не смея уйти, не помолившись за упокой этих несчастных. И я всё еще надеялся увидеть Шарлотту.

Постепенно ко мне привыкли и, казалось, не замечали; я превратился в неодушевленный предмет. Мои губы шевелились, произнося слова молитвы, но слезы уже не стекали по щекам. Моя душа перестала чувствовать; мои глаза перестали видеть. Каждый день я просил Господа о смерти, но он не позволил моему сердцу разорваться от горя. Я покорно принял свою судьбу.

И тут провидение улыбнулось мне: я узнал, что Шарлотта жива. В течение нескольких дней я скитался между городской тюрьмой и портовыми складами, набитыми несчастными горожанами, надеясь хотя бы что-то узнать о ее судьбе. Но я был слишком наивен: стены узилища были глухи и немы, а к складам никого не подпускали на пушечный выстрел.

Наконец, вечером первого ноября я увидел ее среди большой группы заключенных, ожидающих своей страшной участи у широкого баркаса. Синие проверили работу люков и начали заталкивать на борт людей, предварительно связав им руки. Многие неуклюже переваливались через борт, ломая конечности. Причал огласился воплями, которые тонули в окриках людей, потерявших человеческий облик.

Шарлотта стояла со сложенными на груди руками и гордо поднятой головой. Я бросился к ней, но в десяти пье[6] был остановлен молодым солдатом, сыном одного из прихожан. Узнав меня, он смутился и пропустил на пристань.

Только теперь, оказавшись совсем рядом с девушкой, я заметил, что она прижимает к груди какой-то сверток. В тот же момент один из синих вцепился ей в кисти, пытаясь разжать их, чтобы забрать сверток и связать руки. Но он ничего не добился: Шарлотта как будто застыла — пальцы на ее руке одеревенели настолько, что их было легче сломать, нежели разогнуть. Изрядно вспотев, солдат плюнул на нее и взялся за более легкую жертву.

Я выкрикнул ее имя, и она медленно повернула голову. Никогда не забуду ее взгляда: в нем была отрешенность человека, уже простившегося с жизнью. Не отводя от меня глаз, она медленно опустила сверток на землю, а затем, не разгибаясь, накрыла его сдернутой с себя накидкой.

Пока синие были заняты очередной группой пленников, я осторожно подобрался к Шарлотте и, улучив момент, незаметно наклонился и поднял сверток, который тут же спрятал в полах своей сутаны.

Я собирался дождаться конца, надеясь словом или взглядом поддержать свою подопечную, но тут один из синих стал тыкать в меня пальцем, выкрикивая грубые ругательства.

Я растерялся, но Шарлотта вновь оказалась на высоте положения: быстро шагнув вперед, она бросилась в воду. Оторопев от такой дерзости, синие тут же забыли обо мне: всматриваясь в темную воду, они ругались и отталкивали друг друга, дожидаясь, пока всплывет тело.

С трудом сдерживая рыдания, я заставил себя побыстрее раствориться в вечерней мгле, сжимая в руках то единственное, что осталось от моего друга и его дочери.

…Не буду подробно описывать свои дальнейшие злоключения. Скажу лишь, что я не стал дожидаться ареста и сразу же покинул город. В течение нескольких дней я передвигался в основном по ночам, днем скрываясь в опустевших амбарах и заброшенных мельницах. Я двигался по побережью, сам не зная, куда именно, пока через неделю не оказался на острове Нуармутье.

Здесь мне был оказан теплый прием. Командующий роялистов, господин Фортиньер, предложил должность второго капеллана, которую я принял с благодарностью. Мне сразу же выделили небольшое помещение и снабдили дровами.

Здесь, в своей небольшой и жарко натопленной келье, я впервые открыл загадочный сверток.

Нетрудно догадаться, что, развернув дерюгу, я увидел большую черную шкатулку. Поскольку я не сомневался в том, что она содержит драгоценности — причем, как я полагал, немалые, — я решил, что имею право воспользоваться ее содержимым для нужд роялистов, которые уже испытывали трудности с продовольствием и фуражом. Во всяком случае, я не сомневался, что будь Жан на моем месте, он поступил бы именно так. Поэтому, испросив в молитве Божьего благословения, я вскрыл шкатулку.

К моему величайшему удивлению, драгоценностей там не оказалось. Вместо них я увидел кипу пожелтевших от времени страниц, исписанных готической вязью. Просмотрев два-три листа, я понял, что рукопись написана на среднефранцузском, который я понимал без особого труда.

Когда я вчитался в текст, меня охватил настоящий трепет. Описываемые в рукописи события не только относились к глубокой и почти неисследованной древности, но происходили на этом самом острове! Рукопись захватила меня без остатка. Временами мне начинало казаться, что я слышу звон мечей и слышу грубые выкрики викингов, а в те редкие моменты, когда я покидал свою комнату и выходил на берег, вдали мерещились узкие ладьи пришельцев с севера…

Почти весь декабрь ушел на переписывание текста. Я настолько втянулся в работу, что практически перестал покидать свою комнату. Это привело к некоторому осложнению отношений с военными, однако Фортиньер, узнав о содержании рукописи, велел оставить меня в покое.

К Рождеству Христову все хранившиеся в шкатулке листы, числом около трехсот, были переписаны современным языком и стянуты добротным переплетом.

И вот теперь, накануне неминуемого штурма острова и падения роялистов, силы которых обескровлены многомесячной осадой, я исполняю то, что велит мое сердце: я отправляю эту бесценную рукопись неизвестного автора через Гуа[7], надеясь, что она будет спасена для потомков, ибо последующие поколения достойны того, чтобы знать историю далеких предков, которые за много веков до нас точно так же отстаивали свободу своего духа, как сегодня это делаем мы, и как из поколения в поколение предстоит делать каждому, кто хочет именоваться человеком».

Отец Жак Тибо. 1 января 1794 года от Р.Х.. Буа де ля Шез, на о. Нуармутье

Первый пролог: Брет и его дочь

Узкая ладья неслышно скользила в утреннем тумане. Норманны шли вдоль самого берега, вглядываясь в поросшие низкими соснами скалы. Утреннюю тишину нарушали лишь плеск весел и скрип уключин.

Конунг[8] уже приметил бухту, в которую собирался завести судно, когда вдруг из тумана вынырнули чайки и, противно крича, пролетели над самой ладьей, обгадив сразу нескольких гребцов. Тот, кому досталось больше других, бросил весло, ругаясь и вытирая лицо рукавом. Конунг задумался. Почему птицы показались с запада?

Развернув ладью и не обращая внимания на ропот гребцов, предвкушавших долгожданный отдых, конунг всматривался в белое молоко тумана. Чутье не подвело и на этот раз: вскоре пелена рассеялась, и норманны увидели перед собой длинный и совершенно плоский остров.

***

Прошло 30 лет. Плоский остров, лежавший на полпути между родной Ютландией и землей мавров, стал излюбленным пристанищем для данов: здесь можно было передохнуть, запастись провиантом, оставить в схроне добычу или забрать награбленные ценности и с новыми силами отправиться на юг или, наоборот, совершить последний переход на север, к родным берегам.

Были и другие острова, и другие хорошие места. Поэтому поначалу приходили сюда не каждый год, а реже, давая местным отстроиться и пополнить разграбленные сараи и амбары. Однако потом, когда плоский остров превратился в оплот не только для ближних, но и дальних походов, даны стали наведываться сюда ежегодно, проводя здесь по месяцу и более.

Местные кряхтели, проклинали ненавистных викингов, но поделать ничего не могли. Сопротивляться было бесполезно — голову прошибут и не вздрогнут. Поэтому терпели, мечтая о других временах, когда чужаков прогонит неведомая, но могучая сила.

Терпели и монахи, обитатели монастыря. Молились Богородице, молились Спасителю, молились мощам Св. Филиберта, построившего когда-то здесь монастырскую обитель. Но ничего не изменялось, и монастырь хирел, и всё новые братья перебирались на материк, подальше от острова — открытого и незащищенного острова Нуармутье.

***

В свой последний набег даны совсем озверели: высадились на берег сильно потрепанные и злые, спалили все деревянные постройки, разбили и сожгли все лодки, разграбили монастырь. Хорошо хоть островитяне вместе с монахами успели попрятаться — кто в лесу, кто за Белыми Скалами…

Как жить дальше, было непонятно. Ни лодок, ни жилищ, ничего не осталось. Благо что лето, иначе только и оставалось бы, что ложиться да помирать. Вместе с монахами островитяне соорудили несколько времянок, достали из немногих уцелевших погребов вяленое мясо и разделили на всех. А затем собрались на сход и решили идти на материк, к аббату Хильбоду.

В первый же утренний отлив, как только земля вздохнула полной грудью и дорога через Гуа приподнялась из-под воды, островитяне отправились в путь. С собой взяли несколько фунтов тонкой белой соли. Слава богу, хоть она уцелела, на нее ведь что хочешь можно обменять — и еду любую, и инструмент, и оружие. Хотя зачем на острове оружие? Пользоваться им всё равно некому.

День выдался нежаркий, шли быстро. Могли бы еще быстрее, но приходилось то и дело отгонять сумасшедшего старика Крюшона, который незаметно увязался за ними и теперь визгливо ругался, когда в него тыкали рогатиной; Крюшон ненадолго отставал, но вскоре снова подбирался к остальным, напрашиваясь на новые тычки.

Солнце еще стояло высоко, когда островитяне добрались до места. Они быстро нашли аббата, который, по приказу короля, всё последнее время присматривал участок для новой материковой обители.

Выслушав их рассказ, Хильбод надолго задумался, опустив белую голову и тяжело опираясь на посох.

Видимо, приняв какое-то решение, аббат велел погорельцам возвращаться и собирать строительный инструмент, после чего островитяне двинулись в обратный путь, чтобы успеть домой засветло. Сам же Хильбод собрался с мыслями и отправился в соседнее село Гарнаш.

***

Брет жил вместе с дочерью на окраине села. Он быстро овдовел: вскоре после родов жена умерла, и Беатрис осталась единственным ребенком. Впрочем, Брет уже давно не воспринимал ее как свою дочь: эта некрасивая тридцатилетняя женщина была чем-то средним между домохозяйкой и наемным работником. Высокая, угловатая, ширококостная, Беатрис делала всё наравне со своим отцом — каменщиком и плотником, а когда она убирала за ворот косу, надевала длинный кожаный фартук и брала в руки топор, то и вовсе превращалась в настоящего мужика.

Рано поняв, что женское счастье едва ли когда-нибудь улыбнется его дочери, Брет смолоду начал учить ее грамоте и ремеслам. Заставлять ее не приходилось: девочка оказалась толковой и без особого труда усваивала как языки, так и математику. С двенадцати лет Брет начал учить ее сначала плотницкому, а затем и строительному ремеслу. Стук молотка и монотонный звук пилы заглушали робкий голос созревавшего женского естества, а вскоре этот голос и вовсе умолк за полным отсутствием к нему какого-либо внимания. Поэтому Брету удалось избежать участи отцов, вынужденных если и не держать своих дочерей на привязи, то уж во всяком случае неотступно следить за ними.

Когда Беатрис выросла, сравнявшись с отцом и в силе, и в росте, он стал брать ее с собой — сначала на соседние делянки, а затем в окрестные села и даже в ближний монастырь. Дел хватало везде: тому дом построить, тому мельницу сложить. Беатрис быстро училась и вскоре уже подменяла отца, когда того заваливали работой. Сначала над ней посмеивались, затем привыкли, а вскоре зауважали — за хорошие руки, понятливость и неболтливость. Подруг у нее не было: пересуды и сплетни были ей глубоко безразличны, да и природная угрюмость не располагала к общению.

Единственным обществом был для нее отец. Они вместе трудились, вместе готовили еду, вместе обсуждали очередной заказ. А затем вместе его выполняли: длинные и широкоплечие, с одинаково обветренными, красными лицами, они слаженно работали, изредка обмениваясь короткими фразами, — так работают люди, давно и хорошо понимающие друг друга.

***

Хильбод был знаком с семьей Брета с давних пор. В прошлом, когда девочка была совсем маленькой, Брет помог восстановить монастырскую обитель, разрушенную еще сарацинами.

Знакомство на этом не прекратилось. Хильбод иногда бывал в Гарнаше и в каждый визит старался навестить Брета. Правда, это случалось нечасто — отец и дочь редко бывали дома, неделями пропадая на очередном строительстве. Но когда ему удавалось застать старого мастерового у себя, оба с большим, хотя и тщательно скрываемым удовольствием заводили неспешную беседу, пока Беатрис, сняв на время свой рабочий фартук, готовила им еду.

На этот раз Хильбоду повезло: хозяин стоял у наружного верстака и точил топор. Решив, что это добрый знак, Хильбод коротко поприветствовал старого знакомого и сразу перешел к делу. Он рассказал о визите островитян, напомнил, сколько раз этим людям приходилось страдать из-за набегов ненавистных данов, а затем без обиняков предложил Брету возглавить строительство крепости.

Мастер задумался и, судя по выражению его лица, идея показалась ему заманчивой. Предупреждая возможные возражения, Хильбод обрисовал свой план. Строить нужно сразу, чтобы успеть до зимы. Работников будет предостаточно: островитяне остались без средств к существованию и без привычных промыслов. Общими силами можно возвести крепость быстро. Епархия позаботится о пропитании и готова выделить деньги на времянки.

Брет никогда не торопился с решением. Так и на этот раз он лишь пообещал появиться на острове и дать окончательный ответ на месте. Потолковав, договорились встретиться на Нуармутье через два дня на третий.

За всё это время Беатрис не произнесла ни слова и только изредка поглядывала на Хильбода своими глубоко посаженными серыми глазами.

***

Когда Брет и Беатрис пересекли Гуа, их уже ждал солянщик Ерин со своей телегой, на которой, по случаю приезда важных гостей, стоял широкий ящик, служивший чем-то вроде скамейки.

Брет сразу же велел отвезти его к Белым Скалам. Четыре лье — путь немалый, особенно если тебя везет осел, а дорога неровная и каменистая. Но для Брета не существовало потерянного времени: в своей голове он рисовал возможные варианты крепости и продумывал первые, самые необходимые меры, так что время пролетело незаметно.

Что касается Беатрис, то всю дорогу она мрачно взирала на пепелища, разрушенные мельницы и сожженные посевы.

Добравшись до восточного леса, Брет пометил несколько сот деревьев, приказав свалить их, очистить от веток и оттащить вглубь острова, к плоскому холму рядом со старой церковью. Островитяне собрали топоры, а кузнец Сидмон обещал изготовить всё, что закажут; ему, в свою очередь, были обещаны древесные отходы — ветви и откомлевки.

Монахи тоже приняли деятельное участие: прикатили несколько бочонков с медом и отдали на переплавку старый колокол, разбитый еще сарацинами. Монахов — тех, что покрепче — было совсем немного, человек десять, но зато каждый умел держать в руках топор и был привычен к физическому труду.

Беатрис ходила за отцом следом и внимательно слушала его указания. Разглядев в ней женщину, монахи шарахались от нее, как от черта; она же, привычная к таким реакциям, не обращала на них никакого внимания, думая совсем о другом — о том, что осенью задуют сильные ветры, и отцу потребуется теплая нательная рубаха, ведь в последнее время он всё чаще и всё натужнее кашляет.

***

Аббат не ошибся: крепость построили быстро. Работали слаженно и с азартом. Эти люди были привычны к труду, и труду нелегкому; но если повседневная работа воспринималась как обязанность, то строительство крепости стало праздником, ибо все знали, что строят для себя. В этом и заключался план Хильбода: построить не просто крепость, а общее подворье, где каждый мог бы жить и заниматься своим ремеслом.

Желающих оставить насиженные места и поселиться в крепости набралось около сотни; именно эти люди за неполных три месяца построили настоящий каструм. Плоский холм напротив храма окружили рвом и обнесли частоколом из цельных бревен с заостренными верхушками. Отгородив таким образом место, Брет разметил территорию: с севера на юг и с запада на восток, как и положено, каструм рассекали два широких прохода, пересечение которых было оставлено свободным для общих сходов. Вдоль проходов и по всему периметру возникли жилые и хозяйственные строения. Благодаря умелому планированию, все строители смогли разместиться в крепости вместе со своими ремеслами, притом что половина утепленных помещений оставались свободными и предназначались в качестве временных убежищ для остальных островитян.

С первого дня Беатрис работала на строительстве крепости наравне с отцом. Брет, разрываемый на части со всех сторон, посылал ее объясняться со строителями, многие из которых мало что смыслили в плотницком или столярном ремесле. На первых порах это часто приводило к конфликтам: мужчины плохо мирились с тем, что ими командует баба, а женщины вообще не воспринимали ее как представительницу того же пола. Но Беатрис, привычная и к тому, и к другому, никак не реагировала ни на осуждающие взгляды, ни на громкое перешептывание. Она делала дело, порученное ей отцом, и этого было достаточно, чтобы всё остальное если и не переставало существовать, то во всяком случае занимало положенное место — то место, которое должно отводить пустякам.

Продумав вместе с отцом все детали каструма и приняв участие во всех этапах строительства, она знала крепость как свои пять пальцев. Но она не была бы дочерью своего отца, если бы не унаследовала от него еще одного качества: неистощимой изобретательности. Эта замечательная черта проявилась и на этот раз. Когда еще только начинали рыть ров, и солянщики, поднаторевшие на прокопке канав, шли друг за другом со своими боронами, все глубже вгрызаясь в грунт, Беатрис придумала использовать пространство между частоколом и внешней стеной для обустройства особых, скрытых от глаз помещений — таких, в которых можно было бы прятать не только припасы и инструмент, но и людей.

Отец использование скрытого периметра одобрил, но по другим причинам: поскольку строить собирались быстро, он решил ставить все конструкции на сваях. Брет понимал слабости такого решения, но не видел, как за такой короткий срок можно «и обнестись, и окопаться». Предложение дочери позволяло дополнительно укрепить хотя бы внешние стены, причем сделать это незаметно. А скрытность, считал Брет, никогда не помешает.

Так образовался узкий глухой коридор, по которому можно было незаметно обойти всю крепость. Он был поделен на равные секции, в которые попадали через особые лазы — потайные входы и выходы. Расположение этих лазов, равно как и само существование скрытого периметра, было известно только Брету и Беатрис.

***

Дождливым октябрьским днем, ближе к вечеру, когда многие строители уже разошлись по своим домам и времянкам, Брет забрался на крышу, чтобы выровнять косо положенную балку. Идя по краю стены, он поскользнулся и упал на землю, ударившись головой о камень. Он пролежал, никем не замеченный, несколько часов, прежде чем на него наткнулся парнишка, собиравший инструмент. Когда подоспела Беатрис, ее отец был уже мертв.

Беатрис похоронила его на утро следующего дня, а затем собрала строителей, чтобы вместе решить, кто будет руководить работами. Мужчины долго молчали, а затем, опустив глаза, попросили, чтобы она продолжила дело, начатое ее отцом.

Хильбод, который в то время находился в Пуатье, полностью одобрил решение. Аббат долго сокрушался о том, что не успел отблагодарить Брета при жизни; отчасти по этой причине он заказал лучшему каменщику Гарнаша большую плиту из белого камня, которую велел положить на могилу мастера, вырытую у западной стены.

***

Смерть Брета никоим образом не повлияла на работоспособность Беатрис: похоронив отца, она лишь стала еще более молчаливой. Теперь уже никто не шарахался от этой «бабы с топором»: показав себя в деле, она заслужила если не любовь, то хотя бы уважение. А к любви она, казалось, была равнодушна.

Беатрис завершила строительство до холодов, так что Рождество встречали уже в новой крепости. Зима и весна прошли в обустройстве нового общего дома и приготовлениях к лету — а значит, к новым визитам норманнов.

Второй пролог: Хильбод

Аббат Хильбод был человеком небольшого роста и большой души. Поначалу это казалось ему несправедливым: он считал, что Господь с избытком наделил его любовью и милосердием, обделив этими божественными качествами многих других. Он боролся с кощунственностью своих мыслей, но они возникали вновь. Наконец, он прекратил борьбу, решив, что так было угодно Господу, и что его задача — оправдать доверие Творца.

Каждый раз, лишь только он задумывался о Всевышнем, его переполнял восторг и лицо озарялось улыбкой. Из-за этой почти никогда не исчезавшей улыбки его прозвали «блаженным».

***

В далекой молодости будущий аббат провел несколько лет на острове Св. Михаила, в первой монашеской обители, построенной еще преподобным Обером. На восходе солнца, стоя на вершине холма и вглядываясь в океан, постепенно озарявшийся рассветными лучами, он испытывал такое неземное блаженство, что переставал ощущать свое физическое тело. Однажды, опьяненный восторгом, он распростер руки, шагнул навстречу солнцу и свалился с обрыва. По счастью, пролетев лишь пару метров, он зацепился за корягу, с которой ближе к вечеру был снят монахами, встревоженными его отсутствием.

Проведя на острове Св. Михаила два года, он ощутил неодолимое желание вернуться в мир. В епархии его приняли прохладно — прерванное монастырское служение вызвало недовольство и подозрения. В результате ему было предложено отправиться в паломничество в Святую Землю, где он задержался на целый год.

Весь этот год Хильбод провел на ногах. Легкий и подвижный, он исходил все святые места, пройдя Палестину вдоль и поперек — от Ермона на севере до пустыни на юге. Боясь чего-то не успеть или куда-то опоздать, он нигде не задерживался больше одного-двух дней. Исключением стал Капернаум, где, сидя на берегу Галилейского моря и глядя на восток, он внезапно понял, почему Спаситель так любил проводить здесь часы досуга: там, на противоположном берегу, две горные гряды плавно спускались к воде, сходясь в единой точке на горизонте и позволяя водной глади и небесам сомкнуться и раствориться друг в друге.

Возвращаясь из паломничества, Хильбод надолго задержался в Италии, где быстро прославился своим евангелическим пылом и добротой. Несколько лет, на правах послушника, он провел в Монтекассино, изучая устав бенедиктинцев и их быт. Ora et labora[9] стало девизом всей его последующей жизни.

Здесь же он понял, что больше не может жить без моря. Однако потребовалось пятнадцать лет, чтобы это знание превратилось в страстное желание вернуться в Пуату, где к тому времени сменился епископ.

Весной восемьсот третьего года, проделав за два месяца путь от южных Альп до холмов Пуатье, Хильбод явился в епархию, был хорошо принят и получил благословение в качестве приора — помощника престарелого и немощного настоятеля, доживавшего свой век в монастыре Нуармутье. Рано поседевший, Хильбод выглядел маленьким старцем, хотя в действительности ему не было и сорока лет.

***

Его глазам предстало печальное зрелище. Разоренный монастырь влачил жалкое существование: старцы ютились в полуразрушенных кельях, а молодых монахов почти не было — мало кто стремился поселиться на неприветливом и опасном острове. Здесь не хватало всего — продовольствия, инструментов, умелых рук. Как некогда Святой Филиберт, Хильбод взялся за труд, казавшийся невыполнимым: он решил заново отстроить монастырь, вернуть ему былую славу и процветание.

Весь первый год Хильбод редко бывал на острове, обивая пороги вельмож. В поиске высоких покровителей он дошел до королевского двора, где был удостоен аудиенции у Людовика. Будущий император Запада долго расспрашивал о Святой Земле и укладе зарубежных монастырей. Хильбод отвечал вежливо, но односложно и всё время переводил разговор на свою обитель. Советник короля попытался приструнить дерзкого аббата, но Людовик одернул вельможу и попросил подробно рассказать о Нуармутье. Узнав, что монастырь пребывает в плачевном состоянии, а обитатели острова совсем одичали, молодой король заплакал и распорядился восстановить монастырь, пообещав свое личное покровительство.

Уже через год монастырь преобразился, и следующие десять лет прошли в мире и благополучии. Монахи помогли очистить заросшие соляные бассейны и сельскохозяйственные плантации, и на лицах островитян вновь стали появляться давно забытые улыбки.

***

После почти десятилетнего перерыва норманны снова напали на остров и разграбили монастырь. Правда, обошлось без крови, чему немало способствовало поведение Хильбода. Когда даны, втащив свои ладьи, огляделись, они тут же увидели новую кровлю монастырской обители и огромный, выполненный из черного дерева крест, вбитый в серый камень торца. Пока викинги рассматривали восстановленное строение, раздумывая, что с ним делать — спалить или приспособить под схрон, — монахи укрылись в лесу. Сам же приор, со своей лучезарной улыбкой, вышел им навстречу и обратился с проповедью. Даны не поняли ни слова, однако вид человека, нисколько их не боящегося, произвел должное впечатление, и вместо того чтобы зарубить Хильбода на месте, они лишь легонько толкнули его, поскольку сам он никак не хотел сдвинуться с места. При падении он потерял сознание, а когда очнулся, всё было уже позади: даны исчезли вместе с припасами, которых должно было хватить на целую зиму. Перед уходом они разрушили несколько крестьянских домов и сожгли мельницу.

Первое, что удивило Хильбода, когда он пришел в сознание, была необычная тишина: даны перебили всех собак, отчаянно пытавшихся защитить своих хозяев и их владения.

С тех пор набеги снова стали обычным делом. С приходом лета к ним начинали готовиться так же, как готовятся к любому сезонному явлению — например, к засухе или наводнению: кто-то уходил на материк, другие отсиживались в укрытиях или в лесу.

Если бы не Хильбод, монахи покинули бы остров, ведь жить в постоянном ожидании нападения было невыносимо. Но приор удерживал их личным примером: каждый раз он выходил навстречу незваным гостям и обращался к ним с одними и теми же словами — просил никого не трогать, «не вешать на душу гири тяжкие». Викинги весело ржали, давали несколько незлобивых затрещин и предавались очередному грабежу. Видя бесстрашие своего приора, братья просто не могли себе позволить сбежать, бросить его на произвол судьбы. Поэтому обитель сохранялась, хотя и приходила неуклонно в упадок.

Как-то раз даны привезли с собой чернявого паренька, который понимал по-гречески. Хильбод засиял от счастья и, перескакивая от волнения с греческого на латынь, принялся объяснять пришельцам, что все люди — братья, и что брата своего нельзя ни убивать, ни грабить. Хотя основное содержание проповеди прошло мимо северных ушей, приором заинтересовался конунг, приказавший не трогать Хильбода и велевший привести его для более обстоятельного разговора. Конунг уже давно подыскивал место, с которого можно было бы взимать дань, вместо того чтобы просто забирать всё, что попадется под руку. Сбор дани привлекал по нескольких причинам, главная из которых заключалась в надежности и предсказуемости. Другой причиной была возможность превратить схроны в постоянные хранилища, где можно было бы держать всё необходимое для дальних походов.

К исходу дня Хильбод и конунг договорились: островитяне приобрели безопасность, а даны — форпост, место отдыха и пополнения запасов.

В течение нескольких лет обе стороны неукоснительно соблюдали договор, устраивавший и данов, и островитян. По местным меркам, откупиться удалось недорого: викинги забирали по сто фунтов соли, которую затем меняли на оружие.

Конечно, находились и недовольные, для которых даны оставались разбойниками и варварами. Договор с норманнами расколол и монахов, и через год многие ушли на материк, где обосновались в новой обители на озере в местечке Деас. Однако в своем большинстве люди радовались мирной и спокойной жизни, хорошо помня разорительные набеги прошлых лет.

***

Беда пришла после того, как Людовик затребовал Хильбода, теперь уже аббата, в соседнюю Бретань, которую уже не раз пытался усмирить то принуждением, то убеждением. Устав от многолетнего противостояния, король рассчитывал на то, что участие Хильбода сделает поход менее кровопролитным. И он не ошибся: с третьей попытки аббат сумел убедить Вимарка, воинствующего предводителя бретонцев, сложить оружие и принять Господнее прощение. Обрадованный Людовик щедро одарил нового бретонского вассала и велел строить монастыри, дабы «свет любви Господней освещал дальние окраины империи». Сие богоугодное дело было поручено Хильбоду.

Он несколько раз пытался вернуться на Нуармутье, но всякий раз при мысли о его возможном отъезде короля охватывал суеверный страх: ему казалось, что мир с бретонцами держится на этом маленьком седом человеке с его светлым взглядом и по-детски открытой улыбкой. Однако через пять лет, когда королевский трон зашатался, Людовик сам отослал Хильбода назад, боясь, что вместе с его собственной головой скатится и голова верного клирика. Хильбод принял высочайшее разрешение с благодарностью, но перед отъездом встретился с сыном Людовика Лотарем и уговорил того не идти войной на собственного отца, а явиться к нему с покаянием.

Когда отец и сын, заключив друг друга в объятия и обливаясь слезами, стояли в окружении притихших вельмож, Хильбод уже приближался к границам Вандеи.

Днем ранее даны, направлявшиеся к Нуармутье, решили навестить Бретань. Вимарк, который оказался умелым военачальником, сильно потрепал пришельцев: сначала его лучники не дали норманнам высадиться на берег, а затем ему удалось пробить борт ладьи выпущенным из баллисты камнем, в результате чего одно из трех судов пришлось бросить. В итоге викинги были вынуждены перебраться в две уцелевшие ладьи, выкинув за борт не только доспехи и тяжелое оружие, но и съестные припасы.

Поэтому когда днем позже появились две ладьи, на остров высадились голодные и злые даны. Начисто забыв о договоре, они с диким, звериным азартом сожгли деревянные строения и затопили соляные бассейны.

Через несколько лет, не выдержав очередного разорения, островитяне отправились к Хильбоду, после чего тот решил построить крепость. Последние из пепелищ еще дымились, когда, спустя несколько дней, аббат добрался, наконец, до своего острова.

Третий пролог: Крюшон

Когда после Рождества обитатели крепости собрались на первый совет, то сразу же встал вопрос о хозяине. Пока был жив Брет, островитяне надеялись, что смогут уговорить его стать их головой; когда мастера не стало, заговорили о Хильбоде, но тот быстро дал понять, что не оставит монастырь. Поэтому островитяне собрались, не имея никакого представления о будущем старосте.

Для проведения совета на перекресток, образованный пересечением двух главных проходов, притащили и уложили вкруговую толстые бревна, на которых расселись все обитатели крепости. Посредине торжественно водрузили «жаровню» — замечательное изделие, которое кузнец Сидмон выковал специально для зимних собраний. Она представляла собой громадную, чуть не в два человеческих роста конструкцию, очертаниями своими напоминавшую огромный костер. Собственно, для того жаровня и была сделана, позволяя соорудить большой костер в любом открытом месте. Костер получался не только большой, но и очень жаркий: толстые плоские металлические прутья, на которых укладывались поленья, постепенно накалялись и щедро отдавали тепло.

Сидя вокруг жаровни и глядя на улетающие в темноту искры, островитяне молчали, завороженные ритуальным огненным танцем. Вскоре стихли последние голоса, и установилась полная тишина, прерываемая только потрескиванием поленьев.

Когда всё стихло, Хильбод встал и, прочитав короткую молитву, напомнил о цели собрания: выбрать главу крепости. Начали выкрикивать имена, но ни одно не встретило единодушного одобрения. И тут Крюшон предложил Беатрис. В действительности, безумный старик прокричал нечто неудобоваримое и даже оскорбительное, но к нему привыкли, да и торжественность момента не позволяла надавать ему обычных тумаков. Услышав имя Беатрис, кто-то засмеялся, но тут же умолк. Поднялся ропот, который быстро перерос в громкий гул. Хильбод снова встал и, дождавшись тишины, сказал, что Господь всемилостив, и в своем великом милосердии он послал им Беатрис, дочь Брета, дабы она завершила дело, начатое отцом. А потому он считает, что в этом и есть Божий промысел, и что если они выберут другого человека, то свернут с уготованного пути.

Хильбод пользовался огромным уважением и у монахов, и у мирян, поэтому возражений не последовало; так Беатрис стала хозяйкой крепости.

***

Когда упоение общим делом, строительством каструма, закончилось и начались будни, то очень скоро выяснилось, что отнюдь не все обитатели довольны своими новыми соседями. До появления крепости островитяне никогда не жили общинами: семьи, иногда многочисленные, селились вольготно, так что соседи не мозолили друг другу глаза и редко соприкасались в повседневной жизни. Теперь же, оказавшись под одной крышей, все были на виду, и очень быстро стало ясно, что не всех это устраивает.

Разброду было много, особенно поначалу. Вспоминали старые обиды и давние ссоры, напоминали про старые долги. К Беатрис потянулись недовольные. Спокойно выслушав каждого, она всем отвечала одно и то же: крепость для всех, поэтому и жить здесь вправе каждый. Кому не нравится — может селиться за стенами. Поворчав, островитяне свыклись с мыслью о том, что теперь придется жить кучнее и что прежняя жизнь осталась в прошлом.

Но был среди обитателей крепости человек, с присутствием которого не хотел мириться никто. Звали его Крюшон.

***

Настоящее имя Крюшона не знал никто. Эта кличка[10] пристала к нему, как репей, но, в отличие от цепкого соцветия, избавиться от нее уже не удалось.

Вечно шелудивый, одетый в лохмотья, с косматой гривой и заплеванной бородой, Крюшон внушал островитянам целый букет чувств, ни одно из которых не было пронизано духом братской любви или хотя бы терпимости. Над ним издевались, его прогоняли палками и рогатинами, в него бросали камнями, а один раз, спящего, даже облили помоями.

Такое неприятие объяснялось не только его скотским состоянием, но и манерами. Излюбленной его проделкой было выскочить из-за угла и отчебучить какую-нибудь мерзкую шутку — например, снять штаны и показать свой тощий, давно не мытый зад. Или забраться в чью-нибудь лодку и превратить ее в отхожее место, из-за чего рыбаки его однажды чуть не убили — Крюшону удалось увернуться, и весло лишь перебило ему левую руку, которая несколько недель болталась, как плеть.

Никто не знал, сколько ему лет. Тощего и сморщенного, как старый гриб, его считали и называли стариком уже добрых тридцать лет. Жил он в лесу, в какой-то норе, питаясь неизвестно чем. Правда, он никогда не побирался. Более того: если какая-нибудь сердобольная душа пыталась подать ему кусок, он приходил в ярость и долго сыпал проклятиями, изрыгаемыми из беззубого рта.

Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был Хильбод. Аббат вёл себя с ним совсем не так, как с остальными: обращаясь к сумасшедшему, он становился строгим и даже властным. Такой тон действовал на старика самым неожиданным образом: притихнув, он слушал настоятеля, часто моргая и внимательно рассматривая собеседника. Он никогда не отвечал, но после «разговора» с Хильбодом исчезал и в течение нескольких дней не тревожил островитян своими выходками.

На время строительства крепости Крюшон угомонился и нередко, стоя поодаль и почесываясь, наблюдал за работами. Порой он что-то бормотал себе под нос, хватал палку и начинал чертить на земле одному ему понятные фигуры.

Когда строители начали заселять крепость, Крюшон вновь потерял покой, то и дело появляясь в самых неожиданных местах. Его прогоняли, но он снова подходил к частоколу, задирая косматую голову и рассматривая зубцы. А вскоре он и вовсе обнаглел: попытался как ни в чём не бывало пройти во внутренний двор вместе с очередными переселенцами, в результате чего был крепко побит. Оклемался он лишь к вечеру, после чего исчез.

Больше о нём никто не слышал.

К началу весны крепость была полностью заселена. Ремесленники и кустари обосновались вдоль главных проходов; жилые постройки разместились у стен. Так появились две улицы — длинная и короткая: короткая начиналась от главных ворот и проходила с запада на восток, а длинная пересекала крепость с юга на север. В отличие от остальных обитателей, Беатрис поселилась у стены, в северо-восточном углу, в единственном двухэтажном помещении, верхний этаж которого был вровень с верхушками ограды. Отсюда было хорошо видно то, что происходит за пределами крепости.

***

Через какое-то время хозяйка крепости решила проверить состояние потайного коридора. Не успела она приподнять крышку люка, как в нос ударил едкий, зловонный запах. В поисках источника этого зловония она натолкнулась на груду лохмотьев, среди которых в тусклом свете лампады разглядела Крюшона: старик дремал, вздрагивая и бормоча что-то во сне.

Как он сюда попал, осталось загадкой. Но не это беспокоило Беатрис: она прекрасно знала об отношении островитян к безумцу, однако считала несправедливым лишать его той защиты, которую давала крепость. Поэтому, растолкав Крюшона и подождав, пока тот перестанет вопить и размахивать руками, она предложила ему остаться в крепости, но так, чтобы об этом никто не знал. Старик слушал ее, опасливо косясь на лампаду, но больше не хулиганил.

