Оглавление

Валерий Елизаров
ОСЛИК И ТРЯПКА

Двуглавая повесть о жизни французской глубинки

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ

Челябинскому кружку книголюбов-домочадцев посвящается! Книга афоризмов для поднятия сиюминутного настроения людям, не имеющим понятия о прочем.

«Описанные в книге люди, события и обстоятельства — вымышлены. У героинь и героев данного текста нет конкретных прототипов в реальном мире. Любые утверждения об обратном являются хайпом или провокацией. Всякое сходство с экстралингвистической действительностью случайно. Любая попытка обнаружить в книге какие-то намёки и параллели является проекцией антинародного ума и подсознательным вредительством. Высказывания и мнения героинь и героев, их стихи, проза, слоганы, идеологемы и пр. не выражают позицию автора, не являются его прямой речью и служат исключительно целям лепки художественно убедительных образов».

Виктор П.

В тихом провинциальном французском городке, где все обитатели с утра до вечера поглощены своими маленькими радостями: чашечкой кофе в модном кафе или очередным гаджетом — никто не замечает, как незримо сужается клетка их мира, где всё едино, ибо это лишь иллюзия и пустота. Круассон Улиткоф, либерал ли он или консерватор, мечтающий о духовных высотах или материальных благах, в конце концов, сидит в той же уютной гостиной, где иллюзии заменяют реальность, а воля тает, как грязный снег под весенним солнцем. И всё это кажется таким естественным, почти трогательным в своей пошлости и обыденности.

В. Нахальный

Содержание

Предисловие. История создания

Когда я начал писать эту повесть, мне не было соответствующего возраста. А потом мне неожиданно стукнуло столько, что я и подумать не мог о таком долгожитии — а уж о продолжении письма и подавно. Но как-то мой приятель по драмкружку увидел, что у меня на ломберном столике, рядом с секстантом, возлежит рукопись романа «Паучок и тряпка», и вопросил с эдакой ехидцей в голосе об увиденном. Нужно заметить, что его вначале заинтересовал не сам текст, а то, как это было написано, то бишь каллиграфия. Он, как я потом выяснил у него под пытками — моральными, естественно — был знатоком древнеармянской каллиграфии, а моя буква «Ф» очень смахивала на армянскую, особенно в слове «фуфлыжник». Тогда, правда, этого слова в рукописи не было, я после незаметно его туда вписал при тусклом свете утлой лучины. Тогда это был эпиграф из каллиграфически выписанных букв «Эф». Когда же он прочёл предисловие и охарактеризовал его «полным говном», я пересмотрел своё отношение к каллиграфии.

С этим приятелем я больше не виделся. Он казался мне умным, глубоким человеком, но выдал свою глупость обозвав президента Франции недотепой. Вернее, он… Не то, чтобы обозвал, в его тоне не было ехидцы, скорее отнёсся к нему с недоуважением. Глупый, никчемный человечишко. Лизоблюд и наркодилер… Вот случай, который охарактеризует его как нельзя лучше. Первого апреля он, в качестве шутки, заложил в здание районной магистратуры мощную взятку. Это вызвало переполох и сумятицу. Канцелярия была полностью парализована и целый час не выдавала жизненно необходимых справок и обещаний… Второго апреля я послал ему ламинированную открытку с изображением Бенедикта Спинозы, пишущего письмо Шуллеру, в которой так и написал: «Вы человек во всех отношениях приятный, и мне очень льстит знакомство с Вами и не потому, что Вы работаете в небесной магистратуре, а потому что считаю Вас умным и глубоким человечишкой, но я ухожу по вырытому неким Пригожкиным подземному ходу в Африку для восстановления там мирового правопорядка. Потому прошу временно мне не звонить и не слать почтовых лошадей. Если же Вы захотите как-то, между прочим, дать о себе знать, просто произнесите моё имя в присутствии Дайлай Лаймы — а он, я уверяю Вас, найдёт способ передать мне весточку. Он велосипедисту Пинькову малявы в Шаолиньский монастырь заносил, когда тот был на мели, а уж почтового голубя-то в Африку как-нибудь переправит».

