Оглавление

Заповедный ЛЕС

Стоит меж трёх деревень — Сосновки, Ельника да Медвежьего Угла — лес дремучий, Заповедным прозванный. Да только сторожа при нём не ходят, и столбы с письменами не стоят, а Заповедный он от того, что сам себя бережёт, сам гостей выбирает. Доброго человека с чистым сердцем — пустит, дорогу укажет. А злого да корыстного — по кругу водить станет, покуда не выйдет тот сам, откуда пришёл, ни с чем.

Тропы в лес ведут мудрёные. Идёшь, бывало, прямо — а выйдешь вбок. Дуб вчера справа стоял — сегодня слева красуется. Деревья там старые-старые: помнят они и песни прабабушкины, и сказки прапрабабушкины, помнят, как и гремело здесь, и как тихо было.

Живут в том лесу звери да птицы, как люди добрые в деревне исконной — у каждого дом, у каждого своё дело, друг дружке помогают, друг о друге радеют.

Барсуки норы роют глубокие, с переходами да закоулками: тут спальня устроена на мягких листьях, там кладовая с припасами, а вон гостевая горница для друзей. Белки домики вьют в кронах еловых, из веток гибких да мха пушистого, чтоб тепло было зимой, чтоб детишкам было уютно. Бобры хатки ладят у речки Тихой — брёвнышко к брёвнышку, веточка к веточке, всё так складно, что диву даёшься.

Над дверью ежиного жилища, что под дубом-стародубом в корнях укрылось, венок висит всегда — летом из трав душистых, зимой из сушёных. Знают все в лесу: коли венок на двери, значит, здесь Ежиха-лекарка живёт. Знает она, какой травой жар унять, каким корешком боль утихомирить, какими листьями рану заживить. А у речного берега мельница стоит бобровая — жернова в ней крутятся, перемалывают жёлуди да орехи на муку белую, и слышен скрип тот по всему лесу — мерный, убаюкивающий.

Времена года в Заповедном лесу по очереди приходят и хозяйничают, да только каждая хозяйка со своим нравом, каждая со своими дарами заявляется.

Весна-красна крадётся тихонько: то проталинка почернеет, то ручеёк зазвенит, а там, глядишь, всё разом зазеленело — будто изумрудным покрывалом лес укрыли. Звери из нор выходят, зимний сон с себя стряхивают, за дела принимаются. Бобры плотины чинят, дятлы стволы простукивают, белки свои домики проветривают. Птицы из тёплых краёв возвращаются, вести приносят дальние.

Лето красное приходит с жарой, а та смолу на соснах плавит, с Солнцем, которое в зените стоит долго. Воздух тогда густой становится, сладкий. Медведь Потапыч бортничает — дупла пчелиные проверяет, мёд сладкий собирает. Лисица Патрикеевна за станком сидит, половички ткёт узорные. Зайчата прыгать учатся, кувыркаться, силушку молодецкую пробуют.

А в самую волшебную ночь года, на Ивана Купалу, у старого пруда гулянье справляют. Светлячки в траве огоньки зажигают — зелёные, таинственные. Лягушки хором поют, концерт устраивают. Девицы из деревни приходят и венки плетут, по воде пускают — чей дальше уплывёт, та первая замуж пойдёт. Старики про папоротник сказывают, что цветёт он лишь в эту ночь одну, да только цвета того никто не видывал — есть в Заповедном лесу тайны, кои не для разгадывания.

Осень-матушка с туманами приходит, а те по низинам стелятся, землю укрывают. Пахнет листвой прелой, яблоками, дымком костровым. Начинается пора великая — сбор урожая, заготовки на зиму долгую. Белки грибы сушат гирляндами, мыши зёрна по зёрнышку в норы таскают, медведь последний мёд выбирает — тёмный, осенний.

