Оглавление

ГЛАВА 1

Дождь начался где-то между развязкой у торгового центра и поворотом к жилому району — именно там, где шоссе делает предательский изгиб, и многие водители не справляются с управлением в мокрую погоду. Том Харрис знал эту статистику наизусть: сорок три аварии за последние два года, семь со смертельным исходом. Цифры въелись в память, как и многое другое из его прошлой жизни детектива.

Сначала дождь был почти игрушечным — редкие капли, которые можно было сосчитать на лобовом стекле. Том не включал дворники, экономя омывающую жидкость. Старая привычка, оставшаяся с тех времен, когда жалованье полицейского приходилось растягивать до последнего цента. Теперь деньги были не проблемой — выходное пособие позволяло жить несколько лет. Но привычки умирают медленно, особенно те, что формировались два десятка лет службы.

Потом дождь усилился. Стал настойчивее, злее, словно небо решило высказать все, что думает о его решении начать новую жизнь в сорок четыре года. Пришлось включить дворники, и их монотонный скрип под аккомпанемент радио создал какую-то печальную, почти погребальную мелодию. Под такую музыку хорошо думается о том, что осталось позади. А позади осталось чертовски много.

Слишком много для одной жизни.

По радио зазвучала старая песня Саймона и Гарфанкела — «Звук тишины». Том потянулся к кнопке переключения станции, но рука замерла в воздухе, словно парализованная внезапной болью. Бриджит обожала эту песню. Напевала ее по утрам, готовя завтрак, и он всегда думал тогда, что нет на свете ничего прекраснее ее голоса в тишине их кухни. Голос был не особенно красивым — чуть хрипловатым после первой сигареты, которую она обязательно выкуривала с кофе — но родным до боли.

Теперь эта мелодия резала по нервам.

«Здравствуй, тьма, мой старый друг…», — пел Саймон, и Том подумал, что тьма действительно стала его другом. Особенно после дела Тимми Роджерса. Особенно после тех бессонных ночей, когда он сидел в детской Сэма и смотрел на спящего сына, представляя, что может случиться с восьмилетним пацаном в этом мире. Какие чудовища могут прийти за ним во тьме.

Бриджит не понимала.

«Ты параноишь, Том», — говорила она, когда заставала его за этими ночными бдениями. «Сэм в безопасности. Мы живем в хорошем районе. У нас сигнализация, замки, ты же сам их проверял раз сто».

Но она не видела того, что видел он. Тело семилетнего Тимми в парке Риверсайд, маленькие ручки, которые не смогли защитить его от монстра. Синие губы, широко раскрытые от попытки последнего крика глаза. И самое страшное — выражение удивления на мертвом лице. Тимми не понимал, почему с ним это происходит. Дети никогда не понимают.

Убийцу так и не нашли. Дело висело уже больше года, и каждый день этого года Том чувствовал себя все большим неудачником. Лучший детектив участка, как его называли в прессе. Человек с самым высоким процентом раскрываемости за последние десять лет. И что толку от всех этих званий, если где-то на свободе ходит тот, кто убивает детей?

Том притормозил у знака «Морган-стрит» и бросил взгляд в зеркало заднего вида. Грузовик с его вещами — жалкими остатками жизни — плелся следом. Водитель явно был недоволен погодой, то и дело высовываясь из кабины и что-то крича, размахивая руками. Затем зло сплевывал и ехал дальше, закуривая новую сигарету.

Том его понимал. Конечно, понимал. Потому что сам был недоволен.

Недоволен октябрем — боже, какой же мерзкий выдался октябрь! Даже по местным меркам, а здесь погода всегда была хреновой. То дождь хлещет как из ведра. То туман такой плотный, что собственных рук не видно. А то — хуже всего — это противное, мерзкое нечто среднее. Когда воздух становится жидким, густым, словно кисель. Дышать им — как хлебать болотную воду. А мысли… мысли вязнут в голове, как муха в капле меда.

Недоволен собой — кто бы сомневался. Своей новой жизнью, которая еще даже толком не началась, а уже казалась чудовищной ошибкой. Глобальным провалом. Катастрофой вселенского масштаба.

Недоволен Бриджит. О да, особенно Бриджит. Которая не смогла — нет, не захотела! — пережить трудные времена. Сбежала при первой же возможности. К своему драгоценному бухгалтеру Ричарду. Конечно, к Ричарду. У него же есть стабильность. Деньги. Скучная, предсказуемая жизнь среднестатистического обывателя.

А этот Ричард… Том недоволен был им больше всего. Ведь Ричард теперь формально — какое мерзкое слово — считался отчимом Сэма. Отчимом! Как будто кто-то спрашивал мнение Сэма по этому поводу.

Но больше всего — больше дождя, больше Бриджит, больше всего остального — злило то простое, очевидное, режущее как тупой нож обстоятельство, что Ричарду Сэм был не нужен. Совершенно. Абсолютно. На кой черт он ему сдался? Зачем этому самодовольному ублюдку чужой подросток? Обуза. Лишний рот. Чужая проблема, которая досталась в нагрузку к Бриджит.

Том повернул направо. Медленно. Очень медленно. Будто оттягивал неизбежное. И поехал по новой улице. По «своей» улице, — какая ирония в этом слове.