На следующий день она соорудила для него нечто вроде утепленного чулана, достаточно большого, чтобы в нём можно было не только спать, но и прохаживаться.

Трудней пришлось с отхожим местом: потайной коридор большей частью находился ниже уровня земли, что не позволяло сбрасывать нечистоты наружу или вниз. Немного подумав, Беатрис смастерила нужник оригинальной конструкции, позволявший опорожнять отходы человеческого тела в специальную яму, которая после каждого использования присыпалась песком, стоило только потянуть за шнур.

В течение двух дней Крюшон, насупившись, наблюдал за ее работой, прижав к груди груду лохмотьев. За всё это время он не притронулся к еде, которую хозяйка принесла для себя и старика. Правда, когда Беатрис вернулась сюда через несколько дней, корзинка с провиантом была пуста.

С тех пор хозяйка раз в три дня наведывалась в потайной коридор, оставляя рядом с чуланом еду и питье. Эти странные, безмолвные отношения продолжались до лета, когда очередной визит норманнов заставил забыть и прежние обиды, и сумасшедшего старика Крюшона.

Четвертый пролог: даны

К появлению данов готовились тщательно. Уже в конце мая вдоль всего восточного побережья было устроено несколько сторожевых площадок, на которых с начала июня, сменяя друг друга, дежурили «смотрители». Кроме того, хозяйка крепости предприняла некоторые шаги для защиты самой уязвимой, южной части острова, где находилась бо́льшая часть соляных бассейнов. Поскольку даже наличие смотрителей, которые должны были подавать особые сигналы при виде приближающихся данов, не позволяло южанам вовремя добраться до крепости, Беатрис навестила одного из солянщиков и объяснила, как соорудить простое укрытие, в котором можно отсидеться несколько дней. Позднее такие укрытия, рассчитанные на несколько человек и совершено незаметные для постороннего глаза, возникли по всему острову.

В самой крепости на всякий случай приготовились к длительной осаде, поскольку не знали, долго ли пробудут на острове непрошенные гости. Были заготовлены съестные припасы, нарублены дрова, наточены инструменты. Появились желающие запастись оружием, но Беатрис сразу дала понять: тот, у кого будет найден меч, лук или арбалет, будет тотчас выселен из крепости. Хильбод был несказанно рад такому решению и взволнованно процитировал соответствующее место из евангелия от Матфея.

Монахи заявили, что будут держаться своего настоятеля, а сам настоятель обдумывал очередную речь, которая, как он надеялся, уж на этот-то раз обязательно образумит варваров.

***

Всё вышло совсем не так, как себе представляли островитяне. Даны появились аж в середине июля, на четырех ладьях, однако к острову причалила только одна: остальные повернули на северо-восток, к материку, и вскоре скрылись за мысом.

Те же, кто высадился на берег, вели себя достаточно мирно. Хильбод, как обычно, вышел гостям навстречу, но они, как будто не замечая его, прошли мимо, громко обсуждая что-то на своем языке. Глядя им в спины, Хильбод понял, что именно привлекло гостей: высадившись у Голого Мыса, то есть южней, чем обычно, они еще издалека заметили высокий частокол каструма.

Видя, что настоятелю не удалось остановить пришельцев, монахи быстро заперлись в кельях. Рыбаки и солянщики юга уже были оповещены смотрителями, так что к тому моменту, когда даны подошли к восточной стене, все, кто хотел и мог, уже находились либо в своих укрытиях, либо за оградой.

Даны обошли всю крепость по периметру и, дойдя до северо-восточного угла, остановились, задрав головы и уставившись на верхний этаж: там, невозмутимо глядя на пришельцев, стояла Беатрис. Один из норманнов пустил в нее стрелу, но та застряла в смотровом щите: это хитроумное устройство, сделанное из толстых параллельных досок, позволяло наблюдать за противником сквозь щель между направленными под углом досками; если же возникала опасность, достаточно было опустить рукоять, чтобы доски повернулись и плотно прижались друг к другу, надежно защищая от стрел и арбалетов.

Шумно обсудив увиденное, даны, которых было около тридцати человек, устроили привал прямо у стен каструма. Не зная, кто и что может скрываться за этими стенами, они выжидали, не предпринимая активных действий.

Выжидали и островитяне. По периметру были расставлены вилы и батога — на тот случай, если даны полезут на стену. Детей согнали в кузницу и дубильню, женщины сгрудились там же, но снаружи, готовые в любой момент поднять крик и позвать на помощь мужчин, которые рассредоточились вдоль ограды.

Вечером гости возвратились на свою ладью и, выставив караул, заночевали на судне, а наутро отчалили в направлении материка.

***

Визиты продолжались каждый год. Обычно удавалось отсидеться в крепости: гости задерживались на один-два дня, после чего отправлялись либо на материк, либо на юг, к Пиренейскому полуострову. Как-то раз даны решили проверить на прочность ворота — потыкали в них бревном, но как-то вяло, без азарта, и вскоре оставили свои попытки. Безобразничали и по-иному: несмотря на дань, могли изрубить фруктовый сад или изгадить соляной бассейн — так, забавы ради.

Если Хильбод бывал на острове, то всегда выходил им навстречу, надеясь, что среди пришельцев вновь окажется кто-нибудь, говорящий на латыни или по-гречески. Норманны его не обижали, разве что могли по-свойски хлопнуть по спине, так что аббату приходилось после этого денек-другой отлеживаться. Даны удовлетворялись проверкой своих схронов, забирали дань, которую островитяне оставляли в гроте, и отчаливали. Случалось и так, что в течение лета бывало по два визита — обычно это были те же самые викинги, возвращавшиеся домой, в Ютландию.

Так продолжалось еще три года, после чего жизнь острова изменилась самым непредсказуемым образом.

Пятый пролог: Рено

Обитатели крепости и остальные островитяне уже успели привыкнуть к новой жизни, когда, несмотря на смуту и неустойчивость трона, Людовик решил дать отпор бесцеремонным викингам. Поначалу он хотел поручить это преемнику Вимарка, но сеньоры Пуату посчитали делом чести самим разобраться с норманнами. Как нельзя более кстати, весной состоялся турнир, на котором проучить непрошенных гостей вызвался граф Рено.

Молодому графу везло во всем: этот баловень судьбы был хорош собой и отличался той хладнокровной смелостью, которая покоряет женщин и обескураживает врагов. Унаследовав от отца огромное состояние, он преумножил его, набирая вассалов из людей с настоящей хозяйственной жилкой, какого бы сословия они ни были.

Его любовным похождениям завидовал весь двор. И действительно: неугомонный и охочий до приключений, граф щедро разбрасывал свое благородное семя. Однако он не забывал ни одного из своих многочисленных бастардов, обеспечивая как их, так и своих несостоявшихся избранниц всем необходимым для безбедного существования.

Для полноты счастья графу не хватало только успехов на поле брани, и потому он быстро ухватился за предложение, поступившее с острова Нуармутье. К началу лета его личная дружина превратилась в небольшое, но хорошо обученное войско, готовое по первому зову отправиться на защиту островитян.

***

Взяв с собой около сотни воинов, Рено встал лагерем к западу от Голого Мыса, в полулье от крепости. Отряд насчитывал около 20 лучников; остальные были вооружены копьями и метательными секирами. Кроме того, по его приказу, на берег доставили легкую баллисту, которую, благодаря съемным колесам, можно было быстро перевозить с места на место.

Первые дни обитатели крепости обходили лагерь стороной, но вскоре между двумя поселениями установились тесные отношения. Крепость не только кормила отряд Рено, но и обслуживала воинов: кузница точила оружие и ремонтировала доспехи, у кожевников можно было починить одежду или заказать новую. Сам граф посетил монастырь и, в сопровождении Хильбода, осмотрел каструм.

Аббат представил ему хозяйку крепости, но Рено лишь слегка кивнул Беатрис, скользнув взглядом по ее грубым, тяжелым рукам. Его больше интересовала кузница, где он задержался, чтобы побеседовать с Сидмоном; к удовольствию окружающих, кузнец отвечал сеньору степенно и с достоинством.

Даны появились на первой неделе июля. Две большие ладьи и две поменьше уже собирались причалить в обычном месте, когда Рено ударил по ближнему судну из замаскированной баллисты. И первый, и второй залп застали викингов врасплох, чему немало способствовал тот факт, что вместо одного крупного булыжника в баллисту зарядили дюжину более мелких, но достаточно увесистых камней, что позволило поразить сразу нескольких гребцов.

Пока даны первой ладьи пытались справиться со своим смятением, остальные повернули назад. Рено подумал, что викинги пытаются зайти с фланга, но в действительности они просто уносили ноги. Атакованная и поврежденная ладья оставалась на месте, и вскоре стало понятно, что она быстро наполняется водой. Еще несколько залпов из баллисты — и данам пришлось прыгать в воду. Финал был коротким: половина викингов утонули, а те, кто пытался добраться до берега вплавь, были перебиты лучниками.

***

Как только слухи о первой победе над данами достигли крепости, там начался праздник: местный трактирщик объявил, что угощает всех за полцены, а крестьяне на радостях и вовсе начали бесплатно раздавать свежесобранные овощи и фрукты. На берег отправили повозку и торжественно забрали из укрытия мешки с данью. До позднего вечера никто не хотел расходиться по домам; всем казалось, что былые страхи безвозвратно ушли в прошлое.

Монастырь отметил победу куда сдержанней. Монахи вознесли благодарственную молитву, но Хильбода одолевали противоречивые чувства. Битвы не получилось — вышло какое-то избиение, и ему было искренне жаль тех, кто лежал теперь на дне моря рядом со стенами монастыря.

Беатрис тоже не разделяла всеобщего ликования, но по другим причинам. Она прекрасно понимала, что если в следующий раз силы окажутся неравными, крепости и ее обитателям несдобровать. Не желая портить настроение остальным, она удалилась к себе, мрачно прислушиваясь к шуму и пьяным крикам.

Не праздновал и ее сосед — обитатель потайного коридора, старик Крюшон. Весь вечер он что-то мастерил из колышков, шевеля губами и прерываясь только на то, чтобы подкрепиться едой, оставленной для него хозяйкой.

***

Граф и его небольшое войско оставались на острове до конца августа, когда стало понятно, что до следующего лета новых визитов не будет. Островитяне, привыкшие к своим защитникам, прощались долго и сердечно. Пересекая Гуа, отряд вез за собой несколько телег, доверху груженных провиантом, пожертвованным благодарными монахами и мирянами.

Слишком легкая победа над викингами не удовлетворила Рено, которому хотелось настоящих сражений в открытом бою, а поскольку недостатка в предложениях не было, то вскоре граф, с разросшимся и умелым войском, уже дрался за Луарой с вассалами Бретани, пересекал Гаронну в погоне за мятежными аквитанцами, воевал с Людовиком Баварским на Рейне. Везде ему сопутствовала удача, отовсюду он возвращался с новой славой и богатыми трофеями.

Постепенно страсть к приключениям и военным подвигам уносила графа всё дальше от океана, и весной следующего года он уже не вспоминал о далеком острове Нуармутье.

Между тем приближалось очередное лето, и островитяне с нетерпеньем ожидали вестей от графа, надеясь, что он вновь поставит свой лагерь у Голого Мыса. Впрочем, они были бы согласны и на любое другое место — хоть в самой крепости. Лишь бы граф защитил их.

Но Рено не появлялся, а в конце весны Хильбод узнал, что доблестный граф скончался от ран, полученных во время боя в Арденском лесу.

Радостное ожидание в одночасье сменилось унынием. Монахи извлекли из крипты останки Св. Филиберта и перенесли их в Деас. К разочарованию аббата, четверо из пяти братьев, отправившихся на материк, там и остались.

В крепости укрепили ворота, а на заостренные бревна частокола насадили металлические зубцы. Кроме того, по всему периметру внешняя стена ощетинилась острыми пиками, вбитыми на уровне человеческого роста и не дающими вплотную подойти к ней. Сидмон трудился не покладая рук, но всё равно не успевал выполнять все заказы Беатрис. Пришлось набрать новых помощников, в том числе Алана — одного из бастардов графа Рено.

Островитяне готовились к мести норманнов, и никто не обманывал себя ложными надеждами.

Но и на этот раз всё прошло не так, как ожидали. Даны явились на двух небольших ладьях и остановились неподалеку от Белых Скал, где около часа простояли без движения. Затем одно судно медленно подошло к берегу, а второе осталось на якоре. К слову говоря, с тех пор они всегда бросали якорь напротив Белых Скал — и обзор тут хороший, и простор открытый, так что, в случае чего, можно легко унести ноги.

Хильбод уже смиренно ждал гостей у подножья холма. Даны шли, озираясь по сторонам, и на их лицах не было привычной уверенности.

Подойдя поближе, они вытолкнули вперед переводчика, который скороговоркой сообщил, что конунг не желает крови, а желает, как прежде, получать скромную дань.

Хильбод, едва сдерживая нервную дрожь, ответил, что мир всегда лучше войны и что дань, конечно, будут оставлять в обычном гроте.

Даны вернулись на берег; по всему было видно, что им по-прежнему неуютно. Только на следующий день, когда они убедились, что на острове не осталось ни баллисты, ни метких лучников, вторая ладья снялась с якоря и подошла к берегу. Поведение викингов сразу же изменилось. Вечером, после темноты, они явились в монастырь и потребовали к себе аббата. Братья, сильно напуганные, не хотели отпускать настоятеля, тем более в темное время и одного. Хильбоду тоже было не по себе, но он взял себя в руки.

Его привели к большому костру, разведенному у самой воды, где конунг, через переводчика, перечислил всё, что отныне следовало оставлять в гроте. Общий объем дани увеличился в несколько раз; помимо соли, даны потребовали муки, сухофруктов и пива. После этого конунг поинтересовался, куда девался камнемет и появится ли вновь. Хильбод честно ответил, что не знает.

На том и разошлись.

На следующий день в спешном порядке собрали дань, погрузили на телегу, и к вечеру монахи (остальным Хильбод велел не покидать крепости) отвезли к гроту мешки с солью и мукой, корзины с сушеными яблоками и, за неимением пива, три бочонка с вином. Даны тут же, не отходя от грота, выпили всё вино, погорланили что-то на своем языке и заснули, а на следующий день, слегка помятые и немногословные, отчалили в южном направлении.

Шестой пролог: Гвен и другие

Несмотря на то что последний визит норманнов не сопровождался разбоем, радости у островитян не было: им не верилось, что обойдется и в следующий раз, а если не в следующий, так через раз — какое это имело значение? Главное — не было в душе покоя, а были одни тревоги и невеселые мысли. К тому же уж очень они успели понадеяться на то, что Рено будет защищать их каждый год и что не придется больше собирать унизительную дань.

Но граф лежал в семейном склепе, и положиться было не на кого.

***

Начиная с того года, остров зажил своей обычной жизнью — жизнью в ожидании конца света. Во всяком случае, именно так воспринимал каждое летнее нашествие данов самый древний из монахов, отшельник Нис.

Нис появился в монастыре давно, еще до сарацинов, и никто не знал, сколько ему лет. Как правило, этот древний, но еще крепкий старец пребывал в небольшом скальном гроте, всего в нескольких пье от воды. Раз в три дня ему приносили еду и питье. Иногда он не притрагивался к корзине по нескольку дней, глядя на океан белесыми, невидящими глазами. Порой, закрыв глаза, он сидел, не шевелясь, сутками напролет, и было непонятно, здесь ли он еще или витает в каких-то неведомых далях.

Прибрежный грот старец выбрал не случайно: когда-то это место называлось «пещерой Филиберта», ведь именно здесь провел последние годы своей жизни основатель монастыря, Святой Филиберт. Никто не знал, чего добивается Нис, — стремится ли он к какому-то особому просветлению, общается ли с небесным воинством или просто устал от монахов и мирян.

***

Единственным человеком, который навещал отшельника, была Гвен.

За год до строительства крепости она осталась сиротой: во время очередного визита данов ее отец, туговатый на ухо, не услышал окрика щитоносца и, не успев вовремя убраться с дороги, был зарублен на месте. Его жену, исступленно бросившуюся на самого конунга, пригвоздили к земле копьем.

С того дня Гвен замолчала. А через год соседи привели ее в крепость, и Беатрис взяла ее к себе на воспитание.

Теперь, пять лет спустя, Гвен превратилась в пятнадцатилетнюю девушку. Она так и не заговорила, но во всём остальном стала надежной, а иногда и незаменимой помощницей своей любимой хозяйки.

Вряд ли можно было бы подыскать двух женщин, столь разительно отличавшихся друг от друга. Мужеподобная Беатрис низким голосом давала очередное поручение, а тонкая, гибкая Гвен безмолвно вставала и отправлялась его выполнять. Никто не мог ей ни в чём отказать: она приходила к крестьянину, показывала на мешок муки и улыбалась — и тот тут же понимал, что мука нужна хозяйке, которая рассчитается за нее в ближайшее время. Она взваливала на свои острые плечи корзину с трехдневным провиантом, и заметивший ее монах тут же забирал ношу и нес ее до самого берега, передавая ее девушке перед самым гротом, — Нис не любил, когда Гвен приходила не одна.

Беатрис научила Гвен грамоте, и та полюбила читать. Брет оставил после себя большую библиотеку: по большей части это были объемные фолианты, привезенные знатными людьми из других стран и приобретенные мастером в качестве платы за различные плотницкие, столярные или строительные работы. Было здесь много и чистых, нарезанных листов хорошо выделанного папируса, который хозяйка берегла для важных посланий. В основном же девушка писала на небольших дощечках, используя для этого обыкновенный уголь.

Природа наделила Гвен удивительной способностью усваивать всё новое без какого-либо усилия. Она раскрывала греческое Писание, клала рядом с ним латинское и читала их, переходя с одного на другое и делая короткие выписки. Уже через два месяца она развлекалась тем, что читала по-латыни и тут же писала перевод по-гречески. Сверив ответ, девушка довольно улыбалась и задавала себе очередное упражнение.

Глядя на нее, Беатрис испытывала противоречивые чувства. Она привязалась к воспитаннице и относилась к ней как к дочери. Но она не могла не понимать, сколь трудной будет жизнь для этой тонкой души, и потому в очередной раз планировала отправку девушки на материк к какой-нибудь достойной аббатисе.

Но придумать ничего не удавалось, да и сама Гвен никуда не стремилась и чувствовала себя абсолютно счастливой. Она любила выполнять поручения хозяйки, читать про близкие и далекие страны, заглядывать к кузнецу Сидмону, так сильно ударявшему по наковальне, что внутри каждый раз что-то ёкало, и, конечно, относить еду отшельнику Нису.

***

С монахом-отшельником ее связывали особые, только им двоим понятные отношения. Когда она впервые принесла Нису корзину, тот молча ее принял, а затем долго провожал девушку взглядом. Гвен не оборачивалась, ощущая этот взгляд спиной, по которой разлилось приятное тепло.

На следующий раз он тихо взял ее за руку и усадил на выстланный мхом пенек. Гвен могла бы поклясться, что в прошлый раз этого пенька не было. Они долго сидели в молчании, после чего Нис улыбнулся и кивнул ей, и Гвен поняла, что ей пора.

Этот ритуал повторялся в течение нескольких недель, после чего Нис заговорил.

***

Беседы с Нисом стали обычным занятием. Это были именно беседы: не в силах отвечать словами, Гвен отвечала взглядом, жестом, улыбкой. Иногда Нис переспрашивал, так ли он понял, и чаще всего девушка кивала, довольная тем, что ее понимают без слов.

Старый монах говорил мало, с большими паузами, которые были очень кстати: почти всё, что он изрекал, Гвен слышала впервые. Когда Нис что-то говорил, то обычно он смотрел на море, и постепенно она тоже переняла от него эту манеру. Так они и сидели, глядя на море и беседуя.

Со временем Гвен стало казаться, что море тоже участвует в их беседах: оно никогда не было одинаковым и, казалось, прислушивалось к теме их разговора и даже отдельным словам. Если Нис говорил о Божьем милосердии и любви, море стихало, как будто боясь пропустить очередное слово. Если он заговаривал о людских пороках, то часто поднимались волны. Завороженная Гвен украдкой поглядывала на отшельника, уверенная в том, что он умеет повелевать стихиями.

В отличие от остальных, Нис никогда не пытался заставить ее заговорить. Все, включая Беатрис, считали своим правом или долгом дать какой-нибудь совет, который обязательно помог бы ей вновь обрести голос. Солянщики предлагали особые компрессы из морской соли и водорослей; мясник был уверен в живительной силе селезенки; Беатрис свято верила в пчелиный яд. И только Нис воспринимал ее такой, как есть, не пытаясь ничего изменить.

Отшельник никогда и ни о чём ее не расспрашивал, как будто всё, что она могла бы ему рассказать, было ему уже известно. Но когда Гвен — жестами, написанными на дощечках словами или своим выразительным лицом — рассказывала очередную новость, едва уловимые перемены в выражении его лица говорили ей о том, что он внимательно слушает и хорошо слышит.

Было еще одно отличие старого монаха от остальных островитян: он никогда не жалел Гвен. Если другие обитатели крепости, каждый на свой лад, выражали свое дружеское участие, Нис ни разу, ни единым словом не выказал своего сочувствия.

Лишь когда девушка уходила, старый монах задумывался и долго смотрел невидящими глазами куда-то вдаль, как будто дожидаясь ответа на безмолвный вопрос.

***

За пару лет каструм превратился в обжитой городок. Здесь можно было провести несколько месяцев, не выходя за ворота и не испытывая ни в чём нужды. В первый же год хозяйка ввела нечто вроде налога: каждый обитатель крепости был обязан участвовать в создании общих запасов. Если человек по роду своей деятельности не выращивал овощей и фруктов, не ловил рыбу и не добывал соль, то он был обязан помогать тем, кто этим занимался. Нередко помощник превращался в подмастерье и начинал собственный промысел.

Больше других Беатрис беспокоили дети. В крепости подрастала шумная ватага юных островитян, никак не желавших понять, что лето — пора особая, когда из крепости нельзя надолго отлучаться, не испросив на то разрешения у взрослых. Малыши увязывались за детьми постарше, и хозяйке то и дело приходилось отправлять людей на поиски молодых проказников, заигравшихся допоздна где-нибудь за Белыми Скалами.

Однако положение в корне изменилось, когда в крепости появился Алан — бастард графа Рено.

Хильбод привез Алана на остров вскоре после смерти Рено, когда назначенный графом опекун, растратив выделенные сеньором деньги, выкинул мальчика на улицу. Юноша, не помнивший свою мать и не представлявший, где ее искать, отправился к аббату — единственному человеку, которого он знал с детства и который, как он был уверен, сможет ему помочь.

Хильбод, так же, как и Беатрис, беспокоившийся из-за детей, сразу же понял, что Господь послал ответ на его очередную молитву: кому как не сыну графа, путь даже незаконному, быть вожаком маленьких обитателей каструма?

С первого дня своего появления в крепости Алан стал притягивать к себе не только детей, но и взрослых. В этом юноше всё было необычным для островитян: его благородная манера говорить, его владение оружием, его тонкие и выразительные черты. Открытые голубые глаза смотрели на собеседника так просто и открыто, что какое-либо лукавство становилось невозможным. Мужчины начинали признаваться в своих слабостях, женщины смущенно отводили взгляд, а малыши смотрели на него с восторгом и боялись пропустить хотя бы одно слово.

Алан сразу же понравился Сидмону. Вскоре он уже помогал кузнецу, в том числе дельными советами. Оказалось, что юноша не только хорошо владеет мечом, но разбирается и в других видах оружия.

Прошло какое-то время, и умения Алана оказались востребованными.

Седьмой пролог: монастырь

Как это ни удивительно, появление крепости самым неблагоприятным образом отразилось на монастырской обители. Если в прежние времена жизнь была сосредоточена вокруг монастыря, то теперь единственным центром для островитян стала крепость. Еще не так давно миряне частенько захаживали в монастырь — кто за благословением, кто за продуктами и солью; теперь этот людской ручеек иссяк.

А ведь когда-то, в золотую пору обители, сюда тянулся и стар и млад. Первые монахи, пришедшие на Нуармутье вместе с Филибертом, были, как и он, мастерами на все руки. Именно они обустроили плоский остров, превратили его в цветущий и богатый край.

Теперь же монахи доживали свой век в запустенье, в обветшалых, полуразвалившихся кельях. Остались только самые набожные и самые немощные. А после того как они отдали на переплавку единственный, давно треснувший колокол, монастырь обезмолвел.

Хильбод, как мог, старался поддерживать монастырский дух. Каждый день монахи собирались на общую молитву — единственное, что продолжало объединять этих поникших людей. Некоторые уже не покидали своих келий, другие еще возились на монастырских угодьях, выращивая овощи и фрукты и, конечно, продолжая добывать тонкую белую соль. Но и у них сил оставалось всё меньше.

На утренней заре братья, в своих неизменных черных рясах, собирались у кромки воды и распевали псалмы. Вторившие им птицы сбивали и без того нестройный хор, и монахи путались, сетуя на беспечных пташек и свою собственную нерадивость.

Монастырь продолжал хиреть, однако самое печальное заключалось в том, что вместо монашеского братолюбия всё больше проявлялись такие недостойные мирские качества, как зависть и злословие. На смену былому единению пришло разобщение. Вскоре монахи уже собирались группами, понося «чужих» и превознося «своих». Немощные завидовали тем, кто покрепче, солянщики перемывали кости земледельцам, и все вместе насмехались над отшельником Нисом.

Хильбод всё прекрасно понимал и не раз пытался помирить братьев, вернуть их прежнее единение. К своему огорчению, он видел, что его усилия не только не дают искомого результата, но используются противоборствующими группами в своих корыстных целях.

Монастырь быстро превращался в стоячий омут. Редко чему удавалось нарушить его привычное, полусонное существование, и братья уже с трудом вспоминали те дни, когда они, молодые иноки, истово били себя в грудь, принося монашеский обет смирения, подвижничества и высоких помыслов.

Глава 1

                                                   СУМКА

Яркая вспышка молнии выхватила из темноты чрево грота, и через мгновение раздался оглушительный грохот. Поднялся ветер, забросив в пещеру первые капли дождя.

Нис проснулся, когда уже всё небо озарялось всполохами грозы. Какое-то время он продолжал лежать, равнодушно прислушиваясь к стихии. Февральские бури — дело обычное; они так же неизбежны, как июльская жара.

Однако ветер усиливался, и постепенно потоки воды начали заливать пещеру, гонимые яростным, обезумевшим ветром. Нис перетащил деревянный щит, служивший ему ложем, в самый дальний угол, но спасения не было и там. Захлестываемая мощными порывами ветра, вода продолжала прибывать, и вскоре вся пещера наполнилась черной жидкостью. Но и это можно было бы пережить, если бы не новый, мощный поток, который внезапно хлынул в пещеру через расщелину в стене.

Деваться было некуда, и Нис решил, что так угодно Всевышнему. Закрыв глаза, он вслушивался в грозу, держась за выступавший из стены камень. Держаться приходилось всё крепче, поскольку воды набралось уже столько, что щит то и дело всплывал, норовя вырваться из грота вместе с хозяином.

Очередной поток рванул щит с такой силой, что Нис изо всех сил вцепился в спасительный камень. К несчастью, в тот же момент прямо из-под камня ударила новая струя, в результате чего выбитый камень остался у него в руках, а отшельника понесло потоком к выходу.

И тут произошло чудо: зацепившись за какой-то уступ, щит на мгновенье остановился, и Нис успел покинуть свой погибельный плот. Собрав последние силы и цепляясь за ускользающую землю, он кое-как добрался до более высокого угла и свалился в беспамятстве.

***

Очнулся он уже на рассвете. Выбравшись из пещеры, он осмотрелся. Шторм был редким по силе: кругом лежали поваленные деревья, и весь холм был изрыт потоками воды.

Чуть ниже, на огромных валунах, виднелось его бывшее ложе. Нис содрогнулся, представив себе, что он тоже мог бы лежать сейчас на голых камнях, а чайки и коршуны клевали бы его непогребенное тело.

Поблагодарив Господа, отшельник вернулся к гроту. Предстояло придумать, из чего можно было бы соорудить новое ложе. Конечно, он мог бы дождаться Гвен и передать через нее просьбу Беатрис — хозяйка никогда бы ему не отказала. Но монаху почему-то хотелось обойтись собственными силами.

Нис в задумчивости брел вдоль берега, рассеянно глядя на сломанные деревья. Привыкший к окружавшему его пейзажу, он скользил взглядом по знакомым кустам и деревьям, отмечая только изменения — в основном это были нагромождения сломанных веток и причудливые земляные дамбы, созданные за несколько часов мощными потоками воды.

Внезапно его взгляд остановился на странном предмете, застрявшем меж двух огромных камней внизу, у самой кромки воды. Слабые глаза отшельника видели только общие черты: судя по всему, это была то ли небольшая сумка, то ли сверток.

Как ни всматривался Нис, большего ему разглядеть не удалось, а спускаться по практически отвесным скалам не было сил. Оставалось дождаться Гвен и попросить ее об услуге.

***

Гвен появилась немного раньше обычного. По всему было видно, что она торопилась: ее щеки порозовели от быстрой ходьбы, грудь часто вздымалась.

Причина этой спешки была понятна: вдоль всего пути, от крепости до берега, она видела следы ночной бури, и ее богатому воображению уже рисовались самые мрачные картины.

Заметив отшельника рядом с гротом, девушка просияла, но тут же всплеснула руками, увидев, во что превратилось столь знакомое место. Нис решил ей не мешать и терпеливо ждал, пока Гвен обошла весь холм и внимательно осмотрела внутреннее пространство грота.

Когда она показала жестами, что не понимает, куда делся деревянный щит, Нис кивком показал на камни. Девушка осторожно подошла к краю скалы и заглянула вниз.

— Посмотри, — отшельник показал пальцем на застрявший между валунами непонятный предмет. — Что это? Мне отсюда не видно.

Гвен на мгновение задержала свой взгляд на предмете и исчезла. Через минуту она показалась внизу: осторожно ступая по скалам, она медленно пробиралась к большим валунам.

Нис следил за ней сверху, безуспешно пытаясь разглядеть то, что она держала теперь в руках. Хотя их разделяло не более двух десятков пье, даже это расстояние не позволяло старику понять, что именно застряло ночью между камнями.

Гвен снова исчезла, и Нис присел на пологий выступ, ощущая непонятную дрожь в ногах.

Девушка вернулась к гроту, осторожно сжимая в руках кожаную сумку. Простая, почти неотделанная кожа лопнула и в двух местах была рассечена глубокими трещинами. По ее виду Нис сразу же понял, что сумка угодила в воду.

Он осторожно принял сумку из рук Гвен и положил ее себе на колени. Дрожь охватила все его тело, сердце колотилось. Гвен заметила волнение старика и медленно погладила его ладонь.

Это нежное прикосновение возымело свое действие: старик успокоился, несколько раз глубоко вздохнул и раскрыл сумку.

Глава 2

НАМОКШИЙ ПЕРГАМЕНТ

— И где ее леший носит?

Беатрис стояла посреди перекрестка, уперев руки в бока. Гвен отсутствовала уже полдня. Хотя заданный хозяйкой вопрос ни к кому конкретно не относился, на ее зычный голос тут же откликнулся проходивший мимо Ерин:

— Я ж тебе сколько раз говорил, хозяйка: не пускай ты девицу на берег. — Ерин никогда не скрывал своего скептического отношения к дружбе Гвен и отшельника. — Неровен час, тронется старик от своего одиночества — что тогда с немой будешь делать?

Беатрис угрюмо посмотрела на Ерина, махнула рукой и побрела в кузницу.

Сидмон жмурился на солнце, запрокинув голову и упираясь своими длинными руками почти в самые торцы обтесанного бревна, приспособленного у входа для «посиделок».

— Что горюешь, хозяйка? — спросил он, не открывая глаз. — Вернется твоя красавица, не переживай. Вон буря какая прошла — небось, помогает там прибраться.

Беатрис присела на бревно, гладко стесанное сверху и превращенное в подобие скамейки.

— Спасибо, кузнец. Ты всегда меня утешаешь.

Сидмон встал, сладко потянулся и взъерошил густые волосы.

— Пришли ее ко мне, когда вернется: у меня для тебя кое-что имеется.

Кузнец исчез в кузнице, и вскоре оттуда стало доноситься привычное постукивание и позвякивание. Хозяйка еще немного посидела, рассеянно слушая эти звуки и пытаясь понять, над чем работает Сидмон, а затем, чтобы отвлечься, начала обходить территорию каструма. Тихий солнечный день постепенно согревал тело, а за ним начала оттаивать и душа. Беатрис подумала, что Сидмон прав, и что Гвен никуда не денется.

Успокоенная этими мыслями, она переключила свое внимание на восточную стену, которой пришлось выдержать самые неистовые удары ветра. Несколько досок, соединявших частокол с внутренней стеной, были вырваны и валялись внизу; одна держалась на последнем гвозде и натужно скрипела.

Беатрис поравнялась со столярной мастерской:

— Эй, кто там есть!

Из мастерской сразу же выскочил смешной кучерявый парнишка-подмастерье.

— Что прикажете, хозяйка?

— Тащи лестницу, молоток и гвозди. Закрепишь вон те доски. Если разбиты, найдешь пару горбылей и выпилишь такие же. Справишься?

Кучерявый улыбнулся щербатой улыбкой:

— Обижаете, хозяйка!

Но Беатрис уже шла дальше к самому низкому, восточному углу, где, как она опасалась, ночные потоки могли затопить дровяной склад. «Где же всё-таки она? — думала она, минуя главные ворота и отвечая кивком на приветствие стражника. — Скоро уже и солнце садиться будет».

***

Солнце действительно уже клонилось к закату.

Нис и Гвен сидели на большом, нагретом солнцем камне и разглядывали кожаную сумку.

Несколькими часами раньше, когда Нис впервые раскрыл сумку, ему показалось, что он держит в руках необычную книгу, разве что ее листы были сделаны не из пергамента, а из тонкой кожи. Присмотревшись, он понял, что кожаные листы служат перегородками, отделявшими одно узкое отделение от другого. Дальше продвинуться не удалось: листы слиплись и казались сросшимися.

Нис оставил сумку подсыхать на солнце и принялся наводить порядок в своем гроте. В том самом углу, где еще недавно он пытался спастись от потопа, в четырех пье от земли отшельник заметил небольшую нишу. Аккуратно выбитая в стене грота, по своему размеру она соответствовала предмету, найденному внизу на камнях. Теперь было нетрудно восстановить ход событий: положенная кем-то в нишу, сумка пролежала в ней неизвестное количество лет, пока не отвалился закрывавший нишу камень и потоки воды не смыли ее, выбросив на прибрежные скалы.

И вот теперь отшельник сидел рядом с Гвен, внимательно рассматривая всё еще слипшиеся листы и пытаясь понять, как их разъять, не повредив таинственную вещь. Помимо всего прочего, скрюченные пальцы плохо слушались и скользили по набухшей коже.

Гвен следила за его действиями со смешанным чувством нетерпения и жалости. Отчаявшись добиться результата, отшельник беспомощно посмотрел на девушку, которая тут же взяла сумку и положила ее себе на колени, после чего осторожно потянула своими тонкими пальцами за верхний угол первого листа. Образовалась небольшая щель, которая продолжала медленно увеличиваться, пока склеившиеся листы не поддались и не отделились друг от друга.

Между листами был вложен исписанный лист пергамента.

***

Когда подошло время менять вечернюю стражу, Беатрис не выдержала.

— Условный стук знаешь? — грозно спросила она у молодого стражника, который от растерянности проглотил язык и лишь таращил глаза. Наконец, он сглотнул и выдавил из себя:

— Три быстрых удара, затем три редких… хозяйка.

— Верно. Хватит глаза таращить. Запрешь ворота, но никуда не уходи — я скоро вернусь.

Беатрис накинула теплый кафтан, прихватила маленький топорик и отправилась на берег.