По субботам лесными жителями на поляне торг открывается. Кто орехи кедровые на яблоки сушёные меняет, кто пряжу льняную на мёд выменивает. Торгуются, спорят по-доброму, смеются. К вечеру расходятся довольные — у всякого припасено на зиму.

На исходе сентября Праздник Урожая справляют — самый сытный да радостный в году. Столы на поляне накрывают — пироги с ягодой, каша ореховая, мёд в горшках глиняных, грибы да овощи. Едят-пьют, веселятся, благодарят лес за дары его. И лес в ответ листвой шелестит — берегите меня, и я вас не оставлю.

Зима-волшебница потом мягко ступает, снегом белым всё укрывает. Многие в норах до весны засыпают — медведи, барсуки, ежи. Другие обычной жизнью живут, только помедленнее, поосторожнее. Мышь под снегом по тоннелям бегает. Белка припрятанные орехи достаёт. Заяц шубку белую надевает, по сугробам скачет-прыгает.

По четвергам в доме у Совы-премудрой школа лесная собирается. Учит она молодёжь следы читать на снегу белом, звёзды узнавать на небе ночном, погоду по приметам угадывать.

А по воскресеньям ходят звери друг к другу в гости. Чай липовый с мёдом пьют, орехи грызут, истории сказывают. Даже, если за окном метель поёт-завывает, а в доме-то тепло да уютно, дымком пахнет, яблоками сушёными.

Каждый в Заповедном лесу своё дело знает. Синица вести разносит от дома к дому — она шустрая. Крот подземные ходы прокладывает, за родниками смотрит. Дятел деревья лечит, короеда из коры выковыривает. Филин старый предания лесные хранит, тех, кто поссорился, мирит — не держите, мол, зла, жизнь коротка.

Случаются в том лесу истории всякие — весёлые да грустные, поучительные да удивительные. Об этих историях заповедные сказки и сказывают.

Переворачивайте страницу — первая сказка начинается…

Месяц мёда

Летних дней, казалось, будет ещё много. Явился август в Заповедный лес, жарой дышал, солнцем палил. Воздух густел, будто мёд в него кто намешал — двигаться лениво становилось, дышать сладко, а время текло неспешно, в полуденной истоме застревало.

Травы на полянах выгорали до цвета пергамента старинного. Листья на деревьях тяжелели, словно налились за лето чем-то важным и теперь раздумывали — держаться иль падать. Река Тихая мелела, камни круглые обнажала, на которых стрекозы грелись — крылья у них, будто из слюды да ветра сотканы.

В такие дни и лес жил медленно: звери двигались неспешно, каждое движение растягивали, словно карамель тянули. Белка Кудряшка с ветки спускалась не прыжками резвыми, а перетекала, как вода рыжая. Барсук Борисыч у норы своей сидел, решето чинил старое — лапы сами работали, а мысли далеко летали, к осенним дождям да зимним сугробам.

Одни пчёлы августовской дрёме не поддавались. Гудели они упрямо да деловито, словно секрет знали, что другим не ведом: лето уходит, пора торопиться, пора год трудовой завершать.

А в дупле старом, на краю поляны Медвежьей, жил рой, который ещё прапрабабушку Потапычеву помнил. Пчёлы там строгие водились, с норовом, чужака ужалят без разговоров. А Медведя узнавали по духу, по поступи тяжёлой, по особому покашливанию, с которым он к дуплу подходил. Узнавали и приглушали своё жужжание, хоть и ворчали на языке своём пчелином: опять, мол, явился, опять мёд забирать станет.

Потапыч же все борти в лесу знал и чувствовал их, будто нитями невидимыми связан с ними был. Проснётся поутру, ещё в полусне, а уже понимает: нынче к трём соснам на взгорке идти надобно, там пчёлы беспокоятся, либо соты переполнились, либо шершень повадился. А завтра — к липе у болота, там семья молодая, проверить надо, справляются ли.