За свою треклятую жизнь он сменил множество адресов. Чертову кучу. Съемные квартиры в студенческие годы — о боже, какой кошмар. Приходилось делить комнату с соседом-алкашем. Этот придурок блевал в раковину каждые выходные. Иногда и в будни тоже. Запах стоял такой, что можно было сдохнуть. А убираться он не убирался — конечно же. Зачем?

Потом была первая собственная квартирка после академии. Студия. В паршивом районе — в самом что ни на есть дерьмовом. Где по ночам стреляли чаще, чем на полицейском стрельбище. Бах-бах-бах — колыбельная для местных жителей. А днем — о, днем было еще веселее — торговали наркотой прямо на детских площадках. При детях. При их матерях. Всем было плевать.

А потом… потом был дом с Бриджит. Их дом. Который они выбирали вместе — часами, неделями высматривая объявления. Где планировали растить детей. Много детей. Где собирались стареть вместе, держась за руки на веранде. Идиотские мечты. Наивные, глупые, прекрасные мечты.

Но никогда — никогда за всю его жизнь — переезд не казался таким окончательным. Таким… финальным. Словно он не просто менял адрес. Не просто перевозил вещи из точки А в точку Б. Словно хоронил одну жизнь — свою настоящую жизнь — и пытался реанимировать другую. Незнакомую. Чужую.

Словно становился совершенно другим человеком. Не детективом Харрисом, которого знали в участке. Не мужем Бриджит — любящим, преданным, надежным. Не отцом Сэма, которого он так подвел.

Просто… каким-то Томом. Обычным Томом. Одиноким мужчиной средних лет — вот что из него получилось. С багажом ошибок размером с товарный поезд. С упущенными возможностями, которые снились ему по ночам и не давали спать. С пустотой внутри, которая разрасталась как опухоль.

Морган-стрит… Вот это тишина… Не та мертвая, гробовая тишина, которая висит над заброшенными кварталами. Не тишиной кладбища, где остались только призраки и надгробия с выцветшими фотографиями. Нет.

Это была другая тишина. Живая. Дышащая. Почти осязаемая.

Тишина места, где люди чувствуют себя в безопасности. Где дети могут играть во дворах до самой темноты, а родители не хватаются за телефон каждые пять минут. Не боятся отпускать их из виду. Представить только! В наше-то время.

Дома… дома стояли в ряд, как игрушечные солдатики из детского набора. Ровно. Дисциплинированно. Каждый со своим лицом, со своими особенностями, со своими маленькими секретами. Но все вместе создавали удивительную гармонию. Словно кто-то очень умный, очень терпеливый расставлял их по одному, с любовью и пониманием.

Одноэтажные строения пятидесятых-шестидесятых. Времена Эйзенхауэра и молодого Кеннеди. С аккуратными палисадниками — не дворцовыми садами, а просто аккуратными. И широкими верандами, помнящими еще времена Рейгана. Архитектура эпохи, когда в Америке еще верили. По-настоящему верили в светлое будущее. В белые заборчики. В то, что завтра будет лучше, чем вчера.

Когда отцы семейств — настоящие отцы, а не формальность — возвращались с работы ровно к шести. Как по часам. И жены встречали их в накрахмаленных фартуках. В фартуках! Пахнущих ванилью и домашним пирогом. Не вонючими полуфабрикатами из микроволновки, а настоящим пирогом, который пекли два часа.

Времена американской мечты. До того, как она превратилась в американский кошмар.

На лужайках — зеленых, ухоженных лужайках — то тут, то там валялись детские велосипеды. Красный с плетеной корзинкой и ржавым звонком. Синий, со спущенным задним колесом — наверное, наехал на гвоздь. Желтый с белыми ручками и разноцветными кисточками на руле, которые трепетали на ветру как знамена маленькой армии.

Кто-то забыл скакалку на тротуаре — розовую, с пластиковыми ручками. Кто-то оставил футбольный мяч под кустом можжевельника, потому что мама позвала ужинать, и было некогда убирать.

Обычные приметы детства. Самые обычные. Но почему-то — черт его знает почему — они вызвали у Тома острую, почти физическую боль. В груди. В животе. Везде сразу.

Может быть, потому что Сэм никогда не оставлял свои игрушки разбросанными. Никогда. Парень был аккуратным. Складывал книжки стопочкой по размеру. Расставлял машинки в гараже по цветам — сначала красные, потом синие, потом зеленые. Всегда убирал велосипед в положенное место. В гараж. На крючок.

«Как настоящий детектив», — шутил тогда Том. В те времена, когда еще мог шутить. «У детективов все должно быть на своих местах, парень. Иначе можно упустить самую важную улику».

И Сэм смеялся! — салютовал серьезно, по-военному: «Есть, сэр! Детектив Харрис младший к вашим услугам, сэр!» Как маленький солдатик. Как герой из фильмов, которые они смотрели вместе по выходным. Когда-то смотрели.

А теперь… теперь его сын жил в другом доме. С другим мужчиной, которого он вынужден был называть «папа Ричард». Папа Ричард! Как будто настоящего папы не существует. Как будто Том Харрис умер и его заменили.