Так вот… я отвлекся… Начал писать я эту рукопись ещё простыми страусиными перьями, кои в избытке присутствовали на теле Володи, моего любимого гнедого страуса. По правде говоря, в те времена он претерпевал страшные лишения и телесные муки, сопоставимые только, пожалуй, с педикулёзом… Во-от, наблюдая его мучения, мне пришлось изменить название книги на более радикальное: «Как живете, Упыри?». Макал перо натурально острой частью в чернильницу и писал. Плакал, но писал. Не обходилось, конечно, без клякс, но это было тогда, когда ещё не изобрели тряпочки, впитывающие влагу. С изобретением оных дело пошло куда гораздо аккуратнее и ровнее. Затем началась война. Вернее… Война не началась, она давно кончилась и по всюду висели плакаты:

«Нет войне!»,

«Мы за мир во всём мире!»,

«Стоп, мистер Рейган!»,

«Хлеба к обеду в меру бери!»… и прочая чушь. Я отчетливо помню этот момент…

Я достал из комода лист папируса: бумагу китайцы тогда ещё не изобрели — макнул чудом сохранившееся после страусиных боёв перо в сублимированную кровь марала и… движимый энтузиазмом, в этимологическом смысле — вселением бога Бояна в человека, задвигал предплечьем… И тогда: заскрипело пёрышко, загудели поршни, задымила домна и полилась сталь по желобам, словно кровь титанов в аппарате Илизарова… И так мне страшно и тошно стало вдруг, что забросил я это дело на долгие годы, а когда вернулся к нему, было уже поздно. Уже сменились парадигмы. Уже стали не нужны никому пророчества. Нас, пророков, люди стали обходить Выборгской стороной. Хорошо если бы просто обходить, другие за сотню верст обходить стали и с подветренной стороны, чтобы ни слуху ни духу нашего не осязать. А то и того и другого стало в избытке. Чтобы в прессе полный игнор и забвение, чтобы Герострат рядом с нами не стоял, а сидел. К сожалению, как сказал мне за чашечкой фраппучино мой друг Витя:

— Юродивый художник представляет интерес для мира лишь как символ, находящийся под контролем спецслужб. От него ожидают грандиозных усилий по свержению режима, шумных протестов, хаоса, звуков разбитой посуды, арестов с участием множества вооруженных силовиков и прочих эффектных сцен с участием значимых людей.

Вот тогда, под впечатлением его спича, я всё же решил-таки дописать этот роман — если вы позволите его так называть — и отправить его в анналы родного письменного стола… Начал я так:

«Наши отношения с Люси развивались по гиперболе или даже по параболе…»

Я не силен в математике и употребил эти понятия, чтобы запудрить мозги. Чтобы тот, кто читает сей текст подумал: «А ведь этот шельмец пудрит нам мозги!» Причём: Кому «нам» и почему шельмец? Очевидно же, что отношения между млекопитающими не могут развиваться по математическим функциям, ибо функции — понятия конкретные, а любовь понятие постыдное и не достойное порядочного математика. Из математики я знаю только то, что Пифагор дал начало настоящей теологии — и то, если Бертран Рассел не привирает.

Можно ли назвать наши сношения отношениями? Думаю, нет. В отношениях должна быть ясность. А у нас было всё туманно, как в Андромеде, с долей скептицизма и антропоцентризма, если можно так назвать моё периферийное отношение к другим одногруппницам и однопоточницам. Это вообще не имеет значения, ибо Люси я упомянул лишь потому, что вспомнил её в самый неподходящий момент, когда начал писать первую главу. Человек, пишущий первую главу, ни в коем случае не должен вспоминать никаких Люсильд и прочих прошмандовок, потому что первая глава задает настроение всему роману или жизнеописанию. А если первые абзацы с ходу накачать эротикой, то читатель впадет в эротический экстаз и нипочем не будет читать дальше. Таким образом, не будет достигнута цель, как это было уже однажды с Минском и Еманжелинском. В обеих случаях собрания болезненно застонали. Если же Люси вдруг окажется чеховским ружьём или багром, висящим на стене, то это может оправдать её появление в самом начале текста… Но это вряд ли!

Да бог с ней, с Люси!.. Минуту!.. Вот поступил вопрос из соседней палаты: «Хочу ли я чтобы этот текст перевели на французский?» Скажу однозначно — нет. И не потому, что я не знаю французского, а потому, что мой приятель, которого я поминал не к ночи, работавший в некой канцелярии, с французским был знаком не понаслышке, и у нас с ним произошел забавный и довольно показательный случай…

Как-то он зашел ко мне во дворец, дабы отобедать в комнате для прислуги круассанами с бараниной, и не увидел открыто лежавшую на ломберном столике рукопись. Вы скажете: «Mon cher, в этом нет ничего необычного! Человек, обладающий экстрасенсорным зрением, не проявил свои свойства в привычной для него обстановке и не переключился с французского сознания на русское». Но…

Рукопись, как это принято в некоторых интеллигентных кругах, не была покрыта невидимой вуалью Хармсовских иносказаний… Как человек, обладающий незаурядным зрением и интервидением, не увидел того, что лежит на поверхности?

Он не увидел, как сказал бы тот же Витя, очевидную, вшитую в рукопись, лингвистическую ddos-атаку, где каждое слово становится оружием, способным вызвать замешательство, а не понимание… Витя — гений, но сейчас не об этом!