Была, однако, одна борть особенная, к которой Потапыч просто так не подходил. Стояла ель старая на горке Лисьей. В дупле её жили пчёлы, они нектар с цветов особенных собирали — а цветы те лишь в новолуние расцветали. Мёд же тот в темноте светился светом янтарным, а пах так, что аромат его цветными кругами перед глазами видели. Брал Потапыч оттуда малость, раз в год всего, и берёг для редких случаев — когда кто совсем занеможет, когда обычное лечение не поможет.

Да вот стал в этом году август капризным. То жара нестерпимая, то вдруг ветер с севера налетал — холодный, сырой, осенним духом веял. Звери нервничали — не ведали, сколько времени на заготовки осталось, успеют ли, хватит ли на зиму долгую.

Мышь Пискунья каждое утро мешочки с зерном на порог выкатывала, пересчитывала. Шептала, усами шевелила: овёс — пять мешков, рожь — три, семечки — два. Мало, катастрофически мало. Хоть в прошлом году столько же было, и хватило, и даже осталось, да только когда тревога изнутри точит, разве об этом вспомнишь?

Заяц Кося вовсе не спал, бегал по лесу, то за одно хватался, то за другое. То капусту квасить надо, то нору утеплять, то дрова заготавливать. Жена его, Зося, лишь вздыхала: каждый год одна и та же песня — в последний момент спохватится.

А Ёж Ерофеич в доме под корнями сидел, травы сушил. Развесил пучки по всем углам — зверобой, душица, мята, тысячелистник. А пахло так, что голова кружилась. Ежиха травы новые приносила, на столе раскладывала, и оба разбирали — это в чай пойдёт, это для компрессов, это для растираний. Система у них была, порядок. Ерофеич любил приговаривать: «Лес сам себя вылечит, знать только надо, где что растёт».

И вот в один из тех дней августовских к берлоге Потапыча звери и потянулись.

Первой Кудряшка прискакала. Села на пень, хвостом обернулась.

— Потапыч, дома али нет?

Из берлоги ворчание сонное донеслось:

— Кудряшка, жара стоит. Спать хочу.

— Спать! — белка подпрыгнула. — У меня бельчата горло надрывают, мёду просят! Говорю — потерпите. Они — не будем! Я им — орехи грызите. Они — надоели орехи, сладенького хотим!

— Детвора всегда сладкого хочет, — из берлоги морда медвежья высунулась, помятая от сна. — Вон и я в малолетстве…

— Твоё малолетство сто лет назад было, — перебила Кудряшка. — Дашь мёду али нет?

Потапыч зевнул так, что все зубы жёлтые видны стали.

— К вечеру приходи.

Белка тут же с пня сорвалась, вверх по стволу умчалась — точно рыжая молния в зелени.

Следом Борисыч пришёл. Тяжело, вразвалку, словно мешок с камнями на спине нёс. Положил у порога три полена.

— На растопку, — коротко молвил. — Мне гречишного, коли есть.

— Есть.

— К вечеру зайду.

Барсук той же медленной походкой удалился. У него всё так — слов мало, дела много.

Потом Пискунья появилась. Катила перед собой мешочек, так он почти больше её самой был.

— Овёс, — пропищала. — Отборный! Три дня выбирала!

— Пискунья, милая, — Потапыч за ухом почесал, — у меня овса на двадцать зим уж накопилось.

— И что с того? Много не бывает! — мышь щёки надула. — Кашу любишь?

— Люблю.

— Вот! Значит, бери овёс, давай мёд.

Медведь сдался. С Пискуньей спорить — себе дороже выйдет.

К полудню жара совсем невыносимой стала. Потапыч к реке пошёл, с головой окунулся. Вода его прохладными лапами обняла, липкость смыла, ясность мыслям вернула. Лежал он на мелководье, в небо глядел. Облака плыли медленно, словно рыбы огромные в океане синем.

Идти к бортям надо было. Пчёлы ждали, соты тяжелели, а у него тут с утра очередь. Медведь из воды вылез, отряхнулся. Капли во все стороны полетели, в них на солнце радуги маленькие вспыхивали.

