Оглавление

Пролог

Они сидели в ресторане, отлично спрятанном в гроте фуд-корта парка Port Аventura. Налитое в высокий изящный бокал полусухое белое вино, ее любимое, из-за сильно прогретого воздуха быстро теряло холод винного погребка хозяйки. Тут же стояло специальное ведерко со льдом, принявшее бутылку белого итальянского Pfefferer на временное хранение. По стенкам уже стекали потные прозрачные струи конденсата, охлаждая вино в тридцатипятиградусную жару. У шестилетней малышки, сидящей напротив, с лицом, разрисованным причудливыми синими узорами, нанесенными испанской тонконогой художницей тут же, неподалеку, плескался в стакане апельсиновый сок, заполненный ледяными, неидеальной формы кубиками. В середине стола водрузилась огромная тарелка с теплым хлебом, нарезанным щедрой рукой хозяйки ресторана, француженкой Ивон, и кусок сливочного масла в красивой фиалковой масленке. Мама и дочь рассматривали автора рисунков — испанку Эжен — всю в смелых фиолетовых татуировках в тон вплетенным в косички-дреды бусинкам. К ней выстроилась огромная толпа жаждущих детей: девочки-подростки, мальчики всех возрастов, терпеливо ожидающие своей очереди за татуированной красотой. Переговариваясь с дочкой, Соня продолжила осматриваться: ресторанчик был очень милым. Все столики располагались на улице под большим и плотным навесом, прикрывающим гостей заведения заботливой густой тенью. Неизвестный талантливый дизайнер буквально вывернул наизнанку интерьер и создал иллюзию помещения, находящегося якобы внутри дома: линия пола уютной мраморной плиткой отделяла границу ресторана от уличных камней тротуара, по которым прогуливались толпы туристов. По периметру красовались уютные и невысокие, в средний человеческий рост, стены кирпичной кладки со специально выщербленными местами кусками и множеством прелестных картинок. Вставленные стеклянные окна в белых деревянных рамах поверх нежных рукавов кружев застенчиво прикрывали простые хлопковые шторы. На подоконниках в железно резных горшках псевдоокон росли живые фиалки. Цвета алебастра, невычурно состаренные столы и стулья с изогнутыми ножками и спинками были украшены деревянным кружевом. Шкафчики, стоящие внутри помещения, — из них веселые официанты доставали приборы и хрустящие от чистоты бокалы: все вместе навевало атмосферу прованса, так сильно Соней любимого, что, выбирая место для обеда им с дочкой, невозможно было пройти мимо Fillet&Fish. Справа от их столика расположилась большая компания: пожилые мужчины и женщины, с ними две молодые пары, всего человек двенадцать, не считая ползающего под столом годовалого младенца. Семья весело и пристойно шумела. Сделав заказ, гости не переставали переговариваться между собой. Соня заметила: пожилая седовласая женщина, красивая и ухоженная, несколько раз касалась руки молодого мужчины, сидящего рядом, сильно похожего на нее, скорее всего, — сына. Над столом висел легкий гомон, в него вмешивались звуки поднимаемых бокалов, неизменно наполненных белым ледяным вином. Многие закурили, включая пожилых людей, нимало не смущаясь, курила и молодая девушка, по-видимому, — мама младенца, время от времени, не вынимая сигареты, она возвращала сбегающего сына в ареал их стола, не прерывая беседы и ничуть не раздражаясь. Все-таки принесли детский стул, малыша усадили за стол. Тут же очень быстро появились салаты — огромные порции греческого, затем рыба, блестящие крабы. Переговаривались, неторопливо и вкусно обедая, с интересом поворачиваясь друг к другу. Соне показалось забавным, что молодым было совсем не скучно со своими пожилыми родственниками, а те не смущались присутствием молодежи. За стол Сони принесли еду: дочке — куриную котлетку с жареным картофелем и зеленым горошком. Соне — запеченную на мангале дораду с овощами. Рыба еще шипела, похваляясь поджаристой корочкой и отпуская во все стороны ароматы пряностей. Еда была божественно вкусна, продукты, из которых ее приготовили, — свежайшими. Солнце светило не режущим глаз золотым диском, слегка усыпляя уставшую от долгой прогулки и защищенную плотным навесом Соню. Разомлев от пищи и бокала вина, она закрыла глаза и на минуту задремала.

