Если промолчать нельзя, а сказать нечего, люди говорят «всё наладится». Но слова эти — враньё. Они как «с уважением» в конце письма, как «будьте здоровы», когда рядом чихнули, как «спасибо за покупку». Пластиковый заменитель настоящего участия. Но и когда это искренние слова, им нельзя верить. Потому что их повторяли миллионы раз на всех языках, но лучше от них не становилось.
обычное время водовозка не появилась, и спустя час, и даже когда начало темнеть. Жильцы толпились во дворе, ходили высматривать за ворота, обрывали линии городских служб, да всё без толку. А потом Олядык дозвонился до родственника-водоканальщика и сказал, чтоб не ждали. Потому что на той окраине, где люди уже несколько месяцев без воды, бабы окончательно взбесились и перекрыли федеральную трассу. Как-как? Взяли пустые вёдра, выстроились в ряд и остановили движение. Да ещё на видео сняли и в интернет выложили. Теперь водовозки там, и начальство там, и ремонтные бригады, и журналисты, и вообще все. Пригорело у них. Так что расходитесь.
гора эта, что под нами, — единственная в степи. Она растёт, представляешь? Буддийская святыня. Олядык заглядывает иногда, обычным путём ему далековато, а через дом — дело двух минут. Удобно. Так-то у него своё место — буддийский хурул, который в честь победы над Наполеоном, но он же не гора. А здесь у подножья Белый Старец калмыков живёт — Цаган Аав. Гора поёт для него. Ветер точит склоны, дырявая вся, иногда прям звенит, если прислушаться. Слышишь?
Ваня рассказывал о своём солёном озере, которое огромно, и нет ничего подобного в мире. Смотришь с горы, тянется оно на много километров, а границ не разглядеть. В середине синее, как небо, а края — соляная корка. Баскунчак. Здесь Ванины предки брали соль, везли на телегах во все пределы и дальше, возвращались, и снова. А потом осели в городе. Так что из украинских чумаков он, из соляных бродяг.
«Скоро отцветут, — не оборачиваясь, сказал дяденька на причале, — но пока много. А если на лодке пойти, лотосы будут подминаться, но потом снова выпрямятся. Сильные они. Тут всем приходится быть сильными».
Удушающий рыночный зной сменился приятным теплом. Небо розовело перед закатом, поэтому розовела и вода, а огромные цветы в ней были пунцовыми. Раньше Лена видела кувшинки, эти гиганты напоминали их формой, но не цветом и размерами. Они алели над водой — диковинные чаши на высоких стеблях с плотными округлыми листьями, а их бутоны, каждый больше Лениного кулака, устремлялись к небу. И так — сколько хватает глаз, во все стороны и до горизонта.
Девушки здесь не было, но были шторы — органза, вуаль, множество газовых, шёлковых, кисейных легчайших полотен, развешенных на тонкой проволоке вдоль дорожки. Их раздувал ветер, и они шевелились вокруг Лены, струились, приподнимались и медленно, нехотя опадали. И Лена тоже стала медленной. Торжественной. Она вдруг поняла, что не слышит рыночного шума, но это правильно, будто здесь какое-то сакральное место.
Она обогнула тележку с грудой плоских лепёшек, пробежала между ящиками с необычайно красными помидорами, вдохнула густой аромат копчёной рыбы, чуть не врезалась в цыганку с подносом варёной кукурузы, свернула за угол и оказалась в сумрачном тенистом проходе.
Она дошла до середины вагона, когда камыш закончился и стало видно грязную улицу с деревянными домиками, сараюшками, кривыми штакетинами заборов. Низкое серое небо будто придавливало их к земле, заставляло врастать в вязкую глину по самые ставни. А ставни-то резные, и наличники затейливые, кружевные, подновить бы их, хотя бы подкрасить...