Первая борть — дуб на тропе Волчьей. Потапыч подошёл, дымарь разжёг. Трутовик тлел, дым белый выпускал, древностью лесной пахнущий. Пчёлы недовольно загудели, но затихли. Медведь лапу в дупло просунул осторожно, с уважением — словно в чужой дом входил, где его терпят, да не очень-то рады.

— Простите, что беспокою, — пробормотал. — Возьму малость, вам оставлю.

Одна пчела всё равно вылетела, в ухо ужалила. Потапыч поморщился, лапу не отдёрнул. Знал — справедливо. Он ведь в их жилище лезет.

Соты вышли тяжёлые, золотые, липой да летом пахнущие. Медведь треть срезал, в корзину уложил. Мёд тёплый был, тёк медленно, золотыми нитями наматывался.

К вечеру, когда солнце садиться начало и тени длинными да фиолетовыми стали, у берлоги звери снова собрались. Потапыч мёд разливал ложкой деревянной большой. Каждому отмерял столько, сколько надобно, ни больше ни меньше.

Последним Кося прибежал. Мялся, переминался, уши дёргал.

— Потапыч, я… У меня зайчата кашляют. Ежиха сказала — мёд липовый нужен. А у меня… Осенью капусты принесу, слово заячье даю!

Медведь молча мёд в горшочек налил, зайцу протянул.

— Три раза в день, по ложке. И не надо мне капусты. Следи только, чтоб зайчата поправлялись.

Кося горшочек схватил, глаза заблестели.

— Ты… Потапыч, лучший ты!

Заяц прочь умчался прыжками длинными, словно земли не касался, а по воздуху летел.

Когда все разошлись, Потапыч на завалинке сел и смотрел, как закат гаснет. Небо розовым стало, потом сиреневым, потом тёмно-синим. Звёзды появились — одна, другая, потом россыпью целой.

Лапы ныли, спина болела, а на душе покой всё же был. Так и проходил август — в работе, в заботах, в суете бесконечной вокруг мёда, но и было в этом что-то правильное, древнее.

Пчёлы нектар с тысячи цветов собирали. Потапыч часть мёда забирал, с лесом делился. Лес ему зиму пережить помогал. И все связаны были сетью невидимой — из мёда, помощи, памяти да благодарности.

Медведь встал, в берлогу зашёл, а там углу горшочек маленький — мёд из той самой борти на горке Лисьей, светящийся мёд. Потапыч его взял, открыл. В темноте берлоги мёд так и светился светом янтарным мягким, все стены освещал.

Медведь коготь в него макнул, попробовал. Вкус был, словно из лунного света да тумана соткан, из росы да неба звёздного. Такое словами не опишешь — пробовать надо.

Он горшочек закрыл, в самый дальний угол убрал. Пусть до зимы стоит. А когда холода с метелями придут, когда лес под снегом уснёт, друзья соберутся, и он мёд тот достанет. И все попробуют, и вспомнят август, и вспомнят, что даже в самые тёмные дни года свет существует — знать только надо, где его искать.

Потапыч на ложе из листьев сухих да трав прилёг. За окном цикады стрекотали вечерние песни, вдали ухал Филин. Скоро придёт сентябрь с первыми жёлтыми листьями. Но это потом будет. А пока медведь глаза закрыл, в сон провалился — густой да сладкий, как мёд из старой борти на поляне Медвежьей.

Вестница Осени

Август подходил к концу. Дни стояли ещё жаркие, солнце пригревало, как в разгар лета, да только что-то неуловимое в воздухе менялось. Ночи уже длиннее становились, а роса по утрам холоднее. Пчёлы гудели тише, устали они за лето трудовое.

Белка Кудряшка проснулась на рассвете от ощущения чего-то странного и непонятного. Нос наружу высунула, замерла. Воздух пах иначе, чем