Девушка видела себя танцующей с красивым молодым мужчиной, играла музыка — густая, красно-бурлящая, с черными кружевными вставками, кажется, — фламенко. Ну конечно, она же в Испании. Мелодия была не очень слышна, как будто бы ее и вовсе не было. Но танец наполнялся необычайно. Даже казалось, что это и не танец был вовсе: она со своим партнером протанцовывала целую жизнь такт за тактом… Вот это — страсть вначале, когда невозможно оторваться друг от друга: гитара звучит настойчиво, требовательно, затем — чуть нежнее: рождение первого ребенка, бессонные и счастливые ночи, переполненные любовью и страхом… А вдруг не дышит… Мытье посуды, скандалы и слезы, но все равно много-много счастья, пусть танец не заканчивается! Еще можно дышать, еще можно танцевать. Имеет значение только он… Музыка все глубже звучала у Сони внутри, будто она сама и была инструментом… Вот гитара мягко извивается, подставляя невидимому музыканту деревянные округлости, ставшие пластичными, выворачивает струнное сердце так, что в него врастают пальцы мастера. Оно почти плавится от пережитой страсти и перелистанных мгновений, медь струн начинает ржаво стекать, обагряя руки, музыка заканчивается, теряя накал, последние аккорды звучат все грустнее, визгливее. Соня вдруг просыпается и оказывается на верхушке песочной карусели, обрушиваясь вниз с остатками фламенко…

Ее будит возня — за соседним столиком худенький мальчик лет пяти пытается что-то прокричать, но ему запрещает мама. Наконец, окончательно решив высказаться, он, стащив с головы джинсовую кепочку и гордо подняв ее вверх, громко объявляет: «Я существую! Я живой!» Затем подходит к Карине и спрашивает: «А ты настоящая?» Соня грустно отмечает асоциальное поведение белесого мальчишки, тыкающего в ее симпатичную дочурку не очень чистым пальчиком, быстро расплачивается и, пообещав десерт чуть позже, подхватывает свою любимую малышку и покидает чудесный ресторан.

Часть I

До начала

Она проснулась, но открывать глаза было страшновато. Лежала так долго, крепко сомкнув редкие бесцветные ресницы. Опять приснился сон, после которого все менялось: она сама, ее возраст, страна, время, иногда — раса и цвет кожи. Ну вот — опять! Решение было совсем рядом, почти оформилось в осязаемое, близко родное и желанное, разыскиваемое ею бог знает сколько десятилетий или веков! Она знала, что, начав цикл сначала, решение уйдет окончательно. Женщина помнила все свои предыдущие жизни, но только несколько тревожных часов перед самой кончиной. Это было золотое время для анализа ускользающей в очередной раз действительности. Не открывая глаз, женщина постаралась запомнить главное.

В прошлый раз она почти нашла его — знание, из-за которого вновь и вновь появляется здесь. Но проснулась шестимесячным пупсом и через месяц ни о чем, кроме безумно чешущихся десен, думать не могла. О словосочетании «тонкие энергии» вспомнила лет через десять, просматривая телепрограмму для подростков. Вспомнила словосочетание и его смысл, на несколько минут прежнюю жизнь, капельницу, неудачно поставленную студенткой-практиканткой. Больница была старая, даже ветхая, пропахшая горестями смертей и болезней, со стенами, источающими запах йода и мази Вишневского, — в ней она была не первый раз. Женщина вспомнила, что последние годы долго болела, дикие боли скручивали тело, раз или два в день выворачивали наизнанку судороги. После них наступала пустота — в прямом смысле слова: тела своего она не чувствовала, в голове не было мыслей, в палате — больных и врачей. Забегала маленькая девочка лет четырех, смешная: платье красное в сине-зеленую клеточку, мятое, волосы короткие, кусок челки выстрижен, видимо, имел место парикмахерский эксперимент. Девочка всегда садилась на край кровати, смешно свесив полненькие ножки, одетые в дешевенькие телесные колготочки в полоску и стоптанные коричневые туфельки с застежками. Малышка брала своей правой ручкой за ее левую состаренную кисть и молчала, сочно вгрызаясь в яблоко — всегда красно-блестящее. Девочка вопросительно смотрела на женщину своими невероятно синими, зашитыми в серую радужку глазами. В голове постепенно прояснялось, появлялось имя — Оля, Ольга. Есть муж — детей нет. А может, эта девочка ее внучка? Было бы хорошо. Нет, вряд ли. Забавная малышка улыбалась и убегала, зашвырнув огрызок за кровать… Последнее воспоминание: пришла медсестра, принесла капельницу.