***

Старик и девушка склонились над почерневшим листом пергамента. Латинские буквы были сильно размыты, разобрать удалось лишь отдельные слова. Часть листа отсутствовала, смытая, очевидно, водой. Дело осложнялось тем, что Нис не решался отделить лист пергамента, намертво склеившийся с кожей, боясь повредить то, что и так пострадало от времени и непогоды. Он лишь позволил Гвен осторожно разъять остальные слипшиеся уголки, после чего стало ясно, что исписанные листы вложены между всеми кожаными страницами.

Как ни вчитывался Нис, неповрежденного текста было слишком мало, чтобы можно было понять содержание письма или сделать выводы относительно его автора. Ясно было одно: вечерние часы — не лучшее время для таких занятий, а остывающие, продуваемые ветром камни — не лучшее для этого место.

Лишь только Нис пришел к этому мудрому выводу, как на вершине холма показалась фигура хозяйки. Беатрис шла, поддевая и отбрасывая палкой сломанные ветки.

Увидев хозяйку, Гвен вскочила, внезапно осознав, что провела здесь почти весь день. Девушка опустила голову, не решаясь смотреть Беатрис в глаза.

Беатрис подошла к Гвен, не обращая внимания на отшельника. Тот насупился и молча встал.

— Ну, и что ты мне скажешь? — грозно спросила хозяйка и тут же поняла, что произнесла бестактность. Пытаясь исправить положение, она выдавила из себя улыбку. Увидев, что хозяйка не сердится, девушка просияла. Само же неосторожно брошенное слово прошло мимо ее ушей.

Гвен замахала руками, приглашая хозяйку взглянуть на находку, но тут голос подал Нис:

— Поздно уже. Возвращайтесь к себе. И заберите это с собой — иначе здесь погибнет и то, что сохранилось.

Не дожидаясь ответа, отшельник повернулся и вскоре исчез в глубине грота. Гвен хотела было проводить его, но Беатрис уже вела ее за собой, крепко держа за руку. В другой ее руке была зажата таинственная сумка.

Глава 3

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Крюшон в сотый раз сложил свои колышки, а затем в сто первый раз разрушил конструкцию, чуть шевельнув один из них. Он занимался этим уже битых три часа, но вместо благодушного состояния, в которое он обычно приходил благодаря своим деревяшкам, старик становился всё более беспокойным.

А всё объяснялось очень просто: вчера хозяйка обещала его помыть, так чтобы хватило до лета. Прошлой помывки как раз хватило до середины зимы, и теперь было самое время подумать о личной гигиене.

Поскольку Крюшон до сих пор оставался, так сказать, на нелегальном положении, организация его помывки была делом деликатным, требовавшим долгой и тщательной подготовки. В течение нескольких дней хозяйка перетаскивала вниз всё необходимое для сооружения бочки, в которой безумного старика предстояло отскоблить от прошлогодней коросты. Перспектива помыться чрезвычайно возбудила Крюшона, что проявлялось в еще большей, чем обычно, ворчливости. Но Беатрис уже научилась понимать своего постояльца, и брюзжание Крюшона на нее не действовало. Наоборот: если бы он умолк, она скорее бы заподозрила что-то неладное.

Наконец, всё было готово: перед входом в чулан красовалась большая, стянутая аж пятью обручами бочка, а посредине коридора, на максимальном удалении от стен, стоял очаг, над которым был подвешен небольшой чан. У стены виднелись наполненные водой кувшины. Не хватало только Беатрис, которая должна была развести огонь, — Крюшону категорически запрещалось прикасаться к огниву. Собственно говоря, никакого огнива у него и не было, а если бы таковое появилось, то рано или поздно — скорее рано, нежели поздно — крепость вспыхнула бы, как сухой хворост.

Наконец, наверху послышались знакомые шаги, и Крюшон забрался в чулан, готовый сказать хозяйке всё, что накопилось, — пусть только спустится к нему. Он еще подумает, мыться ему или нет. С Крюшоном нужно повежливей. Пусть все знают.

— Эй, старик! — услышал он знакомый голос. — Сегодня я не приду. Мыться будешь завтра.

Люк закрылся, и заготовленная тирада осталась непроизнесенной.

***

Вернувшись в крепость, хозяйка поскорее закончила свои дела, благо их оставалось немного: проверить стражу, напомнить Сидмону, чтобы не стучал по наковальне после вечерних петухов, и выдать дров тем, у кого закончилось топливо. Ей было неудобно перед Крюшоном, которому она обещала помывку, но кто же знал, что Гвен пропадет на целый день?

Собственноручно заперев ворота и разогнав по домам заигравшихся детей, Беатрис вернулась в свою голубятню — так она называла небольшое смотровое помещение на втором этаже, куда всё чаще приходила посмотреть на остров и подумать. Со временем она оборудовала здесь рабочее место — верстак, два табурета, сундук для инструментов и две большие лампады.

Освободив верстак от стружки, Беатрис расстелила на нём чистый холст, положила посредине еще влажную сумку и осторожно раскрыла ее. Поставленные с обеих сторон лампады давали хороший свет, и теперь она смогла внимательно рассмотреть то, что столь неожиданно было передано ей монахом-отшельником.

Судя по всему, находка когда-то представляла собой обычную дорожную сумку, в которую позже были вшиты многочисленные кожаные вставки, благодаря чему она и превратилась в некоторое подобие дорожного архива.

Первым делом предстояло высушить кожу, чтобы затем постараться отделить кожаные перегородки, не повредив самих листов пергамента. Хозяйке потребовалось всего несколько минут, чтобы закрепить над очагом металлическую решетку, на которой она разложила в открытом виде загадочную сумку.

Через пару часов кожа просохла настолько, что Беатрис смогла осторожно разделить несколько кожаных страниц, между которыми были вложены потемневшие листы пергамента. К сожалению, вода сильно размыла текст, практически уничтожив многие строки. Кроме того, прежде чем кожа успела набухнуть и слипнуться, некоторые листы были смыты — полностью или частично.

Закончив беглый осмотр сумки, хозяйка вернулась к начальной странице. Но лишь только Беатрис прочитала первую строку, ее сердце забилось. Посреди листа, выведенные аккуратной готической вязью, были написаны два слова, почти не пострадавшие от времени и воды: Мой господин!

***

Наутро, лишь только начало светать, крепость ожила и заговорила своим обычным говором — глухим рокотом мукомольных жерновов, ритмичным позвякиванием кузницы, лаем собак, до сих пор не привыкших к новым соседям, скрипом колодезного ворота, поднимающего бадью с водой, и многими другими, громкими и тихими, резкими и приглушенными, высокими и низкими звуками.

Наскоро одевшись и подпоясавшись, хозяйка спустилась вниз, в каморку Гвен. К слову сказать, поначалу Беатрис пыталась поселить девушку в просторном помещении, предназначавшемся когда-то для Хильбода. Но аббат, как известно, предпочел остаться в монастыре, и «тронный зал», как его называли в крепости, так и остался без хозяина. В результате Беатрис освободила дровяной чулан и в несколько приемов превратила его в жилое помещение с небольшим окошком, уютной девичьей кроватью, низким табуретом и большим сундуком. А когда, по ее просьбе, Сидмон изготовил небольшой очаг, вчерашний чулан превратился в уютную, теплую и достаточно светлую каморку.

Девушка уже была одета и сидела на кровати, не смея выйти наружу. Вчера хозяйка так и не заговорила с ней, и на душе у Гвен скребли кошки.

Беатрис опустилась на табурет и с минуту разглядывала свои не очень чистые ногти.

— В ткацкой будешь работать только до обеда, потом ты мне нужна.

Гвен быстро закивала головой, спросила взглядом, что нужно делать.

— Буквы латинские еще не забыла? Будешь помогать мне разбирать написанное.

Гвен снова закивала.

— Осторожней головой мотай, а то отвалится, — съязвила хозяйка, и девушка прыснула от смеха. — В общем, как закончишь со своей дерюгой, придёшь ко мне. Поедим вместе.

Гвен сияла. Хозяйка больше не сердится.

***

Писем было много; между кожаными страницами порой находилось до пяти — шести листов тонкого пергамента. До самого обеда Беатрис бережно извлекала высохшие листы, многие из которых были неполными, со стертыми местами и прорехами. Другие же, наоборот, сохранились неплохо, хотя вода успела сделать свое дело: чернила расплылись, и ни одна строка не сохранилась такой, какой она когда-то была выведена рукой неизвестного автора.

Гвен закончила свое полотно и знаками объяснила старшей, что нужна хозяйке. Хотя работы был непочатый край, а умелые ткачихи были на вес золота, старшая только кивнула: приказы Беатрис выполнялись без обсуждения.

Гвен пришла даже раньше времени, что оказалось очень кстати: Беатрис была настолько увлечена письмами, что начисто забыла про обед. Удача состояла и в том, что девушка была избавлена от необходимости есть хозяйскую пищу: готовка так и осталась слабым местом Беатрис, которая ни печь, ни жарить не любила, с детства привыкнув питаться предельно просто — хлебом, молоком, солониной, сырыми овощами и медом. Правда, в те редкие дни, когда они обедали вместе, хозяйка великодушно разрешала побаловать себя домашней готовкой.

Обед прошел в молчании: хозяйка, размышлявшая о странных письмах, машинально пережевывала вкуснейшую рыбу, приправленную тонкой солью и смесью из трав и водорослей, а Гвен боялась отвлечь ее неосторожным жестом или выразительным взглядом. Наконец, с трапезой было покончено, и женщины перешли наверх, где уже были разложены сухие листы.

— Садись, будешь мне помогать, — сказала хозяйка, доставая перья. — Голова у тебя молодая, глаза вострые. А у меня и то, и другое уже не первой молодости.

Всё это было так, да не совсем: Беатрис просто-напросто успела подзабыть латынь, на которой были написаны письма, но признаваться в этом не хотела. Гвен же каждый день оттачивала свои навыки, ежедневно упражняясь в переводах и выписывании древних мудростей. Но уж если речь зашла о зрении, то тут хозяйка была права: видела помощница замечательно и вблизи, и вдаль, как будто восполнив этим свою утраченную способность говорить.

Гвен зарделась. Она всегда краснела от удовольствия, предвкушая приятное занятие. Вот и сейчас ее щеки налились густой краской, а глаза заблестели.

— Вот перья, выбери поострей. Будешь выписывать то, что можно разобрать. Да сильно не нажимай, листы у меня тонкие, легко рвутся.

Оставшийся от Брета пергамент действительно был тонким, но выделка была отменной, так что замечание это было сделано, скорее, для пущей строгости.

Через час, когда глаза у обеих уже болели от напряжения, на чистом листе пергамента появилось с четыре десятка слов — всё, что удалось разобрать в первом письме:

Мой господин!

…не смела надеяться… благодарна… поддержка… Мне только шестнадцать… на перепутье, но теперь… по утрам… мир, который открылся… поддерживая длинные… я не успела… гневается на меня… этот дар… некоторые со страхом… и заботится обо мне…. отражение в прудке… увидела свое будущее…

Раба…

Вопросов было куда больше, чем ответов. По счастью, на некоторые отвечала сама латынь — в частности, сразу стало понятно, что писала женщина. Большой удачей были и хорошо сохранившиеся слова «мне только шестнадцать», позволявшие определить возраст автора.

Больше похвастаться было нечем. За что благодарит эта девушка своего собеседника мужского пола? Кто гневается на нее? О каком даре она рассказывает и какое отражение упоминается в конце письма? И что значит «увидела свое будущее»?

Гвен ткнула пальцем в последнее слово, «раба», и молитвенно сложила руки.

— А-а, вот ты о чём… — Беатрис задумчиво кивнула. «Раба» должно было означать «раба Божья», второе слово как раз было размытым, но по длине вполне подходило. А если так, то пишет его монашенка. А точнее, исходя из возраста, молодая послушница.

Задумавшись над первым письмом, хозяйка спустилась вниз, достала маленький топорик и начала колоть дрова. Она всегда брала в руки топор или другой инструмент, когда хотела о чём-то подумать.

А Гвен так и не сдвинулась с места, продолжая смотреть перед собой застывшим, немигающим взглядом. Прямо перед ней, склонившись над пергаментом, сидела печальная шестнадцатилетняя девушка.

Глава 4

ЩИТОНОСЕЦ
(из дневника Сиунгура)

Меня зовут Сиунгур. Я родом из Ютландии. Наша деревня находится на самом севере. Северней нас ничего нет. Если залезть на высокий холм, то на западе видны сразу два моря — Северное и Западное, а если плыть сначала на восток, а затем на юг, то можно попасть в Восточное море.

Раньше сюда приплывали свеи, но наши их прогоняли, и теперь светловолосые ходят только в Восточное море. А мы, даны, ходим по западным морям.

Я еще слишком молод, чтобы участвовать в походах, но я к этому готовлюсь. Прошлым летом мой дядя, конунг, подарил мне щит. Если я стану ловким и сильным, я буду его щитоносцем.

А еще он подарил мне много тонких светлых листов, на которых можно писать пером. Я разрезал их и сшил тесемкой. И теперь я пишу на этих листах. Я хочу написать про свой первый поход.

Мы живем одним большим кланом. Когда-то наш прадед жил на юге, там, где пасут коров и пашут землю. Но потом он поссорился с местным конунгом и бежал на север.

Здесь можно только рыбачить, да и то не всегда. Земля ничего не родит, кроме песка и соли. Ветер дует всё время, хорошая земля не держится. Но зато такой ветер быстро надувает паруса.

Нам жить трудно, но есть места, где жить легко. Там всё есть — и мясо, и хлеб, и молоко. Там всего столько, что местные не знают, что с этим делать. Это несправедливо. Поэтому каждый год мы приходим к ним на своих драккарах и немного забираем себе.

Раньше местные нас боялись и сами всё отдавали. Но потом, когда наши высадились на Плоском Острове, местные призвали на помощь рыцарей, и много данов погибло. С тех пор мы никогда не высаживаемся без оружия. И теперь мы забираем силой то, что раньше получали без боя.

Когда настанет лето, дядя отправится в большой поход. Он хочет дойти до Винланда[11], где уже побывали некоторые даны. Они рассказывают, что леса там шевелятся от дичи, а рыба сама выпрыгивает из воды.

Но чтобы переплыть Большое Море, нужно иметь много еды и питья. Поэтому сначала мы остановимся на Плоском Острове, где всё это есть. А чтобы местные не вздумали снова с нами шутить, у нас будет хорошее оружие, а у моего дяди конунга — длинный меч, который держат двумя руками.

Вот поэтому ему и нужен щитоносец.

***

Когда меня стали готовить в щитоносцы, моя жизнь изменилась.

Дядя сказал мне: чтобы стать воином, сперва нужно победить себя. Сначала я этого не понял, но теперь понимаю.

Викинги готовятся вместе. Меня готовили отдельно. Я даже жил отдельно, чтобы не привыкать к другим людям. Если к чему-то привык — уже слаб. Живя один, я научился думать. Когда вокруг другие люди, человек не думает. Думать можно только в одиночестве.

Потом я стал учиться не замечать холод. Зимой, когда ветер гонит на берег темные, холодные волны, я по горло заходил в воду. Я стоял в холодной воде, пока не переставал ощущать ее температуру. Однажды у меня отнялись ноги, и мне едва удалось доплыть до берега.

После этого я победил боль. Я падал на камни, пока мое тело не огрубело настолько, что я перестал чувствовать удары. Вечером, сидя у костра, я брал головешку и подбрасывал ее на ладонях. Через несколько месяцев я мог просто держать ее в руке. Я разреза́л себе бедро и смотрел, как течет из раны кровь. А потом я сыпал на рану соль.

***

Когда я победил холод, огонь и боль, колдун забрал меня к себе. Я должен был одержать главную победу: мне предстояло победить страх.

Поначалу мне было трудно управлять своим телом. Оно съеживалось, когда ночью рядом со мной возникало огромное чудовище. Мои ноги не слушались меня, когда мне нужно было пройти по самому краю обрыва. Мой живот позорил меня и опорожнялся, когда колдун внезапно заносил надо мною копье. Мои руки пытались прикрыть меня, когда я бросался под меч.

Через несколько месяцев я понял, что страх — не только мой первый враг, но и главный лжец. Край обрыва был узким, но там можно было разминуться и вдвоем. Чудовище было страшным, но его горящие глаза оказались угольками. Меч был большой, но деревянный.

И еще я понял, что страх убивает первым. Испугался, побежал — считай, что уже мертвец.

***

Я готовился всю зиму и к лету вернулся в деревню.

Я стал другим человеком. Я даже не морщился, когда другие кричали от боли. Я спал на ветру, подложив под голову камень. Я стал лучшим воином, неуязвимым. Этому научил меня колдун. Он научил самому главному — выдержке. В какой-то момент любой человек не выдерживает и отдается эмоциям. Я научился дожидаться такого момента и наносить упреждающий удар. Мне требовалось всё меньше времени, чтобы понять, что собирается сделать противник. В следующий момент я знал, что нужно сделать мне. Постепенно этот момент начал удлиняться. В действительности, время оставалось тем же, просто понимание приходило всё быстрее. В конце концов, понимание стало почти мгновенным.

И тогда стали происходить странные вещи. Противник взмахивал мечом, но его действия казались мне замедленными, как будто он запутался в сети, а силы на исходе. Конечно, медленно время текло только для него. Я думал так же быстро, мой меч взмывал так же резко. При желании я мог ударить его с обеих сторон.

В настоящем бою в моих руках будет только щит. Второй, более легкий, будет находиться у меня за спиной. Я сам так придумал. Щит, которым я буду защищать конунга, очень хороший. Но и такой щит могут пробить или выбить из рук. Поэтому я должен быть не только щитоносцем, но и лучшим из воинов. Таким же свирепым, как берсерки[12], таким же ловким, как волки[13]. Только так я буду готов к своему первому походу.

***

Когда я вернулся в деревню, я снова увидел свою Элин. Она дожидалась меня, всем отказывала. Она заплакала, увидев мое тело. Но я не давал ей прикасаться к себе. Колдун сказал, что женская ласка снова сделает меня слабым. Элин всё поняла. Она гордится мной. Когда я приду из первого похода, я привезу с собой много добычи. И тогда мы поженимся.

Кроме Элин, у меня никого нет. Конунг — мой дядя, поэтому он должен быть суров ко мне. Он мне не помогает. Иначе его не будут уважать.

Почти всё время я готовлюсь. Я овладел мечом, секирой, боевым топором и копьем. Но больше всего я занимаюсь со щитом. Я использую деревянный щит, который вдвое тяжелее настоящего. Зато потом, в бою, мне будет легче.

***

Наша дружина уже совершила несколько походов на Плоский Остров. До нас там никто не высаживался. Мы были первыми. В те времена конунгом был отец моего дяди. Наш скальд[14], старик Вегсамар, сочинил драпу[15] в честь покорения новой земли. Я никому не говорю, но в душе я тоже скальд. Я сочинил несколько вис[16]. Об этом знает только моя Элин. Но сейчас я не должен об этом думать. Сейчас я должен готовиться к своему походу.

***

Готовлюсь не только я. Готовятся все. Каждый день небольшие дружины выходят в море и гребут против ветра. Гребцы должны быть выносливыми. До Винланда нужно плыть много недель. Если ветер будет дуть не с востока, а с севера, можно потеряться в Большом Море. Старики рассказывают, что многие не вернулись. Никто не знает, что с ними стало.

Этой зимой мы ремонтируем старые драккары и строим три новых. Чтобы добраться до Винланда, нужно несколько больших кораблей. На них должны стоять большие и прочные паруса. Женщины ткут их с утра до вечера. У девушек руки в крови. Но они не жалуются.

Рядом с нашей деревней совсем нет лесов. Поэтому каждый год зимой мы отправляемся на юг за древесиной. Иногда мы обмениваем крупный янтарь на лошадей и перевозим на них срубленные стволы.

Лошадей жалко. Здесь очень мало травы, а зимой ее нет совсем. Иногда удается продержаться всю зиму на рыбной муке. Но не все животные выживают.

На сходах я сижу теперь рядом с конунгом. Элин стоит напротив меня, за старшими женщинами. Иногда я чувствую на себе ее взгляд. Но я никогда не смотрю на нее. Я думаю только о своем первом походе.

Глава 5

ОТШЕЛЬНИК

Монастырь стоял у самой кромки воды и по своей форме напоминал прямоугольную подкову. В боковинах находились кельи монахов, а в средней, самой высокой, смотревшей на восток части располагался молельный зал и трапезная. Со временем многие кельи опустели, а оставшиеся в обители монахи предпочитали селиться кучнее и поближе к трапезной.

Единственным исключением была келья настоятеля, наиболее удаленная от берега. Хильбоду нравилось проходить вдоль всей южной стены и идти еще дальше, к Восточному Рогу, куда, по своей старой традиции, он ежедневно приходил на закате.

***

Аббат постоял на холме, проводил глазами нырнувшее за море солнце и начал медленно спускаться.

Мыслей в голове было много, и все невеселые. Монастырь находится в плачевном состоянии. И дело не в деньгах — они как раз имеются. Но что толку от королевских денег? Ведь это не главное. Главное — это люди. Такие, которые хотели бы стать настоящими братьями и подавать пример другим. Деньгами этого не купишь.

Обитель хиреет именно потому, что хиреет братия. Старые монахи доживают свой век, а новых нет. Молодежь согласна селиться только в Деасе; на остров никого не заманишь…

Хильбод затворил дверь своей кельи, помолился на распятие и медленно опустился на жесткую кровать: нет уже в суставах прежней гибкости. Но грех ему жаловаться. Вон, двое старцев уже совсем не ходят — приходится носить их на трапезу и общую молитву.

И кормиться стало труднее. Монах всё должен делать сам, работать в поте лица своего, прославляя Господа. На огороде покопаться еще удается, а вот добывать соль и рыбачить способны двое — трое братьев, не больше. А сколько их останется через год?

Хильбод обошел кельи, останавливаясь перед каждой дверью и прислушиваясь, не стонет ли кто от боли или немощи. Теперь он это делал каждый день, после того как Ангус ударился об изголовье кровати, упал и пролежал до утра, не в силах пошевелиться.

Однако больше всего его удручало то, что высокий устав, освященный когда-то самим Филибертом, теперь никем не соблюдается. «Черная ряса, светлая душа, чистое сердце», — написал Филиберт, завещая братьям строгий уклад истинных бенедиктинцев.

А теперь… Мысли о том, во что превратилась монашеская жизнь, были для настоятеля самыми горькими. «Не предаваться гневу», — было записано в уставе, но братья легко повышали друг на друга голос и по малейшим пустякам срывались на крик. «Не ревновать и не поддаваться зависти», — но в действительности монахи неистово завидовали братьям из Деаса, называя их счастливчиками и баловнями судьбы. «Не роптать», — однако среди монахов почти не осталось довольных своей жизнью. «Не быть жадными к еде», — однако каждая трапеза сопровождалась нетерпеливым чавканьем и засовыванием кусков за пазуху. «Любить чистоту», — но монастырь постепенно превращался в самый настоящий хлев.

Там, на материке, всё было иначе: новая обитель, молодые монахи, усердие и благодушие. Но сердце Хильбода было здесь, в старом монастыре. И не только потому, что эти стены возводил сам Филиберт. И не потому, что аббат, как и его святой предшественник, любил море. Главная причина заключалась в привычке: Хильбод привык к этим местам, к состарившимся братьям, к восходу за лесом и закату за морем. И он никогда не смог бы покинуть тех, кто доверил ему свое благополучие.

***

Долговязый старик Бекан троекратно ударил по колокольчику, подвешенному для удобства прямо у входа в молельню, и монахи потянулись в большой зал. С прошлого года Хильбод начал собирать братьев одновременно для богослужения и трапезы. А всё потому, что на одну службу приходили лишь несколько монахов; остальные оправдывались нездоровьем или немощностью. Теперь же в большом зале собирались все без исключения. Голод не тетка…

Хильбод опустился на колени, за ним последовали остальные братья. Если не в быту, то хотя бы здесь братья помогали друг другу. Двое стариков покрепче, Лейс и Анвелл, держали с обеих сторон совсем немощного Ангуса. Единственный монах средних лет по имени Альбион осторожно придерживал монастырского долгожителя Блейна. Остальные пока справлялись сами, хотя и среди них уже были кандидаты на постороннюю помощь.

Перед евхаристией Хильбод поднялся на ноги и, держа в руках Святые Дары, медленно обошел братьев, стоявших перед ним полукругом. Как же мало их осталось…

Братья уныло бормотали слова молитвы; некоторые лишь беззвучно шевелили губами. Хильбод старался не смотреть на них, ибо тоже начинал ощущать какое-то беспросветное уныние и тоску. Но пока что он быстро справлялся с этим изнуряющим мерзким чувством. Пока что…

Брендан, Калдер и Лейс отправились на кухню, где уже были приготовлены хлеб, медовая вода и холодные лепешки из рыбной муки. Остальные братья потянулись в трапезную, то есть перешли на другую половину того же большого зала и расселись в ожидании ужина.

***

Медленно пережевывая сухую лепешку, Хильбод думал о Нисе. Каждый день он вспоминал их брата, ставшего отшельником еще позапрошлым летом. Каково ему сейчас, после недавней бури? Аббат знал, что монаха навещает Гвен и что он не голодает, и всё же Хильбод с содроганием представлял себе глубокого старика, сидящего в своей пещере под завывания ветра и яростные удары волн.

Хотя их разделяло всего лишь несколько сот пье, аббат никогда не приходил к гроту отшельника, хорошо помня свой последний визит…

Стоял погожий осенний день, и Нис, только что ушедший из монастыря, занимался обустройством своего грота. При хороших руках и еще крепкой спине ему не составило труда утеплить помещение сухим мхом и смастерить себе из валежника ложе. Из уважения к настоятелю, Нис перестал работать, и оба монаха присели на гладкий камень.

— Уверен ли ты в том, что делаешь? — спросил Хильбод, помолчав.

Нис не отвечал, ковыряя палкой в земле. Наконец, он бросил палку и сложил руки на груди:

— Я свой выбор сделал не с бухты-барахты. Обитель умирает, и спасти ее уже невозможно.

— Никто не может знать, как оно обернется, — возразил аббат. — Сколько уж раз нам предсказывали погибель, а мы всё живы.

Нис нахмурился.

— Уж лучше сразу отдать Богу душу, чем так жить.

— Не слишком ли ты суров, брат?

— Скорее наоборот, настоятель. Мне нужно было уйти давно. Последние годы я прожил с братьями по привычке. Мне просто не хватало мужества уйти.

— Мужество нужно, чтобы остаться.

— Зачем? Чтобы каждый день видеть грех и беззаконие? Видеть, как братья становятся хуже мирян?

Нис встал.

— Ведь зачем мы здесь? Чтобы посвятить свою жизнь Богу. А как это сделать, учит наш устав. Ты, настоятель, знаешь его лучше меня. А вот теперь скажи мне: живем мы по уставу или нет?

Хильбод молчал.

— Мы оба всё понимаем, — продолжал Нис, — но тебе труднее, ведь ты настоятель. Я долго думал, как тебе помочь. Но я ничего не придумал. Единственное, что могло бы спасти монастырь, — это свежая кровь. Но сюда никто не стремится, и этого уже не изменить.

Нис немного успокоился и снова сел на камень. Хильбод смотрел перед собой, как будто вглядываясь в предзакатное море.

— Ты прав, мне труднее — я ответственен за всех вас перед Богом. И всё же мне легче. И знаешь почему? У меня нет выбора.

Нис удивленно посмотрел на аббата.

— Да, именно так: оказывается, что самое трудное — это выбор. А моя должность, мой сан, мои обязательства перед братьями всё за меня давно решили. Так что из нас двоих трудней тебе.

Нис продолжал молчать, раздумывая над услышанным. Наконец, он заговорил:

— Я так об этом никогда не думал. То, что ты сказал, очень важно, и кто знает: заговори мы об этом пораньше, всё могло бы сложиться иначе. Но для меня пути назад нет.

Монахи молча смотрели на отблески заката, медленно тускневшие за горизонтом.

— Раз уж об этом зашла речь, расскажи мне всё, брат. Я ведь давно чувствовал, что у тебя на душе неспокойно, но всё ждал, что ты заговоришь.

Нис нахмурился и долго молчал.

— Хорошо, настоятель, я попробую. Хотя это и нелегко.

Он поморщился, как от боли, и прикрыл глаза.

— Мы всё дальше уходим от Бога. Раньше, когда мы собирались во Имя Его, Он всегда был рядом. Я ощущал это — и трепетал от счастья. Теперь мы произносим заученные молитвы, в которых нет жизни.

Нис на мгновение умолк, но затем качнулся вперед и с новой силой заговорил:

— Я помню этот трепет, эту истому, которая разливалась по телу, когда я благодарил Господа. Меня поднимала теплая и светлая волна и уносила куда-то далеко, где есть один только покой и блаженство. И я знаю, что так молились и другие, потому что мы смотрели друг на друга и плакали, и сам воздух был соткан из божественных флюидов любви.

Нис снова умолк, глядя на последние отсветы вечерней зари, а когда он продолжил говорить, то было заметно, что он превозмогает себя.

— Но потом в нашей жизни появился страх… Да, он появился вместе с норманнами, вместе с разрушением обители, но это не всё. Ведь норманны ушли — а страх остался. Я смотрел на братьев в поисках поддержки, но видел всё тот же страх. Вместо былого единения пришли распри и разлад. Вместо взаимопомощи — отчуждение и недоверие. Мы разбрелись по своим кельям и остались в них. Мы перестали быть общиной. Мы перестали быть братьями.

Стемнело, но было еще тепло. Природа затихла, как будто прислушиваясь к словам отшельника:

— И как только исчезло наше братство, наружу повылезали гадкие черты, живущие в каждом из нас. Любовь держала их взаперти, не давала высунуть голову; теперь же их ничего не сдерживало. И тогда я узнал, сколь отвратительные вещи творит с нами страх. Если любовь всех равняет своей благостью, то страх всех рознит: у каждого появляется своя личина, мерзкая по-своему. Один становится подлецом, другой скрягой, третий шептуном, четвертый лицемером, пятый чревоугодником. Наконец, настало время, когда я не мог больше видеть, как Гилмор стаскивает в свою келью объедки с общего стола, или как Дей завидует всему и вся, проклиная свою судьбу. Я решил уйти. Я хочу снова научиться говорить с Господом. Я снова хочу слышать Его голос.

Потянуло вечерней прохладой, и Хильбод накинул на плечи плащ, который всё это время он держал в руках. Что касается отшельника, то он, казалось, ничего не замечал.

— Есть еще одна причина. Ты помнишь, настоятель, что рассказывали старики: последние годы своей жизни Святой Филиберт провел в этом гроте. Я ведь давно прихожу сюда. Я просиживал здесь по нескольку часов, пытаясь понять, что́ чувствовал он. Но понял я только одно: путь к просветлению лежит не через любопытство, а через подвиг. Нельзя жить и здесь, и там. Нужно выбирать.

Нис умолк. Молчал и Хильбод, по щекам которого катились крупные слезы. Наконец, прерывающимся голосом он произнес:

— Пути Господни неисповедимы. Ты пошел своим путем, и я буду молить небесного Отца, чтобы он не оставил тебя.

Хильбод вытер слезы и продолжил, уже более спокойно и уверенно: — Я уважаю твой выбор и люблю тебя как своего брата в царстве небесном. Я вижу, что ты стремишься быть наедине с Господом и потому не буду надоедать своими визитами. Пусть же твоя жертва не окажется напрасной: да покинет твою душу страх, и да наполнит ее любовь.

Хильбод ушел, но Нис еще долго сидел на гладком камне, смотря на море невидящими глазами и шепча долгую проникновенную молитву. Он уже забыл, что с Богом можно говорить именно так — простым и бесхитростным языком, как говорят с лучшим другом и надежным защитником.

Глава 6

ПИСЬМА

Сидя за своим станком в ткацкой, Гвен рассеянно выполняла привычные действия: собирала нити, удерживая их одной рукой и одновременно перемещая нижнюю рамку станка другой.

Сегодня ее движения были замедленными, и рамка то и дело застывала в самом неподходящем месте. Старшая ворчала, видя, как ее лучшая работница едва справляется с дневным заданием. Не иначе как околдовали! Она-то помнит, как в молодости соседка заворожила ее сестру, и та несколько дней ползала, как вареная муха. Неужели Беатрис ничего не замечает? Надо бы к ней зайти, принести трав для отвара — хорошо помогает против этой дури.

Состояние Гвен действительно было необычным. Стоило ей вспомнить страницу из сумки, как окружающий мир куда-то уплывал, и она оказывалась в местах совершенно незнакомых. И если днем ей не удавалось задержать такие мгновения, ибо любой резкий звук прогонял видение, то вечером, в тиши своей каморки, девушка неторопливо разглядывала незнакомые лица и слушала чужие, малопонятные разговоры.

Особенно интригующим было последнее видение — но не содержанием, а местом: это был тот самый южный холм, на котором обитал Нис. Правда, увидела она не отшельника, а каких-то незнакомых мужчин в странных плащах и женщин в длинных цветастых платьях с вырезами в тех местах, которые следует прикрывать на людях. Женщины сидели в низких плоских креслах, а мужчины наливали им напитки. Один из мужчин стоял перед холстом, тыкая в него кистью и глядя на девушку в красной кофте и белой юбке. Внезапно Гвен во что бы то ни стало захотела познакомиться с девушкой в красном, но та подняла голову, и видение исчезло.

***

Совместная расшифровка текста не удавалась: Беатрис укрепляла внешний периметр и к вечеру падала от усталости — не столько из-за работы, к которой она была привычна, сколько из-за необходимости постоянно кого-то подгонять, расталкивать заснувших после обеда плотников и вообще тратить силы из-за людской нерадивости и лени. Иногда она брала в руки очередное переписанное письмо и пыталась вникнуть в его содержание, но по всему было видно, что мысли ее находятся в другом месте.

То, что было проклятьем для одной женщины, стало благословлением для другой. Гвен не только в сотый раз успела перечитать короткое первое письмо, но и сделать еще одну копию. Кроме того, она сбегала к своим бывшим соседям и забрала отданную на хранение шкатулку, незадолго до смерти вырезанную отцом из черного дерева.

Стерев слой накопившейся пыли, Гвен раскрыла и внимательно осмотрела шкатулку. Зеленый сафьян, которым было обита вся ее внутренняя поверхность, остался девственно-чистым: если отец и предполагал что-то хранить здесь, то сделать этого не успел.

Когда в очередной раз она отправилась к Нису, в корзинке, помимо еды, лежала большая черная шкатулка, на дне которой покоилась копия первого письма.

***

Шкатулка настолько точно соответствовала размеру ниши, что можно было подумать, будто она была изготовлена специально для этого углубления, до недавнего времени занятого вырванным из стены камнем. Отшельник несколько раз вынимал шкатулку и аккуратно вставлял ее в нишу, наслаждаясь ее внешним видом и радуясь удачному размеру.

Но больше всего его обрадовала копия письма. В отличие от Гвен, он сразу понял, что письмо адресовалось Филиберту, — ведь только так можно было объяснить то, что письма хранились в потайной нише. Оставалось только выяснить, кто был их автором…

На этот счет у Ниса не было готовых ответов, хотя он смутно припоминал разговоры о том, что Филиберт состоял в переписке с некоей набожной госпожой и что эта переписка длилась чуть ли не полвека. Правда, этим его познания исчерпывались. Оставалось ждать прочтения остальных писем, которые, как он надеялся, дадут ответ на возникшие вопросы.

***

Как-то само собой получилось так, что Беатрис перестала участвовать в восстановлении писем: с приближением лета в крепости приходилось решать столько проблем, что на такие «забавы» времени просто не было. Хозяйка мало спала — не только от большой занятости, но и от мучавших ее вопросов: хватит ли запасов провианта? Надежно ли укреплен периметр? Не пересохнут ли колодцы? Хватит ли металла в кузнице?.. И много других проблем, больших и малых, ворочалось в голове у Беатрис, лишая ее покоя и сна. Наутро она вставала хмурая, и плохо приходилось тому нерадивому подмастерью, который попадался ей под руку, — затрещину слышала вся центральная улица, а синяк красовался добрых две недели.