Человек, у которого на Госуслугах есть свой профайл, не увидел очевидных вещёй. Причем ведь это произошло не в Африке, куда я по поддельным документам отправился потом по тайных ходам Пригожкина. Это произошло в актовом зале моего дворца молодежи на площади Тяньаньмэнь. Как человек, называющий себя современным философом, не увидел истину? А может, он не философ вовсе, а просто юрист, оперирующий абстрактными смыслами?

Что же произошло тогда, когда всё это произошло? Во-от! Сейчас, читатель, усаживайся по удобнее, убери из-под себя аппликатор Кузнецова и приготовься к такому, что тебе никакой аппликатор не сможет предоставить. Приготовься к шоку! Я тебе сейчас такое расскажу, что у тебя мурашки по дерме побегут стройными колоннами…

Глава первая

Шёл 22 год до некой эры. Шаркающей походкой подвыпившего морехода, поздним вечером первого числа весеннего месяца мая, в крытую кухню дворца Урода Великого вошёл верховный пращник первого легиона — принцип по прозвищу Магний Своеобразный. Лицо его было настолько ужасным, что даже видавшие разнообразные виды банщики близлежащих терм боялись его и не вступали с ним в переглядки. Магний окинул кухню беглым взором и по привычке зацепил краем глаза лежавшую на колоде для рубки мяса рукопись. Он схватил её своими огромными от материальной природы ручищами, впился в неё единственным уцелевшим после боя с саблезубым гиппопотамом (Hippopotamus dentatus) глазом и прочитал название: «Как стать цезарем или того хуже. Руководство по овладению властью». Затем он повернулся к стоявшему у колонны тщедушному, усатому человеку и воскликнул:

— Не кажется ли тебе, Кремний, что ты не в свою квадригу пытаешься запрыгнуть?

Потом он с презрением сплюнул через чудом уцелевшие после схватки с саблезубым бобром передние зубы и добавил:

— На двух квадригах не усидишь, задок узок!

Историческая справка: Кремниями в те времена звали придворных лизоблюдов. Лизоблюд — должность при дворе скупых римских императоров типа Гальбы, заключающаяся в облизывании посуды после пышных пиров, дабы сэкономить на моющих средствах, в частности на золе. Особенностью поведения стандартного лизоблюда было делать вид полного неведения того, что вообще происходит, хотя их обязанностью было не только подлизывать, но и быть в курсе дворцовых событий, то есть держать ухо востро.

— А не пойти ли тебе в Элевсин, друг мой любезный?! — ответил тот по-Гомеровски витиевато.

Потому что считал этот стиль общения наиболее приемлемым в данной нестандартной ситуации.

А за дверью, как это было принято в те времена, прятались намеревавшиеся пышно отметить Первомай плебеи в овчинах. Услышав через щель такую вопиющую литературную дерзость и явное несоблюдение субординации, плебсы передумали праздновать Первомай и убрались восвояси, побросав алебарды и вилы. Но речь сейчас не о них, а о наших героях, которых мы оставили на время, отвлекшись на плебсов… Так что же наши герои? Они, как это водится у героев Эллады — и не только Эллады, а в общем у героев — затеяли между собой словесную перепалку, больше схожую с игрой в бадминтон.

Историческая справка: бадминтон ещё не был в те времена широко распространён в тех местах, разве что в Месопотамии и упоминался в древних манускриптах в метафорическом смысле в связи со словесными перепалками между эллинами и дорийцами.

После этой короткой словесной дуэли, которая могла показаться незнакомому с тогдашними нравами читателю распрей, они обнялись и поцеловались троекратно в уста по старинному римскому обычаю. После поцелуя, едва их уста разомкнулись, Кремний, подражая Магнию тоже сплюнул сквозь передние зубы — только более изящно, с поворотом головы, что говорило о том, что он из многодетной семьи — и продекламировал с патетикой в голосе:

— «Знаю, тебе не приятна вражда, да раздоры, да битвы.

Храбростью ты знаменит; и она дарование Бога».

Ответил тогда Магний могучий дерзкому, совсем не могучему Кремнию:

— Ты хвалишь меня каждый раз. Каждый раз я смущаюсь и чувствую, что можно было сказать гораздо больше.

— Речи твои полноводные реки из слёз порождают! — сказал Кремний, в который раз по достоинству оценив острый ум Магния, обладавший уникальной способностью вышибать слезу у любого, даже самого закоренелого холостяка. Потом добавил, естественно уже обливаясь слезами:

— Кто пишет тебе монологи, шельмец?

Это был первый раз, когда Кремний пустил слезу вот так открыто, никого не стесняясь и не боясь пок