И возможно — эта мысль грызла изнутри — возможно, Сэм теперь разбрасывал игрушки. Потому что настоящего папы не было рядом, чтобы научить его порядку. А Ричарду было просто наплевать. На порядок. На воспитание. На все.

Или — что еще хуже, намного хуже — мальчик перестал играть вообще. Дети разведенных родителей… они взрослеют слишком быстро. Слишком рано. Пытаясь понять, в чем они виноваты. Что они сделали не так. Почему их семья развалилась.

Том поймал себя на мысли, что не звонил Сэму… два месяца. Два чертовых месяца! Шестьдесят дней. Без единного звонка. Без «привет, сынок». Без «как дела в школе». Ничего.

Сначала он объяснял это себе занятостью — как же, очень занят был. Оформление документов на дом. Море бумажек. Увольнение из полиции — еще больше бумажек. Сборы. Коробки. Упаковка всей своей никчемной жизни в картонные коробки.

Потом… потом стало стыдно звонить. Как объяснить восьмилетнему ребенку, что папа переехал? Что теперь они будут видеться еще реже? Что расстояние между ними стало не только эмоциональным, но и физическим?

Но все изменится. Том цеплялся за эту мысль, как утопающий за спасательный круг. Как наркоман за последнюю дозу. Теперь, когда он заживет по-новому… когда разберется с собой, с выпивкой. Когда избавится от кошмаров, которые приходят каждую ночь.

Тогда все будет по-другому. Все!

Сэм подрастет, поймет, наконец, что папа не такой уж и хреновый — просто сломанный. Просто переживает трудные времена. Самые трудные в своей жизни. И тогда — обязательно тогда — пацан переедет к нему.

Они будут жить вместе в этом доме. На этой идеальной улице. И Том научит его всему, что знает сам. Как читать людей — по глазам, по жестам, по интонации. Как находить правду среди океана лжи. Как защищать тех, кто слабее. Как быть настоящим мужчиной.

Как не стать таким неудачником, как его отец.

Том притормозил у дома номер 45. Резко. Тормоза взвизгнули — надо бы заменить колодки.

На крыльце соседнего дома, под дурацким полосатым навесом — красно-белые полоски, как на цирковом шатре — сидела пожилая женщина с вязанием в руках. Спицы мелькали с невероятной скоростью, нитки — какие-то ярко-желтые, веселые.

Она подняла голову и помахала рукой. Просто так. Улыбнулась — широко, искренне, без всякой задней мысли. Черт побери, когда он видел такую улыбку в последний раз? Такие улыбки… они бывают только у людей, которые прожили долгую отличную жизнь. Которые пережили войны, потери, разочарования. И научились радоваться мелочам. Солнечному дню после недели дождей. Письму от внуков с корявыми каракулями. Новому соседу, который, возможно — кто знает? — скрасит серое однообразие их медленно тянущихся дней.

Том помахал в ответ. Машинально. И вдруг — что-то теплое шевельнулось в груди. Еле знакомое чувство. Почти забытое. Когда это было? Когда ему кто-то махал просто так? Без причины, без повода, без скрытого умысла? Когда кто-то был искренне рад его видеть? Не ожидая ничего взамен — ни отчетов, ни объяснений, ни извинений?

В департаменте? Хрена с два! В департаменте все было по-другому. Его коллеги в последние месяцы смотрели на него так, словно он был заразным. Прокаженным. Неудачником, от которого может передаться невезение. Переговаривались шепотом, когда он проходил по коридору — думали, он не слышит? Слышал каждое слово! Бросали осторожные взгляды. Полные жалости и опаски в равных пропорциях. Говорили дежурные фразы — о том, что «не все дела можно раскрыть». Что «иногда правосудие работает медленно». Что «такое случается с каждым». Но в глазах читалось совсем другое.

Харрис сломался. Лучший детектив участка — бывший лучший — не выдержал давления. Подсел на выпивку. Потерял нюх. Потерял хватку. Потерял все, что делало его хорошим копом.

Никто не говорил этого вслух. Конечно, не говорил — все же джентльмены, мать их. Но все понимали. Видели. Чувствовали запах выпивки, который он пытался заглушить дешевыми мятными конфетами. Замечали дрожь в руках по утрам. Слышали, как он путает показания свидетелей и забывает элементарные процедуры.

И самое паршивое — они были правы. Абсолютно правы.

После дела Тимми что-то внутри него действительно сломалось. Не треснуло — он мог бы с трещиной жить. Не погнулось — погнутое можно выпрямить. Именно сломалось. Как переломленная пополам ветка. Как разбитое вдребезги стекло. Без возможности починки.

Он начал пить больше обычного. Намного больше. Сначала, оправдывая себя — только дома. После работы. Рюмка виски перед ужином — что в этом такого? Потом две рюмки. Потом он вообще перестал считать. Бутылка становилась легче с каждым днем, пока не опустошалась полностью.

Затем — фляжка в машине. «Для особо тяжелых дней», — объяснял он себе. Но тяжелыми становились все дни подряд. Понедельники, когда нужно было браться за новые дела. Пятницы, когда подводили итоги недели. Выходные, когда он оставался наедине со своими мыслями.