Гвен не только не возражала, но в душе даже радовалась тому, что разбирает письма в одиночестве: в отличие от хозяйки, она никуда не торопилась, и бремя забот, камнем висевших на шее у Беатрис, не затрагивало девушку никоим боком. Вернувшись домой после работы в ткацкой, она на скорую руку ужинала, бережно раскладывала очередной давно высохший листок, затачивала перья и начинала вчитываться в блеклые, едва заметные, а местами расплывшиеся и совершенно неузнаваемые слова. Иногда, прочитав одно и то же место сотню раз, она догадывалась, какие слова были смыты безжалостной водой; в других случаях потери были столь обширными, что восстановить утраченный текст или хотя бы догадаться об общем смысле было невозможно.

Каждое письмо состояло из трех листов и, за исключением самого первого послания, следовало одной и той же канве: после ответов на вопросы, заданные, очевидно, ее собеседником, загадочная монашка рассказывала о своей жизни и последних новостях, завершая письмо рассуждением на некоторую тему — судя по всему, также начатую ее собеседником. Когда Гвен пересчитала все листы, их оказалось 116: последний лист одного из писем, тридцать четвертого по счету, отсутствовал.

На перевод и переписывание каждого письма уходил один вечер; к полуночи глаза болели, а пальцы, крепко сжимавшие перо, плохо разгибались. Гвен могла бы продвигаться быстрее, если бы не постоянные видения, которые совершенно сбивали ее с толку и в которых она решительно ничего не понимала. То она видела какого-то человека, медленно идущего в гору и опирающегося на длинный посох, то вдруг некие люди в почерневшей от пота одежде рыли канаву, по колено увязая в топком грунте. Или внезапно Гвен оказывалась у самой воды, и что-то подсказывало ей, что место это хорошо ей знакомо, однако же, как она ни старалась, она не могла приметить ни одной знакомой детали.

Наконец, очередное письмо заканчивалось, а с ним на время прекращались и видения. Перечитав перевод и удовлетворившись каждым словом, она снимала копию для Ниса и на следующий день относила ее на берег, где отшельник складывал новые листы в свою черную шкатулку.

***

Через пару недель, когда Гвен уже набила руку на расшифровке латинского текста, ее вечерним занятиям был положен самый неожиданный конец. В дальнейшем мы подробно расскажем об этих достойных и героических событиях; пока же ограничимся упоминанием того, что бастард графа Рено, юный Алан, предложил Беатрис создать ополчение. Идея показалась хозяйке настолько удачной, что с тех пор всё в крепости было так или иначе подчинено подготовке дружины — пока еще не существующей, но призванной стать верной защитницей крепости и ее обитателей.

Глава 7

ТОННЕЛЬ

Не дождавшись помывки и отчаявшись привести себя в более гигиеничное состояние, Крюшон вернулся к своим обычным занятиям: складывал из колышек замысловатые сооружения, а затем, чуть шевельнув один из них, рушил возведенную конструкцию. В такой момент его глаза вспыхивали каким-то хищным блеском, а беззубый рот издавал победный клич.

Со временем многие колышки, настроганные когда-то хозяйкой, пришли в негодность, однако Крюшон, до глубины души оскорбленный отсутствием заботы и внимания к своей персоне, категорически отказывался обращаться к Беатрис с новыми просьбами. По-прежнему лишенный возможности выбираться на свет Божий, старик принялся исследовать место своего подземного обитания в поисках новых деревяшек, из которых можно было бы смастерить вожделенные колышки.

Первые попытки ничего не дали: кроме камней, песка и полусгнивших трупов мелких животных обнаружить ничего не удавалось. Крюшон ругался на одном ему понятном наречии, ожесточенно чесался и по полдня проводил без движения, оживая только затем, чтобы вычесать очередную, особенно прожорливую вошь.

Как-то утром, покинув свой чулан, Крюшон решил исследовать дальний участок потайного коридора, находившийся на противоположной стороне периметра. Путь предстоял неблизкий, поэтому старик запасся провиантом — сунул за пазуху корку хлеба и высохшее, но еще съедобное яблоко.

Хотя его глаза уже давно привыкли к темноте, в коридор проникало так мало света, что Крюшон различал только общие контуры и передвигался в основном наощупь. Давно превратившись в крота, старик приобрел и соответствующие повадки: его уши различали самый слабый шорох, а нос за полсотни пье отличал сухое место от влажного.

Именно обострившийся нюх привел Крюшона к большому и важному открытию.

Пройдя весь северный сегмент, он повернул на юг, ощупывая попадавшиеся то и дело щепки в поисках подходящего материала. Внезапно Крюшон почувствовал легкий, едва уловимый запах воды. Старик занервничал: под ногами было сухо, да и чуткий слух не улавливал ни плеска, ни бульканья, ни чего-либо еще, связанного с водой. Бормоча себе под нос непристойности, Крюшон начал тщательно ощупывать земляные стены, шумно принюхиваясь в попытке определить источник странного запаха.

Наконец, его руки нащупали гладкую поверхность: большой плоский камень, находившийся на уровне груди и составлявший в ширину не менее четырех пье, явно перекрывал какой-то боковой проход.

(Здесь необходимо пояснить, что место для крепости было выбрано не случайно: когда-то, еще в римские времена, на том же месте находился другой, первый каструм, построенный то ли при Постуме, то ли при Домициане. Хильбод хорошо это знал и одно время даже любил покопаться у насыпи, за которой в свое время возвышалась западная стена римского каструма и где островитяне чаще всего натыкались на различную утварь и украшения. Он-то и показал солянщикам, где следует рыть канавы, которые Брет впоследствии углубил и, по совету дочери, превратил в потайной коридор).

Поскольку коридор был узким, не больше четырех пье в ширину, Крюшону удалось упереться ногой в стену и всем телом надавить на плоскую плиту. Поначалу дело казалось гиблым: несмотря на кряхтение и чертыханья, камень стоял намертво и не думал поддаваться. Но Крюшон уже закусил удила и застрял поперек прохода, изо всех сил надавливая на плиту и ругаясь последними словами. Видимо, отчаянная ругань возымела действие, и камень, натужно скрипя, сдвинулся с места.

Плоский камень — а вернее, плита толщиной в пол-пье — закрывала короткий и узкий лаз. Зажав зубами хлебную корку и сухое яблоко, Крюшон протиснулся сквозь узкое отверстие лаза и почти тут же свалился вниз.

Будь у старика факел, он смог бы увидеть, что короткий лаз ведет в тоннель. Но факела у него не было, а лаз обрывался на высоте четырех — пяти пье, и потому старик шмякнулся на землю и некоторое время пролежал без движения от испуга и неожиданности.

Придя в себя, Крюшон с некоторым трудом поднялся на ноги и осмотрелся. Света здесь было не больше, чем в родном чулане, но всё же его глаза различили исчезавший в темноте тоннель неопределенной протяженности. Подземный коридор был высоким и широким — даже крупному человеку пришлось бы разве что чуть пригнуть голову.

Земля была в основном сухая, хотя пару раз Крюшон и угодил в какие-то заполненные водой ямки. Это его не смутило: зимой в потайном коридоре тоже иногда скапливалась вода. Стены были влажноватые и чистые; во многих местах мягкий известняк был гладко стесан.

Крюшон едва бы удалился на большое расстояние от исходной точки, если бы не запах — тот самый запах, который, дразня и смущая, привел его сначала в лаз, а затем сюда, в длинный, загадочный, таинственный подземный коридор.

Между тем запах усиливался, сгущался, становился просто невыносимым. Старик ускорил шаг и начал поскуливать: запах чего-то знакомого, но почти уже забытого, щекотал ноздри, вызывал пьянящие воспоминания, будоражил душу и заставлял переходить почти уже на бег.

Действительно, последнюю сотню — другую пье старик не прошел, а почти что пробежал, спотыкаясь о невидимые бугры и камни, но не в силах противиться властному зову сгущавшегося запаха. Остановившись, чтобы передохнуть, старик прислушался. И тогда он понял, как звучит этот невыносимый, разбередивший всю душу запах: то были набегавшие на берег спокойные и уверенные волны.

Море было где-то рядом, в этом Крюшон уже не сомневался. Он рванулся вперед и со всего размаха врезался в земляную стену, которой резко обрывался туннель. Звезды посыпались из глаз, но старик лишь упрямо тряхнул головой и принялся шарить по стене в поисках выхода. Наконец, он нащупал небольшую каменную рукоять и принялся дергать ее в разные стороны. Обессилев, он почти уже бросил это занятие, однако напоследок все же ухватился за рукоять обеими руками, навалившись на нее всем своим тщедушным телом.

И тут произошло чудо: рукоять куда-то провалилась, а справа от Крюшона с натужным гулом начала двигаться огромная плита, повернувшаяся вокруг своей оси ровно настолько, чтобы открыть вожделенный выход наружу.

В глаза ударил яркий свет; от неожиданности Крюшон зажмурился и упал. Ослепший старик хватал ртом терпкий, влажный морской воздух, но почему-то никак не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Глава 8

ОПОЛЧЕНИЕ

С открытием тоннеля жизнь Крюшона изменилась самым радикальным образом. Если еще недавно он проводил бо́льшую часть времени в своем темном чулане, лишенный света и свежего воздуха, то теперь старик возвращался в свое крепостное убежище только к вечеру — поспать, подкрепиться едой и питьем из корзинки и выстроить какое-нибудь диковинное сооружение.

Конечно, изменения в его жизни не остались незамеченными. Поначалу хозяйка, оставляя очередное лукошко с провиантом, не придавала значения его отсутствию; однако через несколько недель ее стало интересовать, куда мог подеваться чудаковатый старик. Беатрис кликала старика, углублялась и в северном, и в южном направлениях, но Крюшон не отзывался. Решив, что дурной старик решил играть с ней в прятки, хозяйка прекратила дальнейшие поиски — в конце концов, у нее были дела поважнее.

Дела действительно поглощали Беатрис всю без остатка. Помимо обычных проблем, которые разрешались либо деньгами, либо собственным трудом, либо хорошим нагоняем для нерадивых, появилась еще одна забота: ополчение.

***

Когда Алан впервые предложил хозяйке взять оборону крепости в собственные руки и обойтись без наемников, та опешила: подобная мысль никогда не приходила в голову. Хотя если разобраться, то всю свою жизнь Беатрис полагалась только на себя, да и остальных оценивала именно по этому качеству. И всё же прошло несколько дней, прежде чем хозяйка решила всерьез обсудить предложение бастарда.

Эх, если бы она могла поговорить с отцом! Раньше она так и поступала: любая проблема решалась за обедом или ужином, а обсуждение было спокойным и немногословным. Да и само слово «проблема» отсутствовало в их лексиконе: для Брета существовали только «задачки», которые решались в два — три хода и не заслуживали особого внимания. Настоящие проблемы он если и обдумывал, то молча, не делясь ими ни с посторонними, ни даже с собственной дочерью.

С текущими вопросами Беатрис поступала так же, но в данном случае речь шла о важном и неординарном деле, способном повлиять на судьбу крепости самым непредсказуемым образом. Поэтому, поварившись в собственных мыслях несколько дней и не придя к однозначному решению, хозяйка решила поговорить с Сидмоном.

***

С первых дней строительства крепости Сидмон стал правой рукой Брета и Беатрис, а когда отца хозяйки не стало, он превратился в ее самую надежную опору. Рано овдовев, Сидмон не успел обзавестись потомством. Отдельного дома у него тоже не было: он жил прямо в кузнице и был доволен тем, что от лежанки до наковальни его отделяет лишь несколько шагов. Поэтому кузнеца всегда можно было застать, как он любил говорить, в одном из двух мест: дома или в кузнице.

Помимо того, что этот высокий широкоплечий шатен был отменным кузнецом, Сидмон обладал тем редким сочетанием практичности и изобретательности, которые, угнездившись в одном и том же человеке, дают прекрасное и разнообразное потомство конкретных предметов и абстрактных идей. Казалось, в его лохматой голове скрывается потайной рычаг, способный переходить в одно из двух положений: практических действий или умозрительных рассуждений. Соответствующим образом изменялось и выражение его лица: от сосредоточенного и даже слегка угрюмого к беззаботному и шаловливо-игривому, с неизменной улыбкой — то широкой, обнажавшей частокол редковатых зубов, то едва заметной, прячущейся в складках рта. Ни дать ни взять, два человека в одном. Поэтому первоначальное мнение о кузнеце складывалось в соответствии с тем положением, в котором в тот или иной момент находился его потайной рычаг: если в рабочем, то перед вами представал сосредоточенный, спокойный и уверенный мастер; если в нерабочем, то вас встречал хитроватый мужик и балагур, любящий погреться на завалинке и почесать язык о любую, самую никчемную тему.

Беатрис застала кузнеца на его излюбленном бревне. В руках у Сидмона была какая-то болванка, которую он периодически подбрасывал в воздух.

— Во прыгучая штуковина! — крикнул он подходившей Беатрис.

Та хмуро посмотрела на него, и кузнец тут же отложил болванку, вытер руки о фартук и приготовился слушать. Ждать пришлось недолго.

— Я к тебе по делу.

Беатрис уселась рядом и вынула из-за пояса свой топорик. Повернув его тыльной стороной, она принялась задумчиво постукивать обухом по своей широкой ладони. Хлопки гулко отдавались в дальнем конце каструма. Издалека казалось, что кто-то вбивает сваю.

— Тут ко мне приходил бастард с одной идеей. Хожу вот теперь и думаю. Решила узнать твое мнение.

Сидмон снова потянулся за болванкой. Подбрасывать ее не стал, но принялся всячески крутить и ощупывать.

Беатрис рассказала об идее Алана создать свое собственное ополчение:

— Молодежи в крепости и за ее пределами достаточно; чем болтаться без дела, лучше обучиться чему-нибудь полезному. А что полезней защиты своего дома? Да и другим будет работа, той же кузнице. Деньги есть, а чего не хватает, добудет Хильбод — у него с аквитанским двором сплошной медовый месяц. Тебя это удивляет? А откуда, скажи, берется сырье? А серебро для расчетов с купцами? Конечно, мы не иждивенцы, тоже работаем, но без королевской помощи монастырь уже давно бы захирел — а значит, и крепость. Ох, вижу, такие здравые мысли в твою голову не захаживают. Не привечаешь ты их. А надо бы. Как это «как»? А вот так: пораскинь умом да подумай. Кто платил Рено? Господь Бог? Так он рассчитывается не серебром, а другим товаром. Чем? Умом-разумом, вот чем. Извел ты меня своей тупостью. Вроде умный мужик, а тупой.

Под конец разговора Беатрис разошлась и напустилась на кузнеца совсем уже нешуточным образом. Но Сидмон хоть и любил пошутить, но меру знал, да и манеры, когда хотел, обнаруживал самые что ни нас есть изысканные. Знал, бестия, чем можно купить хозяйку. И действительно: при всей своей внешней грубости, Беатрис была падка на хорошее обхождение и изящные манеры.

Поэтому разговор, принимавший опасный оборот, вновь вошел в деловое русло. Вместе посчитали, сколько потребуется металла, холста, кожи, нужны ли дополнительные мастера — кожевенники, текстильщики, палаточники — или можно обойтись своими. Решили, что можно. В результате Сидмон прикинул, что двух месяцев должно хватить. Беатрис дала ему ровно месяц.

***

Работа закипела буквально в тот же день. Для начала со всего острова начали собирать хлам, который можно было превратить во что-нибудь полезное для ополчения. В первую очередь хозяйка приказала тащить в крепость металлический лом: его сваливали за кузницей, где помощники Сидмона разделяли металл на две кучи: то, что можно сразу пустить в переплавку, и то, что нужно сперва очистить от грязи или ржавчины.

Что касается помощников, то кузнецу пришлось поступиться профессиональной гордостью и позвать пару увальней, которым он уже успел дать от ворот поворот. Положение изменилось: теперь нужен был каждый, хоть сколько-нибудь пригодный к ремеслу. Так же пришлось поступить и другим мастерам. В ткацкой быстро соорудили два новых станка и набрали аж пятерых девиц, а солянщик Ерин принял к себе в подмастерья соседского сына.

Возглавил ополчение, конечно, Алан. Он лично подобрал мальчиков и юношей и назначил двух заместителей, которые немедленно посуровели и перестали здороваться со своими вчерашними товарищами. Пришлось им объяснить, что помощник отличается не грозным взглядом и тяжелым кулаком, а умением самостоятельно выполнять поручения командира.

Из полсотни желающих Алан отобрал тридцать мальчиков и юношей от 13 до 17 лет. Остальные не подошли по разным причинам: одни не вышли ростом, другие боялись получить по голове деревянной палкой, третьи рвались в ополчение только для того, чтобы с кем-нибудь подраться. Алан давно уже нравился Беатрис, но больше всего он удивил хозяйку тем, что сумел не только не обидеть «отверженных», но найти им самое что ни на есть важное и ответственное дело: из тех, кто не прошел отбор, был создан партизанский отряд, почти всё время проводивший в вылазках за пределы крепости, где изучал передвижения «противника» и планировал различные акции, призванные деморализовать неприятеля и расстроить его планы. Взрослое население крепости было довольно: все дети были пристроены, и даже самые младшие перестали путаться под ногами. Еще бы: теперь они везде следовали за детьми постарше и тихо им завидовали.

Не рады были только матери, которым никак не удавалось докричаться до своего потомства, созывая его на обед.

***

Тренировки ополчения проходили на большом пустыре к северу от крепости. Алан разделил юношей на три группы, названные на римский манер центуриями. И не беда, что в настоящей центурии было намного больше воинов: торжественное название укрепляло дух и настраивало на ратные подвиги.

Во главе каждой центурии стоял, как и положено, центурион. Первую центурию возглавил Арлен — сын Ерина, такой же неторопливый и обстоятельный.

Второй центурией командовал Лугус — невысокий здоровяк, оставшийся сиротой и выросший при мельнице. Этот молчаливый, но улыбчивый парень всё понимал с полуслова и оказался самым способным из всего ополчения.

Третья центурия находилась под началом самого Алана. Не считая Арлена и Лугуса, в ней состояли самые крепкие юноши. Ополченцы Алана были и самыми старшими: всем юношам уже исполнилось 16 или 17 лет.

С первых же дней ополчения крепостные мастера и подмастерья стали готовить вооружение. Плотники — бывшие строители каструма — быстро изготовили нужное количество деревянных щитов, а вместо мечей первое время ополченцы орудовали обструганными палками. Но уже к концу второй недели были выкованы короткие мечи, напоминавшие римский гладий, а еще через неделю каждый получил собственную лорику — сегментированный панцирь, хорошо защищавший от ударов меча. Щиты остались теми же, но в каждый была вбита толстая металлическая пластина. Щиты сразу потяжелели, но мысль о том, что теперь они способны сохранить жизнь, придавала сил.

Не отставали и женщины. Ткачихи с удвоенной энергией ткали холсты и шерстяное полотно, которое выкрашивали в пурпурный цвет и шили для ополченцев сагумы — бардовые накидки, в которых вчерашние юноши выглядели настоящими легионерами. По нижнему краю накидки, с внутренней стороны, была вшита лента — у каждого юноши она была своего цвета или оттенка и отличалась от всех остальных. Первые ленты были вшиты девушками из ткацкой, приметившими юношей из центурии Алана. Узнав об этом, другие девушки тоже начали вшивать свои ленты для приглянувшихся им ополченцев из двух других центурий. В результате у каждого юноши появился свой знак отличия и почти уже своя поклонница.

Узнав об ополчении прежде других, Гвен первой вшила свою ленту; так сагум Алана оказался подбитым широкой лентой лилового цвета — цвета королей.

На первый взгляд может показаться, что вся эта атрибутика была делом несерьезным, пригодным разве что для игр и детских забав. Но это не так. Алан увлекался книгами по истории древнего мира и читал «Записки о Галльской войне», используя сей труд не столько для изучения латыни, сколько для того, чтобы понять, каким образом римлянам удавалось наголову разбивать даже превосходящего противника. И ответ был однозначным: латиняне превосходили своих врагов особым духом, который являлся производным нескольких элементов: хорошей организации, неустрашимости и — красоты. Да-да, именно багряные сагумы всадников, ослепительный блеск поперечных гребней центурионов, единая линия взметнувшихся копий пехоты — всё это действовало обезоруживающе и подавляло волю к сопротивлению.

Поэтому Алан хорошо продумал программу подготовки ополченцев и построил ее так, чтобы за максимально короткое время они не только овладели самыми надежными приемами ведения ближнего боя, но обрели нужную выправку и научились четко выполнять приказы. Надо сказать, бравой выправке сильно способствовало то, что практически каждое занятие легионеров проходило под восторженными взорами представительниц противоположного пола, каким-то загадочным образом ухитрявшихся улизнуть — кто из ткацкой, кто из пекарни, кто просто из дому, — чтобы в очередной раз полюбоваться на своих избранников и проверить, на месте ли заветная лента.

Но если отвлечься от восторженных вздохов и разноцветных лент, то следует признать, что помучаться пришлось всем — и Алану, и его ополченцам. На первых порах юноши быстро уставали, а некоторые даже роняли слезы, ведь под конец дня руки наливались тяжестью, спину саднило, а тело покрывалось синяками и ссадинами. Алан уговаривал, подбадривал, кричал и срывал голос, а Беатрис крутила головой и хмурилась, жалея обо всей затее. Но хотя хозяйка и терзалась сомнениями, она обеспечивала Алана всем, что зависело лично от нее. На пустыре были установлены большие деревянные щиты, оснащенные различными приспособлениями для тренировки ополченцев: мешками, плотно набитыми сеном и песком, соломенными чучелами и даже особыми, придуманными Аланом мишенями, представлявшими собой различной величины отверстия, в которые нужно было попадать копьем. Небольшая площадка в центре пустыря была устелена плетеными тюфяками, на которых ополченцы занимались рукопашным боем. Рядом с частоколом соорудили запирающийся сарай, где хранилось всё вооружение, кроме мечей: каждый ополченец забирал свой гладий домой.

Где-то с третьей недели положение изменилось: юноши привыкли к ежедневным тренировкам, привыкли к ссадинам и кровоподтекам, привыкли к мозолям на огрубевших ладонях. Но дело было, конечно, не только в привычке — просто многое стало получаться, а когда что-то получается, то и настроение получше, и сил побольше.

И тем не менее вплоть до первого турнира, устроенного для демонстрации полученных навыков, многие островитяне не понимали смысла всей этой затеи. Однако после турнира их отношение изменилось. Ополченцы не только показали всё, на что способны в технике боя, но и выглядели закаленными в боях воинами: многих уже украшали ссадины и даже настоящие шрамы, приобретенные в процессе освоения премудростей ратного искусства. Глядя на четкое построение центурий и бравую выправку легионеров, матери украдкой вытирали глаза, младшие братья отчаянно завидовали старшим, а девушки заглядывались на молодых ополченцев и, перехватив заинтересованный взгляд, наливались краской и опускали глаза.

***

Чулан, в который Крюшон возвращался каждую ночь для ночлега и где он продолжал ставить свои архитектурные эксперименты, находился в том месте потайного коридора, который примыкал к пустырю. Поначалу звуки ударявшихся друг о друга деревянных палок, сменившиеся звоном мечей, заставляли старика вздрагивать и недовольно бурчать под нос что-то непотребное, но затем он привык и только сильно моргал, когда удары выходили особенно резкими.

Тренировки ополченцев оказали на Крюшона неоднозначное действие. Первые дни он только вздрагивал, но не исчезал, хотя в любой момент мог раствориться в своем тоннеле и избавиться от назойливого, раздражающего шума. Но старик не двигался с места, а лишь напряженно прислушивался к деревянным и металлическим ударам, как будто пытаясь прочитать в этих звуках некое зашифрованное послание.

Однако со второй недели Крюшон переменился. С первыми признаками активности на пустыре он кидал за пазуху провиант (обычно это был кусок хлеба и какие-нибудь нечищеные овощи), переливал в кожаный мешок немного воды и исчезал.

Появлялся он где-то через час, причем совсем в другом месте, а именно — в кустах на краю пустыря, надежно скрывавших его от посторонних глаз. Здесь он располагался с достоинством ценителя хорошего представления и покидал свой наблюдательный пункт только к вечеру, когда уставшие ополченцы начинали медленно разбредаться по домам.

Вернувшись к себе, Крюшон надолго замирал без движения, провалившись в свои мысли. Затем он вскакивал и начинал нервно расхаживать по темному коридору, то и дело натыкаясь на стены, но совершенно не замечая этих столкновений с материальной действительностью. Иногда его сморщенное лицо прояснялось, и глаза, обычно сидевшие на самом дне маленьких глазниц, расширялись и как будто выдвигались вперед, подобно окулярам подзорных труб. Это было верным признаком того, что Крюшон что-то придумал и переживает душевный подъем, хорошо знакомый каждому, кто хотя бы раз в жизни воскликнул «эврика!». Но старик таких слов не знал, и вместо этого просто бормотал что-то непонятное, но очень значительное, ибо те же самые непонятные и значительные слова слышали на следующий день и чайки, гревшиеся на камнях у Белых Скал, и сурикаты, застывавшие у своих нор, и даже белки, охотно собиравшие крохи, которые просыпались через многочисленные прорехи старого кафтана, прикрывавшего тщедушную, но деятельную плоть безумного старика Крюшона.

Глава 9

НОЧНЫЕ ЗВЕЗДЫ
(из дневника Сиунгура)

Мы плывем уже третий день. У нас три больших драккара. На киле первого судна вырезан дракон. Завидев его, враги побегут, не вступая в бой.

Меня не сажают на весла. Щитоносец должен сохранять резкость, а гребля натягивает жилы, и они становятся нечувствительными. Зато я делаю специальные упражнения, которым меня научил колдун. Но я не могу о них рассказать. Это тайна.

Последние дни перед походом я совсем не видел Элин. Потом она передала мне записку. Она написала, что ей будет тяжело меня ждать. После каждого похода многие женщины рвут на себе волосы. Она просит ее забыть.

Конунг сказал, что так даже лучше. Наверное, он знает, что говорит. Сначала мне было пусто и горько. Но теперь я спокоен.

***

Третья ночь. На море штиль. Такое бывает редко. Сегодня полная луна. Я свободно пишу при ее свете. Остальные спят.

Мне кажется, что мы никуда не плывем. Кажется, что теперь всегда будет ночь, такая же тихая и светлая. Луна мне что-то говорит, но очень тихо. Так тихо, что ее слова заглушаются плеском волн. И всё равно я ее понимаю. Она говорит, что будет меня защищать. Сейчас она похожа на большой белый щит.

Последние два дня жарко светило солнце. Обычно на море свежо, но вчера было как в нашей бане. Всем трудно, особенно гребцам. Ветра почти нет, парус ничего не дает. Мне их жалко, но мне не разрешают кого-нибудь сменить.

Когда я устаю от упражнений, я думаю о своей жизни. Мне исполнилось только 17 лет, но мне кажется, что я уже прожил долгую жизнь. Драккар почти не качается — волн нет. Всё спокойно: небо, море, мое дыхание. Вокруг так тихо, что я слышу каждый свой вдох и каждый выдох. Я сижу на киле, выше всех. Остальные спят внизу на досках.

Сегодня много звезд. Наш жрец говорит, что это души великих викингов, переселившиеся из Вальгаллы[17]. Они ярко светят и помогают нам в походах. Я вижу несколько ярких, мерцающих звезд. Если я буду отважным, я стану великим викингом. Я стану звездой.

Еще жрец говорит, что на небе тоже не всё спокойно. Когда исчезают звезды, это значит, что викинги сражаются с Химером или Мандгардским Змеем. Некоторые снова возвращаются в Вальгаллу, и тогда звезд становится меньше. Но когда удается в очередной раз убить Змея, на небе появляется настоящая серебристая россыпь.

Не всё спокойно и на море. Накануне отплытия у хёвдинга[18] второго драккара, Кнута Темнобородого, украли меч. Он хотел задержаться, чтобы найти вора, но конунг не позволил. Кнут огорчился и выпил полбочонка пива. Потом он наговорил про конунга много обидных слов. Конунг сказал, что разберется с ним позже, и мы отплыли. И теперь у многих на душе неспокойно. У меня тоже, ведь конунг — мой родной дядя.

Я думал, что в походе викинги более дружны, чем дома. Но получается наоборот. На нашем драккаре тоже всякие споры. Многие не хотят заходить на Плоский Остров. Говорят, там нечего делать. Они хотят плыть в Ибернию[19]. Там много зеленых пастбищ, не то что у нас.

Но конунг решил иначе. Он собирается устроить на Плоском Острове один большой схрон. Викинги рассказывают, что там есть старый дом, где древние старцы молятся странному богу. Конунг хочет забрать его и держать там всё, что нужно для дальних походов.

Но мне почему-то кажется, что старцы не отдадут свой дом. И тогда их придется убить.

Я тоже готов убивать, но только если поднимут руку на моего конунга. Мне не хочется проливать кровь старцев. Моего деда, нашего старого конунга, убили, когда я был совсем маленьким. Я помню, как он держался руками за горло, а из него вытекала кровь. Раньше он был сильным, одной рукой подхватывал меня и сажал на плечо. А тут он весь обмяк и замер. Жрец не позволил женщинам его умыть. Когда его хоронили, он был весь в крови.

Мне снова кажется, что день никогда не наступит. Раньше мне было спокойно от этой мысли. Но теперь меня кинуло в дрожь. Мне хочется разбудить викингов, но я этого не сделаю. Они устали от долгой гребли.

Страх заползает в душу. Мне страшно даже пошевелиться. Голова наливается тяжелым воском. Я с трудом беру в руки перо и начинаю писать. И страх постепенно уходит.

Глава 10

ОЖИДАНИЕ

К середине мая установилась теплая погода. Обитатели прекратили заготавливать дрова, и крепость потихоньку перестала походить на курящийся вулкан. В послеобеденное время за высоким забором, надежно защищавшим от ветра, уже начинало припекать. Работа не клеилась: хотелось погреться на солнце, пожмуриться на его ласковые и благодатные лучи.

Как назло, дел было много, и их количество увеличивалось ежечасно. Беатрис перестала совершать свои обходы. Теперь все приходили к ней, что было и удобней, и правильней: каждый знал свое время и мог решить свой вопрос, не околачиваясь у голубятни в напрасном ожидании.

Мастеровые и простой люд шли к ней с утра до позднего вечера. Конец весны и без того время жаркое, а тут еще ополчение: и ткать для них нужно, и ремонтировать всякую всячину, и походную кухню держать. А это значит, что нужна стряпуха, а ей нужны продукты, а продукты нужны не какие попало, а свежие, чтобы, не дай бог, не начали мучиться животом. Да еще чтобы дрова для кухни были всегда под рукой, да девки для мытья посуды чтобы были на подхвате… В общем, уже от одного этого голова шла кругом.

А тут еще угораздило ее сорваться на этого пьяного увальня, Алабарда. Работник, называется… Ну, как можно спать, когда солнце стоит в зените! Пнула его в сердцах, думала — несильно, а у него, оказывается, ребро сломано. Теперь вообще ничего делать не может, только лежит и охает. Еще и ухаживай за ним. И мать его, старая Лисория, орала так, что в ушах потом полдня звенело.

И хоть бы кто помогал по-настоящему. На кузнеца, этого вечного балагура, надежды мало. Работает он, конечно, за троих, но слушать его болтовню нет никакой мочи. Ты ему слово — он тебе десять. А еще говорят, что бабы болтливы. Да он любую за пояс заткнет!

И на немую надежды нет. Была, да вся вышла. Только и знает, что застывать над своими письмами. Строчку прочтет — и замерла. А теперь еще повадилась бегать за ограду, смотреть на ополченцев. Ясно, по кому она сохнет. Этого только слепой не видит. Эх, девушка, на что ты ему такая безмолвная? Мужику ведь нежные слова говорить нужно, нашептывать приятности всякие, чтобы разомлел и ласки свои предлагал. Хотя сама я этого не знаю, не довелось… Так, рассказывают.

Дел невпроворот. Как всё успеть? С утра всё ходят и ходят, чего-то требуют, никто своей головой думать не приучен. Тому дай, этому дай. Нет чтобы предложить: вот, хозяйка, пришел тебе помочь, вижу, что ты и так всё за других делаешь.

Беатрис поднялась к себе наверх, опустилась на табурет, выглянула наружу. Всмотрелась в синюю полосу, тонкой кистью прочерченную между лесом и небом. Пока всё спокойно, но надолго ли?

***

С самого начала мая хозяйка начала принимать дополнительные меры по защите крепости. Сидмон, наконец, закончил ковать петли и жиковины для ворот. Вместо деревянного засова появилась тяжелая кованая поперечина, перекрывавшая обе створки.

Частокол тоже обновили, заново обтесав макушки и заменив зубцы на острые наконечники.

Люди делали запасы, прочищали колодцы, натаскивали собак и муштровали детей.

Беатрис видела, что времени остается всё меньше, а многое не сделано. Вторую кузницу поставить так и не удалось, и Сидмон не справлялся с заказами. Алабард со своим сломанным ребром выбыл из строя, а замены не было. Не лучше обстояли дела в кожевенной и на обеих мельницах.

К концу месяца в крепости начали происходить события, доселе не случавшиеся.

Сначала сошла с ума старая Лисория. Несколько дней она по-собачьи выла, а потом затихла и только вздрагивала от собственного имени. Ее великовозрастный сынок Алабард, держась одной рукой за больной бок, а другой размазывая по грязным щекам слезы, говорил непонятные слова про страшный сон, который Лисория увидела накануне и который столь роковым образом повлиял на ее и без того не очень крепкую голову. Старухе приснилось, что даны сотворили с ней или еще с кем-то — правды добиться не удалось — нечто ужасное, из-за чего остаток ночи она выла и билась головой о стену. Старуху быстро забыли, но даны, которые и прежде были у всех на уме, теперь были у каждого на языке.

Затем пропала трехлетняя дочь ткачихи Ильваны. Все сбились с ног, обыскивая кусты вдоль соляных бассейнов. Хильбод отправил на поиски двух братьев из числа ходячих, Бекана и Альбиона, которые облазали прибрежные скалы, но никого не нашли. Альбион, который был намного моложе и шустрее долговязого Бекана, подобрался поближе к гроту Ниса и попытался расспросить того насчет ребенка. Однако завидев непрошеного гостя, Нис тут же исчез в гроте и больше оттуда не появлялся.

Девочку нашли к вечеру за ближней мельницей, где она спала, мирно свернувшись калачиком. Как она туда попала, малышка сказать не могла, но это было уже неважно — по крайней мере, для матери, рыдающей и прижимающей к груди свою девочку, которая растерянно хлопала ресницами, глядя на толпу людей и не понимая, почему одни плачут, другие охают и качают головами, а третьи просто стоят с мрачным видом.

Казалось бы, радость от того, что нашелся ребенок, должна была хоть как-то отразиться на лицах. Куда там! Вытерев слезы, Ильвана устроила малышке суровую взбучку и отправилась лаяться с соседкой Абелией по поводу помоев, затекших на ее участок. Не найдя понимания, она опорожнила нужник прямо у общей ограды, чем вызвала недовольство соседних дворов. К вечеру пошел дождь, и зловонный ручей стал растекаться по всей улице. Стемнело, но страсти продолжали накаляться, и вскоре Беатрис уже пришлось прибегнуть к услугам мастеровых покрепче, с трудом разнявших намертво сцепившихся соседей. К полуночи народ разошелся, но Абелия еще продолжала выкрикивать в адрес соседки оскорбления, а та отвечала ей в том же духе. Подключившиеся к общей своре собаки, которые прежде мирно обнюхивали друг друга, заходились злобным лаем.

Если раньше такие конфликты быстро исчерпывались и вскоре забывались, то теперь происходило нечто противоположное. На следующий день к ссоре примкнули соседние дворы, а еще через день столкнулись уже две улицы — так здесь называли короткие тупики, вдоль которых строили свои дома обитатели крепости. Многие побросали работу, забыли о детях и стариках. На лицах была одна только ярость — на мужа, на соседа, на хозяйку, на свою проклятую жизнь в забытой Богом крепости.

К вечеру третьего дня дела приняли такой оборот, что Беатрис пришлось покинуть свою башню и срочно созвать общий сбор. Уговаривать никого не пришлось, и вскоре у жаровни собралось практически всё население крепости. Отсутствовали только юноши из ополчения, которых Алан, по просьбе хозяйки, заблаговременно увел из крепости от греха подальше.

***

Все собрались еще засветло, благо темнело теперь поздно. В жаровню накидали углей и приготовились запалить, когда стемнеет. Собирались улицами, людские ручейки вливались с разных сторон, пока всё пространство не заполнила однородная людская масса. Весь перекресток гудел, как будто в крепости появился рой больших и басовитых пчел.

