Елена Гранева

Горький вкус соли

Посвящается

всем детям на земле… даже тем,
которые уже стали взрослыми,

послевоенному поколению СССР,
которое вырастило нас
и подняло страну,
так и оставшись скромными
и невоспетыми героями эпохи,

и в отдельности — моим родителям

Вологодская область,
станция Лесоповальная

1955 год, 1 сентября

День сегодня предстоял необычный, как его назвала мама — большой день, — первое сентября. Сашка, первым из всей ребятни, уходил в школу, в первый класс. Нина, конечно, не шибко была этим довольна, но её никто не спрашивал. Как она успела понять к своим пяти с половиной годам, из школы выходили «люди», поэтому она была важнее, чем смотреть за хозяйством и за детьми.

«Хоть ты человеком будешь», — напутствовал папа Сашку, вручая ему новенький портфель, и означало это, что они, малышня, совсем к людям не относятся, а станут получеловеками, когда, как Сашка, пойдут в школу, и полноценными людьми, когда закончат. А покамест они не люди, никто с ними валандаться не собирается. Значит, Нинке надо было ждать ещё два года, Гальке — три, а Тишке — целую вечность: все шесть.

Отец давно ушёл на работу, на лесоповал. Мама, собрав всех четверых ребятишек за завтраком, объявила, что, коли день сегодня праздничный и в школе будут делать фотокарточки, они с отцом решили: пусть и остальную ребятню на карточку снимут. Специально по такому поводу на их станцию приедет фотограф, будет у них дома в одиннадцать часов и после них прямиком направится в школу — поэтому он заранее попросил его не задерживать. А коли такое дело, что никого из старших не будет дома, Нине поручается нарядить младших, Гальку и Тишку, и приготовиться. Мама же заскочит с работы только на пять минут, как раз к тому времени, когда подойдёт фотограф.

— Угу, — вздохнула Нина, хлебая жидкую кашу.

Целый день провести дома без Сашки было скукотой. Но, как говорила мама, он и так задержался на целый год, уськая[1] Тишку, и потому идёт в школу поздно — в восемь лет. Младший брат за год подрос, стал вполне себе большим ребёнком, мог ходить и даже лопотать, так что старшего, Сашку, можно было наконец-то отпустить в школу.

Нина украдкой посмотрела на старшего брата. Тот нахмурился, отчего казалось, что все веснушки разом прыгнули ему на переносицу, и вымакивал тарелку мякишем ржаного хлеба. Белобрысые короткие вихры, мокрые — видимо, брат их намочил, чтобы не топорщились, — один за другим подсыхали, отсоединялись от приглаженных волос и, как обычно, вставали торчком.

«Ишь, важничает, — недовольно думала Нина. — В школу! Небось нос воротить начнёт».

Мама взяла свою большую сумку, тяжёлую, со вчерашней магазинной выручкой, обернулась на пороге и сказала:

— Дак, Нинка, слышь, чего говорю-то? За старшую ты, значит, нонеча[2].

— Угу, — буркнула Нина в ответ.

— Придём с работы поздно, как обычно. Пообедайте, поужинайте сами, меня с отцом не ждите.

— Добро, — в этот раз ответил Саша, вставая из-за стола. — Мальчишки сказывали, что в первый день тягомотины не будет, так что к обеду ворочусь, накормлю всех.

— Нинка!

— А́у! — отозвалась та, отрывая голову от тарелки.

— Печь, главное, не трогайте. Давеча только уложили, глина не обсохла ишшо.

Нина кивнула:

— Не будем.

— Ну, с богом, — мама перекрестила ребятню и вышла из дома.

Сашка тут же заторопился, поставил плошку в раковину:

— Нинка, уберёшь со стола после малышни-то? Как бы не обзевать[3] в первый день.

— Ты пошто спрашиваешь-то? — спросила Нина, будто взрослая.

Сашка улыбнулся, проходя мимо, потрепал её по коротко стриженным волосам и ушёл в горницу.

Нина с тоской посмотрела на Гальку и Тишку. Сестра уже заканчивала, так же тщательно вымакивая донышко тарелки хлебом, а Тишка ещё возился.

«Будет полчаса вымнать[4] с кашей. Пока совсем не остынет. Всё равно ведь не съест», — думала Нина, глядя на братика.

Она пересела на Сашкин табурет, взяла у Тишки ложку и сказала:

— Ну, давай, Тихон-Тихонюшка. Ложечку за маму, ложечку за папу…

Тишка, довольный вниманием сестры, послушно открывал рот.

На кухню вернулся старший брат. В школьной форме: белой рубашке, брюках со стрелочками, подпоясанными чёрным кожаным ремешком с пряжкой.

— Нин, — позвал он.

— Дак чего-о?

— Дак пошёл я, — сказал Сашка, замявшись. — Огляди хоть меня. Первый же день.

— Пошто тебе модничать-то? Дак и дождь был давеча. Дорогу развезло, штаны все перемажешь, — ответила Нина. — В сапоги заправь.

Сашка выглянул в окно. Узкая склизкая тропинка во дворе размокла, трава прижалась к земле под тяжестью крупных капель. Он прислонился к стеклу, пытаясь увидеть сельскую дорогу, но, как ни старайся, её отсюда не было видно: широкий чёрный штакетник да кусты черноплодки с тугими зрелыми гроздьями вдоль забора скрывали обзор. Сашка вздохнул и подмигнул Тишке:

— И ведь даром что пятилетка, всё-то она знает, смотри-ко! Ты не бери в голову, братишка, девчонки — все воображули. Нинка-то наша, ишь, важничает, что её старшо́й назначили.

Тишка заулыбался ещё пуще, засучив ножками под столом.

Сашка бросил Нине напоследок:

— К печке не суйтесь. И в огород пойдёте — осторожно тамотка: глиняную яму обходите сторонкой, развезло небось после дождя — может кромка обвалиться. Я к обеду вернусь, не успеете соскучиться.

Едва за ним захлопнулась дверь, Нинка, оставив Тишку, подскочила к окошку. Вскоре на тропинке во дворе появился Сашка, в картузе, с заправленными в резиновые сапоги брюками. В руке новый портфель, дерматиновый, коричневый, с блестящей застёжкой. Как только за ним закрылась мокрая, почерневшая от ночного дождя калитка, Нина было поникла, но тут за спиной раздался детский голосок:

— Ника…

Она обернулась. Тишка смотрел на неё своими большущими голубыми глазами и широко улыбался. Разве можно было на него сердиться? В конце концов, он не виноват, что старший брат ушёл в школу. К тому же Сашка честно отнянькался со всеми ими тремя, теперь настала Нинкина очередь.

— Тишка, хватит рассусоливать. Остыло уже, поди, — вздохнула Нина, подсела к нему и принялась кормить его с ложки сама.

Еле-еле впихав в него остатки каши, она утёрла брату личико, помогла слезть с табурета с горой думок на нём, и они направились в горницу.