Бриджит терпела. Месяц. Два. Три. Пыталась говорить с ним — спокойно, разумно, логично. Устраивала интервенции с участием ее сестры и пастора из церкви, которую он не посещал уже лет пять. Выбрасывала бутылки.

Но Том тащил новые. Или находил старые, припрятанные в местах, о которых она еще не знала. В бачке унитаза. В коробке с рождественскими украшениями. В ящике с инструментами, который она никогда не открывала.

А когда начались ночные кошмары…

Вот тогда все и покатилось к чертям окончательно. Он стал вскакивать с постели с криками. Дикими, животными криками. Размахивал руками, отбиваясь от невидимых врагов. Или пытаясь схватить кого-то. Свидетелей. Убийцу маленького Тимми.

Бриджит окончательно испугалась. И кто ее винит?

«Ты изменился, Том», — сказала она в тот февральский вечер. Снег заметал все толстым слоем, превращая мир снаружи в белое безмолвие. Ветер завывал в трубе, словно души всех нераскрытых дел, всех жертв, которых он не смог защитить. «Я больше тебя не узнаю. Совсем не узнаю. Ты стал… чужим».

Он не узнавал себя тоже. Это было честно, по крайней мере. В зеркале на него смотрел незнакомец. С красными, воспаленными глазами. С трехдневной щетиной, которая росла неровными клочками. С этим чертовым шрамом на обвисшей щеке, тянущимся от уголка рта чуть ли не до уха. Мужчина, который разговаривал с сыном на повышенных тонах. Который орал на жену за то, что она посмела переставить его служебные файлы. Которые, кстати, лежали именно там, где он их оставил, просто он был слишком пьян, чтобы это заметить.

«Мне нужно время», — пытался объяснить он тогда. Слова давались трудно, язык заплетался. «Это пройдет. Все проходит. Мне просто нужно найти этого ублюдка, и все встанет на свои места. Все вернется, как было раньше».

Но Бриджит только качала головой. Медленно, печально. И в ее глазах он увидел то, чего боялся больше всего на свете. Не злость — со злостью можно было бороться. Не разочарование — разочарование проходит. Именно равнодушие. Полное, безоговорочное, смертельное равнодушие. Женщина, которая любила его столько лет, которая родила ему сына, которая терпела его работу, его отсутствия, его вечную усталость — просто перестала чувствовать что-либо. Вообще что-либо.

«Ты не найдешь его, Том. Никогда не найдешь. И даже если найдешь — это ничего не изменит. Ничего. Ты уже не тот человек, за которого я выходила замуж. Того человека больше нет».

Через неделю она подала на развод. Еще через месяц — познакомилась с Ричардом. На каких-то долбаных курсах йоги. Йога! Бриджит, которая раньше считала йогу уделом скучающих домохозяек с лишними деньгами и недостатком мозгов, вдруг увлеклась медитациями и чакрами. И дыхательными практиками. А заодно — с Ричардом.

«Он не кричит», — сказала она, когда Том, напившись до состояния откровенности, спросил, что она в нем нашла. «Он никогда не повышает голос. Не приходит домой пьяный. Не будит Сэма по ночам своими кошмарами. Не бьет кулаками по стенам».

Ричард. Одно только имя бесило до зубного скрежета. Слишком правильное. Слишком буржуазное. Слишком… безопасное. Ричард работал бухгалтером в какой-то фирме средней руки, которая занималась средними делами для средних людей. Жил размеренной, предсказуемой жизнью. Вставал в половину седьмого, завтракал мюслями с обезжиренным молоком, ездил на работу на гибридном автомобиле. Покупал органические продукты в специальном магазине. Ходил в спортзал по вторникам и четвергам. Идеальный мужчина для женщины, которая устала от драм, потрясений и адреналина.

И теперь этот Ричард — этот долбанный, идеальный Ричард — читал Сэму сказки на ночь. Учил его ездить на двухколесном велосипеде. Ходил с ним на бейсбольные матчи, которые сам Том всегда обещал посетить. «В следующие выходные, сынок. Обязательно в следующие». Но следующие выходные никогда не наступали — всегда находились дела поважнее.

Самое паршивое было в том, что Ричард даже не был плохим человеком. Том пытался — честно пытался — найти в нем изъяны. Тайную выпивку. Азартные игры. Скрытую агрессию. Финансовые махинации. Связь на стороне. Что угодно, что позволило бы ему сказать Бриджит: «Вот видишь? Он не такой уж идеальный».

Но нет. Чертов Ричард был именно таким, каким казался — спокойным, надежным, предсказуемым. Скучным, но именно этого Бриджит и хотелось после жизни с полицейским. После бессонных ночей в ожидании звонка о том, что мужа ранили. Или убили. После отмененных отпусков, пропущенных праздников и ужинов, которые остывали на плите, пока он гонялся за очередным уродом.

А ведь когда-то все было по-другому…

Том вспомнил тот день. Библиотека. Он зашел туда совершенно случайно — скрыться от дождя. Промок до нитки, гоняясь за подростком-наркоманом по переулкам. Не поймал. Форма прилипла к телу, с волос капало, ботинки хлюпали при каждом шаге.

Тут он ее и увидел.

