Снаряд из того орудия, которым командовал Сергей Митрофанович, ударился о сосну, расчет накрыло опрокинувшейся от близкого разрыва кургузой гаубицей, а командира орудия, стоявшего поодаль, подняло и бросило на землю.
Очнулся он уже в госпитале, без ноги, оглохший, с отнявшимся языком.
Слушая Сергея Митрофановича, человек переставал быть одиноким, ощущал потребность в братстве, хотел, чтоб его любили и он бы любил кого-то.
Потому как баба наша во веки веков – человек! И вы, молодцы, худо про них не думайте. А твоя вот, твоя, – обратился он к Славику, – да она в огонь и в воду за тобой…
Славик высунул нос из воротника куртки и изумленно таращился на Сергея Митрофановича. Глаза у него ввалились, опухли от слез, голова почему-то казалась еще больше.
– А вы думали, я ногой-то амбразуру затыкал?! – подхватил с усмешкой Сергей Митрофанович.
– Баба, наша русская баба не может бросить мужа в увечье. Здорового – может, сгульнуть, если невтерпеж, – может, а калеку и сироту спокинуть – нет! Потому как баба наша во веки веков – человек!
Так, видно, и не избыть тебе войну до гробовой доски? Где твоя память бродит сейчас? По каким краям и окопам? Запахали их, окопы-те, хлебом заростили, а ты все тама, все тама…»
ведь так вроде бы и не сказал ни разу, что люблю тебя?
Паня вздрогнула, отстранилась от мужа, и по лицу ее прошел испуг.
– Что ты?! Что ты?! Бог с тобой…
– Вот так вот проживешь жизнь, а главного-то и не сделаешь.
Красавец ты наш ненаглядный! – заголосила Панина мать. – Да чего же они с тобой сделали, ироды ерманские-е?! – И копной вальнулась на крыльцо. Зятя она любила не меньше, но показывала, что любит больше дочери. Он стоял перед ней худенький, вылежавшийся в душном помещении и походил на блеклый картофельный росток из подпола.
Баба, наша русская баба не может бросить мужа в увечье.
аба, наша русская баба не может бросить мужа в увечье.