Галька, сидя на кровати, расчёсывала тряпичную куклу, напевая ей какую-то незатейливую песенку.

— Тебе что, Тишки вместо ляльки не хватает? — спросила Нина. — Одевайся давай. Я покамест соберу его.

— Как одеваться-то? — спросила Галя.

— Дак фотограф придёт. Баско[5] чтоб, значит.

Галька слезла с высокой кровати и открыла шифоньер.

— Новые платья, что ли, можно?

— Дак можно, поди. Доставай.

Галя достала два одинаковых платья, синих, в белый горошек, с воланчиками, пошитых им тётей Валей для праздников.

На братика Нина надела белую рубашку, чулки и чёрные короткие штанишки, искусно переделанные всё той же тётей Валей из старых Сашкиных брюк. Наконец все были в сборе: Нина открыла дверцу шифоньера и оглядела всех троих в зеркале. У всех носики-кнопочки, она с Галькой почти одного роста, только у той волосы потемнее, чем у Нинки, а у Тишки вообще вместо волос едва проглядывающий пушок; у неё, одной из семьи, нет конопушек, а всех остальных, как говорила мама, «мухи приметили».

«Мама скажет, баско всех одела», — решила Нина и посмотрела на будильник. На часах было полдевятого. А фотограф придёт в одиннадцать.

— Много времени-то у нас до фотографа энтого, — сказала она свою мысль вслух.

Брат и сестра стояли молча, видимо, ожидая указаний.

— А надо ведь и посуду помыть ишшо… Дров принести. — Она пыталась вспомнить, что делал брат каждый день, когда родители уходили на работу, оставляя их вчетвером. — Паданцев[6] набрать…

Нина почесала затылок:

— Вы вот оно чего… Сходите покамест за яблоками… Только аккуратно, к себе не прижимайте, по кустам не лазьте, а то всю одёжу попортите. Так, по краюшку да по бережку. А я покамест посуду помою. Покуда энтот фотограф придёт…

Как только Галя и Тишка накинули пальтишки и вышли из дома, Нина подтащила тяжёлый тёсаный табурет к раковине, почерпнула ковшом воды из ведра, аккуратно, чтоб не расплескать, залезла на него и наполнила рукомойник водой.

Провозилась она с тарелками долго, изрядно промочив фартук: на часах уже было полдесятого, когда она сама собралась на улицу.

Досадливо потрогала мокрое на животе платье, размышляя, будет ли видно на фотокарточке, потёрла его утиркой[7]. Так и не решив, что с ним делать, Нина надела новые блестящие ботиночки, приготовленные для фотокарточки, — мама купила им всем четверым на эту осень, — и притопнула, чувствуя, как ладно они на ней сидели, словно влитые. Накинув худое пальтишко, она вышла из дома. На крыльце ветер тут же затрепал незапахнутые полы, пробираясь под мышки. Нина застегнулась на все пуговицы, засунула руки в карманы и решительно спустилась с крыльца.

Брата и сестры не было видно. Нина нахмурилась и посмотрела за калитку. Серо и пустынно, на улице никого: все взрослые на работе, ребята постарше сегодня пошли в школу, поэтому младших отвели в ясли или детсад, что было в их селе редкостью, в основном дети сидели по избам, оставленные на попечение бабушек или предоставленные самим себе.

«Надо звать малышню домой, пока совсем не растрепались да не перепачкались, полоротые. А что? Мама их называет полоротыми, дак и я теперь буду». — По-взрослому поставив руки в боки, Нина пошла в огород.

Влажная трава тут же намочила ноги поверх ботинок. Нина наклонилась, собрала в ладошку капельки с высокой былинки, решив обрызгать Гальку, и повернула за угол избы.

В другом конце огорода, рядом с мокрыми, перевёрнутыми вверх дном тачками, в которых несколько недель уже перевозили глину из ямы для строительства печки, возились Галя с Тишкой.

«Сказано ведь, нельзя туда!» — Нина разозлилась и быстрыми шагами направилась к ним.

— Уходите! — закричала она, махая рукой.

Ребята даже не повернулись в её сторону, видимо не расслышали, и вдруг Тишка зашатался и исчез за тачкой. Нина бросилась к нему что есть мочи. Когда она, запыхавшись, достигла ямы, разрытой и размытой до размера небольшого пруда, Тишка стоял посредине и жалобно смотрел на сестёр. Слёзы текли по его худенькому личику, оставляя белые борозды на коричнево-красных от глины щеках, даже его жидкие волосики были заляпаны грязью. Он боялся пошевелиться: густая, вязкая жижа крепко захватила его ноги, полностью скрыв их в мутном месиве и доходя до краёв шорт. Тишку засасывало.

Галя как вкопанная застыла на берегу.

Нина не мешкая шагнула на край ямы и протянула брату руку.

Кромка тут же просела и рухнула — Нина провалилась по колено, зачерпнув воды в ботинки. Еле-еле успев выскочить, она оглянулась: трясина зычно хлюпнула и моментально скрыла след в своей толще. Тяжёлый пласт сполз вниз и потонул в общем месиве, отдалив брата ещё больше.

Нина быстро осмотрелась, пытаясь прикинуть, кого можно позвать на помощь. Плотная стена малинника вдоль забора отделяла их от других изб, и ничего, кроме верхушек яблонь, не было видно. Она глянула на Тишку. Прибывший ком ускорил дело: братик утопал в жиже всё глубже и глубже, мутная глина уже достигла края коротенького пальто.

Нина крикнула:

— Галька, беги на улицу, быстро! Зови взрослых!

Галя засеменила к калитке.

— Мигом! — не оборачиваясь, гаркнула Нина сестре и услышала, как та заревела и прибавила ходу.

Нина бросилась плашмя на землю и подала брату руку. Он потянулся в ответ, но расстояние до его ладошки было огромным и с каждым движением становилось больше. Тишка плакал и тонким детским голоском, еле слышно, сквозь слёзы бормотал:

— Ника, Ника… спаси меня…

До брата было не достать.

Нина твёрдо сказала:

— Тишка. Я сейчас уйду. Но я вернусь быстро. Ты только стой. Только стой, Тишка, не шевелись!

Она опрометью ринулась к дому. Стиснув зубы, напролом неслась по грядкам, перепрыгивая через набухшие борозды картошки. Не дыша, Нина заскочила на крыльцо, распахивая одну за другой двери — к печке, схватила кочергу, вдохнула и рванула обратно.

«Быстрее, быстрее! — набатом стучало в висках. — Я успею, успею! Братик, миленький, держись, держись, только держись!»

Всё смешалось и скакало со всех сторон: дом, сараи, мокрые кусты. Ничего не видя вокруг, не разбирая грядок и тропинок, она мчалась к глиняной яме. Туда, где в самом конце огорода, у малинника, трепыхалось крошечное сердечко:

— Ника, Ника… спаси меня…

Когда она добежала, из бурой грязи торчали только плечики и голова братика. Он не кричал, не бился, просто тихо стоял и звал её. Нина бухнулась на размокшую землю, подползла к краю и протянула кочергу:

— Держи, Тишка, держись за кочергу, крепко.