Она сидела за столиком у окна, склонившись над стопкой книг. Волосы — каштановые, с медным отливом — падали на лицо, и она то и дело поправляла их за ухо. Автоматический жест, который почему-то показался ему невероятно трогательным. На ней была простая белая блузка и свитер цвета слоновой кости. Никаких ярких красок, никакой вычурности. Но в этой простоте была какая-то особенная элегантность.

Она что-то записывала в блокнот. Сосредоточенно. Кусала кончик ручки, когда думала — милая, детская привычка. А когда она подняла голову, чтобы посмотреть на дождь, Том увидел ее глаза. Серые. Цвета грозового неба. Умные глаза. Печальные.

Он стоял в дверях, капая на пол, и не мог отвести взгляд.

Потом она заметила его. Посмотрела с легким недоумением — мокрый полицейский в библиотеке выглядел, надо признать, довольно странно. Том почувствовал, как краснеет. Как школьник! Взрослый мужчина, офицер полиции, а ведет себя как подросток на первом свидании.

Подошел к ее столику. Неуверенно. Нервничая как идиот.

— Простите за беспокойство, — начал он, и голос дрогнул. — Я не хотел отвлекать, просто… дождь, понимаете. Промок весь. Решил зайти обсохнуть.

Она улыбнулась. Не сразу — сначала изучила его внимательным взглядом. Потом уголки губ медленно поползли вверх. Улыбка получилась теплая, но осторожная. Как у человека, который привык не доверять с первого взгляда.

— Конечно, — сказала она мягко. — Располагайтесь. Хотя обычно в библиотеку приходят не от дождя прятаться.

— А от чего? — спросил Том, удивившись собственной смелости.

— От жизни, — ответила она просто. — Когда она становится слишком шумной. А здесь тихо. Спокойно. Книги не кричат, не требуют внимания. Они просто ждут.

Голос у нее был низкий, чуть хриплый. Как у женщин, которые много думают и мало говорят. Том мог слушать этот голос часами.

— Меня Том зовут, — представился он. — Том Харрис.

— Бриджит. — Она протянула руку для рукопожатия. Пальцы тонкие, прохладные.

Они разговорились. Сначала о книгах — она изучала литературу, писала диссертацию о викторианских романах. Потом о дожде, который никак не хотел заканчиваться. О городе, о жизни. Том рассказывал про работу — осторожно, не вдаваясь в детали. Не хотел пугать ее рассказами о том, с чем приходится сталкиваться полицейскому.

А она слушала. Внимательно. Не перебивала, не задавала глупых вопросов. Просто слушала, время от времени кивая. И Том понял, что давно уже не встречал женщину, которая умеет слушать.

Дождь кончился, но он не уходил. Притворялся, что форма еще не высохла. А она не прогоняла его.

Когда библиотека стала закрываться, Том понял, что пора решаться.

— Слушайте, — сказал он, когда они вышли на улицу. — Я знаю, это может показаться странным. Мы только познакомились, и вообще… но может быть, мы как-нибудь встретимся? Сходим куда-нибудь? В кино, например. Или в кафе. Или…

Он замолчал, понимая, что несет чушь.

Бриджит посмотрела на него изучающе. На лице — неопределенное выражение. Том уже приготовился к вежливому отказу.

— В парк, — сказала она вдруг.

— Что? — не понял Том.

— Если свидание, то в парке. Завтра в шесть вечера. У центрального входа.

— А почему парк? — удивился он. — Я думал, вы предложите снова библиотеку. Или кафе. Или…

— Потому что я люблю кормить уток, — ответила Бриджит, и в глазах снова мелькнули те самые озорные искорки. — У меня дома всегда для этого есть запас черствого хлеба. А утки в нашем парке — самые наглые и прожорливые создания в городе. Они меня уже знают в лицо.

Том рассмеялся. Громко, от души.

— Кормить уток, — повторил он. — Серьезно?

— Серьезнее не бывает, — кивнула она. — Это очень терапевтично, знаете ли. Утки не задают сложных вопросов, не требуют объяснений. Им нужен только хлеб. И они благодарны за каждую крошку.

— Договорились, — сказал Том, пожав плечами. — Завтра в шесть. В парке. С хлебом для уток.

— Я принесу хлеб, — поправила Бриджит. — У меня больше опыта в этом деле.

И знаете что?

Он пришел.

За двадцать минут до назначенного времени, как полный дурак. И она тоже пришла. Точно в шесть. С бумажным пакетом в руках и той же осторожной улыбкой.

Так все и началось.

Дом Тома был зажат — будто в тисках — между домиком приветливой старушки с вязанием и каким-то серым двухэтажным монстром. С башенкой. И флюгером на крыше. Да кому, черт возьми, нужен флюгер в наше время?

Том заглушил двигатель и просто сидел за рулем несколько минут — может, две, может, пять. Он разглядывал свое новое жилище сквозь эту мерзкую пелену дождя. Капли стекали по лобовому стеклу, размывая контуры. Превращая дом в размазню.

Размазню кремового цвета. Приятного, надо признать, теплого оттенка. Такого, который не резал глаз даже в эту паршивую погоду. Даже сквозь дождевую завесу выглядел… уютно? Да, пожалуй, уютно. Неожиданно.

Зеленая крыша. Покрыта новой черепицей — это было видно даже отсюда. Значит, за домом следили. Кто-то вкладывал деньги. Время. Заботу. Интересно, кто? И почему теперь продают?