Беатрис взобралась на пень, поставленный по этому случаю рядом с жаровней. Толпа уплотнилась, образовав полукруг, чтобы все могли слышать хозяйку. Враждующие дворы отодвинулись к противоположным краям и продолжали выкрикивать оттуда взаимные оскорбления.

Дождавшись, пока народ угомонится, Беатрис прочистила горло.

— Слушайте все! Я не люблю речей, не мое это, и вы это знаете. Но вы меня вынудили оставить все дела, и теперь, вместо того чтобы готовиться вместе с вами к лету, я вынуждена изображать из себя проповедника.

Хозяйка замолчала и обвела глазами толпу. Многие стояли, опустив глаза, другие смотрели на нее. Вид у всех был мрачный. Женщины переминались с ноги на ногу, мужчины не шевелились, как будто вкопанные в землю.

— В общем, вот, что я хотела вам сказать. Тех, кто будет враждовать друг с другом, выселю вон. Крепость создавалась не для того, чтобы ее разрушали изнутри. Даю день, чтобы помириться, прийти ко мне и дать клятву жить в мире и согласии. Насильно любить никого не заставишь, но уважать соседа обязан каждый.

Она опять помолчала, задумавшись о чем-то своем, затем снова подняла голову.

— И еще, раз уж мы все здесь. Грядет лето, а с ним и даны. Кто их не боится, тот их не видел или не помнит. Страшно всем, мне тоже. Но если позволим страху сковать руки и ноги, то крепость падет. И падет каждый, кто останется в одиночестве. Можно жить рядом с кем-то, но быть одиноким. Так бывает. Но иногда мы сами, своими руками творим это сиротство. И прямой путь к нему — такие вот ссоры. Поэтому вот что я вам скажу: давайте лучше мириться и помогать друг другу. Глядишь, и страх отступит. Глядишь, и данов переживем.

Беатрис спустилась с возвышения. Толпа медленно и как бы нехотя расступилась, хозяйка прошла сквозь образовавшийся коридор и вскоре исчезла в голубятне.

Люди расходились в молчании. Откуда-то выскочила собака и начала было тявкать, но ее шуганули, и она ретировалась, поджав хвост.

Жаровню так и не запалили. Сидмон сгреб угли в большой мешок и, взвалив его на плечи, отправился в свою кузницу.

***

Через пару дней поползли слухи.

Хильбод вернулся из Деаса, где только и было разговоров о новых зверствах норманнов, которые высадились на севере и разграбили тамошний монастырь. Несколько монахов приняли мученическую смерть: язычники хулили Христа и издевались над Его слугами.

Хильбод насторожился. Ему было трудно поверить, что даны способны замучить кого-то по религиозным соображениям. К тому же он прекрасно знал, что по мере своего распространения слухи обрастают новыми душераздирающими подробностями. Но ведь нет дыма без огня… Тем более что и никаких иллюзий насчет викингов у аббата не было, да и собственные столкновения с северянами были еще на свежей памяти.

По дороге на остров ему повстречался купец, который подтвердил историю, услышанную в Деасе, и добавил несколько новых подробностей. Купец утверждал, что даны не просто разрушили монастырь, но и увезли с собой его обитателей, которых теперь непременно продадут в рабство.

Подумав на досуге, Хильбод понял, что речь идет о разных эпизодах. Но это только прибавило волнений. Выходило, что даны двинулись в путь раньше обычного и более крупными силами.

Нужно было срочно поговорить обо всём этом с братьями — и с Беатрис.

***

Между тем обитатели крепости уже сообщали друг другу новости, одна ужасней другой. Говорили, что на все королевство надвигаются северные великаны вдвое выше любого человека, которые питаются свиньями, но не брезгуют и людьми. А корабли у них такие огромные — и одновременно такие быстрые — что никакому судну от них не спастись. А еще один странник рассказывал, что не далее как на прошлой неделе он видел корабль, передвигающийся по суше. Оказывается, викинги делают теперь драккары со специальными отверстиями в днище: пока судно идет по морю, эти отверстия закрыты, а когда достигают суши, заглушки снимаются, викинги просовывают в них ноги и идут вместе с кораблем по земле, как в деревянном панцире. Так что и щитов им теперь не нужно, и ничем их не взять.

Несмотря на увещевания хозяйки, страх делал свое дело: люди перестали говорить и думать о чём-либо, кроме грядущего нашествия. Всем рисовалось только самое ужасное будущее, самые жуткие и изощренные пытки, которым жестокие даны подвергнут невинных островитян. Всё валилось из рук, никакая работа не клеилась. Панические настроения начали сказываться на каждодневной жизни крепости. Ощущалась нехватка муки, хотя запасы были целы — просто мельник запил горькую и не подходил к жерновам. То же самое происходило и в некоторых других мастерских. Вино и дурман-трава становились всё более частым убежищем, спасением от тяжких мыслей и неумолимого хода времени.

Наконец, настал день, когда встали сразу несколько мастерских и обе мельницы, и дело начало принимать совсем дурной оборот. Беатрис металась по крепости в поисках исчезнувших работников, находя их либо вдрызг пьяными, либо в беспамятстве, либо рыдающими и неспособными сдвинуться с места.

И тут провидение вмешалось самым неожиданным образом.

Среди обитателей крепости значилась семья молочника, поселившаяся здесь позже других. То ли по этой причине, то ли из-за весьма непростого характера хозяина семьи, хромого Гаспарда, но семья эта как-то не прижилась и даже собиралась осенью перебраться на старое место в южной части острова. Собственно говоря, молочника и двух других членов его семьи — маленькую невзрачную жену и худющего десятилетнего сына — редко видели в крепости, куда они приходили в основном на ночлег: весь день они проводили при своих коровах, которых перегоняли с одного пастбища на другое, после чего оставляли в небольшом загоне. Конечно, пастбищами открытые, поросшие редкой травой пустыри можно было назвать с очень большой натяжкой — просто других на острове Нуармутье не было, а раньше не было и таких. Уходили эти жившие особняком люди рано утром — подоить и покормить коров, а появлялись поздно вечером. Больше всех ими были недовольны стражники, которым приходилось ни свет ни заря продирать глаза, чтобы открыть и снова запереть ворота. Друзей у них в крепости не было, и даже соседи не знали толком, как их зовут.

В общем, когда ни Гаспард, ни его жена с сыном не вернулись в крепость, этого никто не заметил, и уж во всяком случае никто по этому поводу не переживал. Не вернулись они ни на следующий день, ни через день. И только спустя неделю молочник постучался в ворота, уже закрытые на ночь, и молча внес на руках безжизненное тело.

Мальчик погиб при странных обстоятельствах. Когда его нашли, он лежал в зарослях бурьяна, сразу же за тем лугом, где в тот день пасли коров его родители. Обеими руками он сжимал себе шею, как будто пытаясь самого себя задушить. Видимо, он умер от нехватки воздуха: его пальцы с трудом удалось разжать, столь сильным был предсмертный спазм мышц. Позже выяснилось, что он уже давно страдал непонятным заболеванием, из-за которого у него периодически сводило руки и ноги.

Смерть ребенка и его вид (когда отец внес сына в крепость, его руки продолжали сжимать горло, а острые локти были вздернуты вверх, как будто он пытался от кого-то защититься) потрясли каждого, кто приходил взглянуть на маленького покойника. Отец и мать просидели рядом с трупом всю ночь и весь следующий день, не сдвинувшись с места. К ним подходили, молча стояли рядом, оставляли воду и еду, произносили слова утешения, но они ни на что не реагировали. Вечером кто-то разжал бедняге пальцы, закрыл веки и сложил руки на груди. На следующий день родители унесли труп. Больше их не видели.

Смерть ребенка, еще вчера почти никому не знакомого и не интересного, в корне изменила тот дух, который царил в крепости последнее время. Вчерашние враги виновато смотрели друг на друга, как будто чувствуя в смерти мальчика и свою вину. Мужчины перестали заливать свою растерянность вином, боясь потерять еще одного ребенка. Люди обнимали друг друга, не находя слов. Появилось неодолимое желание помогать, не дожидаясь обращений за помощью. Одиночки и целые семьи потянулись в монастырь, желая исповедаться. Монахи принимали всех подряд, забывая о еде и отдыхе. Весь остров наполнился новым духом братской помощи и участия.

Хильбод долго раздумывал о произошедшем, ощущая в себе противоречивые и даже крамольные чувства. Может ли Господь принести в жертву одного человека для спасения многих? Выходило, что может: не погибни мальчик, так и продолжали бы обитатели крепости лаяться и враждовать друг с другом, так и продолжали бы жить, объятые страхом.

Но не богохульство ли это? Ведь Создатель способен только любить! Или не только? И как же испорчен человек, если привести в чувство его способна только смерть…

За всю свою жизнь аббат так и не нашел исчерпывающих ответов на эти вопросы. Ему не впервые приходилось задумываться о теодицее, и каждый раз он проходил один и тот же мучительный путь. Зная наизусть все доводы как в пользу вездесущности Творца, так и в пользу сознательного ограничения Им Самим этой вездесущности, Хильбод вновь и вновь перебирал их в сознании в надежде увидеть некую деталь, которая, как недостающий элемент сложной картины, встанет на место и раскроет, наконец, эту тайну тайн.

С годами он перестал стремиться к пониманию, молясь только об укреплении веры. И его мольбы никогда не оставались без ответа. Всякий раз созерцательные погружения в молитву заканчивались ручьями благодарных слез, стекавших по морщинистым щекам. Так и на этот раз он вдруг с новой силой ощутил, что всё происходящее имеет только одну цель: восславить Господа. А если что-то при этом остается непонятым, то спешить некуда: впереди — вечность.

***

Однако не все обитатели крепости переживали по поводу предстоящего появления данов. До недавних трагических событий некоторые воспринимали надвигавшуюся угрозу с тоскливым унынием и безразличием, присущим неисправимым скептикам. Скажи такому человеку, что созревает хороший урожай, он обязательно ответит, что вот раньше были урожаи, а теперь — курам на смех. Или поделись с ним какой-нибудь радостью — он непременно обрисует такое будущее, что и радость не в радость.

Но был в крепости один человек, для которого будущее как будто не существовало. Этого человека звали Гвен.

Еще с детства Гвен отличалась способностью уходить в свои мысли. Так считали ее родители, наблюдавшие, как пятилетняя дочка застывала с ложкой, остановившейся на полпути между глиняной миской и ртом. Но если бы об этом спросили у самой Гвен, она вряд ли смогла бы вспомнить хотя бы одну мысль — ведь это были не мысли, а образы, возникавшие внезапно, без предупреждения, и покорявшие ее всю без остатка. Постепенно родители научились не трогать ребенка в такие минуты, позволяя девочке самой выходить из своего загадочного состояния. Наваждение проходило, и ложка оживала, отправлялась в рот, а повисшие без движения босые ножки начинали весело болтаться под столом.

С возрастом Гвен постепенно утратила эту способность, и родители, боявшиеся, что ее кто-то заговорил, вздохнули с облегчением.

Много лет спустя, переписывая первое письмо неизвестного автора, она вдруг увидела перед собой молодую девушку. Это видение в корне отличалось от тех, которые посещали ее в детстве. Если тогда она видела «как сквозь мутное стекло», то теперь незнакомка предстала перед ней во всех деталях. Она разглядывала чуть наморщенный лоб, всматривалась в складки на длинном черном рукаве, смотрела на упрямый рот с бледными тонкими губами, слушала поскрипывание пера и тихое, мерное дыхание.

Волшебство этих новых образов заключалось и в том, что они были живыми. Если ее ничто не отвлекало, Гвен могла увидеть целую сцену из жизни незнакомого ей человека. Вот молодая особа дописала страницу и задумалась: перо зажато в тонких пальцах, на лице быстро сменяют друг друга различные оттенки чувства, рука чуть подрагивает — то ли от напряжения, то ли от волнения. Наконец, высохшее перо вторично обмакивается в чернила, на мгновение замирает, а затем опускается на чистую страницу и начинает заполнять ее ровными, мелкими, изящными буквами.

Было еще одно отличие от детских видений: если маленькая Гвен совершенно их не контролировала, то ее нынешние образы возникали только тогда, когда Гвен сама совершала некоторое действие, связанное с их содержанием. И этот мир не поддавался обману: для того чтобы окунуться в его реальность, недостаточно было просто подумать о нём — нужно было обязательно соприкоснуться с какой-то его материальной принадлежностью. В данном случае это были письма.

Как уже было сказано, Гвен успела переписать лишь несколько первых писем, после чего жизнь в крепости резко переменилась, и ее видения на время прекратились.

Правда, эта перемена объяснялась не только одной подготовкой к лету. Была и другая причина.

Когда Алан впервые столкнулся с Гвен, это произошло возле ткацкой. Вообще-то он направлялся в кузницу, но, задумавшись, прошел нужный поворот и оказался в дальнем конце крепости, где находилось просторное и светлое помещение ткацкой. Гвен возвращалась к себе после обычного рабочего дня, разглядывая затекшие пальцы и потирая натруженную кисть.

Саднящая правая рука отнимала всё ее внимание, и поэтому она не заметила возникшей на пути преграды, почувствовав лишь, как со всего размаху уткнулась лицом в светлую льняную рубаху. Резко отпрянув, Гвен не удержала равновесия и чуть не опрокинулась навзничь. От падения ее спасли крепкие руки, перехватившие ее у талии, а также невольное стремление за что-то ухватиться. Ухватиться удалось за нижний край рубахи, отчего та порвалась наискось, как от удара мечом, обнажив крепкую шею и сильную грудь.

Двойной конфуз залил Гвен густой краской, но какое-то время она то ли не могла, то ли не особенно торопилась подняться, ведь для этого пришлось бы освободиться от удерживавших ее рук. Однако в тот момент, когда губы ее спасителя начали складываться в улыбку, а в глазах заиграли смешливые черти, Гвен резко подтянулась и отступила на шаг, оправляя свое платье и не смея поднять глаз.

— Видимо, сударыня, я стал прозрачным, и вы попытались сквозь меня пройти, — произнес молодой человек все с тем же выражением в глазах. — Но раз уж мы столкнулись друг с другом — хотя столкновение было все-таки односторонним — позвольте представиться: Алан, сын графа Рено. Точнее, его бастард.

Гвен продолжала стоять с опущенными глазами, теребя край платья. Что же касается Алана, то он с деланно озабоченным видом принялся рассматривать свою порванную рубаху.

— Эк вы меня преобразили, сударыня, — произнес он, совмещая порванные края, как будто пытаясь понять, можно ли починить одежду. — Придется заказывать новую.

Гвен вскинула глаза, в которых читалась решимость всё исправить.

— Ну, что скажете? — Алан закончил изучать рубаху и внимательно посмотрел на Гвен. — Или вы только молчать умеете?

Гвен вновь опустила глаза, а затем резко повернулась на месте и побежала прочь.

Алан остался стоять, глядя ей вслед. Что-то смутило его во взгляде девушки, хотя он не понимал, что именно. Беззаботное состояние исчезло, и в душе возникло какое-то странное, щемящее чувство. Ему показалось, что девушка хотела что-то ему сказать, но не решилась. Странная особа… Но изящная и миловидная. Надо будет выяснить, кто такая.

***

Добежав до голубятни, Гвен вдруг поняла, что не хочет — не может оставаться в одиночестве. Поэтому, заскочив на минутку к себе, она наскоро уложила в привычную корзинку немного хлеба и сыра, а затем быстрым шагом направилась к морю.

Услышав ее шаги и шумное дыхание, Нис вышел из грота. Гвен раскраснелась; весь ее вид говорил о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

Отшельник не стал торопить события. Чего-чего, а времени у него было с избытком. Да и людей он знал достаточно хорошо, чтобы понимать: начнешь лезть в душу — ничего хорошего не выйдет.

Нис уселся на большой гладкий камень, тем самым дав знак, что готов к общению. Вслух же он произнес что-то малозначительное про погоду и отсутствие осадков.

Отдышавшись, Гвен присела рядом, и вскоре девушка и старик, по своему обыкновению, уже смотрели в море и думали, каждый о своем.

Окончательно успокоив дыхание, Гвен взглянула на Ниса. Отшельник медленно повернул голову и встретился с ней глазами. Девушка приложила руку к сердцу, зарделась и опустила глаза.

Когда люди хорошо чувствуют друг друга, то говорят, что один понимает другого с полуслова. Но в случае отшельника и немой это выражение кажется не только неуместным, но и обидным: ни слова, ни полслова Гвен произнести не могла, а потому понимать ее приходилось по-иному. Справедливости ради следует отметить, что ее жесты, выражение глаз, мимика, улыбка, ее сведенные брови или трепетание ресниц были красноречивей любых слов. Изредка, не придумав иного способа объясниться, она вынимала из корзинки дощечку и писала короткую фразу.

На этот раз дощечка не требовалась: старик сразу понял, что девушка влюбилась. Горячая волна поднялась и затопила его сердце, которое сильно забилось, как будто захлебываясь в этой пучине. На мгновение грудь сдавило и стало трудно дышать, но он закрыл глаза, поблагодарил Господа за общение с этой чистой душой, и вскоре волна отхлынула, сердце успокоилось, и дыхание вновь стало легким и свободным.

Итак, она полюбила… Бедная девочка, только бы ее не отвергли. Что будет с ней, если ее избранник окажется легкомысленным повесой, жалким трусом, хитрым негодяем, малодушным интриганом? Справится ли она с разочарованием? А что будет с ними? Будет ли она приходить сюда, на берег? Наверное, эти визиты станут теперь редкими и короткими…

Видимо, эти невеселые мысли отразились на его лице, потому что Гвен осторожно взяла его руку и мягко погладила. От этого в горле у старика защипало, и он стиснул зубы, чтобы не заплакать. Нис накрыл руку девушки своей большой ладонью и решительно встал.

— Пойдем, прогуляемся, милая.

Гвен послушно поднялась и пошла вслед за Нисом, отставая от него на полшага. Они шли молча, разговаривая на особом, неслышном языке, доступном и понятном только родственным душам.

***

Если крепость переживала неожиданный подъем, то в монастыре царили упадок и уныние. Еще вчера братьям казалось, что жизнь обрела новый смысл, но стоило двери закрыться за последним мирянином, терпеливо дождавшимся своей очереди для исповеди, как их охватила привычная безотрадность — только на этот раз она была еще более тягостной, как если бы миряне унесли с собой в крепость последнюю надежду, не оставив монастырю ничего, кроме страха и тоски.

В очередной раз Хильбод спрашивал себя: что есть монастырь? И в очередной раз отвечал, что монастырь — это не стены и не двор, не кельи и не молельный зал, а братья. Да, они живут под одной крышей и много времени проводят в своих кельях, но без них и стены, и кельи, и молельный зал, и те орудия, которыми они возделывают землю для пропитания, теряют смысл.

Вопросы эти никогда не были праздными, но только теперь они встали со всей остротой: Хильбод чувствовал, что сохранить монастырь не удастся, и потому всю свою волю он направил на то, чтобы сохранить людей.

Первым делом он отправился в крепость и объяснил Беатрис, что хотел бы переселить туда хотя бы некоторых монахов. Ответ хозяйки был ожидаем:

— Аббат, скажи мне: сколько лет мы знакомы? Так зачем ты задаешь эти вопросы? Конечно, переселяй братьев, хоть всех сразу. Уже пять семей съехали на материк, да и времянок пустующих полно. Так что места хватит.

Заручившись поддержкой хозяйки, Хильбод собрал братьев и без лишних слов предложил всем желающим перебраться в крепость. Ангус, Тревор и Блейн сразу же сообщили, что готовы переехать хоть на следующий день. К ним присоединились Галвин и Варден. Несколько братьев заявили, что будут просить Божьего благословения в молитве. Лейс и Брендан отказались, заявив, что из монастыря их вынесут вперед ногами. Остальные разошлись по кельям, так ничего и не сказав.

В итоге в крепость переехали все монахи — кто с большей охотой, кто с меньшей, кто и вовсе без какого-либо видимого желания. К ним присоединился и Брендан, не пожелавший оставаться в заброшенном здании в одиночестве. Что же касается Лейса, то он сам напророчил себе скорый конец: действительно, на следующий день его сухое, почти невесомое тело вынесли из кельи вперед ногами и похоронили у южной стены.

Глава 11

МЕЛКИЕ ШАЛОСТИ

В то время как крепость и ее обитатели переживали драматические события, монахи перебирались на новое место, дружина готовилась дать отпор захватчикам, а Гвен влюблялась в Алана, старик Крюшон продолжал жить своей, одному ему понятной жизнью.

Он уже давно не ночевал в смрадном чулане, лишь иногда забирая оставленный там провиант. Остальное же время он проводил на берегу, неподалеку от Белых Скал — обычно в небольшой, скрытой от глаз бухте, где занимался своими опытами.

Для того чтобы хотя бы попытаться понять смысл совершаемых безумным стариком действий, стоит посвятить несколько слов портрету этого забавного персонажа.

***

Крюшон появился на свет, когда его родители уже считались стариками: им было за сорок. Маленький, вечно орущий, багрово-красный младенец не пробуждал в родителях нежных чувств; да и вообще, в многодетной семье поселившихся на отшибе кустарей такие ценности, как доброта, участие, милосердие и сострадание, не были в особом почете. Время от времени странствующие братья пытались наставить жившее особняком семейство на путь Божий, рассказать о страданиях Спасителя и подвигнуть на причастие; их угрюмо выслушивали, после чего выпроваживали, не предложив куска хлеба или стакана воды.

С самого раннего детства Крюшон был предоставлен самому себе. Настоящего имени он не знал, ибо столько, сколько помнил себя, его звали Крюшоном. На двенадцать лет младше следующего из детей, он казался приемышем: вечно грязный и неухоженный, вечно путающийся у всех под ногами, он так и не научился толком говорить, зато орать умел так, что домашние морщились и гнали прочь — кто пинком, кто затрещиной.

С не менее враждебным отношением Крюшон столкнулся и за пределами семьи. Сверстники не принимали его уже хотя бы потому, что торопливая, несвязная и шепелявая речь вызывала у них гомерический смех, на который Крюшон каждый раз отвечал приступом гнева. Нередко это превращалось в забаву: молодые оболтусы, сговорившись, с удовольствием дразнили прыщавого, издерганного подростка, провоцируя его на бурные и неистовые проклятия, столь же яростные, сколь нечленораздельные.

Постепенно Крюшон начал избегать людей. Поначалу он исчезал на пару дней, после чего отсыпался в сарае — единственном месте, откуда его никто не гнал. Через год он уже пропадал неделями, а когда возвращался, то всё свое время проводил либо в лесу, либо в древней, сохранившейся с незапамятных времен пещере, куда перетащил весь свой нехитрый, но малопонятный скарб.

С определенного момента Крюшон стал вести себя совсем уже странно. Всё началось с того, что он появился в деревне, вырвал из кладбищенской ограды несколько металлических прутьев и исчез. Через какое-то время местный кузнец пожаловался на то, что у него пропали инструменты, а солянщик посетовал на загадочное исчезновение точильных камней. Начали пропадать и другие вещи, такие как береста, спички или кремень. Однажды рыбак поймал Крюшона за попыткой оторвать от лодки деревянный руль и основательно намял ему бока, но в остальном отношение к нему оставалось если и не великодушным, то хотя бы незлобивым, тем более что его набеги были редкими, а занятия, которым он предавался в своей пещере, носили вполне безобидный характер: он с упоением создавал какие-то замысловатые конструкции, которые неизменно и с явным ожесточением разрушал.

Вскоре у Крюшона появилась новая страсть: огонь. Еще в раннем детстве, видя, как отец растапливает печь, он замирал, впадая в некое подобие транса. Вывести из этого состояния его можно было только тогда, когда огонь затухал: собственно говоря, ребенок сам постепенно возвращался в мир из своего далека, куда его уносила огненная пляска языков пламени. Если же пламя гасили внезапно, то начиналась истерика: маленький Крюшон рычал, кусался, царапался, вопил — короче, превращался в самого настоящего звереныша. Поэтому домашние к живому пламени относились осторожно, а чуть позже сообразили, что огонь можно использовать как надежное средство усмирения своего диковатого и непредсказуемого ребенка. Действительно, даже зажженная лучина оказывала на Крюшона магическое действие: он замирал, начисто забывая обо всём остальном.

Если в детстве интерес к огню ограничивался наблюдением, то годам к тридцати Крюшон начал экспериментировать с этой красивой, но опасной стихией. Спалив несколько раз свои лохмотья и один раз получив серьезные ожоги, он научился осторожности. Его новые, предназначенные к сожжению конструкции создавались на открытых местах с таким расчетом, чтобы даже внезапный порыв ветра не мог перекинуть пламя на ближайшие кусты или деревья.

Крюшон подолгу возился с каждым из своих шедевров, кропотливо подбирая нужный материал и придавая очередной конструкции одному ему понятную форму; обычно его творения отдаленно походили на чучела, которые крестьяне ставят весной на полях, надеясь уберечь урожай от птиц. Если чего-то не хватало, он не успокаивался до тех пор, пока странное сооружение не принимало окончательный и, по-видимому, совершенный вид. И тогда начиналось таинство: Крюшон целый день не ел и не пил, то замирая в нескольких метрах от своего детища, то нарезая вокруг него круги, как если бы груда древесного хлама представляла собой диковинного зверя. И вдруг, с победным воплем, он бросался вперед и тыкал запаленной лучиной в самую середину чучела, как будто вонзая кинжал в противника, после чего отскакивал в сторону и с довольным бормотанием наблюдал, как деревянное пугало тает и растворяется в огне.

***

Мы уже упоминали о том, что Крюшон проявил живой интерес к тренировкам ополченцев. Но одним только наблюдением дело не ограничилось: старика одолело такое любопытство, что в один из вечеров, набравшись духу, он пробрался снаружи к самой стене и несколько раз обошел весь каструм. Передвигаясь короткими перебежками и прислушиваясь к доносившимся из-за ограды голосам, Крюшон пытался понять, что говорят обитатели крепости о доблестных ополченцах. Его усилия оказались не напрасными: ему удалось подслушать вечерний разговор Беатрис с Сидмоном, из которого он почерпнул много не до конца понятной, но несомненно важной информации.

Именно этот случайно услышанный разговор хозяйки с кузнецом заставил его отказаться от дальнейшей вольной жизни. Старику потребовался еще один день, чтобы перетащить в чулан свое добро, после чего он уже не покидал крепость. Обойдя несколько раз весь коридор по периметру, он обнаружил все потайные лазы. Он подолгу припадал к ним ухом, прислушиваясь к обрывкам разговоров и выкраивая из этих обрывков более-менее цельное представление о текущих событиях.

Крюшон не просто переселился на свое старое место: вместе со всей крепостью безумный старик тоже готовился к вторжению, причем самым решительным и необычным образом.

Глава 12

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ
(из дневника Сиунгура)

На пятый день хёвдинги двух драккаров повернули на запад. Они с самого начала хотели плыть в Ибернию. Конунг возражал, и его ранили. Теперь все три судна плывут на запад. Мне очень горько, что я не успел защитить конунга. В него метнули копье, которое пронзило плечо. Если бы на него напали с мечом, всё было бы иначе. Но всё равно мне стыдно.

***

Через неделю мы достигли Ибернии. Там мы провели две недели. В Ибернии поселилось много данов. У них есть золото, серебро, овцы и большие драккары. Но многие корабли заброшены и гниют. Эти даны перестали быть викингами. Они разжирели и каждый вечер напиваются. Вместо пива они пьют ужасный, обжигающий напиток. Я глотнул его, и меня чуть не вывернуло наизнанку.

***

Наши викинги тоже хотели иметь много золотых и серебряных вещей. Им объяснили, что золото и серебро привезено из Кордовы. Если плыть на юг, то за большими горами лежит земля кордовского эмира. Там целые груды золота. И много красивых рабынь. Теперь хёвдинги хотят плыть туда за золотом.

***

С попутным ветром мы быстро достигли земель эмира. Хёвдинги хотели подняться по реке в Кордову. Нам повезло: в бухте стояли два корабля, но только на одном были вооруженные люди. У них темная кожа и странные мечи — кривые и острые. Они умеют быстро размахивать своим оружием. На это очень смешно смотреть. Один из берсерков упал от смеха, и его зарубили. После этого викинги поубивали всех копьями. Мы забрали у них золотые кубки и красивые ковры. В трюме мы нашли темный напиток. Его приятно пить. От него становишься таким же веселым, как от пива. Мы погрузили несколько бочонков с темным напитком в свои драккары.

***

Мы пробыли в тех местах несколько недель. Потом мы отплыли на север со многими сокровищами. Но главное сокровище — это наложница эмира. Она совсем не похожа на наших женщин. Конунг забрал ее с собой, чтобы продать. За нее можно получить большой выкуп.

***

Наложницу и золото везли на нашем драккаре. Оружие сложили на втором. Бочонки с темным напитком погрузили на третий. Дул встречный ветер. Мы шли очень медленно и выбились из сил. Только на десятый день мы добрались до Плоского Острова.

***

Мы высадились у светлой скалы. Викинги попадали от усталости. На следующий день они открыли несколько бочонков. Весь день викинги пили. Мне приказали оставаться на драккаре и стеречь наложницу. Вечером конунг велел отнести сокровища в схрон. Хёвдинги отказались и бросились со своими людьми на конунга и его людей. Я слышал крики и звон мечей.

***

Наутро я покинул драккар и вышел на берег. Песок и скалы были залиты кровью. Из шести дюжин в живых осталась половина. Остальные сокрушались и горько рыдали. Конунг, мой дядя, был убит. Хёвдинг Кнут Темнобородый назначил себя новым конунгом.

***

Мы похоронили убитых. Кнут приказал не подходить к бочонкам, пока не вернемся домой.

***

Когда я вернулся на драккар, он был пуст. Наложница исчезла. Я обыскал прибрежные скалы, но никого не нашел. Весь день я ничего не говорил остальным. Я надеялся ее найти, пока викинги хоронили убитых. Но к вечеру мне пришлось рассказать о бегстве наложницы. Кнут сказал, что без нее мы не сдвинемся с места.

Глава 13

ТАЛЯ

— Да-а-ны-ы-ы!!

Вопль пастушонка прорезал вечерний воздух. Мальчик бежал что есть мочи, выкрикивая одно и то же слово. По пути к нему присоединялись те, кто оставался за оградой; благо дело близилось к вечеру, и многие либо уже вернулись домой, либо находились на пути в крепость.

Заслышав крики, Беатрис быстро спустилась вниз. Почему им удалось появиться столь внезапно? Куда подевались дежурные, с утра до вечера всматривающиеся в море?

И только когда пастушонок добежал до крепости и сообщил, где именно он видел драккары, хозяйка поняла, почему гости так припозднились: на этот раз они пришли с юга.

А ведь все уже были уверены, что молитвы монастырских братьев и Божья милость отвели от них беду: викинги не появились ни в начале июня, как обычно, ни к концу месяца, как это иногда случалось в прошлые годы. И когда прошел июнь, а затем миновала и первая неделя июля, обитатели крепости вздохнули с облегчением: на этот раз пронесло, бояться нечего. Радовались и ополченцы, которым казалось, что они победили врага еще до его появления на острове. Немного обидно было лишь оттого, что Беатрис велела бравым воинам возвращаться к мирной жизни — кому пахать, кому заниматься своим ремеслом, кому учиться новому промыслу.

И вот теперь всё вновь переменилось, причем самым неожиданным образом. Беатрис быстро шла по центральному проходу, а навстречу ей уже стекался народ.

***

Девушка лежала на берегу, и набегавшие волны продолжали лизать ее тело. Ее руки были выброшены вперед, как будто она пыталась зацепиться ими за песок. С каждой новой волной песок заново скрывал ее ладони, а затем в очередной раз просачивался сквозь них, не задерживаясь.

Когда Нис нашел девушку, она лежала на боку и почти не дышала. На руках были видны следы от веревки. Отшельник вытащил ее на сухой песок и осторожно перевернул на спину. Лицо девушки было совсем бледным, без кровинки, из-за чего черные брови и смоляные волосы казались выписанными на белом холсте.

***

…Накануне отшельник долго не мог сомкнуть глаз. В двух шагах от грота — там, где тропа поворачивала вниз, к монастырю и крепости, — весь вечер раздавались пьяные вопли, звяканье металла, глухие удары и пронзительные крики. Нис слышал всё — и слабые стоны, и предсмертные хрипы, и бульканье жадно поглощаемой жидкости, и пьяное рыганье, и многие другие грубые и непотребные звуки, которые то исчезали в шелесте набегавших волн, то обнажались во всей своей мерзости.

Наутро Нис вышел из грота и осторожно огляделся. Не заметив ничего подозрительного, он повернул на юг — в сторону, противоположную той, откуда вечером доносились звуки сражения. Пройдя сотню пье, между двумя валунами он и обнаружил почти бездыханную девушку. Судя по всему, она потеряла сознание, едва добравшись до суши: хотя ноги еще оставались в воде, ее руки уже обхватывали спасительный камень.

Убедившись в том, что она дышит, Нис с трудом вытащил ее на берег: подагрические пальцы плохо слушались, и он никак не мог ухватиться поудобней.

Едва он, задыхаясь, опустил голову девушки на сухой песок, как синева вокруг ее глаз стала уходить, брови затрепетали, и незнакомка очнулась. Нис протянул ей руку, и она медленно, дрожа и пошатываясь, поднялась на ноги. Ее длинное платье, разорванное до бедра, было насквозь мокрым. Одной рукой она придерживала разошедшиеся полы, другой прикрывала лицо своей черной косой, осторожно наступая на камни босыми ногами.

Нис не пытался с ней заговорить, понимая, что это будет бесполезно; к тому же он был достаточно наблюдателен, чтобы понять происшедшее без объяснений. Он лишь стремился быстрее вернуться в грот, чтобы спрятать девушку от посторонних глаз. Он почти не сомневался в том, что ее будут искать.

Вернувшись к гроту, Нис первым делом затащил внутрь большую сосновую ветку. Набросав за ней мягкого хвороста, он устроил нечто вроде потайного места, куда привел девушку, которая всё это время терпеливо сидела на корточках.

Нис был уверен, что Гвен прибежит проведать его: можно было не сомневаться в том, что вся крепость уже знает о визите данов. Так и случилось: Гвен появилась раньше обычного, отшельник как раз успел спрятать незнакомку в гроте. Выслушав короткий рассказ Ниса, Гвен ахнула и ринулась назад в крепость.

***

Весь второй день даны угрюмо хоронили своих воинов. Из монастыря было бы хорошо видно, как викинги бродят по берегу в поисках камней для общего захоронения.

Но в монастыре не осталось ни души, и видеть, как чужеземцы хоронят своих соплеменников, было некому.

Крепость была, наоборот, переполнена людьми и кормилась слухами, в которых вымысел если и был, то теперь уже ничем не отличался от правды. За этот второй день население крепости увеличилось на целых полсотни человек: это были рыбаки, которые видели данов своими глазами, два солянщика, бассейны которых находились слишком далеко от крепости, чтобы превращать ее в место постоянного обитания, да несколько странников, неизвестно каким образом оказавшихся на острове именно в это время. Все они либо были свидетелями пьяной междоусобицы данов, либо были наслышаны о ней и не хотели более испытывать судьбу.

Гвен, задыхаясь, пулей промчалась к хозяйке. Увидев выражение ее лица, Беатрис, в десятый раз объяснявшая новичкам, где можно поселиться, оборвала себя на полуслове. Гвен показала, что ей нужен мужской плащ, и через несколько минут уже возвращалась на берег с темной накидкой.

***

Тем временем хозяйка приказала собрать народ для важного объявления. Дважды приглашать никого не пришлось: в назначенное время дома и мастерские опустели, и все обитатели крепости, от мала до велика, столпились на перекрестке.

Как по заказу, в это время в крепость вернулась группа разведчиков, и теперь, раскрасневшись от волнения и перебивая друг друга, мальчишки рассказывали подробности вчерашнего дня, а люди стояли, затаив дыхание, и только охали, когда очередной разведчик, тараща глаза, перечислял, сколько сородичей перебили вчера опьяневшие викинги.