Брат посиневшими от холода губами прошептал:

— Ботики, Ника, ботики…

— Плевать, Тишка. Плевать на твои ботики… Держись крепко. Очень крепко.

Чувашия,
посёлок Поволжский

1956 год, бабье лето

1

Витя стоял на коленях и, сложив из ладошек подзорную трубу, внимательно осматривал все подступы к поляне через бойницу в навесном шалаше.

Отсюда, из их штаба на большой раскидистой ели, открывался широкий обзор — вплоть до луга, за которым начинался посёлок. Витя усердно вглядывался сквозь густую листву берёз и осин, тёмную хвою елей, но не удавалось найти хоть один крошечный просвет между пышными кронами. Для их тайника не было большой опасности: вряд ли кто-то смог бы заметить и заподозрить в немного скученных еловых ветвях на высоте двух человеческих ростов, куда обычные люди и не смотрят, искусно сплетённый мальчишеский штаб. О нём никто не знал, кроме Вити, его брата, Гришки, и Серёги, с ним дружившего. Риск был только один: если их поймают, когда они будут делать поджиги. И страшнее всего, если узнает отец. При этой мысли сердце замирало на секунду и ледяным булыжником проваливалось куда-то в ноги.

«Не поймают… Сюда никто не ходит… За поляной только топь, — успокоил себя Витя, продолжая вглядываться в округу. — А если я сейчас уйду, то брат меня с собой потом никогда не возьмёт. Скажет, что я маменькин сынок… Вот бы мне бинокль. Как у деда…»

— Витька! — донёсся крик снизу.

Он перевёл взгляд под ель. Гришка смотрел наверх и почёсывал макушку, взлохматив чёрные, как перья ворона, вихры. Его друг Серёга раскладывал на старом пне заранее припасённые металлические трубки и порох.

— Что там? — спросил брат.

— Чисто! — крикнул Витя.

— Возьми изоленту!

— Ага! — Витя юркнул обратно в шалаш и осмотрелся.

Дальний конец настила заканчивался конусом, образованным от связки лап нижнего и верхнего ярусов. У них там был запасник — деревянный ящик, в котором они с братом хранили самое ценное. Витя на коленках прополз к воронке шалаша, чувствуя, как под его весом прогибаются ветки. Хорошо, что они решили укрепить настил досками. Иначе пол бы уже не выдержал вес двух братьев: девятилетнего Вити и двенадцатилетнего Гришки.

Ближе к концу шалаша пространство между связанными лапами сузилось так сильно, что Вите пришлось лечь. Он вдохнул полной грудью — еловый запах приятно щекотал нос. Вытянувшись во весь рост, Витя открыл ящик. Любой пацан позавидовал бы их тщательно собранным сокровищам. Здесь было всё, что нужно для мальчишеского счастья: верёвки, гвозди, разные инструменты и даже подаренная дедом алюминиевая фляга с выцарапанными словами «ЛИНКОР МАРАТ»[8]. Витя засунул изоленту за пазуху рубашки и, заметив в углу ящика кусочки вяленой тыквы, один запихнул в рот, а два оставшихся отправил к изоленте. Он прополз к выходу и, придерживаясь за еловые прутья, спустился на землю по едва заметным добротным брускам, прибитым к стволу.

Гришка обернулся на Витю и крикнул:

— Изоленту взял?

— Угу, — ответил Витя, жуя тягучую пастилку, и вытащил чёрный липкий моток.

— Ты чё жуёшь? — Серёга тут же бросил свою работу и направился к Вите. — Есть ещё? А то жрать охота, — сказал он, на ходу вытирая руки о штаны.

Витя достал два ломтика вяленой тыквы и протянул один Серёге, а второй брату.

Серёга в свои четырнадцать лет был выше Вити на голову, тощ и вечно голоден, с синюшными провалами под глазами и, сколько Витя знал его, всегда в мятой и грязной одежде. Вите вообще казалось странным, как их семья выживала: в огороде у них росла одна картошка, скотину они не держали, работала только мать. Гришка объяснил, что отец Серёги бандитствовал: выезжал с налётами в город, после чего надолго пропадал. После его возвращения у них, правда, деньги водились, но недолго. Отец их быстро пропивал, а потом начинал нещадно бить домочадцев всем подряд, что попадётся под руку.

Брат, взяв с Вити честное слово, что тот никому не проболтается, рассказал ему, что пять лет назад Серёгин отец убил Вовку — своего младшего сына.

«Как убил? Зачем?» — Витя тогда не мог поверить.

«Да как обычно, спьяну. Заехал ему поленом по голове и прибил. Вовке тогда пять лет всего было, много не надо».

«А почему его тогда в тюрьму не посадили?»

«Чё, ты думаешь, здесь кто особо разбираться будет? Один участковый на всё село. Милиции сказали, что ребёнок сам упал с чердака. А матери отец пригрозил, что и Серёгу убьёт, если та проболтается. Так что всё шито-крыто. Похоронили — и забыли».

Серёга жадно схватил малюсенький кусочек вяленой тыквы и в мгновение проглотил его.

— Да ёлки! — сказал Гришка. — Её жевать надо. На, возьми мою, только сразу не глотай.

— Это тыква. Вяленая. Бабушка сама делает, — добавил Витя.

— А у нас отец опять в запое, дома шаром покати, — вздохнул Серёга, засовывая кусочек за щёку. — Вчера опять напился и буйствовать начал, так я на чердаке схоронился, на замок заперся и лестницу внутрь втащил. Тяжёлая, зараза. Сегодня тайком в лес удрал. У тебя есть ещё?

— Нет, там всего три пастилки было, — ответил Витя. — А ты что, и в школу сегодня не ходил?

— Почему не ходил? — ответил Сергей, усиленно работая челюстями. — Ходил. Не на уроки, конечно, чё я там забыл? Так, потёрся вокруг да около. Хлеб у технички спёр, полбуханки, — он улыбнулся. — Да только она, клуша, раскудахталась, заметила. Так бы и двинул ей! — Сергей замахнулся кулаком на воображаемую женщину. — Лишь бы в ментуру, гадина, не настучала, а то я и так у них на примете.

— Хорош лясы точить, — сказал Гришка. — Время.

— И то дело. — Серёга вернулся к пню. — Чем быстрее поджиги сделаем, тем больше соседских кур насшибаем.

Гришка достал из карманов штанов несколько коробков спичек и выложил на пень.

— Надо серы начистить.