Небольшое крыльцо украшали резные перила. Тонкая работа — это бросалось в глаза сразу. Кто-то когда-то, вкладывал душу в эти детали. Резьба была изящной, с мелкими завитками и листочками. Такими крошечными, что их можно было рассмотреть только вблизи. На фабриках такого не делают. Никогда не делали. Да и не умеют.

Перед входом росли два куста гортензии. Здоровенные. Старые, видимо. Сейчас они готовились к зиме — природа готовилась к смерти, как всегда в это время года. Листья приобрели красивый бронзовый оттенок. С золотыми прожилками. Даже в серости дня они светились каким-то внутренним огнем.

Последние цветы висели тяжелыми шапками. Синего и розового цвета. Готовые осыпаться от первого же сильного ветра. От первого серьезного порыва. Держались из последних сил — как многие в этой жизни.

Газон нуждался в стрижке. Это было очевидно. Но не выглядел запущенным. Нет. Скорее… временно забытым. Словно хозяин просто отвлекся на что-то более важное. На какие-то неотложные дела. И не успел закончить осенние работы в саду. Бывает. У всех бывает.

В одном из окон второго этажа — том самом, что смотрело прямо на улицу — висели светло-голубые занавески, слегка отодвинутые в сторону. Совсем чуть-чуть. Но достаточно, чтобы…

Том почему-то подумал — нет, не подумал, почувствовал, — что кто-то недавно стоял там. Прямо там, за этим окном. Смотрел вниз. На улицу. На подъезжающие машины. Может, ждал кого-то. Или, наоборот, прятался от нежелательных визитеров. От тех, кого не хочется видеть.

Он мотнул головой. Резко. Отгоняя параноидальные мысли, как мух. Слишком много лет работы в полиции. Эти годы научили его искать подвох там, где его нет. И в помине нет. Видеть преступления в самых невинных ситуациях. В детских игрушках на газонах. В приоткрытых окнах. В щелях между занавесками.

Иногда — напомнил он себе — занавеска это просто занавеска. А не попытка скрыться от посторонних глаз. Не сигнал. Не предупреждение. Не угроза.

Просто занавеска.

Том вылез из машины и сразу почувствовал, как мелкий противный дождь принялся промачивать его одежду. Воздух пах мокрыми листьями, свежевскопанной землей и чем-то еще — дымком из чьего-то камина, возможно. Запах детства, подумал он. Когда самой большой проблемой в жизни было успеть домой до того, как включат уличные фонари.

Когда завтра казалось бесконечно далеким, а понятия «развод», «алименты» и «право на свидания» существовали только в мире взрослых.

— Мистер Харрис!

Том обернулся. К нему торопливо шел мужчина лет пятидесяти. Может, чуть больше. В дорогом сером плаще — слишком дорогом для этого захолустья. С кожаным портфелем в руке. Новый портфель. Блестящий.

Кларк. Риэлтор.

Черт, как же Том ненавидел риэлторов.

Они встречались только один раз. Неделю назад. В его офисе на Мичиган-стрит — с поддельными растениями и мотивационными плакатами на стенах. Но Том запомнил его сразу. Слишком уж старательно тот улыбался — улыбка накрахмаленная, натянутая, как у манекена. И слишком быстро говорил. Тарахтел как пулемет. Словно боялся, что клиент передумает и убежит прямо посреди переговоров. Сбежит от его липкого энтузиазма и потных ладоней.

Классический продажник. Типичный. Которому важнее закрыть сделку — любую сделку — чем решить проблемы покупателя. Таким наплевать на людей. Им важны только комиссионные.

— Добро пожаловать на Морган-стрит! — Кларк протянул руку для рукопожатия.

Том заметил — как не заметить — что ладонь у риэлтора опять влажная и холодная.

Мертвая рыба.

Рукопожатие было слабым, неуверенным. Размазанным. Совсем не таким, какое ожидаешь от якобы успешного бизнесмена. От человека, который торгует недвижимостью уже лет десять.

У Кларка были нервные глаза. Беспокойные. Они постоянно бегали — влево, вправо, вверх, вниз — не фокусируясь ни на чем конкретном. Как у загнанного зверька. Или у человека, который собирается тебе соврать.

— Я уже начал думать, что вы передумали, — продолжал Кларк, вытирая ладонь о плащ. — Погода, знаете ли, совсем не располагает к переездам. Такой дождь…

— Привык работать в любую погоду, — буркнул Том, внимательно изучая лицо риэлтора. — Двадцать два года в полиции. Дождик меня не испугает.

Десять лет патрульным — самая грязная работа. Двенадцать детективом — еще грязнее. Он работал под проливными дождями, которые прибивали к земле. В снежные бураны, когда видимость была нулевая. В сорокаградусную жару, когда асфальт плавился под ногами, а труппы разлагались за считанные часы. И в тридцатиградусный мороз, когда кровь на месте преступления замерзала, превращаясь в красный лед.

Работал в ночи, когда пьяные идиоты стреляли в воздух из пистолетов, празднуя очередной год своего существования. На Рождество, когда домашнее насилие достигало годового пика — семейные праздники всегда провоцировали худшее в людях. В День святого Валентина, когда влюбленные убивали друг друга из-за ревности.