Под конец люди даже развеселились. Да и чего было горевать? Данов не видно, народ это, видать, глупый, иначе чего же так упиваться? Начались подмигивания, дружеские тычки и прочие озорные выходки, возможные только тогда, когда человек расслаблен и ничего не боится. Вскоре при каждом упоминании данов люди уже хватались за животы и покатывались со смеху. Разведчики, быстро уловив перемену в настроении, умело подыгрывали, вспоминая подробности, одна хлеще другой. Многие уже не могли стоять и сидели на земле, то и дело хватаясь за животы.

Не веселился только Алан. Поговорив наедине с одним из разведчиков, он понял, что данов осталось около трех дюжин человек — то есть столько же, сколько ополченцев. Бастард прекрасно понимал, что в случае прямого столкновения его дружинники ничего не смогут противопоставить сильному и умелому врагу, кроме юношеского запала и готовности пасть на поле брани.

***

…Когда незнакомка вошла в крепость, на ней была длинная роба с капюшоном. Хотя одеяние было явно не по погоде, оно хотя бы на время помогло скрыть факт появления в крепости девицы непонятного происхождения.

Что удивило хозяйку больше всего, так это поступь незнакомки. Именно поступь — другим, более прозаическим словом этот легкий и в то же время величавый шаг было определить невозможно. Беатрис, вечно грохотавшая своими деревянными ботинками, сразу же обратила внимание на абсолютно беззвучное передвижение девицы. Казалось, она плыла над землей, не касаясь ее.

Точно так же, неслышно, девушка поднялась наверх, в голубятню, куда Беатрис привела ее, не зная, что делать с неожиданной гостьей и где ее поселить. Да и оставлять ли? Кто она такая? А вдруг — ведьма заморская с тяжелым глазом, подосланная к ним, чтобы сломить дух защитников? Кто знает — может, она уже околдовала Гвен, и та, поддавшись ее чарам, привела чертовку в крепость? С немой станется. Она и сама-то не совсем в себе, что уж тут удивляться. А с отшельника полоумного вообще взятки гладки. Если весь день пялиться в море, можно и с чертом морским, и с ведьмой снюхаться. И сам не в своем уме, и Гвен туда же тянет. Вот теперь и девицу странную откопал…

Эти мысли успели пронестись в голове у Беатрис, пока она поднималась наверх, любуясь легкими, неслышными и почти незаметными шагами заморской девицы.

Наверху Беатрис забрала робу и махнула рукой на топчан, а сама уселась на свой высокий табурет. Незнакомка медленно опустилась, выпустив, наконец, из руки косу, которой всё это время прикрывала лицо. Обнажился изящный, с горбинкой нос, тонкие вишневые губы и запавшие, но бездонные глаза в синих кругах.

Шевеля губами, Беатрис вспоминала слова из известных языков и одновременно рассматривала незнакомку. Смоляные волосы. Тонкая талия. Нет, не просто тонкая — осиная. Сожми покрепче — и будет две девицы, вместо одной. Белая кожа — солнце к ней никогда не прикасалось. Губы сухие, растрескавшиеся. Кроме синих разводов под глазами, несколько ссадин и синяков на лбу и щеках.

Крякнув, Беатрис поднялась с табурета, достала оливкового масла и осторожно протерла ссадины. Девушка закусила губу, но молчала, терпела. Оглядев придирчиво лицо и руки и обработав ссадины и царапины, Беатрис попыталась задрать обветшавшее, порванное до бедра платье. Незнакомка покраснела и вцепилась ей в руку.

— Да ладно тебе! — повысила голос Беатрис, и тонкие пальцы разжались. На бедре и обеих ступнях обнаружились глубокие раны, которые пришлось сначала промыть вином, а затем обработать маслом. На этот раз девушка слегка постанывала, но губ не разжимала.

Иностранные слова, несмотря на все усилия, не вспоминались.

— Я скоро, — бросила Беатрис и загромыхала вниз.

Гвен дожидалась внизу, готовая исполнить любое поручение. Однако просьба хозяйки застала ее врасплох:

— Пойдем наверх, попробуем с ней объясниться.

Наверху Гвен присела на корточки, а Беатрис вновь водрузилась на табурете.

— Значит, так: во-первых, спроси, кто такая и откуда… Тьфу ты: вот, напиши это ей.

Гвен не удивилась — такие оговорки случались часто. Она живо взяла уголь и записала вопрос на латыни. Незнакомка взглянула на дощечку и медленно покачала головой.

— Не понимает, — констатировала хозяйка. — Давай по-гречески.

На этот раз повезло. Пробежав глазами греческий текст, девушка встрепенулась и быстро произнесла:

— Меня зовут Таля. Последнее время я была наложницей кордовского эмира.

Гвен уставилась на гостью, забыв о своих обязанностях. Внезапно стены голубятни растворились, и она увидела ярко освещенную залу, устланную толстыми коврами. На небольшом возвышении, покрытом сафьяновыми подушками, полулежала молодая женщина, лицо которой оставалось в тени. Тонкая полупрозрачная накидка скорее подчеркивала, нежели скрывала редкой красоты фигуру. Посредине залы был устроен пруд, в котором медленно нарезал круги черный лебедь. Позади девушки стояли опахальщики, поочередно приближавшие к ней свои широкие веера причудливой формы. Откуда-то доносилась музыка, но музыкантов видно не было. Гвен показалось, что она уже слышала эту мелодию, красивую и печальную, отчего у нее защемило сердце.

Когда Гвен опомнилась, Беатрис трясла ее за плечо, а Таля испуганно глядела на нее исподлобья.

— Господи, опять ты за старое. Ну, что она ответила?

Гвен судорожно вдохнула, закрыла и снова открыла глаза. Взяв перо, она описала то, что сказала девушка и что она увидела сама, а затем показала написанное гостье.

Глаза незнакомки широко раскрылись и стали еще больше.

— Да, это… наш дворец в Двине.

***

За год до описываемых событий принцесса Таля, дочь одного из Багратидов[20], первая красавица Армении и главное сокровище отца, была похищена прямо из своей опочивальни. Похитители не оставили следов, однако через два месяца у эмира Кордовы Абда появилась новая наложница, которую он тщательно прятал даже от своего ближайшего окружения. Отец Тали, приходившийся дядей будущему царю Ашоту I, отправил послов во все концы света, обещая щедро наградить того, кто вернет ему дочь или хотя бы узнает, где она находится. Но послы возвращались ни с чем, и через полгода несчастный отец, потеряв вкус к жизни, погиб от арабской стрелы при осаде Карса.

Эмир оказался человеком непростым. Этот рано состарившийся правитель содержал множество наложниц скорее по привычке, нежели для личного употребления. Большой ценитель женской красоты, он взирал на женщин с восхищением и даже пиететом, однако после того как редкое для тамошних земель отношение к слабому полу чуть не стоило ему жизни, он научился не показывать его на людях, полностью отдаваясь своей единственной страсти — лицезрению женской красоты — только в своих покоях или тайных будуарах.

Но уж тут его страсть не знала ни узды, ни удил. Долгие ночи напролет Абд проводил со своими любимицами, число которых доходило порой до нескольких сот. Большей частью их селили во дворцах, разбросанных по всей территории эмирата. Но лучших и самых любимых он держал в Кордове, где огромный, постоянно достраивавшийся дворец насчитывал десятки подземных залов — целый подземный мир; здесь, вдали от завистливых глаз, эмир любовался своими волшебными наядами — так он называл самых восхитительных из своих девушек, свозимых для него со всего света. Специальные посланники под видом купцов рыскали по ближним и дальним царствам и империям, высматривая местных красавиц. Если девушка была из простой семьи, ее просто покупали; если же речь шла о знатном роде, красавицу выкрадывали. В распоряжении эмира были отряды головорезов, готовые отправиться за добычей в любом указанном направлении. Жестокие и бесшумные, вооруженные лишь короткими кинжалами и способные по нескольку дней обходиться без еды и питья, эти мужчины, каждый из которых был обязан эмиру своей жизнью, мгновенно справлялись с любой охраной, усыпляли очередную жертву наркотическим снадобьем и доставляли ее в целости и сохранности, без единой царапины.

Однако следует добавить, что одной только внешней красотой дело не ограничивалось: девушка должна была быть не просто красивой — в ней должна была присутствовать божественная искра. В одних эта искра проявлялась в искусстве танца, в других — в необыкновенном голосе, в третьих — в мастерском владении музыкальным инструментом. Что же касается более земных наслаждений, то тут многочисленные женщины эмира были в полной безопасности: постыдный недуг не только заставлял его то и дело отлучаться по малой нужде, но и начисто лишил вполне определенных мужских способностей.

***

Когда эмир впервые увидел Талю, девушка, всё еще погруженная в наркотический сон, лежала на сафьяновом ложе. Как всегда, слуги умело приготовили новую наложницу: на обнаженное тело, подчеркивая его волшебные изгибы, была накинута тонкая прозрачная ткань, а тщательно ухоженные волосы были красиво убраны и перевязаны атласной лентой.

Эмир подошел к новой наложнице, и тут у него подкосились ноги. Слуга успел подхватить хозяина и бережно усадить его на подушки, но легче от этого не стало: эмир никак не мог набрать воздуха и только беспомощно шевелил губами. Подскочил лекарь, сунул под нос эфирное масло, и через пару минут старика отпустило.

Часто дыша, он смотрел на спящую девушку, не отрывая глаз. Вышколенные слуги хранили гробовое молчание, а эмиру казалось, что он слышит волшебную песню, струившуюся откуда-то с небес. Смешанное чувство восхищения и страха охватило Абда, бросая его попеременно то в дрожь, то в трепет. Он понимал — нет, ощущал, да и то смутно и невыразимо, — что ему досталась жемчужина редкой красоты и ценности. Но любые слова, в том числе и привычные сравнения красивой девушки с драгоценным камнем, казались фальшивыми, как если бы вместо горного хрусталя или топаза ему подсунули простое стекло. Нет, тут дело было не в красоте…

Придя в себя, эмир приказал поместить наложницу в отдельный зал, примыкавший к его личным покоям.

***

Отныне Абд проводил бо́льшую часть времени наедине с Талей. Первые дни девушка хранила молчание и не притрагивалась к еде. На пятый день она поела, а на седьмой, собираясь открыть двери в покои Тали, эмир услышал песню: она доносилась из-за закрытой двери, печальная, исполняемая на непонятном языке. Чарующий голос то взмывал на самый верх, где рассыпался серебряными колокольчиками, то устремлялся вниз, в сумрачное ущелье, исчезая в его изгибах.

Эмир застыл у двери, не смея потревожить волшебную певунью. Дыхание опять перехватило, но слуга уже держал наготове спасительные капли.

Дождавшись паузы, он вошел.

Увидев эмира, Таля умолкла. В руках она держала вазу, на которой лазурью по эмали были нарисованы горы: снежные вершины, зеленые склоны и горная река. Абд медленно подошел и взял девушку за руку, одновременно скосив глаза на вазу.

— Так выглядит твоя родина, милая?

Таля не ответила. Кровь прилила к ее щекам, руки задрожали.

Эмир всё понимал и без слов: его новая любимица тосковала по дому. Все его наяды прошли через это, и все в итоге начинали искать радостей на новом месте. Однако эмир чувствовал, что эта наложница требует особого обхождения — какого именно, он пока не знал. Но в чём Абд не сомневался, так это в том, что он будет лишен покоя до тех пор, пока красавица молчит. Он уже услышал ее голос и хотел, чтобы она пела ему, ему одному; и сам же понимал, что вольная птица не станет петь даже в самой роскошной клетке.

«Она должна почувствовать себя свободной, — думал эмир, — и я придумаю, как это сделать — и одновременно не потерять ее».

***

С эмиром происходило что-то странное. Он забросил государственные дела, не навещал своих вчерашних любимиц, плохо ел и почти не спал. Чем бы он ни занимался, перед глазами стояла Таля, а в ушах продолжал звучать ее волшебный голос. Все его помыслы были направлены на одно: он должен придумать, как сохранить принцессу, не делая ее несчастной.

Помогла музыка.

***

Он вошел один, и это был первый раз, когда порог ее покоев переступил не эмир, а другой мужчина.

Затворив, не оборачиваясь, обе створки массивной двери, человек сделал несколько шагов и замер в глубоком поклоне. Таля не знала, как реагировать на это вторжение: закрыв платком лицо и оставив только узкую щелочку для глаз, она разглядывала человека, который, казалось, и не думал разгибаться. Человек был сухощавым, уже немолодым и одетым во всё черное.

Когда, наконец, черный человек выпрямился, Таля увидела, что темной была не только его одежда, но и лицо.

— Меня зовут Зирьяб. Я пришел сюда по просьбе моего повелителя.

Зирьяб еще раз поклонился, после чего достал из-под своей накидки музыкальный инструмент овальной формы, устроился на подушках и тронул пальцами струны.

Комнату сразу же наполнил медно-серебристый перезвон, как будто одновременно зазвучали сотни колокольчиков. Глаза музыканта были закрыты, его пальцы уверенно перебирали струны.

А потом он запел, и Таля тут же забыла обо всём остальном. Его голос — не сильный, но густой и мелодичный — вряд ли можно было назвать сладким, какими бывают голоса придворных певцов, умеющих ублажать слух. Нет, этот голос никого не ублажал, но зачаровывал; не навязывал себя, но манил.

Завершив одну песню, Зирьяб начал другую — и слезы тут же полились из глаз Тали: этой песне о горной ласточке научила ее мать, и хотя теперь она звучала на незнакомом языке, мелодия была всё та же, знакомая с раннего детства.

Таля плакала впервые со дня своего похищения. Слезы вымывали из души всю накопившуюся в ней тяжесть — так весенний поток смывает скопившуюся за долгую зиму грязь.

***

Зирьяб начал посещать ее каждый день. Этот невысокий худощавый мужчина с морщинистой кожей и молодыми глазами отличался изысканными манерами и мягкой улыбкой, почти никогда не сходившей с его лица. Он говорил на нескольких языках, в том числе и на грабаре[21], хотя и не так свободно, как на греческом; поэтому Зирьяб и Таля переходили с одного наречия на другой, и гортанные звуки горцев то и дело сменялись открытыми передними гласными эллинов.

Зирьяб был подлинными мастером всего изящного, будь то умение красиво одеться, подушиться тонкими, едва уловимыми духами, приготовить изысканное угощение или наполнить ванну водой с эссенциями дорогих масел и благовоний.

Однако исключительным и неповторимым делали его не изящные манеры и не умение одеваться, а музыка. Как никто другой, маленький черный человек умел завораживать слушателей своей игрой и особенно своим пением. Когда он начинал петь, помещение наполнялось волшебным благоуханием, которое проникало в душу, наполняя ее покоем и светом. Его игра и его голос никогда не вызывали бурных эмоций: если другим придворными музыкантам хлопали, награждая за искусство, то выступления Зирьяба всегда происходили и завершались в полном молчании.

Вскоре Таля уже с нетерпеньем ждала очередного дня — а значит, новой музыки и новых песен. Теперь они пели вместе, поскольку она просто не могла слушать, как звучит его голос, и не зазвучать в ответ. Они пели в унисон и на два голоса, затевали сложные каноны и даже импровизировали. Зирьяб знал множество песен, и за два месяца, прошедших со дня их знакомства, ни разу не повторил одну и ту же мелодию дважды.

Тем временем эмир приготовил для Тали подарок, который, по его мнению, позволил бы его любимице вновь ощутить если не полную свободу, то хотя бы более вольготную жизнь. Следуя замыслу Абда и советам Зирьяба, придворные мастера построили небольшой и легкий парусник, способный ходить даже по неглубоким рекам. Эмир задался целью показать принцессе свои владения, дабы она могла больше времени проводить в путешествиях и одновременно восхищаться богатыми землями и архитектурными красотами кордовского эмирата.

***

Каждый день до наступления жары он брал с собой Талю и отправлялся в «странствия» — так он называл их дневные путешествия по Гвадалквивиру, что в переводе означает «большая река».

Обычно они отправлялись в путь с причала напротив главного дворца, чуть ниже того места, где река сначала поворачивает на север, а затем круто уходит на юг. Величественная мескита возвышалась по правую руку; за ней следовала вереница утопающих в зелени богатых дворцов и вилл. По левую руку бесконечными рядами тянулись налившиеся темно-лиловым цветом виноградники и сады цитрусовых, еще не расцвеченные яркими красками зимних плодов.

Но Таля почти не замечала ни садов, ни дворцов эмира, ни буйства красок. Единственное, что ей нравилось, — это смотреть на воду: она опускала руку за борт и ждала, пока кто-нибудь из гребцов не скользнет веслом по воде, — и тогда она ловила эти брызги рукой, а на ее лице возникало некоторое подобие улыбки.

В остальном поездки приносили больше вреда, чем пользы: если на реке Таля, окунувшись в свежий воздух, солнечный свет, плеск воды и приветственные крики лодочников, светлела лицом, то по возвращении во дворец она снова погружалась в печаль, причем каждый раз всё глубже. Вскоре она стала плохо есть и подолгу лежала, закрыв глаза. Зирьяб проводил с ней почти всё свое время и однажды сказал Абду, что его музыка — единственное средство, удерживающее принцессу по эту сторону жизни и смерти.

В отчаянии эмир решил отправиться в более длительное путешествие на море, надеясь, что несколько дней, проведенных принцессой на водных просторах, смогут вновь вдохнуть в нее жизнь.

***

Снарядив один из своих лучших кораблей, эмир отправился в путь.

Какое же чувство владело этим грузным, слегка обрюзгшим человеком, выглядевшим значительно старше своего возраста? Нам это неизвестно. Однако мы полагаем, что чувство это было сильным и искренним, ибо по всем признакам выходило, что владыка и верховный правитель эмирата, великий и могучий Абд ар-Рахман Второй, потерял голову; иначе трудно объяснить тот факт, что эмир отправился в многодневный поход, взяв с собой лишь пару слуг и несколько человек охраны.

Поначалу всё складывалось как нельзя лучше: при попутном ветре к вечеру судно спустилось вниз по течению и вышло в открытое море. К тому времени уже начало темнеть, поэтому Абд решил завести судно в бухту и стать на якорь.

Так и сделали: корабль спустил якорь в уютной бухте, скрытой от посторонних глаз высокими скалами. Таля долго не ложилась спать: она стояла на палубе, наслаждаясь теплой, влажной тишиной и звездным небом.

Она проснулась от громких криков на непонятном, грубом языке. Корабль вздрагивал от ударов и топота ног. Дверь в ее каюту распахнулась, и показалось перекошенное от страха лицо слуги. Он успел открыть рот, но тут же упал навзничь. Прямо за его спиной, держа окровавленный меч, стоял огромный человек с длинной всклокоченной бородой. Оскалившись, он вложил меч в ножны и двинулся ей навстречу. Таля бросилась вперед, надеясь оттолкнуть великана, но тот перехватил ее одной рукой за талию, а другой схватил за шею. Больше она ничего не помнила.

***

Она очнулась на дне другого, незнакомого судна. Руки и ноги были связаны, колено саднило, голова налита тяжестью.

Таля приподнялась на локте и огляделась. Вокруг нее, накрытые дерюгой, находились какие-то вещи непонятной формы. Из-за них она не видела ничего, кроме темной мачты и большого серого паруса.

Опустив голову, она начала вслушиваться, пытаясь по звукам понять, где она находится. Поначалу были слышны одни только удары весел и скрип уключин, глухое трепетание паруса и шелест рассекаемой воды. Затем послышались мужские голоса; язык был странным и непонятным. Тут ее замутило, в голове потемнело, и она снова провалилась в забытье.

Когда Таля в очередной раз пришла в себя, напротив нее сидел юноша в короткой кожаной рубахе и внимательно смотрел на нее своими серыми глазами. Она попыталась закрыть волосами лицо, но руки оказались связанными. Юноша достал кинжал и легким, точным движением перерезал ей путы. Таля тут же закрылась косой и постаралась сесть.

Серьезный юноша ушел, но вскоре вернулся с пером и свитком. Усевшись на прежнем месте, он как будто забыл о ней и только сосредоточенно выводил буквы, иногда задумываясь и покусывая перо или почесывая им подбородок, заросший молодым пушком.

Постепенно Таля поняла, что попала в плен к викингам. Она и раньше была наслышана о них, но никогда не видела кого-либо из них вживую. Викинги передвигались на трех ладьях, причем самое ценное, по-видимому, везли именно на этой: во всяком случае, их начальник каждый день поднимал дерюгу и внимательно осматривал то, что под ней находилось. Относились к ней сносно: не трогали и дважды в день кормили. Правда, прошло несколько дней, прежде чем она проголодалась настолько, чтобы проглотить их грубую, дурно пахнущую еду.

Рядом с ней всегда находился только один викинг — юноша с серьезными глазами. Она ни разу не услышала его голоса: он либо писал, либо молча смотрел на море, иногда поглядывая в ее сторону. Юноша приносил ей еду, питье и миску, чтобы справить нужду. Вечером он укрывал ее дерюгой и подкладывал ей под голову набитый соломой мешок.

***

Так прошло много дней.

Наконец, однажды, около полудня, она увидела вдали плоский остров. Викинги пришли в оживление — судя по всему, они направлялись именно сюда. На какое-то время все побросали весла и загомонили, решая, куда причаливать.

И тут Таля заметила короткий кинжал, случайно забытый молодым викингом на скамье. Почти не думая, она перекатилась по дощатому покрытию, схватила кинжал и перерезала им грубую веревку, стягивавшую ей ноги. Бросив кинжал на скамью, она вновь натянула на себя дерюгу и вернулась на прежнее место.

Никто ничего не заметил.

Глава 14

ОБРЕТЕНИЕ

— Так ты, значит, принцесса? — задумчиво спросила Беатрис и подошла к окну, из которого просматривались все подходы к крепости с севера, востока и юга.

Несколько последних часов она выслушивала рассказ Тали в переводе Гвен: немой приходилось всё записывать, поэтому дело продвигалось медленно. Но чем дальше, тем с большим интересом слушала хозяйка. Помимо обычного человеческого любопытства, она нутром чувствовала, что иностранной гостье суждено сыграть в судьбе крепости не последнюю роль, и потому впитывала каждую деталь.

Стоя у окна, она смотрела наружу невидящим взглядом и думала, думала, думала. Ясно, что даны будут искать принцессу и не успокоятся, пока не найдут. Ясно также, что если они узнают, где она скрывается, ничего хорошего крепость не ждет. Но даже Крюшону было бы понятно, что выдавать Талю она не будет. Не на ту напали. Не затем столько лет она готовилась к осаде, чтобы откупаться предательством. И какой пример это показало бы остальным? А если завтра родители начнут предлагать своих детей, только бы их самих не тронули? Нет, об этом не может быть и речи. Значит, будем скрывать правду до последнего, а если она вскроется — будем драться.

***

Тем временем Крюшон был занят своими, одному ему понятными делами. Хорошо научившись незаметно появляться и исчезать, старик изучал окрестности крепости, что-то прикидывал, подолгу застывал в неподвижной позе, обдумывая какую-то свою сокровенную мысль, и вообще вел себя как человек, приступивший к выполнению важного и трудоемкого дела.

Давно обнаруживший все ходы и выходы из потайного коридора, старик был в курсе дел — для этого было достаточно только чуть приоткрыть нужный лаз, рядом с которым обсуждали последние события. Рано или поздно такое место отыскивалось, и Крюшон припадал ухом к щели, наматывая услышанное на ус.

Поэтому он достаточно хорошо понимал, что крепость стоит на пороге тяжелых испытаний. Именно этим и была вызвана его последняя активность, речь о которой пойдет чуть ниже.

***

Пока Гвен, задумываясь и подыскивая слова, записывала ответы Тали, та внимательно смотрела на нее, и как только Беатрис спустилась вниз по неотложным делам и оставила их одних, Таля, одетая в подобранную для нее лиловую тунику, подсела к Гвен и мягко взяла ее за руку.

— Я хочу тебе помочь.

Гвен вздрогнула, но тут же почувствовала теплую волну, постепенно разливающуюся по телу.

Дальнейшее она помнила лишь отчасти, поскольку с того момента, как ее стала заполнять теплая волна, она как будто лишилась собственной воли, послушно выполняя указания Тали.

Принцесса велела ей лечь на подстилку и закрыть глаза, а сама села рядом на колени и, положив свою левую руку чуть ниже груди Гвен, опустила правую ей на лоб.

Перед глазами поплыли золотые и лиловые стрелы, а затем Гвен увидела большой луг, залитый малиновым светом. По лугу шла девочка, в которой она узнала себя. На локте у девочки висело лукошко. Вот луг сменяется скошенным полем, которое пересекает широкая тропа. Девочка сворачивает на тропу и перекладывает лукошко с руки на руку — видать, тяжелое. Внезапно воздух темнеет, как будто наполняясь пылью. Девочка останавливается, ее рот открывается в беззвучном крике. Она бросает лукошко и со всех ног бежит вперед. А впереди, у дороги, лежат два человека, мужчина и женщина, и девочка падает рядом с ними…

Гвен сотрясалась от рыданий. Сколько лет она гнала от себя эти воспоминания, не давала им проникнуть в душу — и вот она тонула в них, захлебываясь слезами. Но невидимая рука не отпускала голову, и видение продолжалось, только все движения стали медленными и тягучими.

И тут девочка услышала пение. Сначала она не поняла, что этот звук исходит от человека: он возник откуда-то из-под земли, постепенно набирая силу и высоту. Вскоре певучая волна уже качала ее, обнимала, медленно поднимаясь через всё тело. Наконец, мелодия достигла головы, где зазвучала по-новому — ласково, высоко и нежно, так что и поле, и скошенная трава, и лежащие на дороге мать и отец побледнели и превратились в белесые пятна. Остался только свет — звучный, всё наполняющий, упругий и радостный.

…Гвен чувствовала, как из уголков глаз двумя ровными ручейками стекают слезы. Наверное, впервые в ее жизни они текли от радости. Внутри всё пело, причем почти буквально, потому что голос, заполнивший ее тело, продолжал звучать: теперь он превратился в радужное эхо, переливавшееся всё новыми и новыми красками. Каким образом эхо может переливаться красками, Гвен не понимала, но именно это она видела и слышала в тот волшебный момент.

«Теперь ты будешь говорить, — услышала она голос Тали. — Твоя боль мешала тебе. Но она вся вышла».

Поющий голос умолк.

Гвен поднялась и оперлась на локоть. Строгие линии и скупые краски голубятни напомнили ей о том, где она находится. Таля сжала ее руку:

— Не бойся, говори. Мне хочется услышать, как звучит твой голос.

Гвен набрала побольше воздуха:

— Я… говорю…

Она испугалась собственного голоса, хриплого и срывающегося, и умолкла, прикрыв рот рукой. Таля открыла глаза:

— Это пройдет. Ты давно не говорила, поэтому поначалу голос будет хриплым и неустойчивым.

Принцесса продолжала сидеть на коленях. Ее лицо стало более бледным, а вокруг растрескавшихся губ усилилась синева.

— Пойди, пройдись. А я прилягу.

***

Пока Гвен вновь обретала умение говорить, а Крюшон делал собственные выводы из подслушанных разговоров, монахи пытались осмыслить свое новое положение.

После переселения в крепость Хильбод сразу же заявил им, что теперь он такой же брат, как и любой из них, и что жизнью крепости управляет только один человек — хозяйка, а потому во всём следует слушаться только ее. Некоторых это покоробило, однако авторитет настоятеля был столь велик, что никто не возразил.

И всё же привычка следовать за Хильбодом, укоренившаяся в братьях за долгие годы жизни в монастыре, давала себя знать. Одни не показывая вида, другие вполне открыто, братья во всём подражали своему настоятелю. Вот он отправился к больному — и монахи разбредаются в поисках «страждущих»; вот Хильбод увещевает бледного подростка не бояться, а довериться Господу, — и братья отправляются с проповедями такого же содержания.

А проповедовать было кому. Как ни храбрились обитатели крепости, как ни старались говорить друг с другом бодрыми голосами, но страх то и дело вылезал — то из задрожавших уголков рта, то из растерянного взгляда, то из внезапного раздражения на обыкновенные шалости детей. Тут-то братья и находили благодарных слушателей. Человеку ведь что надо? Чтобы его утешили. Чтобы сказали, что всё будет хорошо. А если это говорит глубокий старик, то ему видней: он много пожил, много всякого передумал, много молился. И если он говорит столь убежденно, то так оно и есть.

А старик тот, может, и не уверен совсем, и боится он ничуть не меньше. Но уж так, наверное, устроен человек, что, поддерживая другого, укрепляется и сам. Как прислоненные друг к другу балки выдерживают тяжелую кровлю, так, прислонившись друг к другу, мы способны нести груз тяжких испытаний.

До самого вторжения данов братья вели душеспасительные беседы со всеми желающими, но с появлением викингов всё изменилось. Мы уже говорили о том, что обитатели крепости успели пережить и душевное смятение, и укрепление духа. И теперь, когда чужеземцы находились на расстоянии вытянутой руки, вчерашнее волнение уступило место спокойному и даже отрешенному состоянию. Вот он, враг. Встретим же его достойно.

***

Враг тем временем вел себя весьма странно — растерянно и не по-вражески.

Весь второй, да и почти весь третий день даны бродили понурые, косились на свежие могилы и большей частью отсиживались на берегу, где вид родных драккаров хотя бы отчасти успокаивал загоревавших викингов.

А горевать было с чего. Тридцать шесть душ не досчитались норманны той ночью, когда проклятое темное зелье помрачило ум и заставило их обнажить мечи. Осталось тридцать человек, включая раненых, — как теперь вести три судна, как обороняться?

Да еще угораздило упустить главное сокровище — наложницу эмира. Самого старика пощадили, одного только слугу пришлось проткнуть на месте, уж больно шустрый оказался. А вообще, добыча была необыкновенная — конунг потирал руки от счастья, представляя себе, сколько можно за нее получить. Он-то знал: если наложницей оказывается женщина царского происхождения, то больше ничего и не нужно, — ведь когда находят золотой самородок, песок уже неинтересен. На выкуп можно всей дружиной прожить целый год, а то и два. Да и на море сплошная польза: не обремененная тяжелым грузом, ладья идет налегке, быстрая, маневренная, любо-дорого посмотреть, ведь вот оно, богатство — легкое, как пушинка.

И вот — упустили… Надо бы поискать ее, но нет ни сил, ни настроя. Слишком свежи могилы, слишком открыты раны. А уж если искать, то пусть кто потерял, тот и ищет. Упустил, молокосос, главную добычу. А может, сам и отпустил? Ладно, пока посмотрим, пусть побегает. Вроде ищет. Но если не найдет, будем думать, что с ним делать. На меня вон всё волчонком смотрит. Кто знает, может, мстит за дядю… В общем, с ним нужно быть начеку.

***

Сиунгур прекрасно понимал, что если он не найдет наложницу, не сносить ему головы. Но вовсе не страх заставлял его вновь и вновь подниматься по скалам и заглядывать в расщелины в надежде отыскать тот след, который привел бы его к сбежавшей принцессе. Нет, двигало им другое чувство, и называлось оно стыд. Ему было стыдно, что он не справился с простейшим поручением и не уследил за пленницей. Теперь все великие даны будут смеяться над ним в Валхалле. Теперь ему никогда не стать яркой звездой на ночном небосводе. Единственный способ искупить вину — найти пропажу и вернуть ее викингам. Поэтому он не успокоится, пока не добьется своего.

В который раз Сиунгур казнил себя за то, что оставил на скамье свой кинжал. И хотя в глубине души ему было жалко девушку, тем более что кожа у щиколоток была стерта у нее до крови, он никогда бы не пошел против воли хёвдинга.

Но куда же, куда она могла подеваться? Лучше всего было бы выловить тело и показать другим. Но что-то подсказывало ему, что девушка жива. Завтра он еще раз пройдет по берегу для очистки совести, а затем придется расширить область поисков.

Поднимаясь на холм, Сиунгур увидел вдали светлое строение и вспомнил: ему рассказывали, что здесь старики в черной одежде молятся своим богам. Интересно, есть ли там кто? Или все вымерли?

***

Между тем обитатели крепости, к которым теперь относились и солянщики юга, и монастырские братья, и заморская принцесса Таля, настороженно следили за данами, пытаясь понять, чем грозит новый визит и не минует ли их на этот раз злой рок. Пока что викинги сидели смирно рядом со своими драккарами, зализывая раны. Об этом дважды в день сообщали разведчики, незаметно подбиравшиеся к прибрежным скалам и наблюдавшие за действиями данов. От них же в крепости знали, что викинги ополовинились числом; это сильно приободрило островитян, а самые задиристые из ополченцев даже предлагали напасть на данов и прогнать их с острова. Благоразумие все же возобладало, и было решено наблюдать за пришельцами, не предпринимая активных действий.

Шел третий день.

Даны немного пришли в себя и решили навестить свой схрон в северной оконечности острова. Пещеру нашли быстро, но она оказалась пустой. Викинги даже не очень расстроились: по сравнению с недавними событиями, утрата золотых монет и серебряных кубков, которые, по их сведениям, находились в схроне, не вызвали особых эмоций. Конечно, кто-то крякнул с досады, кто-то остервенело искрошил молодую сосенку, но в целом даны восприняли пустой схрон как событие пусть неприятное, но заурядное.

И всё же ситуация в корне изменилась: если схрон позволял надеяться на успешный обмен или продажу товара в родных краях, то теперь они просто не могли себе позволить вернуться с пустыми руками. Что они скажут женам и детям? Как на это посмотрят хёвдинги с юга, которые спят и видят, как бы прибрать к рукам их земли? Уж лучше самим сбрить бороды и продаться в рабство, чем возвращаться несолоно хлебавши. Нет, такого выбора у викинга нет. Либо со щитом — либо в Валхаллу. Третьего не дано.

В тот вечер даны впервые собрались все вместе у костра, чтобы поговорить о дальнейших действиях. Разговор был коротким: дать раненым подлечиться день-другой, а затем двигаться вглубь острова.

***

Нис щурился на красноватую полоску у горизонта и думал о своем. Подул ветер с моря, и отшельник поежился, однако тут же забыл о холоде: мысли, тяжелые и беспокойные мысли, поглощали всё его сознание, не давали проникнуть туда ни холоду, ни голоду.

А думал Нис о Гвен, о том, что прошло уже три дня, как она не показывается на берегу. Вроде бы всё понятно: куда она двинется из крепости, если в любой момент можно наткнуться на данов? С другой стороны, он не сомневался, что Гвен помнит о нём и не оставит в одиночестве. Поэтому переживал отшельник только из-за той опасности, которая может подстерегать девушку, когда она — а в этом он был уверен — отправится к нему с обычным провиантом.

В который раз отшельник задумался о страхе. Ведь неважно, как зовутся его личины — боязнью, беспокойством, волнением, тревогой или нехорошим предчувствием. Название ничего не меняет, ибо в каждом из этих случаев человек имеет дело хотя и с эфемерным, но грозным противником, способным парализовать волю, нарушить привычное течение жизни, а иногда и вовсе лишить жизни. И вот ведь в чём уловка: всё это достигается обманом. Именно так! Если разобраться, то еще ничего нет — а ты уже боишься; враг еще за тридевять земель — а человек уже изводит себя тревогами и опасениями. Воистину, глаза у страха велики, и если глядеть на мир такими глазами вместо собственных, то лучше уж сразу отдать Богу душу, ибо такая жизнь и не жизнь вовсе, а так, прозябание и тоска.

Вот и сейчас Нис задавался вопросом: зачем он рисует в своем воображении картины, одна ужасней другой, когда еще ничего не произошло? Зачем изводит себя, вместо того чтобы с ясной головой и спокойным сердцем подумать о девушке да и о себе?

Риторические вопросы помогли: Нис успокоился и еще раз всё обдумал. И ему стало ясно, что, во-первых, он мало что может сделать, не нарушив своего отшельничества; а во-вторых, даны пока что не выглядят кровожадными хищниками — скорее, они похожи на забытое пастухом стадо.

Стемнело. Нис улыбнулся, подумав о том, сколь суетной и смятенной была его душа в начале вечера; однако прошло два — три часа — и от страха не осталось и следа. Спасибо тебе, Господи.

Но не успел отшельник закончить свою молитву, как услышал — точнее, почувствовал, — что к его гроту кто-то приближается.

***

Весь день Крюшон исследовал потайной коридор, останавливаясь перед наклонными сваями и что-то внимательно изучая. Его глаза научились видеть и при свете, и во тьме, так что он вполне комфортно чувствовал себя в любом из этих противоположных состояний.