Брат выдал Вите трубку и деревянный обрубок, напоминающий ручку старинного пистолета, Витя видел такие только на картинках в книжках про разбойников. Серёга и Гришка работали молча, со сноровкой: они счищали серу со спичек на пень, добавляя к уже готовой горке пороха. Витя заметил, как Гришка высыпал его из коробки, каких много стояло в отцовской кладовой. У Вити получалось всё очень медленно: он взволновался, вспотел, встал на колени рядом с пнём, чтобы работать быстрее. Было очень важно не отставать от брата, иначе тот его с собой больше не возьмёт, а нянькаться дома с сёстрами да убирать хлев ему не хотелось. С одноклассниками же он особо не дружил: из-за того, что день рождения у Витьки был осенью, его взяли в школу поздно, почти в восемь лет, и все мальчишки в классе казались ему слишком маленькими из-за разницы в целый год. Гришка жил совсем другой жизнью, полной приключений и романтики, и Вите во что бы то ни стало хотелось остаться в его компании, даже если для этого придётся сшибать соседских кур.

Всё равно, когда он только-только успел разложить на пне по порядку гвозди и трубки, старшие мальчишки уже начали заряжать поджиги.

— Думаешь, сработает? — спросил Гришка у Серёги.

— Попробовать бы надо. Запала только жалко. Проверь, хорошо ли запыжил порох? — ответил тот.

Гришка натянул пружину на поджиге, как вдруг Витя чихнул. От испуга Гришка дёрнулся и выпустил запал. Поджига с грохотом выстрелила прямо в пень. В тот же миг порох на пне взорвался, трубки и гвозди разлетелись в разные стороны, Витя завопил, повалился на землю и закрыл руками глаза.

— Витя, Витя, что с тобой? — испуганно закричал Гришка. — Покажи, покажи! — Он бросил свою поджигу, попытался оторвать руки брата от его лица.

Но Витя, скрючившись на земле, только сильнее прижимал ладони к лицу и стонал. Ему казалось, что веки горели, полыхали пламенем. Огненная вспышка застыла перед глазами, и белый свет, невыносимо яркий, со страшной болью проникал прямо в его мозг, пытаясь просверлить голову насквозь, испепелить её. Тонкий, противный звук, будто от писка гигантского комара, стоял в ушах. Ладони тоже горели, словно глаза прожгли их своим огнём. Витя почувствовал на губах солёный вкус крови.

Серёга тоже наклонился.

— Что с ним? — спросил он Гришку, кашляя от едкого дыма.

— Не видишь, что ли?! — рявкнул тот.

— Это твоя поджига выстрелила.

— Какая разница?! Он глаза потерял! — закричал Гришка. — Мы оба виноваты! Его надо спасать!

— Да пошёл ты, — бросил Серёга. — Я — домой, разбирайся сам со своим молокососом. — Он развернулся и направился из леса.

На ладонях Вити показалась кровь. Гришка с силой рванул руки Вити на себя. Лицо младшего брата было чёрным от копоти, глаза зажмурены; слёзы, кровь и копоть смешались в одно чёрно-красное месиво.

Витя закричал:

— Не надо! Свет!

Гришка испугался, его затрясло, он отпустил руки брата и закричал что есть мочи:

— Стой!

— Ну чё те? — Серёга остановился на краю поляны.

— Надо врача! Быстро!

— Где я те врача достану-то? — ответил тот.

— В сельсовете! Беги в сельсовет! У них телефон есть!

Серёга смотрел не на Гришу, а куда-то вдаль, в лес.

— Ну прям щас, — равнодушно сказал он, — разбежался, на хрен мне ваши проблемы! По мне и так ментура плачет. А с вами меня и посадить могут. — Он развернулся и продолжил путь из леса.

Гришка, обезумев, схватил валявшуюся на земле поджигу, вскочил, в два прыжка догнал Серёгу, поймал его за шиворот и, трясясь от ярости, приставил поджигу к лицу подростка. Тот оцепенел.

Медленно, сквозь сжатые зубы, Гришка процедил:

— Это мой брат. И если ты, падла, сейчас же не побежишь в сельсовет, я тебя убью. Прямо здесь. Усёк?

И без того бледное, лицо Серёги побелело.

— Да усёк я. Чё ты разбушевался-то?

— Если не вернёшься с врачом через полчаса, из-под земли тебя достану.

— Да сказал уже, что схожу. Убери поджигу, — ответил Серёга, но не пошевелился.

Гришка медленно отпустил его ворот и отвёл поджигу от лица.

— Мы дойдём до края леса. Покажешь врачу дорогу.

— Покажу! — рявкнул Серёга, потирая шею.

— Мигом чтоб мне!

Серёга послушно потрусил по тропинке.

Гришка засунул поджигу за пазуху и вернулся к брату.

Витя лежал на земле согнувшись. Он уже не стонал, но так же закрывал лицо руками. Сквозь ладони просачивалась кровь. Сердце Гришки защемило.

«Что я наделал! Что я наделал! Это же брат мой! Я его оставил без глаз! Слепым! На всю жизнь! Отец с меня три шкуры снимет!»

Губы дрожали, зубы стучали, слёзы затуманивали всё вокруг. Он почувствовал, как гримаса отвращения и страха передёрнула его лицо при воспоминании об отце.

«Дурак я! Дебил! Зачем я вообще Витьку в эту афёру втянул? Теперь всё, поздно. Ничего ему уже не поможет! Глаза не вернуть никогда. Отец убьёт меня. Тогда, из-за пальца Витькиного, чуть насмерть не прибил, сейчас точно убьёт. Вытащу брата из леса, а потом уйду из дома. Навсегда уже. Сбегу в Ульяновск».

Гришка стиснул зубы и подошёл к Вите:

— Вставай, брат. Вставай, идти надо. — Он помог Вите подняться.

Витя жалобно скулил, покорно вставая и всё так же закрывая ладонями лицо. Кровь просочилась сквозь правую ладонь и тонкой струйкой стекала к локтю.

Гришка крепко взял брата за предплечье:

— Я тебя буду вести. Постарайся идти как можно быстрее.

Голос Гришки звучал приглушённо, будто он говорил сквозь подушку. Витя почувствовал, что всё прекратилось в один миг: и комариный писк в ушах, и яркий пронизывающий свет, оставив вместо себя только тупую, ноющую боль. Мир погрузился в темноту.

2

Когда Витя и Гришка подошли к краю леса, сельсоветский «бобик» с крестом на лобовом стекле как раз тормозил у обочины. С переднего сиденья Серёга пальцем показывал на мальчишек. Из машины вышел человек в белом халате с маленьким саквояжем и побежал к ребятам через луг. Серёга припустил за ним. Они встретились с Витей и Гришкой посредине поля.

— Сядь, я осмотрю, — сказал врач.

Витя послушно сел на землю.

— Убери ладони.

— Не могу.

— Придётся потерпеть. Поджиги хватило смелости делать, значит, и глаза сможешь открыть.

Витя убрал руки — из-под крепко зажмуренных век безостановочно текли слёзы. Доктор осмотрел его, очистил лицо от копоти и крови, что-то закапал в глаза.

— Ну, глаза-то на месте. Это главное. Ладно, не открывай, в лазарете посмотрим. В тени нужно. Ожог глаз, вопрос только, какой степени?