Небольшой осенний дождь был для него просто легким неудобством. Почти комфортом.

— Ах да, детектив! — Кларк кивнул с преувеличенным энтузиазмом.

Но в голосе послышались нотки напряжения. Тонкие. Едва заметные. Но Том давно научился их различать.

— Наверное, много всякого повидали на службе. Разных… случаев.

Он произнес слово «случаев» странно. Осторожно. Словно за ним скрывалось что-то более конкретное. Что-то, о чем не принято говорить вслух в приличном обществе.

— Всякого хватало, — коротко ответил Том. — А теперь хочется тишины и покоя.

Покоя. Хотя бы чуть-чуть. Хотя бы иллюзию покоя.

— Конечно, конечно! И здесь у вас будет именно это — тишина и покой. Морган-стрит — один из самых спокойных районов города. Практически никакой преступности, прекрасные соседи, отличные школы поблизости…

Кларк внезапно замолчал. Словно спохватился. Понял, что сболтнул лишнее.

Зачем холостяку — а Том явно выглядел как холостяк — информация о школах?

— У меня сын, — пояснил Том. — Восьми лет. Пока живет с матерью, но планирую, что он будет приезжать на выходные.

Это была не совсем правда. Точнее — полная ложь. Самообман чистой воды. По соглашению о разводе — этому унизительному документу — он мог видеть Сэма два раза в месяц. И то под надзором социального работника. Под присмотром. Как какой-то потенциальный маньяк.

Результат того злополучного дня, когда он забрал Сэма из школы в не совсем трезвом состоянии. Хотя что значит «не совсем»? Он был пьян в дрова. И Сэм это заметил. Конечно, заметил — дети всегда замечают. Понюхал его перегар и рассказал об этом матери.

Стукач малолетний.

Хотя нет. Не стукач. Просто испуганный ребенок.

Ничего страшного не произошло, черт возьми! Том не разбился. Не покалечил никого. Просто… просто выпил лишнего. С кем не бывает? После развода, после всего этого дерьма с работой…

Но все изменится. Обязательно изменится. Как только Том докажет — себе, бывшей жене, суду, всему миру — что может контролировать выпивку. Как только устроится на новую работу. А он обязательно устроится. Может быть, частным детективом. Или охранником в торговом центре. Или…

Неважно. Главное — суд пересмотрит решение. Сэм будет приезжать к нему каждые выходные. А потом и на все лето. Они будут ловить рыбу. Играть в бейсбол. Делать все то, что должны делать отцы с сыновьями.

— Прекрасно, прекрасно! — заулыбался Кларк.

Но улыбка показалась неестественной. Вымученной. Как у человека, которого заставляют улыбаться под дулом пистолета.

— Детям здесь очень нравится. Хотя…

Он замялся. Осекся.

— Что? — резко спросил Том.

— Ничего особенного. Просто в последнее время родители стали более… осторожными. После того случая в парке. Помните? Мальчик…

Том напрягся. Каждый мускул. Каждый нерв.

Тимми Роджерс.

Даже здесь. В новом районе, новой жизни, новом доме. Это дело преследовало его. Как проклятие. Как личный демон, который никогда не отстанет.

— Помню, — сухо ответил он. — Я вел это расследование.

Кларк побледнел. Мгновенно. Стал цвета мела.

— О боже, простите, я не знал… То есть, я не хотел… Конечно, вы же детектив… Точнее, были… Господи, какая неловкость…

— Убийцу так и не поймали, — сказал Том.

Больше себе, чем риэлтору. Признание. Исповедь. Приговор.

Грузовик с вещами — огромная рыжая махина, обляпанная грязью по самую крышу — как раз подкатил к дому. Остановился у самой обочины, чуть не въехав в почтовый ящик.

Водитель… Забавный типчик. Молодой парень, лет двадцати пяти, может меньше. Татуировка змеи на шее — зеленая, с красными глазами, извивается от шеи куда-то под воротник. Кольцо в носу поблескивает. Еще одно в левом ухе. Весь такой брутальный, наверное, сам себя считает крутым.

Высунулся из кабины, как чертик из табакерки:

— Эй, мужик! — голос хриплый, прокуренный. — Где разгружаться будем? И давай быстрей, а то тут грозу обещают! Слышишь грохот? — он ткнул пальцем в небо. — Я не хочу таскать твой хлам под ливнем!

И правда — где-то далеко уже ворчал гром. Еле слышно, но зловеще.

— Сейчас! — крикнул Том, чувствуя, как напряжение растет. Повернулся к Кларку, который почему-то побледнел. — Давайте быстро закончим с документами. Парень прав — дождь усиливается.

— Конечно, конечно! — риэлтор как-то судорожно, нервно полез в свой портфель. Руки у него дрожали. Почему дрожали? — Рабочие сами разгрузят?

— Сами. За отдельную плату, естественно.

Кларк кивнул. Но продолжал нервничать. Постоянно оглядывался по сторонам, поворачивал голову направо-налево. Словно ждал, что откуда-то — из-за угла, из кустов — появится кто-то нежелательный. Кто-то, кого он совсем не хотел видеть.

Что за черт? Почему он так дергается?