Окружавший всю крепость коридор был наполовину врыт в землю. С одной стороны его ограничивал внешний частокол, с другой — высокая внутренняя стена крепости. Между внешним частоколом и внутренней стеной через равные промежутки были врыты косые балки, подпиравшие стену крепости, которая, как уже говорилось, стояла на сваях. Эти балки и были предметом пристального внимания сумасшедшего старика. Он останавливался перед каждой из них, садился на корточки и чего-то себе нашептывал, разглядывая балки со всех сторон и поглаживая их шершавой ладонью. Так весь день он кочевал от одной балки к другой, и только к вечеру ненадолго вылез у Белых Скал — подышать свежим воздухом и подумать над своим новым планом.

Грязный и потому почти невидимый в вечерней мгле, Крюшон имел все шансы остаться незамеченным, если бы не бормотание, которым всегда сопровождались его инженерные выкладки. Поначалу молодой викинг, бродивший в это время у самой кромки моря, подумал, что чуть выше, в расщелине, шебуршится какое-то животное, и медленно потянулся к своему заплечному колчану. Но тут животное закашлялось, причем совсем по-человечески, и викинг успел различить старика-оборванца, который, в свою очередь, заметил его и… исчез. Сиунгур взлетел на скалу, но старик как сквозь землю провалился.

Стемнело настолько, что поиски пришлось отложить на завтра. Хотя Сиунгур чувствовал, что и при свете дня он ничего не найдет. Ему почему-то вспомнились глаза Элин, услышавшей от него, что теперь он щитоносец и не может прикасаться к женщинам до окончания похода. Он подумал, что это она, она заколдовала его. И теперь его будут ждать одни только неудачи.

Глава 15

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Уже третий день Сиунгур практически не общался со своими соплеменниками. Это устраивало обе стороны: молодой викинг не хотел мозолить глаза остальным данам, а те, в свою очередь, вовсе не жаждали лицезреть щитоносца, один вид которого напоминал им о неудачном походе. Тем не менее утром Сиунгур появился у общего костра и сообщил, что собирается пойти на запад. Кнут Темнобородый, не поворачивая головы, мрачно кивнул, а когда Сиунгур уже отошел на несколько шагов, сказал:

— И лучше бы тебе нас чем-нибудь порадовать.

С этим напутствием молодой викинг стал спускаться с северного холма. Вскоре он оказался в тихом сосновом лесу, где редкая крона невысоких деревьев свободно пропускала солнечные лучи, отчего всё вокруг купалось в чуть приглушенном изумрудно-золотистом свете. Сиунгур остановился, лег на землю — и тут же утонул в мягком ковре, сотканном из длинных хвойных иголок. Он закрыл глаза, следя сквозь опущенные веки за игрой солнечных лучей и разглядывая причудливые — то возникающие, то исчезающие — радужные блики. На душе стало легко и спокойно, и казалось, что нет на свете ни викингов, ни пропавших наложниц, а есть только этот волшебный свет.

Сиунгур задремал. Когда он проснулся, воздух уже успел прогреться полуденным солнцем. Перед тем как продолжить путь, Сиунгур стянул с себя рубашку и кожаные башмаки, оставшись в одних только штанах. Идти было приятно: хвойный настил нежно щекотал подошвы ног и мягко пружинил, и до самой окраины леса молодой викинг шел босиком.

Лес закончился внезапно. Сразу же за его кромкой, к западу и югу, начались соляные бассейны, разбитые на террасы и заполненные морской водой. У одного из бассейнов виднелся сероватый бугорок соли. Сиунгур подумал, что на крайний случай нужно будет набрать побольше соли — в их краях она ценится.

Он снова оделся. Пройдя по узкой, заросшей бурьяном полосе, разделявшей череду бассейнов, он вышел на равнину. На север и юг, сколько хватало глаз, тянулся гладкий, ничем не примечательный ландшафт, изредка перемежаемый зелеными островками садов и пастбищ. Что же касается запада, то здесь перспектива была совсем короткой, ограничиваясь низким, приплюснутым к земле холмом. Весь восточный склон холма порос рыжей травой, клочками пробивавшейся между белыми камнями. Сиунгур быстро поднялся по склону… и замер: прямо перед ним, на расстоянии не более пяти сотен пье, виднелся потемневший от солнца, ощетинившийся частокол крепостной стены.

Пригнувшись и оглядываясь по сторонам, Сиунгур двинулся к крепости.

***

Как только Гвен чудесным образом вновь обрела способность говорить, она попыталась выбраться из крепости: ей отчаянно не хотелось, чтобы кто-то услышал ее хриплый, срывающийся голос; она надеялась вдоволь наговориться, накричаться в одиночестве и уже потом, с окрепшим и звонким голосом, вновь вернуться в каструм.

Однако стражники, теперь уже запиравшие ворота круглосуточно, никуда ее не пустили. Пришлось искать укромный уголок, что было нелегко: количество жильцов прибавилось, и она везде натыкалась на любопытные взгляды. Хорошо хотя бы, что многие знали ее в лицо и не пытались заговорить, помня о ее немоте.

Отчаявшись найти место, где она могла бы побыть в одиночестве, Гвен решила дождаться вечера, надеясь под покровом темноты ускользнуть на берег, к Нису. Всё это время она помнила об отшельнике, однако Беатрис и слышать не хотела о том, чтобы девушка отправлялась на берег в одиночестве. «Хватит мне одной, — говорила она, кивая на Талю. — Не хватает еще, чтобы и ты угодила в лапы к данам».

Поэтому Гвен пришлось вернуться в голубятню, где теперь обитала ее подруга и благодетельница. Девушки почти не разговаривали, каждая по своей причине, но от этого им не становилось неуютно; к тому же чаще всего слова были просто не нужны.

На этот раз молчание было уместным еще и потому, что принцесса продолжала лежать с закрытыми глазами, без кровинки на лице, отчего ее и без того светлая кожа казалась натертой мелом.

Прибрав на обоих этажах, Гвен подсела к Тале. Та открыла глаза:

— Душно здесь.

Гвен растерялась.

— Хозяйка не разрешает открывать окно — говорит, однажды даны пытались метнуть стрелу.

Таля слабо улыбнулась:

— Ладно, не беда.

Гвен с тоской посмотрела на окно. А что случится, если его открыть? Ненадолго, на пару минут. Таля подышит свежим воздухом — — и сразу закрыть.

Она осторожно подошла к ставням. Обе решетки были опущены, сквозь них виднелись лишь узкие полоски земли. Пришлось поводить головой в разные стороны, чтобы понять, что происходит снаружи. Гвен проделала всё это, поднимаясь на цыпочки и вглядываясь в щели с разных сторон. Вроде никого… Она осторожно открыла одну ставню, потом другую. Выглянула. Широкая зеленая полоса леса, за ней, вдали, узкая полоска воды. Больше ничего.

Гвен вернулась к Тале.

— Так лучше?

Та открыла глаза, втянула ноздрями воздух, медленно села на кровати.

— Так хорошо. Здесь хороший воздух — пахнет соснами и морем.

Гвен широко улыбнулась:

— А вид какой! Ты только посмотри!

Таля медленно поднялась с кровати и подошла к окну. Гвен отошла в сторону, невольно залюбовавшись восхитительным профилем принцессы. Таля стояла у окна, чуть прикрыв глаза и улыбаясь своим мыслям. Внезапно выражение ее лица изменилось: глаза широко раскрылись от ужаса, и она резко отшатнулась от окна, закрыв руками лицо.

Гвен подбежала к окну. Прямо перед ней, внизу, стоял молодой дан и пристально глядел на то самое место, где только что стояла принцесса Таля.

***

За всеми срочными делами Беатрис совсем забыла о Крюшоне и уже более недели ничего не оставляла для него в чулане. Внезапно вспомнив о сумасшедшем старике, она чертыхнулась и решила, не откладывая, отнести ему запас съестного, которого, по ее расчетам, должно было хватить на неделю. Поэтому, не дойдя до кузницы, она развернулась и поспешила к себе. Самого старика она уже давно не видела и была уверена, что тот окончательно одичал и старается не попадаться на глаза. С другой стороны, она была точно так же уверена в том, что с Крюшоном всё в порядке: это было заметно по вполне красноречивым приметам, свидетельствовавшим о его столь же неряшливой, что и прежде, жизни.

Хозяйка уже собиралась лезть в погреб, когда до ее слуха донеслись приглушенные рыдания. Снова затворив полусырую, пропахшую землей дверь, она, поморщившись, разогнулась и вошла в нижнюю комнату, где на ее любимом топчане безутешно плакала Гвен.

— Ну, вот еще! — сказала Беатрис, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно тверже и уверенней. — Ну-ка, объясняй, что стряслось.

Хозяйка достала уголь и дощечку и протянула Гвен, которая затихла, но продолжала лежать, не поворачивая головы.

— Я всё испортила, — произнесла девушка хриплым, срывающимся, но всё же своим собственным голосом.

От неожиданности Беатрис выронила дощечку и какое-то время смотрела на Гвен с полуоткрытым ртом, не моргая и даже не дыша. Смысл сказанного не произвел на нее никакого впечатления.

— Ты… заговорила? — произнесла она, наконец, и невольно перекрестилась.

— Лучше бы я оставалась немой…

Девушка снова разрыдалась. Беатрис не пыталась ее утешить, занятая осмыслением только что услышанного. Процесс осмысления и рыдания завершились одновременно: хозяйка вышла из оцепенения, а Гвен еще раз вытерла слезы.

— Я всех подвела. Теперь даны знают про Талю.

Беатрис посерьезнела.

— Ладно, поговорим. Но всё-таки расскажи мне, как ты заговорила.

— Таля вернула мне голос своим пением. Но она очень устала, а наверху ставни всё время закрыты. Я… нарушила ваш запрет и открыла окно. А там…

Губы девушки снова задрожали.

Беатрис встала.

— Понятно. А там они.

— Он. Один, молодой дан. Таля говорила, что он стерег ее на судне.

— Ладно, хватит плакать. Пойдем лучше наверх, поговорим с принцессой.

Взгляд хозяйки упал на лукошко, в которое она собиралась набрать еды для Крюшона.

— Подожди меня здесь. Я скоро вернусь.

Беатрис быстро накидала в корзинку снеди и через минуту уже стояла перед чуланом с зажженной лампадой, морщась от извечного запаха гнили.

— Не сгнил ли старик-то, — побормотала она себе под нос, опуская корзинку перед входом в чулан.

— Сгнил, да не весь, — услышала она в ответ.

Воистину, это был день чудесных превращений. Старик выбрался из чулана, щурясь на лампаду и почесываясь. Он тут же залез в корзинку и запихал за обе щеки по куску сыра, после чего с набитым ртом принялся что-то объяснять, размахивая руками. Вскоре чавканье и мычание сменились более-менее членораздельными словами, и Беатрис поняла, что Крюшон пытается ей что-то объяснить. Для пущей убедительности старик схватил ее за рукав и потянул за собой.

— Вот дурной! — хозяйка пыталась освободиться от навязчивого безумца, но тот упорно тащил ее в дальний конец коридора. Пришлось смириться: в конце концов, она давно не общалась с Крюшоном и была даже рада, что тот еще жив.

Подведя Беатрис к тому углу, где коридор поворачивал на запад, Крюшон опустился на корточки и ткнул рукой в большую косую балку, одну из тех, которые упирались во внутреннюю стену крепости.

— И что? — Беатрис наклонилась, чтобы рассмотреть, что именно пытался показать ей старик.

— Вот тут и тут: тюк-тюк, и всё сложится.

Поначалу хозяйке показалось, что Крюшон несет свою обычную, знакомую по прежним временам чушь, набор одному ему понятных слов. Однако проследив взглядом, куда именно продолжал тыкать своими крючковатыми пальцами оборванец, она заподозрила в его действиях некоторый смысл.

— Ты что же это предлагаешь — подрубить опоры? Чтобы всё рухнуло? И зачем, скажи на милость?

Старик почесал бороду, а затем неожиданно спокойно и вполне членораздельно ответил:

— Враги. Хотят напасть. Всё здесь захватить. А мы им — кукиш!

И для пущей убедительности Крюшон подкрепил свои слова соответствующим жестом.

— А люди-то куда денутся, дурная твоя голова? Об этом ты подумал?

Крюшон насупился.

— Сама дурная голова. А у Крюшона не дурная, а немытая. Хозяйка обещала помыть Крюшона. Хозяйка не помыла.

Старик насупился и умолк. Было ясно, что дальше разговор продолжать бесполезно. Да и к чему? Ясно, что Крюшона продолжают одолевать его безумные затеи. Оставаться здесь — только зря время терять.

***

Беатрис вернулась к себе, кляня в душе глупого старика. Гвен, дожидавшаяся ее с замиранием сердца, сразу же сникла: она научилась читать настроение хозяйки, которое та, впрочем, никогда особо и не скрывала. Есть лица непроницаемые: что бы ни творилось в душе такого человека, никогда не проявится на его лице. А есть такие, как у Беатрис: на нём все отражается, как в зеркале.

— Пойдем уже, — буркнула хозяйка, как будто Гвен заставляла ее чего-то ждать.

Они поднялись в голубятню. Беатрис опустилась на табурет, Гвен осталась стоять.

Таля сидела на топчане — тонкая, прямая и отрешенная. Ее черные волосы были заплетены в косу, глаза закрыты, руки сложены на коленях.

— Я должна немедленно покинуть крепость. Если я останусь, погибнут все.

***

Сообщение Сиунгура сразу же подняло данам настроение. Целехонька наложница! Исправил юнец свою оплошность, можно простить. Осталось наведаться в крепость и забрать свое.

Для начала решили отправить несколько человек — разведать обстановку и сообщить местным о намерениях.

Сиунгур провел викингов теперь уже знакомым путем, на ходу вспоминая, как он лежал в лесу, утопая в мягкой хвое. Теперь всё переменилось, и молодой дан быстро пересекал лес, приближаясь вместе с группой своих товарищей к крепости. Меньше всего Сиунгур хотел, чтобы пролилась кровь, и потому он мучительно пытался придумать, как сделать так, чтобы возбужденные сородичи не наломали дров.

Однако его опасения были напрасными. Завидев двойной частокол, даны замедлили шаг, а затем и вовсе остановились.

Посовещавшись, решили для начала обойти крепость по периметру. Подойдя к голубятне, Сиунгур показал, где именно он видел наложницу. Даны задрали головы, остановились. Кто-то предложил подпалить угол и посмотреть, что из этого выйдет, но возглавлявший группу берсерк Лесоруб, получивший эту кличку оттого, что валил небольшие деревья, толкая их своим мощным плечом, осадил соплеменника, заметив, что огонь — стихия непредсказуемая и что так можно спалить и ценную добычу. Поэтому вместо огня решили обойтись мягким намеком: Лесоруб подошел к частоколу и, навалившись на одно из бревен, высадил его внутрь. Образовалась широкая щель, через которую могучий викинг прокричал:

— Отдайте девицу, а то будет хуже!

И хотя кричал он на незнакомом языке, смысл сказанного был предельно ясным.

***

— Об этом не может быть и речи.

Услышав заявление Тали, Беатрис медленно поднялась — в последнее время болело правое колено — и подошла к окну. Она уже давно решила, что всякий человек, находящийся в крепости, находится под ее защитой, и свое решение изменять не собиралась.

Ее отвлек раздавшийся внизу треск.

— Ишь ты, разбушевались, — проговорила хозяйка, разглядывая через решетку поврежденный частокол. — Ладно, потом заштопаем.

Она снова вернулась на табурет, достала свой извечный топорик и начала ласково поглаживать ногтем его лезвие.

— А ты пока что успокойся и мысли эти оставь. Никто отсюда никуда не выйдет, пока на острове непрошеные гости.

Гвен быстро перевела сказанное Тале, которая отрешенно посмотрела на хозяйку, но ничего не ответила.

Внизу раздался топот ног. Кто-то истошно закричал, послышался детский плач. Хозяйка подпоясалась и вернула топорик на обычное место.

— Пойду, посмотрю, что там опять стряслось. Заодно и щель залатаю.

***

Как оказалось, по крепости разнесся слух, что даны атаковали с востока, но были отбиты. Ополченцев приветствовали радостными возгласами; сами они ничего не понимали, но некоторые уже принимали важный вид — мол, знай наших.

Вскоре народ начал стекаться на перекресток, и когда он заполнился людьми, Беатрис взобралась на пень и, дождавшись тишины, сообщила главное: во-первых, никакой атаки не было; во-вторых, даны требуют выдать им некую девицу, но тут им ждать нечего: вышеупомянутая девица — их гостья и потому пользуется теми же правами, что и остальные обитатели крепости.

Некоторое время народ переваривал услышанное, после чего в толпе стал нарастать ропот:

— Что за девица? — пробасил Ерин, и толпа приутихла в ожидании ответа хозяйки.

— А какое это имеет значение? — ответила та вопросом на вопрос. — Крепость — для всех, кому нужна защита. Значит, и для нее.

— Что же теперь — всем погибать из-за нее? — заголосила старая Лисория. — Я не согласна!

Шум усилился. По выражению лиц собравшихся, а также по отдельным репликам, было понятно, что многие придерживаются того же мнения.

Раздвигая толпу плечом, к Беатрис подошел Сидмон.

— Хозяйка права, а тебе, Лисория, должно быть стыдно.

— Молчи, болван чугунный! — крикнула Лисория. — Вечно ты хозяйке поддакиваешь!

— А если ты такая решительная, — продолжал Сидмон, — то предложи им своего сынка. От него всё равно никакой пользы.

Вокруг засмеялись, и Лисория, брызжа слюной и выкрикивая проклятия «на обе ваши головы», ретировалась, таща за собой своего увальня.

Однако несмотря на поражение Лисории, вопрос остался открытым, и первым к больной теме вернулся всё тот же Ерин.

— Я тебя понимаю, Беатрис, — заговорил он своим низким, раскатистым голосом. — Но как же нам всё-таки быть? Получается, из-за одного человека пострадать могут все. Разве это справедливо?

— Так вот на то мы ополчение и готовили, чтобы никто не пострадал! — парировала Беатрис и махнула рукой в сторону Алана, который стоял позади всех, возвышаясь над толпой.

— Так-то оно так, — миролюбиво ответил Ерин, — но они еще неопытны и вряд ли смогут дать достойный отпор бывалым воинам.

— Ну, это мы еще посмотрим.

— Тебе хорошо смотреть, а у меня в дружине собственный сын. — Ерин продолжал говорить, не повышая голоса, но в этом голосе уже слышались иные, металлические нотки. — Так что подумай-ка ты, хозяйка, до завтра, авось что-нибудь да придумаешь.

Беатрис ничего не ответила. Морщась от боли, она сошла с пня и, склонив голову, медленно побрела к себе.

Погруженная в свои мысли, хозяйка не заметила Гвен, притаившуюся за углом ближайшей времянки, откуда было хорошо слышно всё сказанное на центральном перекрестке.

Глава 16

ДЕНЬ ТРЕТИЙ
(из дневника Сиунгура)

Уже два дня я ищу беглянку. Я осмотрел каждую расщелину в прибрежных скалах. Мне кажется, что я знаю здесь каждый камень. Но камни смотрят на меня холодно и не выдают своих тайн.

Вокруг нет ни души. Наверное, все попрятались. Однажды мне показалось, что я увидел старика, седого оборванца. Когда я взбежал на скалу, там никого не было. Наверное, это было привидение.

Завтра нужно что-то предпринять. Остальные викинги бросают недобрые взгляды. Но я не боюсь их. Я вообще не боюсь смерти. Я не знаю, хорошо это или плохо. Я спрашивал у других, но все говорят разное.

Я хочу найти пропажу, ибо это дело чести. А без чести нет воина. Поэтому завтра я пойду бродить по острову. В любом случае без нее я не вернусь. А если не найду, воткну в себя свой кинжал. Моя рука не дрогнет.

***

До полудня третьего дня я нашел наложницу: боги Валхаллы услышали меня! Она сменила одежду: на ней была лиловая туника, но я сразу же ее узнал. Она прячется в крепости, в невысокой башне.

Там была и другая девушка, голубоглазая. Мы встретились взглядами. В ее глазах была растерянность.

Я вернулся на берег и рассказал обо всём остальным. Они обрадовались. Я чувствую, что теперь меня не собираются убивать. Но моя честь будет восстановлена только тогда, когда я верну наложницу.

Мы сообщили местным наши требования. Теперь будем ждать до завтра. Было бы хорошо обойтись без крови. Но если местные не отдадут наложницу, придется забрать ее силой. Тогда им несдобровать.

***

Сейчас вечер. При полной луне легко писать. Мне спокойно: я снова со своими товарищами. Завтра мы наведаемся в крепость. Надеюсь, местные будут благоразумны.

Я вспоминаю вторую девушку, у которой голубые глаза. Мне жаль, что мы пришли с оружием. Если бы мы были гостями, она могла бы мне улыбнуться.

Глава 17

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Весь остаток дня Гвен не знала, чем занять руки, не знала, куда податься. Поэтому, вспомнив случайно о своем станке, она сразу же бросилась в дальний конец крепости к низкому вытянутому строению, где размещалась ткацкая. На счастье, здесь уже никого не было, и Гвен, проверив натяжение нитей, начала водить челноком.

Ткачихи прирабатывали индивидуальными заказами. Гвен получила в свое распоряжение небольшой вертикальный станок для циновок, изготовленный в свое время Бретом для собственной дочери: тогда еще мастер не был уверен в ее будущем и потому обучал ее всем навыкам, необходимым для умелой и расторопной хозяйки.

И вот теперь станок был отдан в распоряжение Гвен, которая по собственному почину каждое второе изделие относила Беатрис. Та сердилась, но больше из притворства: в глубине души ей было приятно получать подарки. Так на стенах и на полу голубятни появились одноцветные циновки и ковры: если в крепости появлялась зеленая нить, то все изделия выходили зеленого цвета; когда же очередной купец привозил с материка красную нить, то всё становилось красным.

Однако главным подопечным Гвен был Нис. Еще до появления данов девушка задалась целью утеплить грот своими циновками. Две первые, ярко-красного цвета, уже лежали на новом ложе отшельника в углу грота, где старик ночевал и где спасался от непогоды. Третья, закрепленная на станке, была почти готова: требовалось только закончить последние ряды и обшить край суровой ниткой.

Гвен бросила взгляд в окно: начинало темнеть, ей следовало поторопиться.

***

Небо над морем начало темнеть, однако ночь обещала быть светлой: на безоблачном небе уже проглядывал лунный фонарь — пока еще тусклый, но с каждой минутой всё ярче разгорающийся своим холодным светом.

Нис выбрался из грота, чтобы, как всегда, предаться вечернему созерцанию и долгой безмолвной молитве. Если в душе его царил мир и спокойствие, отшельник просто благодарил Творца; если же душа была неспокойна, он просил Господа об утешении.

В тот вечер, глядя на угасающую гладь вечернего моря, отшельник молился о помощи: Гвен не появлялась уже четыре дня, и он сильно тревожился от неведения — где она, не случилось ли чего?

Стемнело. В очередной раз представив себе Гвен, отшельник вдруг ощутил полный покой — и в ту же минуту он услышал быстрые, легкие, знакомые шаги.

***

Закончив ткать циновку и дождавшись темноты, что произошло практически одновременно, Гвен загасила светильник, набросала короткую записку и, стараясь не глядеть по сторонам, быстро прошла вдоль центральной улицы. На дворе не было ни души; где-то тявкнула собака, но тут же умолкла.

Дойдя до ворот, Гвен плотнее закуталась платком и приготовила записку. Стражник, хорошо знавший ее в лицо, покосился на клочок пергамента, но в пререкания вступать не стал: если хозяйка велит немой отнести отшельнику циновку и провиант, значит, так нужно.

Благодаря яркому свету луны, знакомый путь до берега оказался нетрудным; кроме того, Гвен ощущала какую-то непостижимую смесь восторга и страха, от которого ноги как будто сами отрывались от земли и несли ее вперед помимо ее воли.

К тому моменту, когда она оказалась на берегу, страх полностью покинул ее — осталось только тихое ликование и упоение жизнью.

В этом состоянии — полной умиротворенности отшельника и полного освобождения от страха у его доброй знакомой — они и встретились в тот поздний вечер, на третий день вторжения данов в их жизнь.

***

Нис поднялся навстречу Гвен, которая бросилась ему в объятия. Такое поведение, которое еще вчера показалось бы слишком вольным, сегодня выглядело естественным. Они соскучились друг по другу, и теперь не сдерживали своих чувств: девушка обхватила руками худые плечи старика, а отшельник не пытался отстраниться, лишь тихо поглаживая ее по спине.

Наконец, Гвен опустила руки, и они присели на свой обычный камень.

— Я рад тебя видеть, — проговорил Нис, глядя, как всегда, в море.

— Я тоже, — ответила Гвен и осторожно посмотрела на старика. Тот вздрогнул и повернул к ней свою голову. Его губы зашевелились в неслышной молитве, из глаз потекли слезы. Гвен терпеливо ждала.

Отшельник закрыл лицо руками и какое-то время сидел, едва заметно раскачиваясь на месте. Но вот он шумно вздохнул и поднял глаза к небу:

— Велика слава твоя, о, Господи!

Гвен осторожно тронула его рукой.

— Я тоже когда-то молилась Господу и Христу, но помогла мне незнакомка, которую ты нашел на берегу. Ее зовут Таля, принцесса из Армении. Она умеет творить чудеса своим голосом. Таля положила на меня руки, сюда и сюда, и стала петь. И я увидела то, что мне мешало говорить. Я сильно плакала, а когда у меня закончились слезы, я снова начала говорить.

— Милая моя, Господь послал ее, чтобы помочь тебе. Запомни: все благие дела — от Него и от Его Сына.

— Ты знаешь лучше, Нис. Но я их не видела, а она и сейчас живет со мной в одной комнате.

— Не обязательно видеть наяву — на то нам и даны глаза веры.

— Да, ты прав. Я редко молюсь, и иногда я не знаю, крепка ли моя вера. Тебе хорошо: ты всё понимаешь, и ты всё время говоришь с Господом и его ангелами.

Нис улыбнулся:

— Если бы это было так… Да, я весь день провожу в созерцании и молитве, но я редко слышу божественный голос. — Нис закрыл глаза, помолчал. — И я знаю только то, что я ничего не знаю. Так сказал один древний философ, и я полностью с ним согласен.

Гвен всплеснула руками.

— Но ведь это невозможно! Ты весь день о чём-то думаешь — как же ты можешь говорить, что ничего не знаешь?

Нис рассмеялся.

— Конечно, древний мыслитель, произнесший эти слова, много знал. Но этим он хотел сказать, что благоговеет перед всезнанием Господа, что признает свое скромное место, что готов всю жизнь учиться. И не забудь, что эти слова принадлежат величайшему уму древности. Я же лишь скромный отшельник, посвятивший себя Богу.

Гвен задумчиво провела пальцами по тыльной стороне ладони Ниса.

— Мне иногда жаль, что ты не хочешь жить в крепости.

Нис вздохнул.

— Я дал обет. Ничто не должно отвлекать меня от общения с Господом.

— Но ведь я отвлекаю! — засмеялась Гвен. — Наверное, мне тоже не нужно сюда приходить.

— Ты единственная душа, которой я всегда рад.

Гвен нахмурилась, и хотя отшельник не смотрел на нее, он почувствовал перемену в ее настроении.

— Что случилось, моя милая?

Гвен долго молчала, не зная, с чего начать. Нис терпеливо ждал.

— Даны грозятся напасть на крепость, если хозяйка не отдаст им Талю.

Нис тоже помрачнел.

— Если жизнь многих людей зависит от одного человека, он должен отвести удар от остальных.

Гвен возбужденно ответила:

— Таля хотела уйти, но хозяйка не позволила. Она говорит, что принцесса наша гостья, а гостей мы никому не выдаем.

— Это так, но в данном случае гостья навлекла беду на хозяев, и из-за нее многие могут погибнуть. Если бы я не был связан обетом, я бы сам отправился к Беатрис и поговорил с ней. Может быть, Хильбод мог бы убедить ее, но я не знаю, куда все подевались: уже несколько недель, как в монастыре не звонят к обедне.

— Хильбод в крепости. И остальные братья тоже.

От удивления Нис повернулся всем корпусом.

— Вот как! А я-то думал, что они там все повымирали…

— Нет, что ты, монахи очень даже живы: всем помогают, во всё вникают…

— То есть везде суют свой нос, — пробурчал Нис.

— Нет-нет, от них только польза: они очень подбадривают, а то все как-то приуныли. Всё-таки трудно ждать нападения.

— А Хильбод? Как он?

— Он либо совещается о всяких делах с хозяйкой, либо бродит задумчиво по центральной улице. А сегодня объяснял Сидмону что-то про служение, рисовал крест. Я ничего не поняла.

Нис улыбнулся.

— Аббат взобрался на своего любимого конька. Помню, помню.

— А мне объяснишь?

Отшельник пожевал губами, прищурился.

— Попробую… Когда я еще жил в монастыре, была у него такая любимая тема: о служении людям и служении Богу. По его разумению, у каждого человека, который хочет служить людям и восходить к Богу, есть эти две ипостаси, два плана: служение и восхождение. Если мы помогаем друг другу, если относимся к ближнему по золотому правилу, то со служением всё в порядке. Если, опять же, внемлем Господу, если ходим пред ним, раскрываем ему свою душу и пытаемся подтянуться к нему хоть на два вершка, то идем по пути восхождения.

Нис помолчал, вглядываясь в затухающие отблески заката.

— Потому-то Хильбод и принялся строить монастыри, что считал: именно монахи, своим уставом и способом существования, лучше других соответствуют этому двойному призванию человека как Божьей твари: любить собратьев и служить им, любить Господа и служить Ему.

— Ты хорошо объясняешь. Теперь мне всё понятно.

— А мне не всё. — Нис опять нахмурился, поднялся с камня. Постояв, переминаясь с ноги на ногу, он снова сел. — Мне вот непонятно, как можно любить сластолюбцев, наушников, чревоугодников, хитрецов и невеж и уделять им всё свое время, вместо того чтобы лучшие часы и самые высокие помыслы посвящать Господу. Спроси об этом у аббата — он начнет тебе рисовать крест: горизонтальная перекладина — служение людям, вертикальная — служение Богу. Но теперь представь себе: горизонтальная перекладина удлинилась настолько, что ее уже трудно удерживать на плечах, и человек падает под ее тяжестью.

— А если слишком вырастает вертикальная? Тогда ведь тоже можно покачнуться и упасть.

Нис на мгновенье задумался, а затем улыбнулся и медленно кивнул.

— Ты права, моя милая. Возможно, я сижу целый день именно потому, что не смог бы долго стоять на ногах.

Отшельник умолк. Они долго сидели молча, думая каждый о своем. Когда Нис продолжил говорить, в его словах ощущалась неподдельная, выстраданная боль:

— Чем дальше, тем чаще я сомневаюсь, что сделал правильный выбор. Ведь о чём я мечтал, ради чего покинул своих братьев и ушел сюда, на этот скалистый холм? Ради подвига. Мне казалось, что это будет моим подвигом — посвятить всего себя, без остатка, общению с Господом, познанию Его святого духа, созерцанию Его благости. Другими словами, пойти по стопам Св. Филиберта. Но вот на остров пришли непрошеные гости и принесли страдания. Мои братья делят эти страдания с другими. Я же остаюсь на своей скале, безучастный ко всему остальному.

— Не говори так! Ты обо всех думаешь, за всех молишься. Ты великий человек!

— Каждый человек по-своему велик. Мы мало что знаем про себя. Почему ты вновь обрела свой голос? А что если твоя жизнь исполнена большого, пусть неизвестного тебе смысла?

Гвен задумалась. Слова отшельника отзывались в ней гулким эхом, как будто она находилась под водой. Вот они стали еще глуше, а вместо них она услышала незнакомые, непонятные, загадочные звуки: какой-то неясный шорох, легкие постукивания тонкой деревянной палочки, тусклое позвякивание глиняных колокольчиков, вкрадчивый шепот на незнакомом языке, который, как только она прислушалась к нему, оказался шелестом травы. Однако травы вокруг не было, а были одни только камни и скалы.

Но вот эти звуки растворились, растаяли в ночном воздухе, и она вновь услышала Ниса:

— Тебе пора возвращаться. Будь осторожна.

Глава 18

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Накануне, ближе к вечеру третьего дня, Алан оповестил свою дружину о том, что утром на перекрестке двух главных улиц состоится турнир. Мало кто принял это всерьез: какие турниры, когда в любой момент на крепость может напасть враг!

Но ни Алан, строго приказавший явиться каждому ополченцу, ни Сидмон, собравший и проверивший всё металлическое оружие, ни Беатрис, срочно заказавшая в столярной мастерской новые деревянные палки и щиты, не шутили. Наутро центральный перекресток превратился в импровизированную турнирную арену, куда начали стекаться любопытные.

Хозяйка прекрасно понимала, что в ожидании нападения нервы у всех натянуты до предела. Решение устроить турнир преследовало несколько целей: показать данам (явись они в тот же день), что без боя крепость не сдастся, дать последний смотр ополченцам и — приободрить людей, вселить в них уверенность в том, что их не дадут на растерзание врагу.

Поэтому прямо с утра, лишь только первые лучи солнца перевалили за двойной частокол, на перекрестке начали показывать свое мастерство ополченцы. Лучники пронзали стрелами соломенные головы; копьеметатели со ста пье попадали в тряпичное чучело; меченосцы рубились друг с другом и лихо сносили головы глиняным истуканам. Когда все показали индивидуальное мастерство, дружина разделилась на две группы, демонстрируя приемы ближнего боя и рукопашной схватки.

Неподалеку, ближе к восточной стене, появились грубо сколоченные столы, которые стали заполняться угощением: хлебом, сырами, вином, сухими и свежими фруктами. На огромной жаровне — той самой, у которой грелись зимой на общих собраниях — готовили мясо. По всей крепости, проникая в каждую щель, начал разносился дух хорошо приправленной, сочной, вкусной еды.

Никто не работал, да и трудно было этого ожидать от людей, не знающих, доживут ли они до следующего дня. К полудню все свободные места около перекрестка были заняты. Народ шумно радовался каждому удачному удару, каждой метко пущенной стреле. Не меньшая радость охватила всех, когда старшие дети начали обносить присутствующих угощением. Раскрасневшиеся островитяне выкрикивали тосты за здоровье хозяйки и защитников крепости. Хильбода и монахов, решивших остаться в стороне, чуть ли не силой привели к жаровне, где угостили жареным мясом и налили разбавленного вина. Справедливости ради следует отметить, что после этого настроение у братьев заметно улучшилось.

Получился настоящий праздник — с рыцарским турниром, обильным угощением, приподнятым и даже радостным настроением. Громкие выкрики чуть захмелевших людей сливались с веселым лаем собак и звонкими ударами оружия.

Беатрис не вмешивалась, лишь следила, чтобы вино было разбавленным да кружки наполнялись не слишком часто.

***

Прождав до вечера третьего дня, но так и не увидев наложницы, даны осерчали; поэтому наутро они надели поверх кожаных курток легкие кольчуги, вооружились и быстрым шагом направились к крепости.

Еще до того как из-за холма показалась крепостная стена, они услышали подозрительный шум. Тут-то и сработал предложенный хозяйкой план: сделать так, чтобы даны хорошо подумали, прежде чем атаковать крепость. И действительно: заслышав воинственные крики, звон скрещенных мечей и глухие удары копий, даны устроили привал, чтобы посовещаться, как сие понимать и что делать. Совещание было недолгим: решили дать еще одно предупреждение, метнув за двойной частокол стрелу с коротким и недвусмысленным посланием. Вскоре звяканье мечей прекратилось, а вслед за ними стихли и выкрики. Кнут удовлетворенно кивнул головой, и даны отправились назад, на берег.

Стрела угодила в жаровню, чиркнула по верхнему ободу, отскочила и воткнулась в крайний из столов. Стоявшие вокруг ахнули и расступились. Сидмон выдернул стрелу, размотал кусок ткани и передал его Беатрис, глазам которой предстали три рисунка: девушка с закрытым лицом, обнаженный меч и языки пламени.