Гришка посмотрел на Витю. Его лицо было таким красным, что не стало видно даже веснушек. Ни ресниц, ни бровей, даже чёлка сгорела. Но ран на лице не было. Он облегчённо вздохнул.

— Доктор, а откуда кровь? — спросил он.

— Андрей Сергеевич. Фельдшер я, а не доктор, — представился мужчина, перевязывая Вите бинтом глаза несколькими слоями так, чтобы не проникал свет. — Глаза не открывай, повязку сам не снимай. Светобоязнь пройдёт через неделю, — сказал он. — Может, через две. Ну-ка, покажи мне свои ладони, — попросил фельдшер Витю. — Конечно, я так и думал. — Ладони и пальцы Вити были изранены и кровоточили. — Здесь всё серьёзно, придётся швы накладывать. — И он стал обрабатывать многочисленные раны на детских ладонях. Витя кряхтел и морщился.

Андрей Сергеевич продолжал:

— Мне надо бы в историю болезни записать, как всё произошло. Попадёт вам всем, конечно. Кто выстрелил?

Все трое молчали.

Фельдшер закончил с ладонями Вити и внимательно посмотрел на ребят.

— Что мне с вами делать-то? Полагаю, коли вы меня позвали, выстрел был случайным? — Андрей Сергеевич явно подсказывал мальчишкам правильный ответ.

— Так, так, — закивали все трое.

— Даже если случайный, всё равно посадят. Телесные повреждения. Да ещё и изготовление оружия кустарным способом. Сколько вам лет?

— Девять, — ответил Витя.

— Да я не тебя спрашиваю. Навряд ли ты сам себе в глаза выстрелил. Уголовная ответственность у нас в стране с двенадцати лет. Твоя поджига выстрелила? — спросил фельдшер, обращаясь к Серёге.

— Нет.

— Чья?

— Моя, — ответил Гришка.

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать.

Все опять замолчали.

— Даже и не знаю, что с тобой делать. По-хорошему, в милицию тебя надо сдать. Да ведь пропадёшь ты после этого. Что делать-то мне, спрашиваю вас?

— Отпустите их, товарищ доктор, — сказал вдруг Витя. — Мы никому ничего не скажем, обещаем.

— Так я же должен на вас отчёт составить и заявление написать в милицию, дурачьё! Меня ж самого, это… Дело на меня завести могут за недонесение в органы о совершённом преступлении!

«Думай, думай, садовая твоя башка, выручай брата, если ничего не надумаешь, в тюрьму же его заберут», — напряжённо соображал Витя.

— А вы скажите, что я сам сделал поджигу и сам же и выстрелил себе в лицо, — взмолился Витя.

— Что за чушь! Вы что, меня за дурака тут держите? Кто этому поверит? — возразил Андрей Сергеевич, тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

— Ну бывает же, что случайно. Чихнул и случайно выстрелил. А в милицию я с вами поеду, а их отпустим, — продолжал Витя всё тем же заискивающим тоном. — Ну, пожалуйста, дяденька доктор, отпустите их, это я во всём виноват. Сам любопытный, вот и напоролся на поджигу, Гришка тут ни при чём.

— Что же мне делать с вами, что же делать? — Андрей Сергеевич потёр лицо.

— Вы же сами сказали, что глаза быстро заживут. Я могу повязку снять — никто и не узнает, — чуть ли не плача уже проронил Витя и потянулся одной рукой к бинтам, а другой всё так же продолжал сжимать халат доктора.

— Нет, нет! — испугался Андрей Сергеевич. — Только повязку не снимай, хорошо? И швы тебе наложить надо как можно скорей, а то я заболтался со всеми вами тут.

Он поднялся с корточек, держа Витю за локоть и поднимая его вместе с собой.

— Ладно, только никому ни слова, что два других остолопа тоже здесь были, ясно? — Он пристально посмотрел на Серёжу и Гришу.

— Ясно, ясно, — забормотали пацаны.

— Марш домой, быстро! И чтоб полная тишина! Будем считать, что вы не знаете, когда младшо́й домой придёт.

Гришка посмотрел на Витю. Таким беспомощным он его никогда не видел. Тот поворачивал голову в сторону то одного, то другого говорящего, беспорядочно и растерянно ища руками в воздухе какую-то опору. Гришке хотелось пойти вместе с братом, поддержать его, самому повести его за руку и посадить в машину, ехать рядом, но смелости у него не хватило. Он молча смотрел, как фельдшер с Витей удаляются к «бобику».

— Тебя как звать-то? — спросил Андрей Сергеевич, подходя к машине.

— Витя.

— Хорошее имя, Виктор, победа, значит. Подходит тебе. Смотри-ка, ещё совсем мало́й, а уже как настоящий мужик думаешь. Большим человеком станешь, Витя.

3

В субботу вечером, когда уже стемнело, Витя и Гришка валялись на кроватях в своей светёлке, отгороженной от девичьей большим полированным шифоньером и шторой. Они слушали, как их сёстры, Тамара и Зина, играли в куклы. Мальчишки тихонько посмеивались и передразнивали их голоса. Вдруг Витя затих и спустя пару минут сказал:

— Отец приехал.

— Откуда знаешь?

— Да слышь, как Музгарка заливается, радуется.

— Не-а, не слышу.

— Как же не слышишь, когда совсем близко, только на улицу свернули, значит, отец на телеге подъедет минут через пять.

Гришка прислушался. За беспрерывной болтовнёй сестёр, маминым громыханием кастрюлями на кухне невозможно было различить ни один звук с улицы. Однако он ни на мгновение не сомневался в словах брата. Во-первых, за последние дни, что Витя был в повязке, он открыл какие-то неизвестные ему доселе возможности слуха. Он различал звуки на другом конце улицы. А во-вторых, отец обычно возвращался из командировки к обеду, так что он и так уже задержался. Поразмыслив, Гришка решил, что дома ему лучше не оставаться.

— Витя, знаешь, я, пожалуй, пойду-ка на наше место, пока отец не подъехал. А то ведь пороть будет.

— Меня-то тоже пороть будет, а так, глядишь, на двоих каждому меньше достанется.

— Тебя-то он не так пороть будет. Ты у нас раненый, в повязке. Он, может, вообще тебя не тронет. А я старший, да к тому же моя поджига выстрелила. Он с меня три шкуры спустит — как тогда, с твоим пальцем. Тебе-то что — у тебя палец быстренько прирос, а у меня кожа на заднице долго ещё нарастала.

— Так мы же не скажем, что это твоя поджига.

— А да, точно, я и забыл совсем про наш уговор, — как-то неестественно рассмеявшись, сказал Гришка. Оба помолчали, представляя себе в красках неизбежное наказание.

— Ладно, беги, — вздохнул Витя.

Гришка хлопнул Витю по плечу и, не мешкая, вышел из комнаты.

