все люди пленники: долга или семьи, совести или прошлых ошибок. Бывает судьба похуже тихой жизни на теплом острове вдали от смертоубийства. Она теперь ясно понимала, что хороший человек может выбрать уход от войны. Только вот беда, иногда война приходит сама, а когда она приходит, заправляют представлением далеко не лучшие.
Его крыло, беглецы с Островов, были тогда зелеными юнцами. Война и кровь их переменили. Валина больше всех, но если Гвенна с Талалом и Анник выросли в настоящих кеттрал, дисциплинированных, целеустремленных, связанных общим делом и более прочными человеческими узами, Валин превратился в одиночку, в жадного до крови, насилия, уничтожения обитателя тени
В Костистых горах был острый, как бритва, хребет — гребень в милю длиной между двумя пиками. Иногда монахи приказывали старшим послушникам пройти по гребню — это упражнение в числе других приучало обуздывать в себе страх. Легкого пути там не было — почти всю дорогу нельзя было шагать в рост. Каждый порыв ветра грозил сбросить в пропасть. Каден помнил все в мельчайших подробностях: как он, ухватившись за гранитный гребень, перебирал руками, отыскивая упоры для ног на отвесной стене. Местами легче было пройти по восточной стороне гребня, местами — по западной. Приходилось перебираться через острый край, сознавая, что сорваться означает умереть.
Да, упражнение учило обуздывать страх, но теперь Каден начал подозревать, что монахи преследовали и другую цель. На хребте не было безопасных мест. Не было ровных площадок, позволявших мальчику остановиться и передохнуть. Надежду давало только непрерывное движение, непрерывные перемены, переползание через ледяной камень, сознание беспощадного простора внизу.
В другом месте Валин проникся бы отвращением к одним солдатам, полюбил бы других. Здесь, на стене, слова «неприязнь», «любовь» звучали глупо, бессмысленно. Можно ли возненавидеть человека, который стоит с тобой рядом, обливаясь потом и раз за разом спасая тебя своим окровавленным копьем? Может ли он тебе нравиться? Эти слова здесь попросту неприменимы. Они для иного мира — того, где людям доступна роскошь выбирать друзей, где можно уйти от того, кто сказал или сделал что-то не так. К концу четвертого дня всем им было невозможно уйти, невозможно бежать, невозможно судить кого-то иным, не кровавым судом.
— По крайней мере, не сложно, — поправился он. — У меня в голове засела одна мысль: если буду упорным, если хорошо себя покажу, я буду с Финном. В любом дерьме смогу его защитить. Вот о чем я думал при каждом утреннем заплыве через Кентом драный пролив. Вот о чем я думал, целыми днями махая клинком на арене. При каждом сбросе на воду. При каждой посадке на лету и заучивая карты и языки. «Может, это понадобится, — думал я, — чтобы его защитить. Может, как раз это его и спасет».
Он замолчал. На стене перекликались легионеры, звучали вопросы, приказы, люди готовились к атаке. Блоха их будто не замечал.
Она ожидала визга от Манты и злобной вспышки от Хобба. Того же, что видела от них с тех пор, как впервые спустилась в Дыру. А они оба молчали. Стянутые за спиной руки не помешали Манте прижаться к мужу, и он чуть повернулся, чтобы она могла опустить голову ему на плечо. Глядя на эту пару, Гвенна вспомнила, что прежде видела их только в мерцающем свете костра в подземелье. На солнце они показались ей старше, изношеннее. Даже Хобб, среди теней представлявшийся таким силачом, явно миновал возраст воина. А Манта больше не выглядела перепуганной. Темные глаза смотрели устало и отстраненно.
— Избавь нас от игры в вопрос-ответ, — буркнул Хобб, поймав ее взгляд. — Мы не хуже тебя знаем, чем это кончится.
— Я хочу понять зачем, — упрямо повторила Гвенна.
Она долго думала, что не дождется ответа. Он отвернулся, прижался губами ко лбу жены, к линии седеющих волос. Та закрыла глаза и слабо улыбнулась. Гвенна раньше не видела ее улыбающейся. После долгого молчания Хобб вздохнул и повернулся к Гвенне:
— Ты думаешь, что отличаешь добро от зла. Правых от виноватых. Справедливость от измены. — Он пожал плечами. — Не знаю, может, в этом ты и понимаешь. Но я тебе скажу, о чем ты не знаешь ничего. О любви.
Он покачал головой, будто сам удивился этому слову.
— Ради Манты я готов на все. Я думал, что твое безумие принесет ей беду. И как мог, пытался ее защитить.
— Ты ошибся, — сказала Гвенна, проглотив ком в горле.
— Теперь это очевидно. — Он опять пожал плечами. — А тогда не было.
— Но...
— Ничего больше не скажу. — Хобб покачал головой. — Этого не объяснишь.
— Никакое бешра-ан не даст тебе силы заглянуть в их сознание. Тебе открыты только их дела. То, что ими сотворено. Этому пытались научить тебя монахи в Ашк-лане, но ты уже не послушник. Теперь тебе придется платить за слепоту.
— Я вам сказала, что я знала, — прорычала Тристе, нависнув над столом так, что руки, на которые она опиралась, задрожали. — Мне полагалось переспать с вашим братом. «Будешь делать все, что ему захочется». Так мне сказал Адив. «Понравишься ему и будешь ублажать. Если не сумеешь, твоя мать умрет». Вот что он мне сказал. Я только это и знала.
Адер изучала ее лицо. Напиток оказал свое действие. Тристе теперь отвечала быстрее, слова лились из нее все более невнятным потоком. Если она лгала, она была блестящей лгуньей, ничуть не хуже ил Торньи. В такое верилось с трудом, но что еще оставалось думать? Если Тристе говорит правду, она просто шлюшка — использовать и выбросить. Тогда зачем ил Торнья так рискует ради никчемной пешки? Нет, тут кроется что-то еще, просто Адер этого пока не видит.
— Ты прав, — горячее, чем хотелось, сказала она. — Я тебя брать не хотела — не потому, что ты мне не нравишься, а потому, что я в тебе не уверена.
— Ты ничего обо мне не знаешь, Гвенна.
— Знаю, что ты отсеялся на Пробе, — заметила она, подняв вверх палец. — Знаю, что ты слинял из того переулка на Крючке и что от страха готов был оставить напарницу на смерть.
— Две минуты, — тихо ответил он, — за двадцать четыре года.
— Только эти минуты что-то и значат, Джак. Люди толкуют о жизни, но жизнь состоит из минут. Из наших решений — тех, что определяют, жить кому-то или умереть... — Она щелкнула пальцами. — Вот так, разом.