Они поднялись на крыльцо, и Том сразу — мгновенно — почувствовал разницу. Под навесом было тихо. Уютно даже. Дождь барабанил по крыше — гулко, ритмично, как пальцы по столу — но сюда не долетал. Только звук. Под ногами поскрипывали широкие деревянные доски. Не гнилые — это сразу понятно. Просто старые. С тем характерным, узнаваемым звуком дерева, которое прослужило не один десяток лет и еще послужит столько же. Добротное. Настоящее.

Том заметил — глаз-то наметанный — что перила крыльца недавно красили. Краска лежала ровно, аккуратно. Без потеков и пузырей, без этой дилетантской небрежности. Работал мастер. Или очень старательный хозяин. Кто-то явно следил за домом. Не давал ему ветшать, разваливаться, превращаться в руины.

Но тогда что его заставило выставить дом на продажу?

У двери стоял большой керамический горшок. Красивый, дорогой — видно сразу. Но в нем — засохшие цветы. Когда-то это были петунии, ярко-розового цвета, жизнерадостные и пышные. А теперь… теперь от них остались только бурые, скрюченные стебли и несколько почерневших лепестков, которые еще держались, но вот-вот отвалятся. Возле горшка лежали прошлогодние листья — желтые, коричневые, никто их не убирал.

Странно. Очень странно. Если за домом следили так хорошо — краска свежая, доски крепкие — почему забросили цветы? Почему оставили их гнить?

Кларк тем временем возился с замком, бормоча что-то себе под нос — слов не разобрать, но интонация нервная, обеспокоенная. Ключ поворачивался туго, очень туго. Словно замком не пользовались несколько недель. Или месяцев.

— Немного заедает, — пояснил риэлтор, вытирая пот со лба носовым платком, хотя погода была прохладной. Чего он постоянно потеет? — Осенняя сырость, знаете ли. Влажность повышается, и все замки в старых домах начинают капризничать. Это нормально. Абсолютно нормально.

Но Том умел работал руками. Знал звук заржавевшего замка — металлический, скрипучий, с характерным сопротивлением. И это был не он. Совсем не он. Скорее замок, которым просто долго не пользовались. Как будто предыдущий хозяин съехал в спешке. Бросил все и ушел.

Наконец, замок поддался. С громким, резким металлическим щелчком — как выстрел в тишине.

— Добро пожаловать домой! — произнес Кларк с театральным жестом, широко распахивая дверь. Улыбка у него была такая же фальшивая, как и интонация.

Том переступил порог. И сразу…

В доме был запах. Не неприятный — нет, ничего отвратительного. Но очень специфический. Очень… узнаваемый. Смесь лимонной полироли для мебели — дорогой, качественной. Старых книг — переплетов, страниц. И чего-то еще, чего он не мог сразу определить. Что-то медицинское… антисептическое. Словно здесь недавно обрабатывали что-то дезинфицирующими средствами. Полы, мебель, стены. Зачем?

И под всем этим — слабый, но отчетливый аромат одиночества. Если у одиночества вообще есть запах, то именно такой. Тихий, застоявшийся. С нотками печали и недосказанности. С привкусом тайны.

Запах дома, где никто не готовит ужин. Где не смеются над шутками из телевизора. Где не хлопают дверьми, торопясь на работу. Где не зовут домашних к столу.

Запах дома, который ждет. Но чего? Или кого?

Прихожая. Небольшая, но… черт, продуманная до мелочей. До последней детали. Темный пол — полированный настолько идеально, что отражал потолок чуть ли не как зеркало. Ни единой пылинки. Ни малейшей царапины. Словно по нему никто никогда не ходил.

Стены персикового цвета. Безупречно выкрашенные. На них — несколько черно-белых фотографий в простых деревянных рамках. Строго симметрично. Выверено до миллиметра.

Слева — лестница на второй этаж. Резные перила в том же стиле, что и крыльцо. Каждая балясина отшлифована, отполирована. Справа — широкий арочный проход в гостиную. Через него виднелся камин. Темное жерло топки оскалилось черной пастью, готовой проглотить все, что в нее бросят. Холодная, голодная утроба зверя, которая сейчас спала, но стоило только чиркнуть спичкой — и она ожила бы, заполыхала бы алым языком, зарычала бы и затрещала, пожирая дрова своими ненасытными челюстями.

У стены стояла небольшая дубовая скамейка для обуви. Основательная. Над ней висело овальное зеркало в старинной раме — бронза, потемневшая от времени, с узором из виноградных лоз.

Все выглядело чисто. Аккуратно. Но…

Как-то слишком незаселенно. Мертво. Словно это была декорация для фильма, а не настоящий дом. Где живут люди. Где кричат дети, лают собаки, хлопают двери.

На скамейке лежала аккуратно сложенная газета. Том взглянул на дату. 15 сентября. Три недели назад.

— Предыдущий владелец оставил всю мебель, — объяснил Кларк. Словно читая мысли Тома. В голосе риэлтора звучала нарочитая бодрость. Фальшивая, как пластиковые цветы в его офисе. — Сказал, что в новом доме начнет все с нуля. Чистый лист, понимаете? Удобно для вас, не правда ли? Не придется тратиться на обстановку.