***

На кухне дым стоял коромыслом — от печи валил жар, пахло жареным луком и блинами. Мама, распаренная, с убранными под косынку волосами, что-то быстро стругала. Большой нож ходил ходуном в её сильных загорелых руках, отстукивая по деревянной доске громко и размеренно. Гришка поднял крышку чугунка, его обдало ароматом плова и чеснока. Обжёгши пальцы, он бросил крышку обратно.

— Мам, отец скоро приедет, — сказал Гришка, засунув палец в рот.

— Да знаю я, не мешайся.

— Блины печёшь? — Он схватил один блин из дымящейся горки.

— Не трожь! — мама шлёпнула его по руке, но Гришка только перебросил горячий блин в другую руку и отошёл от стола.

— А клубничное варенье достала? Отец шибко любит.

— Ох, батюшки, совсем забыла, хорошо, что напомнил. Ну-ка, слазь в погреб, — сказала она Гришке, отставляя сковороду с огня.

— Мам, да я не знаю, где лежит. Я тебе подпол открою, а ты уж сама.

— Не знает он, не знает. — Мама недовольно поворчала, но подобрала подол платья и стала спускаться за вареньем. — Дома надо жить, тогда всё знать будешь!

Гришка дождался, когда она отошла в дальний угол погреба, схватил телогрейку, висевшую в закутке, и выбежал из дома.

***

Дуня услышала лай собаки.

«Наконец-то», — с облегчением вздохнула она и посмотрела в окно. Силуэт лошади едва белел в синих сумерках. За пышными кустами черноплодной рябины вдоль штакетника больше ничего не было видно. Дуня спешно расправила рукава, запалила керосиновый фонарь, мельком глянула в зеркало над умывальником и поспешила на улицу.

Двор, слабо освещаемый светом из окон, моментально оживился. Музгарка, увидев хозяйку, соскочила с телеги, подбежала к забору и, радостно виляя хвостом, стала носиться вдоль штакетника, лаять и скулить.

— Сейчас, сейчас, милые мои. — Дуня торопливо снимала цепь с ворот. — Проголодались, устали с долгой дороги-то.

Лошадь громко фырчала.

— Снежка, кормилица ты наша, сейчас накормлю тебя, погоди, милая. — Дуня открыла ворота и погладила лошадь по морде.

Та отозвалась на ласку, ткнулась тёплым влажным носом в плечо хозяйке. Музгарка тут же метнулась в открытые ворота, встала лапами Дуне на подол и начала ластиться.

— Ну ладно тебе, уймись, уймись. Будет тебе.

Около ворот проскользнула тень, Дуня подняла фонарь. Свет выхватил из темноты заросшее щетиной лицо, кепку и весёлый огонёк в глазах мужа. Фёдор подошёл к Дуне, крепко прижал её к себе и поцеловал в губы. От него пахну́ло сеном и махоркой.

— Ну как тут? — спросил он, отпуская жену.

— Дак добро, — ответила та обмякшим голосом и почувствовала, как кровь прилила к её щекам. Невольно опустила она фонарь и прижалась к мужу.

— Это ты у меня ещё добра, — пошутил он, обнимая её в ответ.

На мгновение они застыли. Дуня чувствовала, как мягкая щетина мужа щекочет её лоб. Они стояли молча, слушая только стрёкот сверчков во внезапно затихшем мире. Наконец Фёдор отпустил Дуню, взял лошадь за удила и повёл её во двор:

— Зови сорванцов-то, пусть помогают телегу разгружать. Там две коровы нынче да гуси. Пристроить надо. В понедельник в ОРС[9] сдам.

Мимо Дуни проехала подвода, застланная сеном. Из дощатого ящика, водружённого на воз, донеслось гусиное гоготанье. Следом, привязанные к телеге, покорно проплелись две коровы. Поравнявшись с Дуней, они, будто зная, кого надо просить, вместе замычали.

— Сейчас, голубушки, подою вас, потерпите, милые.

— Ну, так зови, говорю, — сказал Фёдор и пошёл запирать ворота.

— Ох, — вздохнула Дуня, пытаясь отвязать коров. Руки начали дрожать, она не могла справиться с узлом. — Витя-то в кровати лежит, глаза обжёг… Но ты не серчай только, доктор сказал, видеть будет, только надо недельку капли покапать. — Дуня говорила всё тише и тише, будто боясь собственных слов. Голос не слушался и словно застревал в горле, проваливаясь куда-то внутрь, в живот, затягивая за собой дыхание.

— Ты что там бормочешь? — громко спросил Фёдор, распаляясь. — Как он глаза-то умудрился обжечь? Он что у нас, дурак?! Глаза в огонь засунул?!

Фёдор подошёл к жене, выхватил верёвку из её рук и сказал грубо:

— Дай сюда!

— Говорит, поджигу какую-то делал. На пне всё разложил… выстрелил… — пролепетала Дуня, пятясь от мужа назад, к дому.

— Что?! А Гришка где?! Тоже лежит?!

— Гришка-то? Гришка-то здесь, сейчас позову. — Дуня, подхватив подол, побежала в дом.

***

Но Гришка был уже далеко. Он бежал быстро по наизусть выученным тропинкам между задними дворами, не поднимая шума. Вскоре он выскочил на луг, ограждавший посёлок от леса, и так же, без оглядки, пересёк его. Остановился на краю поля и прислушался.

Перед ним возвышался огромный чёрный лес, заглатывающий всё живое в кромешную тьму, притягивающий своей погибельной силой так, что невозможно было отвести взгляд. Где-то, совсем близко, ухнула сова, и ей ответила вторая — тише, из глубины. Ветер шатал и гнул деревья, они хрипло стонали, скрипели и, ломаясь, трещали, словно моля о пощаде. Послышался волчий вой.

«Далеко, за топью», — подумал Гришка и обернулся.

Посёлок был ярко освещён полной луной. Избы, пожарная колокольня и купол без креста на полуразрушенной церкви серебрились на фоне синего неба. В окнах домов горел свет, казалось, там уютная и тёплая жизнь. Но Гришка знал: только не в их доме. По крайней мере не сегодня.

Вдруг он услышал шорох кустов, совсем близко, в трёх шагах от себя. Он перестал дышать, медленно повернул голову в сторону шума и застыл. Из кустов на него смотрели два немигающих глаза, отсвечивающих жёлтым светом луны.

— Лиса, — облегчённо вздохнув, он решительно шагнул в чащу.

***

— Витька! — рявкнул отец с кухни. — Подь сюда!

Витя встал с кровати и на ощупь пошёл на кухню. Он уже чувствовал по голосу отца, что в этот раз придётся туго.

— Сходи за нагайкой, — скомандовал Фёдор Дуне. — Да побыстрее. — Сам он сел на табурет в прихожей. Уставший, голодный, осунувшийся за дальнюю дорогу, весь в пыли, покрывавшей его волосы так густо, что казалось, они были седыми.

— Федя, может, не надо? — жалобно спросила Дуня, глядя на Витю, его тёмно-русые волосы, убранные повязкой назад так, что он походил на девочку.