***

Вернувшись в крепость, Гвен не стала подниматься в голубятню, а отправилась прямо в ткацкую. Во-первых, ей не хотелось тревожить хозяйку своим полночным возвращением — тем более вдаваться в объяснения или оправдания. Во-вторых, она собиралась выполнить одну срочную работу, из-за которой хотела начать пораньше, чтобы успеть к вечеру.

Получилось всё как нельзя лучше. Когда на рассвете Беатрис заглянула в ткацкую, Гвен уже сшивала две половины цельнокроеной туники из некрашеного полотна.

— Ну, я так и думала, — буркнула хозяйка. — Днюет и ночует здесь.

Близоруко прищурившись, она пыталась рассмотреть, чем занята Гвен.

— Для кого туника?

— Для Тали.

— Так ты ж отдала ей свою, лиловую?

— Она ей коротковата. А эта будет как раз.

— Ну-ну.

Беатрис немного постояла и направилась к выходу.

— Поесть не забудь. Даны могут заявиться в любой момент. Кто его знает, как оно обернется.

Последние слова она произнесла совсем тихо и больше для себя самой.

***

Из-за бессонной ночи глаза слипались, и Гвен пришлось на пару часов прикорнуть. Разбуженная звуками турнира, она снова села за работу: ей никак не удавалось закончить тунику, а времени оставалось всё меньше.

Около полудня, когда на турнире был объявлен перерыв, в ткацкую зашел Алан. Увидев его, Гвен покраснела и склонилась над шитьем, надеясь, что ее смущение останется незамеченным.

— Ты, говорят, снова обрела голос? — спросил бастард, жонглируя принесенным яблоком.

Гвен ничего не ответила, не в силах заставить себя заговорить. Посетитель подбросил яблоко и ловко поймал его одной рукой.

— Или ты снова онемела?

Взяв себя в руки, Гвен выдавила из себя:

— Нет, всё в порядке.

Алан подошел к окну, как будто пытаясь кого-то высмотреть.

— И как это тебе удалось? Рассказывают, будто заморская принцесса поколдовала над тобой и сняла с тебя порчу.

— Ничего она не колдовала. — Гвен подняла и снова опустила глаза. — Она просто пела, и после этого я заговорила.

— Ишь ты… Может, она и мне споет, чтобы я стал неуязвимым, как в волшебных сказках?

Гвен посмотрела на него долгим взглядом.

— А вдруг я тоже смогу помочь?

Алан рассмеялся:

— Чем же это? Иглой и ножницами?

Гвен не ответила, потому что горло сжалось, как от удавки. Но Алан ничего не заметил.

— Ты мне лучше скажи… А какая она, эта принцесса? Правду говорят, что красивая? Может, познакомишь? А то мне как-то не с руки, да и греческий я совсем забыл.

Гвен ничего не ответила, но Алана это не смутило.

— Вечерком, после турнира. Договорились?

Не дожидаясь ответа, он с хрустом надкусил яблоко и вышел.

Во время перерыва произошло еще одно событие: с утренней вылазки вернулись разведчики, доложившие хозяйке, что даны готовятся штурмовать крепость и, возможно, предать ее огню, о чём говорили многочисленные факелы, заготовленные на берегу. Поскольку день уже перевалил за полдень, нападения следовало ожидать на рассвете: в темноте ведь ни стрелу, ни копье прицельно не метнуть, да и мечом можно своего задеть; к тому же все прежние атаки предпринимались рано утром. Еще одним доводом в пользу того, что штурм состоится только на следующий день, было обильное возлияние, которому норманны предавались с самого утра: было ясно, что на пьяную голову никто сражаться не будет.

Выводы оказались верными. Шел последний мирный день в жизни крепости и ее обитателей.

***

Тем временем в потайном коридоре, устроенном некогда создателем крепости Бретом и его дочерью Беатрис, происходили события, исключительно важные для будущего крепости, хотя и скрытые от посторонних глаз.

…Приподняв ближайший к голубятне люк и прильнув к нему своим заросшим ухом, Крюшон жадно впитывал каждое слово, произнесенное хозяйкой, срочно вызвавшей Алана и Сидмона, чтобы рассказать им о донесении разведчиков. Разговор был коротким, но предельно ясным: все сошлись в том, что времени остается в обрез и что всё это время следует потратить на укрепление обороны.

Полученную информацию Крюшон обдумывал недолго. Еще вернее будет сказать, что никакого обдумывания не было вообще: старик будто только того и ждал и, услышав о неминуемом штурме, тут же закрыл люк и вернулся в потайной коридор, где приступил к осуществлению своего давнего плана. Совершая короткие перебежки от одной опорной сваи к другой, Крюшон набрасывался на них, размахивая самодельным топором и нанося точные, хорошо отмеренные удары по каждому основанию. После очередного удара свая давала трещину и едва заметно проседала.

Через пару часов, обойдя всю крепость по периметру и тяжело дыша, он вернулся в свой чулан, долго и жадно пил воду, после чего разложил вокруг себя припасенное богатство — несколько ворохов сухой соломы и кремний — и принялся ждать.

***

Было уже темно, когда Гвен вернулась из ткацкой с небольшим свертком в руках и сразу же поднялась наверх.

Таля лежала на кровати, укрывшись одеялом. Лампада оставалась незажженной, и Гвен было трудно сказать, спит ли принцесса или просто прилегла отдохнуть.

Гвен осторожно развернула сверток и положила тунику на табурет.

— Что это? — спросила Таля, не открывая глаз.

— Я сшила тебе новую тунику вместо лиловой.

— Спасибо. Я примерю ее завтра, при свете.

— Надеюсь, что она будет тебе впору. Она из некрашеной ткани. Такие здесь носят почти все девушки.

Таля помолчала.

— А почему ты решила забрать лиловую?

— Тебе нужно быть незаметной. В этой тунике ты сможешь слиться с толпой.

На этот раз молчание было более долгим.

— Я очень благодарна вам всем за заботу. Но если викинги начнут осаду крепости, я выйду к ним.

— Ты сделаешь то, что считаешь нужным.

Таля не ожидала такого ответа. Если бы это было возможно, она взглянула бы Гвен в глаза, которые никогда не смогли бы ее обмануть. Но в комнате было слишком темно, и к тому же Гвен стояла у окна, отвернувшись к нему.

— Таля, в крепости есть один юноша, который хочет с тобой познакомиться.

Принцесса коротко рассмеялась.

— Не думаю, что это подходящий момент для знакомств.

— Это Алан, он командует ополченцами. Он хорошо владеет оружием. И он мог бы… тебе помочь.

— Что ты имеешь в виду?

— Если он скажет Беатрис, что готов сопровождать тебя для переговоров с данами…

— Но ведь они не будут ни с кем разговаривать!

— Конечно, я понимаю, но хозяйка ему поверит. Алан просто проводит тебя к ним и вернется.

— Ах, так… Тогда конечно… Когда я могу встретиться с ним?

— Я думаю, это лучше сделать, когда всё стихнет.

***

Несмотря на поздний час, никто не расходился: хотя турнир давно закончился, слухи о готовящемся штурме уже облетели всю крепость, и люди стремились быть поближе друг к другу.

На перекрестке растопили жаровню, и вся центральная часть крепости освещалась ярким огнем, пляшущие тени которого достигали самой ограды.

Ополченцы толпились около кузницы: кто-то в очередной раз примерял кольчугу, кто-то в сотый раз вынимал и вставлял в ножны меч. Судя по доносившимся из кузницы звукам, там точили оружие.

Гвен смотрела на яркую жаровню, на причудливые тени, ложившиеся на стены и окна, на веселые искры, которые вспыхивали и гасли в иссиня-черном небе, и не могла отделаться от ощущения, что всё это сон.

Тряхнув головой, чтобы собраться с мыслями, она подошла к ополченцам, достала заготовленную записку и показала ее крайнему юноше.

— Эй, Алан, это тебе! — крикнул тот, размахивая обрывком пергамента.

— От кого?

— От девицы!

Вокруг засмеялись.

— Пусть покажется!

— Да вот, только что стояла тут… — недоуменно побормотал ополченец, озираясь по сторонам, но рядом уже никого не было.

В записке, ни к кому не обращавшейся и никем не подписанной, было лишь несколько слов: «Сударь, жизнь Тали в ваших руках».

***

Вторая заготовленная записка была предъявлена на воротах, где только что сменилась дневная стража. Двое братьев, младший из которых отчаянно зевал, скользнули глазами по записке и отперли ворота.

— Вот бедолага, — проговорил старший брат. — Совсем хозяйка озлобилась: посылает с поручениями на ночь глядя.

— Точно, — поддакнул младший. — Лютует баба.

— Ты хоть пораньше возвращайся, — продолжал старший брат. — Слыхала, небось, что даны припрутся с утра пораньше? Здесь-то всяко надежней будет.

Гвен быстро кивнула и выскользнула наружу.

***

Усталость брала свое, и люди постепенно разошлись по домам.

Убедившись, что жаровня догорела и больше не искрит, Беатрис медленно, чуть припадая на правую ногу, обошла крепость. Стражу на воротах проверять не стала: братьев знала хорошо, они ее никогда не подводили. Можно было возвращаться к себе, навестить принцессу и перекинуться парой слов с Гвен. Дальнейшее было в руках Господа, которому она, чего греха таить, молилась редко, только по крайней нужде. Казалось бы, вот она нужда: даны на пороге, того и гляди, появятся у ворот. Но молитва что-то не вспоминалась… Ведь не говорить же с Господом простым языком! Чай, не Сидмон это, чтобы так вот запросто разговаривать. Хотя Хильбод всё время повторяет: человек создан по образу и подобию. Значит, человек похож на Бога? А Бог, значит, на человека? А раз так, то почему бы и не на Сидмона? Мужик видный, ему бы только болтливости поубавить…

С этими мыслями она дошла до голубятни, подняла глаза — и вздрогнула: на пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояло привидение, едва видное в темноте, однако весьма слышное — оно сопело, кряхтело, что-то бормотало и издавало еще целый ряд звуков, плохо поддающихся описанию.

Когда мгновенный испуг прошел, хозяйка поняла, что перед ней стоит Крюшон. Разозлившись, Беатрис схватила стоявшую у двери рогатину, которой обычно прогоняла обнаглевших голубей. Однако резвый не по годам старик подскочил к ней и схватил за руку:

— Глупая! Глупая!

От этих возмутительных по своей дерзости слов Беатрис опешила и опустила рогатину.

— Ты что, дурной, совсем спятил?

Внезапно Крюшон опустил голову, вздохнул и совершенно нормальным голосом проговорил:

— Иди за мной.

Растерявшись от такой перемены, хозяйка, как завороженная, пошла за стариком — судя по всему, тот направлялся к себе в чулан.

Наскоро запалив лампаду, Беатрис спустилась вслед за Крюшоном и вскоре уже разглядывала глубокие, свежие зарубины на сваях.

— Опять ты за свое? — закричала Беатрис. — Хочешь, чтобы даны нас всех голыми руками взяли?

В ответ Крюшон лишь улыбнулся по-детски безмятежной улыбкой.

— Нет, хозяйка. Хочу, чтобы не взяли никого.

Старик подвел ее к тому месту, где находился большой плоский камень, и, навалившись на него, открыл вход в тоннель.

***

Алан неторопливо шел по опустевшей крепости. Привычная уверенность в себе, каждодневно укрепляемая влюбленными глазами девушек и ревнивыми взглядами мужчин, куда-то подевалась: вместо нее он ощущал если не робость, то какую-то странную неловкость, как будто он вдруг разучился говорить и даже передвигать ноги. То и дело он останавливался и начинал ходить кругами, невольно оттягивая момент, когда ему предстояло подняться на второй этаж голубятни, и ругая себя за хорошо подвешенный, но слишком уж вольный язык. Иными словами, бастард был бы уже рад отказаться от своих дневных планов и не искать знакомства с принцессой, но не находил решения.

Когда, совершив очередной круг, он все-таки приблизился к голубятне, оттуда пулей вылетела Беатрис. Едва не сбив его с ног, хозяйка, вместо того чтобы удивиться присутствию здесь Алана в столь поздний час, приказала срочно поднять всех обитателей крепости.

— Буди Сидмона и своих ребят, пусть стучат в каждую дверь. Четверть часа на сборы. С собой брать только по одному мешку с пожитками и припасами.

Глава 19

ГВЕН

Гвен медленно спускалась к лесу. Притихшая, настороженная крепость осталась позади; безмолвный лес ожидал ее впереди, а за ним — короткий подъем на южный холм.

К собственному удивлению Гвен, она была спокойна, почти безмятежна. Решение было принято, недоставало только одного: услышать слова, подтверждающие правильность сделанного выбора.

Луна заливала всё вокруг своим таинственным светом, отчего даже в лесу была видная каждая кочка. Птицы спали на ветках, покачиваясь в такт своим птичьим снам. Прямо на тропинке, не шевелясь, сидел заяц. Гвен тихо прошла мимо него, не нарушив заячьего транса.

Она шла неслышно, утопая в мягкой, влажной от ночной росы хвое. Со стороны казалось, что она не идет, а медленно плывет, стоя в невидимой лодке.

Поднявшись на холм, она быстро прошла по знакомой тропинке к гроту. Хотя Нис не спал, он не сразу услышал ее. Гвен осторожно кашлянула, и отшельник, вздрогнув, резко обернулся.

— Господи, опять ты! И в такое время! О чём же ты думаешь, девушка?

— О тебе, Нис.

Гвен уселась рядом и сжала его руку, отчего Нис спросил уже более ласковым голосом:

— Ну, что тебе не спится? Ладно я — мысли и так отгоняют сон, да еще шумные соседи появились.

— Ты про данов?

— Про кого же еще? Недели не прошло, как перепились и порубили друг друга, — и снова за старое: с вечера горланили, только перед твоим приходом утихомирились. Я уж думал, опять это добром не кончится, ведь в прошлый раз два дня потом бродили по холмам, собирали могильные камни.

— А если они…

— Нет, ко мне они не заглядывают. Да и я знакомиться не стремлюсь.

Гвен коротко рассмеялась и вдруг погрустнела. На душе по-прежнему было спокойно, но страх, терпеливо карауливший снаружи, уже ждал момента, когда появится та незаметная щель, через которую холодной струйкой он начнет стекать в святое святых души до тех пор, пока не заполнит ее всю.

Нис почувствовал перемену.

— Я тебя ни о чём не спрашиваю — скажешь, если захочешь.

Гвен достала пачку листов, обернутых в мягкую ткань.

— Это последние письма. Они уже давно просохли, но я всё забывала их тебе вернуть.

Нис молча принял у нее письма.

— Ты успела их прочитать?

— Да… но мне кажется, что этого не надо было делать. Ведь та девушка, которой принадлежат эти письма, писала их для кого-то, но не для меня.

— Откуда ты уверена, что это именно девушка?

— Я ее увидела.

Нис нахмурился.

— И давно тебя посещают такие видения?

— Не знаю. Я не помню. Чтобы увидеть, мне достаточно закрыть глаза и ни о чём не думать.

Нис отнес листы в шкатулку и вернулся, однако всем своим нутром чувствовал, что напряжение не исчезло.

— Милая моя, если еще что-то давит на сердце, скажи, не держи.

Гвен поежилась от внезапного холода.

— Давеча ты сказал мне, что человек может… пожертвовать собой, чтобы спасти других.

Нис вспомнил их последний разговор о Тале.

— Я и сейчас в этом уверен. Да что там я! Вот, святой апостол сказал: нет любви выше того, чтобы отдать жизнь за друзей.

Гвен долго молчала. Когда она заговорила, ее голос изменился — стал глухим и сдавленным:

— Я давно хотела тебя спросить. Если не удалось кого-то полюбить… можно ли это сделать после смерти, когда мы становимся как ангелы?

Нис рассмеялся.

— Вот уж чего не знаю. Но могу тебе сразу сказать: так долго ждать не надо. Кстати, чего это ты вспомнила об ангелах?

— Я о них часто думаю. Особенно о том, который остановил Авраама, готового пожертвовать сыном.

— Ты права: ангел Господний вмешался и не дал пролить кровь — ведь вера раба Божьего уже была испытана.

— А меня Господь видит?

— Конечно.

— И сейчас?

— Каждое мгновение.

Гвен встала.

— Спасибо тебе, Нис.

Отшельник тоже поднялся со своего камня.

— Тебе пора, милая.

— Да, я знаю.

Если бы Нис понимал, что они говорят о совершенно разных вещах, что каждый из них вкладывает в сказанное свой особый смысл, то вряд ли бы отпустил Гвен, вряд ли позволил ей раствориться в тихой, безветренной ночи.

***

В крепости никто не спал. Около пятидесяти человек было поднято хозяйкой, Сидмоном и Аланом; остальные высыпали из домов и времянок сами, как только заслышали удары колотушек.

В первые минуты царил переполох: никто ничего не понимал, собаки заходились лаем, и некоторые из обитателей уже вообразили, что в крепость пробрались даны и что теперь всем конец.

Но смятение длилось недолго: несколько раз шарахнув по остывшей жаровне колотушкой и добившись внимания, Беатрис коротко объяснила, что нужно делать и как следует себя вести.

Женщины всхлипывали, разбуженные дети куксились и капризничали. Добровольно оставить всё и с одной котомкой в руках уходить, неизвестно куда! Что еще вообразила себе эта хозяйка? Зачем тогда всем скопом тратились на ополчение, если теперь приказывают бежать куда-то под землю?

— Успокойте собак! — крикнула хозяйка. — Весь остров поднимут.

Хозяева загнали животных в помещения и заперли: Беатрис запретила брать животных с собой — передвигаться следовало тихо, и даже случайный собачий лай мог выдать беглецов с головой.

Вскоре обитатели крепости потянулись к голубятне, неся на плечах малых детей и дозволенный мешок с пожитками и провиантом. Ополченцы, получившие пару минут на то, чтобы надеть доспехи, подошли последними. Здесь Беатрис еще раз попросила проверить, не забыт ли кто-нибудь, а сама отправилась наверх за девушками.

Таля сидела на кровати. Она давно не спала: еще с вечера она дожидалась Гвен — но та куда-то исчезла, а спросить она не умела.

Постепенно дурные предчувствия стали брать верх. Таля закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на своих ощущениях, но тут вошла хозяйка:

— Принцесса, собирайся, да побыстрей, — приказала Беатрис, и хотя Таля не поняла сказанных женщиной слов, она поняла их смысл.

— А где Гвен? — спросила она по-гречески.

Беатрис услышала знакомое имя и только теперь осознала, что не видела Гвен весь вечер. Но медлить было нельзя:

— Давай вниз, потом разберемся.

Внизу Таля увидела длинную черную вереницу людей, осторожно спускавшихся в какой-то пахнувший сыростью и плесенью погреб. Беатрис крепко взяла ее за руку, но никуда не двигалась, следя за тем, чтобы никто не застрял в не слишком широком люке. На счастье, такое случилось только один раз, когда разбухшую от водянки Лисорию пришлось проталкивать с обеих сторон. Надо отдать ей должное: старуха терпела и только постанывала, пока ее выталкивали с одной стороны и тянули с противоположной.

Последними появились ополченцы. Увидев Алана, Таля вспомнила о том, что сказала ей Гвен, и ноги сразу налились тяжестью. Она всё же надеялась на чудо, и вот теперь эта надежда исчезла. А тут еще Беатрис вручила ей мешочек с провиантом:

— Это тебе на первое время, — объяснил Алан по-гречески, подбирая слова и дополняя их жестами.

Таля поняла, что Алан собирается вести ее к данам.

— Я готова, — сказала она и спокойно подняла на него свои глаза. При свете факела они казались двумя искрящимися черными угольками.

— Я тоже, — ответил ей Алан, спустился по ступенькам и подал ей руку.

Таля немного удивилась, что Алан ведет ее по подземному коридору, вместо того чтобы вывести из крепости через главные ворота; однако она подумала, что чего-то не знает и что просто есть другой путь. Еще ее удивило, что остальные идут в том же направлении, но все эти мысли существовали где-то на задворках сознания, которое было поглощено одним: прощанием с коротким периодом покойного и безмятежного существования.

***

Последний человек — кузнец и балагур Сидмон — спустился в подземный коридор; центральная улица опустела.

Беатрис всё мешкала и никак не могла заставить себя покинуть крепость. Повинуясь совсем не разуму, а непонятным ей самой чувствам, она спустилась с крыльца и медленно, припадая на ногу, отправилась к перекрестку.

Из-за закрытых дверей доносилось тявканье и поскуливание запертых животных.

Дойдя до перекрестка, она остановилась. Огромная черная жаровня стояла перед ней, как окаменевший скелет неизвестного чудовища. Хозяйка вспомнила, какой яркий и сильный она давала жар, и в носу вдруг защипало. Беатрис плюхнулась на поленницу и задумалась о том, что с ней происходит и почему это тронуло ее куда больше, чем мысли об отце или, скажем, Сидмоне. Исчезни кузнец из ее жизни — ну, и ладно, не бог весть какой аполлон, чтобы по нему убиваться. И не таких видала.

— Хозяйка, ну где же ты запропастилась!

Во, легок на помине: не успеешь о нём подумать — он тут как тут.

— Я оглянулся — а тебя нет. Все уже в тоннеле, Крюшон — старый сморчок! — бодренько ведет народ, сразу видно, что он там каждый день шастает. Остальным-то непривычно: и голову пригибать приходится, и бьешься о выступы всякие, и воздух спертый. Я ведь уже полпути прошел и только тут про тебя вспомнил. Гляжу — все есть, кроме хозяйки.

— Спасибо и на том, — проворчала Беатрис, поднимаясь с поленницы. — Ладно, пошли, перед смертью не надышишься.

— Чего это ты про смерть вспомнила, а? Помереть-то и здесь можно. Мы ведь народ выводим — кстати, и себя тоже, — чтобы жить, а не помирать.

— Да утихомирься ты, губошлеп. Настроение у меня плохое, вот и всё.

— А чего так? Ну, понятно: даны и всё такое. Может, еще что? Потеряла чего или как?

И только тут Беатрис отдала себе отчет в том, что ее беспокойство имеет конкретное имя: Гвен.

— Я должна еще раз обойти крепость.

— Так обошли же всех! Нет здесь никого!

В свете луны все строения казались ненастоящими, сложенными из колышек и мелких щепок, а затем увеличенными по мановению волшебной руки.

Хозяйка шла по центральной улице, вглядываясь в обезлюдевшие мастерские. Вот кузница: ее окна непривычно чернеют, а ведь еще вчера они допоздна вспыхивали красными полыхами.

Вот крыльцо мельницы, белесое даже в этом тусклом лунном свете. Сколько ни бейся, всё равно просыпают муку, оттого и крыльцо, и земля вокруг него всегда присыпана белым порошком.

А вот ткацкая: ее построили почему-то первой, Хильбод еще думал тогда, что у монахов в крепости будет своя молельня. Но вышло иначе, и в просторном светлом помещении обосновались ткачихи — и Гвен. Беатрис подошла к окну, прислушалась. Внутри было тихо. Господи, где же она? Если Ты слышишь меня, помоги ей!

***

Подземный ход был уже пройден почти до половины. Буйная радость, охватившая обитателей крепости после того, как они увидели этот спасительный тоннель, постепенно сменилась другими чувствами: усталостью и боязнью не успеть выйти отсюда вовремя.

Ни Крюшон, ни тем более хозяйка не могли предвидеть того, что пара сотен людей останутся без воздуха. Хуже всего пришлось старикам, которые едва волочили ноги. Крюшон сник и походил на только что выловленную рыбу: губы его шевелились, ловя воздух, а движения стали вялыми и замедленными.

Таля тоже ощущала резкую нехватку воздуха: перед глазами плыли круги, на грудь как будто положили тяжелый могильный камень. Алан побледнел, что было хорошо заметно даже при свете факела.

— Стой! — крикнул он изо всех сил, и вся цепочка замерла. — Погасить факелы, а то задохнемся. Лугус, набери побольше воздуха, хватай Крюшона и на всех парах двигай к выходу. Крюшон, покажешь ему, где камень, а ты, Лугус, отвалишь его и впустишь воздух — иначе здесь мы все и останемся.

Здоровяк Лугус взвалил на себя тщедушного Крюшона и, пригнув голову, стал пробираться к выходу. Остальные попадали на землю, не в силах идти дальше.

Никто не знает, сколько прошло времени, но внезапно откуда-то послышался крик чайки, после чего тоннель начал наполняться чудодейственным эликсиром — свежим морским воздухом.

***

Гвен спустилась с южного холма и медленно побрела к северному. Каждый шаг теперь давался с трудом. Ноги не слушались и, казалось, пытались сами решить, в какую сторону ступать. Сердце бешено колотилось в груди и пыталось выпрыгнуть на волю.

В других местах, где ландшафт изобилует перепадами высот, эти два соседних холма смотрелись бы шишками на ровном месте, но здесь, на плоском острове, они казались чуть ли не горными вершинами.

Путь наверх показался нескончаемым. Но вот крутизна склона пошла на убыль, и Гвен оказалась на вершине. Она рухнула на землю, пытаясь перевести дух и дождаться, пока утихнет кувалда, беспощадно молотившая ей по вискам.

Постепенно дыхание выровнялось, кувалда утихла, исчезла дрожь в ногах. Гвен поднялась и, осторожно раздвигая ветви, пошла вперед. Впереди блеснула лунная дорожка, и Гвен остановилась: внизу, на каменистом берегу, догорал костер, вокруг которого виднелись неподвижные тела. С противоположной стороны костра, спиной к морю и лицом к ней, сидел молодой дан. Даже в слабых, колеблющихся отсветах костра Гвен узнала в нём викинга со спокойными серыми глазами.

***

Беатрис заглянула в последнюю мастерскую. И тут никого. Куда же она запропастилась? А может, зря она ее разыскивает? Прибилась к старым соседям и вместе со всеми пробирается сейчас на берег?

Такие вот беспорядочные мысли толпились, расталкивали друг друга в голове хозяйки, потерявшей свою подопечную.

— Всё, пошли, дальше медлить нельзя, — услышала Беатрис и поняла, что голос принадлежит Сидмону, который подошел к ней и осторожно взял за руку. Его ладонь оказалась теплой и шероховатой. Беатрис подняла на него глаза.

— Что ж мне теперь делать, кузнец? Где моя Гвен?

Сидмон нахмурился.

— Не знаю, хозяюшка, но мысли всякие на этот счет имеются.

— Ох, только избавь меня от своих прибауток.

— Ладно, избавлю. Братьев, которые на воротах стояли, помнишь?

— Конечно. И что?

— Старший просил передать тебе, что выполнил твой приказ — с вечера выпустил ее за ворота.

Беатрис охнула и осела.

— Ты чего? — Сидмон подхватил ее, тревожно всматриваясь ей в лицо.

— Устала… пройдет.

Она постояла, пару раз глубоко вздохнула.

— Пойдем. Здесь больше делать нечего.

***

Выход из тоннеля находился у самого берега, но Алан никого не выпускал наружу, дожидаясь хозяйку и кузнеца. То и дело начинал плакать какой-нибудь ребенок, и тут же соседи дружно цыкали на него, боясь, что их услышат даны. Пришельцы были совсем близко — до них было не больше трехсот пье, если идти по берегу. К счастью, прямо под северным холмом в море вдавались Белые Скалы, которые отчасти гасили звук и служили естественной преградой — во всяком случае, напрямую по берегу было не пройти.

Наконец, в тоннеле показались Беатрис и Сидмон, и Крюшон важно прошествовал в противоположном направлении.

— Раньше времени не начинай! — крикнул ему вдогонку кузнец.

Старик, не оборачиваясь, кивнул и вскоре исчез в темноте.

Теперь все были в сборе. Можно было выходить.

***

Луна начала бледнеть — верный признак приближающегося рассвета. И хотя небо было еще темным, звезды уже таяли, растворялись в постепенно светлеющем небесном океане.

На холме понялся легкий ветерок, и Гвен поежилась. С полуночи она сидела здесь, наблюдая за данами и пытаясь не проспать момент, когда они начнут собираться.

Как она ни бодрилась, как ни щекотал нервы страх, но всё же она задремала. Ей снился густой молочный туман, через который она то ли плыла на лодке, то ли скользила на широких белых крыльях. Какой-то охотник с колчаном и стрелами следил за ней с берега, но она его не боялась, потому что была вся соткана из эфира, а как известно, стрелы проходят через эфир, не задерживаясь.

Закончились густые камыши, и она оказалась на открытом пространстве — только далекая, едва видимая сквозь туман полоска берега говорила о том, что земля рядом, а значит, рядом что-то знакомое, к чему всегда можно прикоснуться.

Как только она это поняла, она оказалась на берегу. Туман рассеялся, она сидела на холме и смотрела на воду, всю в солнечных бликах. Внизу показался охотник, который взглянул на нее и снял колчан со стрелами. После этого охотник сел на землю и стал внимательно на нее смотреть, и она почувствовала, что его больше не нужно бояться.

Гвен открыла глаза. Начало светать. Весь холм был окутан туманом, скрывавшим то, что происходило внизу. Тем более отчетливыми казались доносившиеся до нее звуки. Кто-то ходил вдоль берега, расшвыривая гальку. Послышались голоса — сначала редкие, потом всё более частые. Кто-то зычно крикнул, и к коротким репликам прибавилось позвякивание и постукивание металла.

Дальше медлить было нельзя. Закрыв волосами лицо и завязав платок так, чтобы были видны только глаза, Гвен начала спускаться вниз, идя на звук.

У самой земли туман начал рассеиваться, и она увидела перед собой угрюмых, едва продравших глаза вооруженных бородачей. Даны были слишком заняты своими делами и заметили ее только тогда, когда она уже стояла перед ними на расстоянии двух десятков пье.

Глава 20

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

— Сама пришла!

Кнут ходил кругами вокруг Гвен, цокая языком и ухмыляясь. Даны столпились вокруг, разглядывая девушку.

— Выгнали, небось, да еще и не кормили — гляди, какая тощая!

— Кожа да кости!

— Сними тунику, дай полюбоваться!

Последняя реплика вывела Сиунгура из оцепенения. Он подошел к Гвен и поднял руку, чтобы развязать платок. Девушка обеими руками вцепилась в его перчатку. Вокруг раздались смешки.

— Осторожней, щитоносец! Сейчас укусит!

Сиунгур медленно разжал ее пальцы, однако упорствовать не стал и опустил руку.

— Боги услышали меня, — сказал он громко. — Теперь мы можем возвращаться домой.

Радостные возгласы данов прервал хриплый бас конунга:

— Не суетись, щитоносец, — ты еще не хёвдинг. Наложницу повезешь на втором драккаре. Стеречь ее будешь день и ночь. Даю тебе десять гребцов. Возьмешь себе двух человек в помощники, пусть гребут по очереди. Сам вёсел не трогай, только следи за ней. Моя ладья будет рассекать вам волну.

Кнут быстро распределил викингов по двум драккарам, и даны начали укладывать снаряжение и остатки провианта. Третью ладью еще три дня назад втащили на склон и завалили ветками: гребцов для нее все равно не было.

— Эй, Лесоруб! — крикнул Кнут, обращаясь к берсерку. — Возьмешь несколько человек и наведаешься к местным. Оружие не вынимай, пусть не паникуют. Возьмёте у них еды на пару дней, а там где-нибудь по пути разживемся. Будут упрямиться — спалить всех к чертям. Вон, факелы лежат заготовленные. Пусть скажут спасибо, что мы не стали их выкуривать. И побыстрей! Отплываем сразу, как только вернетесь.

***

Сидмон осторожно высунул голову и оценил обстановку. Начало светать, и хотя солнце еще не встало, в огромной небесной чаше уже растекалась молочная лазурь.

Беатрис еще раз обошла народ и объяснила, куда идти. Путь предстоял немалый: около 3 лье до Гуа, а затем еще столько же до обители в Деасе. А там… Но так далеко никто не загадывал: сначала нужно было добраться до большой земли.

Выходили по одному, с многочисленными предосторожностями. Детям зажимали рты и быстро уносили за ближайшую скалу, где можно было отдышаться и подождать остальных. Шли медленно, часто останавливаясь из-за немощных стариков. Тяжелей всего пришлось монахам: Бекан и Альбион несли своего брата Тревора, Фарел и Элбан тащили сильно сдавшего Вардена. Остальные ковыляли, опираясь на посох или друг на друга.

Не успели беглецы дойти до восточной косы, как выглянуло солнце — друг всего явного и враг всего тайного. С каждой минутой едва заметная вереница покинувших туннель островитян всё больше превращалась в хорошо очерченную змейку, петляющую вдоль берега в надежде затеряться между скал.

Поначалу хозяйка подгоняла людей, но вскоре перестала: она видела, как трудно им идти, да и у самой колено жгло и саднило, заставляя то и дело морщиться от боли. Сидмон, который нес на плечах не только свою поклажу, но и скарб двух своих соседей, начал отставать, но, поравнявшись с Беатрис, молча протянул ей локоть, за который хозяйка все же ухватилась, хотя и попыталась съязвить насчет галантных манер, бог весть откуда появившихся у кузнеца.

Ополченцы, как и было решено, замыкали вереницу, держась на некотором расстоянии от основной массы и наблюдая за обстановкой. После восхода солнца разведчики исчезли, но вскоре вернулись с тревожной новостью: небольшой отряд данов направляется к крепости.

***

Тем временем Крюшон, получивший крепость в свое безраздельное пользование, наслаждался новым статусом хозяина. Первым делом выпустив запертых животных, старик еще до рассвета запалил лампаду — то есть совершил то, в чём ему отказывали всю его сознательную жизнь. Поглазев на жаровню и заглянув в молчаливую кузницу, Крюшон прошелся по опустевшей улице, на разные лады повторяя свое имя.

Однако как только первый луч зари сверкнул в окне голубятни, старик преобразился. На смену веселой и дурашливой беспечности пришло серьезное и озабоченное выражение человека, посвященного выполнению важного задания.

С этой серьезной миной на лице Крюшон поднялся в голубятню и отворил окно. Чуть было не разомлев от вида встающего за морем солнца, старик тряхнул головой и принялся всматриваться в темную полоску леса.

Ждать пришлось недолго. Вскоре показались косматые и бородатые головы, вслед за которыми, будто из-под земли, выросли могучие тела викингов.

Крюшон пулей слетел вниз и скатился в подвал. Несколько раз рубанув по первой опоре, он дождался того момента, когда с громким стоном она сложилась пополам, а затем, потянув за собой часть ограды, обрушилась на соседнюю сваю.

Долгие эксперименты с колышками не прошли зря. Крюшон безупречно рассчитал место обрушения первой опоры, и подходившим к крепости данам предстало странное зрелище: крепость, которая только что возвышалась перед ними черной громадиной, вдруг застонала и начала рушиться прямо на глазах, с треском и грохотом расстилаясь по земле. С оторопью и ужасом викинги смотрели на это жуткое представление, не понимая, как такое возможно.

Первым пришел в себя Лесоруб. Зарычав от злости, он бросился к разваливающемуся строению, но внезапно остановился как вкопанный: там, куда падали стены и куда проваливалась крыша, внезапно вспыхнуло пламя, которое быстро распространялось по всему периметру, жадно пожирая старую, сухую древесину.

Даны невольно попятились, закрываясь от жаркого огня.

— Это Тир! — заорал Лесоруб. — Это он поджег крепость!

— Раскрой глаза, Лесоруб! — рявкнул другой берсерк по кличке Лось, отворачиваясь от жаркого пламени и доставая копье. — Когда это боги одевались в лохмотья?

И тут даны заметили странное существо, одетое в рванье, с клочковатой седой бородой и повадками тролля. Зажав в обеих руках по горящему факелу, существо носилось вдоль рухнувшей ограды, тыкая перед собой огненным наконечником и пробуждая к жизни всё новые, ослепительные желтые языки. При каждом новом снопе огня тролль издавал победный клич и вздымал вверх сухие кулаки с зажатыми в них факелами.

Не успели даны опомниться, как существо исчезло в языках пламени, охватившего уже всю крепость. Свободным от огня оставалось только темное пустое пространство в самом центре, где через мгновение снова появился окончательно обезумевший тролль-оборванец: он то дико хохотал, то начинал метаться по сторонам, выкрикивая ругательства и плюясь.

Вконец рассвирепев, даны принялись охотиться на безумного тролля. Первые стрелы и копья ложились рядом, но вот пущенная