Фёдор не ответил, только дико взглянул на Дуню. Она опрометью выскочила из кухни и побежала в хлев. Нагайки там не оказалось.

«А верно, на телеге осталась», — подумала Дуня и вышла из дома. Жёлтый свет мягко лился из окон избы, подчёркивая силуэты застывших деревьев и зубчатого забора. Лошадь, так и не распряжённая, стояла во дворе с телегой, гружённой клетками с гусями. Собака, увидав хозяйку, вскочила и стала бегать вокруг неё, выпрашивая еду. Дуне послышался вой волка в лесу. Она прислушалась. Но вновь замычали коровы, требуя дойки, и за их стенаниями больше ничего не было слышно.

«Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани», — безостановочно молилась она, не зная, за кого просить больше: то ли за сбежавшего Гришку, то ли за Витьку.

— Сейчас, милые, сейчас. — Она взяла сыромятную нагайку с телеги, ощупала её.

«Хорошо, что шлепок без свинца». — Тяжело вздохнув, ссутулившись, будто наказание ждало её саму, она пошла в дом.

— Ты иди давай, лошадь распряги, коров подои да накорми всех! — гаркнул на неё муж и со злостью вырвал нагайку из рук. — Да побыстрее, лошадь, чай, работала всю неделю, не то что вы тут, тунеядцы.

— Иду уже, иду.

Дуня хотела было взять телогрейку, но её на крючке не оказалось.

«Хорошо хоть телогрейку взял, не замёрзнет», — промелькнула мысль, и на душе стало хоть чуточку спокойнее.

— Гусей-то куда девать? В курятник или на улице оставить? — спросила она.

— Вот дура баба, она и есть дура! Они же все перья у кур повыдёргивают!

— А ты что стоишь, скидывай портки давай! — тут же приказал он Вите, который молча стоял в углу.

— Да поняла я, поняла, чё орать-то!

Дуня вышла в сени, еле сдерживая слёзы. Из всей своей семейной жизни, начавшейся рано — ей тогда едва семнадцать исполнилось, — она прекрасно знала, что остановить Фёдора уже не сможет, а если попытается, он будет только свирепеть и свирепеть, а потом и ей достанется под горячую руку. Она прижалась спиной к двери, пытаясь освоиться в потёмках и найти какой-нибудь тулуп. Несмотря на то что осень стояла тёплая, вечерами уже холодало, а наутро трава покрывалась изморозью. Вдруг Дуня услышала звучный шлепок нагайки о голую кожу, всё её тело дёрнулось, содрогнулось, сжалось, и она выбежала на улицу.

Рвано дыша, прижав ладони к груди, Дуня метнулась на задний двор, но, увидев Снежку, остановилась. Дуновение ветра немного успокоило её.

«Было же что-то хорошее… только что? — Она попыталась вспомнить и ухватиться за последнюю мысль, давшую ей маленькую радость. — Ах, телогрейка! — Она слегка улыбнулась, подошла к лошади и погладила её по морде. — Когда же он взять-то её успел? Ах, сорванец, ведь умён же!» — Дуня догадалась, что Гришка взял телогрейку, когда она полезла в подпол.

— Снежка, Снежечка… — приговаривала Дуня, распрягая лошадь.

Та стояла смирно, будто понимая всё, что творилось у хозяйки на душе, и даже глаза её, полуприкрытые длинными белыми ресницами, такие же грустные, как и у Дуни, поблёскивали в полумраке, отражая печальный свет луны.

— Устала, милая, устала, моя пригожая. Пойдём домой, покормлю тебя. — Хозяйка завела Снежку в хлев и надела ей на морду торбу с овсом.

Коровы во дворе мычали, просили дойки. Направив их в свободные стойла, которые всегда имелись на такой случай, Дуня погладила их по холкам:

— Сейчас, милые, сейчас, мои хорошие, подождите ещё чуть-чуть.

Надо было вернуться, взять подойники и корм для собаки и гусей.

«Господи, заступись», — прошептала она, мысленно перекрестясь, зашла обратно в дом, остановилась в сенях и прислушалась. Из кухни не доносилось ни звука. Она сняла косынку, вытащила шпильки из пучка, густые длинные волосы тяжёлыми волнами упали на плечи. Дуня расстегнула верхнюю пуговицу на платье, нащипала щёки, покусала губы и вошла на кухню. В это мгновение рука её мужа как раз поднималась для очередного удара. Витя лежал на скамье молча, не кричал и не плакал, только стиснул зубы и крепко ухватился руками за скамью, чтобы тело не тянулось за плетью в ответ. Кожа ребёнка на ногах, ягодицах была содрана, сукровица желтела на бледном теле. Дуня, стараясь не смотреть на сына и не показывать голосом свою жалость, подбоченилась и задорно, насколько она могла подавить в себе горькие чувства, взглянула на мужа:

— Есть будешь? Щи и плов приготовила. Соседи вчера овцу зарезали, мясо дали, так что с мясом.

Рука Фёдора повисла в воздухе.

— А что, плов — это хорошее дело, — сказал он и посмотрел на ягодицы сына, раздумывая, добавить ли ещё.

— Я баню затопила. Пойдёшь? Иль я одна?

Фёдор поднял глаза на жену. Распущенные каштановые волосы, зелёные глаза, румяные пухлые щёчки — она стояла, ладонью одной руки упираясь в печь, а второй — в своё бедро, выгодно подчёркивая все женские изгибы, которые казались ещё более чувственными под глухим платьем в пол. Будто прочитав его мысли, Дуня облизнула алые губы.

— Хорош, давай, разлёгся тут! — рявкнул он сыну. — Марш в свою комнату и не высовывайся! В следующий раз будешь знать, как поджиги делать! Инвалидом же мог остаться, дурак! А старший вернётся — все мозги вышибу, так и передай! Увидишь этого труса — скажи, чтоб и не возвращался.

Витя медленно встал со скамьи, всё так же медленно надел штаны и, слегка пошатываясь, на ощупь пошёл в свою комнату.

Дуня тем временем, довольная, что хотя бы в этот раз смогла остановить мужа на полпути, шустрила на кухне: наливала щи, нарезала ржаной хлеб, выставляла на стол соль, лук.

— Может, настоечки? — спросила она, стараясь говорить как можно ласковее.

— Ну, давай, рюмочку можно, — ответил муж, потихоньку отходя.

Дуня слазила в погреб, сняла с полки початую бутылку абрикосовой настойки, заткнутую тряпицей, налила в рюмку и поднесла мужу.

Фёдор выпил залпом, довольно крякнул и стал хлебать щи, закусывая хлебом и сырым луком.

— А что сама-то? Себе-то тоже налей! — сказал он жене, смягчаясь.

— Да коровы ещё не доены, — ответила Дуня.

— Ну, давай уже, быстрей, голуба. Молоко ж у них пропадёт.

Дуня схватила подойники и поспешила из кухни.

***

Витя лёг на кровать животом вниз и уткнулся головой в подушку. Казалось, всё тело горело. Он чувствовал, как штаны прилипали к коже, пропитываясь липкой сукровицей всё больше и больше.

«Ненавижу… «Битие определяет сознание», — передразнил Витя отца. — Не верю. Не мог Маркс такое сказать… Врёт всё. У Томки спрошу. Нет, лучше сбегу из дома. К морю. Стану капитаном. Как у Жюля Верна. Пятнадцатилетний капитан… А матери и сёстрам пришлю фотокарточку. В белой форме, с золотыми погонами. Мать будет ходить везде в посёлке и показывать всем. А отец будет локти кусать, да не достанет», — думал Витя, стараясь найти позу, в которой было бы не так больно лежать. Наконец он свернулся калачиком и, счастливый, весь в своей мечте, уснул.

***

— Вить, — он услышал шёпот матери.

Он очнулся. В доме стояла тишина. Серебристый лунный свет мягко проникал в светёлку, и слышно было мерное тиканье часов в горнице.

— Что? — прошептал он в ответ.

— Портки сыми, а то присохнут. Потом не отодрать будет. Давай помогу.

— Не надо, я сам. Ты иди, а то отец услышит.

Мама ничего не ответила, вышла. Витя встал с кровати и осторожно начал снимать штаны. Всё-таки они уже прилипли. Боль вернулась, вонзив миллионы жгучих колючек в кожу. Он стиснул зубы.

«Заткнись. Хочешь быть капитаном? Не ной. А как дед? На линкоре? Их там фашисты колотили, а я портки снять не могу».

Он повесил штаны на спинку стула и аккуратно расправил, воображая стрелки на матросских брюках.

«Нет, вместе сбежим, с братом. Вместе капитанами станем. Как он там? Холодно небось в лесу-то. Завтра сбегаю в шалаш, еды ему принесу. Да тихонько, чтобы отец не заметил. Мать сама же и соберёт, всегда давала». — И он опять уснул.

Вологодская область
станция Лесоповальная

1956 год, июль

1

Нина перескакивала с бревна на бревно, не отставая от старшего брата, Сашки. Застёжка на правой сандалете разболталась, и нога всё время соскальзывала с местами оголённых стволов, норовя попасть в ловушку между хлыстами[10], но Нина в самый последний момент успевала перепрыгнуть на другое дерево. Вокруг она не смотрела, только под ноги. Да и незачем было, она знала лесосеку с закрытыми глазами: скоро закончатся штабеля, за ними будут мужики с топорами и пилами, мама называла их вальщиками, а потом делянка разделится на две дороги: одна — на станцию, к лесопогрузке и новенькой конторе с красным флагом над ней, а вторая — домой, в посёлок. Главное сейчас — не думать, а бежать, во что бы то ни стало не отстать от Сашки, гнавшегося за соседским мальчишкой, Васькой Турликом. Оба были старше её, и Нина с трудом поспевала за ними.

«Ежели со всей силы бежать, дак не отстану. Не отстать, не отстать. Иначе Сашка никогда не возьмёт меня с собой. Подумает, что я такая же тетёха, как все остальные девчонки». — Мысли, казалось, скакали в Нининой голове так же, как и брёвна под ногами.

Где-то недалеко скрипнуло дерево, и послышался треск веток, ломающихся под падающим стволом-гигантом. Шум нарастал, и Нина поняла, что они добежали до середины лесосеки, здесь стало труднее распознавать голос брата: он смешался с общим грохотом. Со всех сторон жужжали бензопилы, тарахтели трелёвочные тракторы, длинные хлысты громыхали по лежнёвке[11], с одной стороны кричали: «Уходи!», «Убьёт!», «Майна!», «Вира!», с другой — по очереди сигналили лесовозы и электровозы. Нина вся обратилась в слух: брата не было слышно, и она бежала теперь наугад, глядя на мелькающие под ногами стволы сосен.

Наконец голос Сашки раздался впереди:

— Стой! Не уйдёшь!

Голос звучал приглушённо, Нина поняла, что всё-таки отстала.

«Только бы добежать до дороги, только бы добежать. Ежели бы не эта дурацкая сандалета, я бы не отстала», — подумала она, сжала зубы и понеслась ещё быстрее, так, что сосны перед её глазами слились в сплошное полотно.

Наконец штабеля из брёвен закончились, вместо них из покорёженной земли торчали пни — бежать стало легче. Топорщившиеся в разные стороны сухие ветки попытались зацепить платье за подол, Нина зажала его в кулачки и подняла до пояса.

«Так лучше будет. И бежать легче, и платье не порву. А то мама расстроится. И Галька реветь будет, ей же донашивать. Плакса», — подумала Нина, крепко держа подол в кулаках, припустила с новой силой и вскоре догнала мальчишек.

Втроём пробежали они мимо вальщиков, которые сидели на брёвнах и срубали топорами сучья. Рабочие молчали и курили, не вынимая папирос изо рта, только топоры сухо стучали, будто разговаривая между собой о чём-то своём: простом, мужицком. Нина побежала по щепе и обломкам коры, высушенным летним солнцем, легко и звонко трескавшимся под её ногами. Вальщики вдруг оживились, со всех сторон послышались крики то на украинском, то на русском, то на каких-то других языках, которые Нина не знала:

— Еть тебе! Куди прёте?

— Под трактор же попадёте! Кыш отсюдова!

— Ишь, малышня разбегалась!

Огромный бревноукладчик протарахтел мимо детей по лежнёвке в сторону железнодорожной станции и погудел им. Ребята, не обращая на него внимания, свернули с делянки и выбежали на лесную просеку. Солнце скрылось за размашистыми, тяжёлыми макушками елей, из лесной чащи повеяло прохладой. Дорога стала ровной, и Нина теперь могла смотреть вперёд. Они уже совсем приблизились к Турлику. Нине было видно его красную шею, мокрую майку с торчащими под ней худыми лопатками, ходившими ходуном, багровые следы на плечах, натёртые лямками от шорт. Сашка протянул руку, чтобы схватить Ваську, но вдруг споткнулся и покатился кубарем. Нина подбежала к брату и остановилась, не зная, что делать дальше. Лесная дорога была мягкой после недавнего дождя, так что Саша не ушибся, но весь измазался. Грязный, в земле и траве, он тут же вскочил и закричал:

— Стой!

Секунды промедления дали Ваське огромную фору: он уже успел отбежать на несколько десятков метров.

— Ещё успеем! — крикнул Сашка сестре. — Давай! Догоним!

Нина, запыхавшаяся, ничего не сказала и снова побежала следом за мальчишками.

Лес закончился, ребята вбежали в посёлок. Деревянные бараки и сгрудившиеся вокруг них некрашеные сарайчики с поленницами выстроились вдоль чёрной, вытоптанной коровами поселковой дороги. С подворий залаяли собаки, кидаясь в сторону заборов и бряцая железными цепями. Нин