Девочка стоит сзади нее, яблоко — надкушенное, держит в левой руке, смотрит задумчиво, потирая нос ладошкой снизу вверх — пятачок, да и только. Медицинская сестра склонилась над ней, делая свою работу: лицо немного напоминает лисье, глаза длинные, зеленоватые и злые, почти без ресниц, на щеке пятнышко от вчера прижженного прыщика, из-под медицинского колпачка, плохо накрахмаленного и проглаженного, выбивается тощая рыжая прядка. Женщина успевает подумать, что жидкие волосы в таком возрасте — признак раннего климакса: откуда она это знает? Сразу — привычный сон. В нем ничего интересного: как всегда, она идет по холму, летний августовский день разносит ароматы разнотравья: иван-чая, чабреца, мяты, кажется, ей лет восемь-девять, вроде бы она гостит у бабушки, но это не точно. Доподлинно известно, что это не просто сон и она должна сделать какой-то правильный выбор, нечто важное понять, может, найти направление? Привычная красно-сине-зеленая клетчатая ткань часто стираного платьишка треплется о разбитые круглые коленки, и она, не зная, что делать, отчаянно трет нос снизу вверх. Эта привычка создавать из своего носа свиной пятачок будет с ней всегда — единственно постоянной. Вдруг ветер выбрасывает перед ней старый журнал с русским названием. Она понимает, куда надо идти и что ей предстоит прожить еще одну жизнь. Девочка-женщина открывает журнал — год 1972-й. Ого! Она в прошлом! Ну что ж, неплохо, люди тогда были добрее. Итак, жить только добром, помогать всем, любить, найти и реализовать таланты и призвание. Вроде бы так…

Повторяя эти слова как мантру, девочка побрела по большому холму, огромно возвышавшемуся среди бескрайнего поля для гольфа. Холм был мило волосатый, ровно подстриженный, травка молодцевато искрилась на нем долгую вечность. Мать-природа развлекалась, меняя цветочный покров каждые три месяца, иногда вспоминая про зиму. Тогда сочные травы могли в один день покрыться толстым слоем снега и так простоять месяц или три, а после раздеться, потеряв всего лишь пару листов за время вынужденного сна. Сейчас стоял знойный август одна тысяча девятьсот семьдесят второго года: месяц только начался, щедрые лучи солнышка уже подкрасили дикие ягоды, налили цветом лепестки и листья. Все — как везде.

Начало

Ее звали София, и ей было девять. Неделю назад она вместе со своими родителями из крупного сибирского города переехала в маленькую Коломну по состоянию здоровья Сони и экономической целесообразности семьи. Городок был очень милым и солнечным, украшенным белой церковью и кремлем, множеством старинных домов и мостовыми, утыканными камнями так прочно, что по ним спокойно могли бы ездить тяжелые гужевые повозки с лошадьми, если бы в этом была необходимость. Вечно веселые — обещающее ласковую голубизну небо и почти ежедневное солнышко — будили девочку каждое утро, согревая свежеотремонтированную специально для новенькой жилички детскую, развеивая сомнения насчет переезда. София радостно знакомилась с городом, таким необычно провинциальным по сравнению с прежним, населенным миллионом человек, недавно покинутым ее семьей. Слегка удручала школа, в которой ей предстояло учиться — трехэтажная, серо-кирпичная, с темными, угрожающе безжизненными окнами, недоброжелательно следящими за Соней, пробегающей мимо в магазин за хлебом. Она поделилась своими подозрениями с родителями, но те успокоили ее — все школы так выглядят. Но София помнила прошлую: веселую, украшенную разноцветными панелями, с качелями в школьном дворе. Там было хорошо, и София скучала по оставленным друзьям.

Переезд был интересен приключениями и маленькими скандальчиками, увивающимися вокруг этого события. Сначала местная девочка Лиза (судьба которой сложится весьма печально: через пятнадцать лет она умрет от цирроза печени, поразившего ее вследствие неизлечимого детского алкоголизма), живущая этажом выше, сообщила, что дом эксклюзивный. А необыкновенность его заключалась в том, что он падал. Да-да, почти достроенный дом вдруг уронил верхний этаж, и его пришлось перестраивать заново. Через несколько дней уставшая, пришедшая с собеседования мама сообщила, что дом действительно перестраивался, потому что верхние этажи были совсем плохо сделаны. И что якобы есть история с похищенными средствами застройщиков, ну, это уж как водится. Папа хохотал над этими историями, но, в общем-то, было не очень смешно, потому что, если присмотреться внимательно, геометрия их квартиры оставалась своеобразным приветом из будущего — ни одна линия потолка не была параллельна или перпендикулярна другим линиям потолка или пола. Местоположение люстр тоже вызывало недоумение. Располагались они не в центре потолков, а где-то сбоку. Полы скрипели нещадно и, как скоро выяснилось, пропускали все звуки, вплоть до кашля соседей, впрочем, как и стены. Софии нравилось бегать по полу и выжимать из него звуки. Они были разными: тонкими, грубыми. Иногда ей удавалось сыграть на них простенькую мелодию, это страшно забавляло ее. Что и говорить, не квартира, а подарок. Не подкачал и вид из окна: вдалеке располагалось маленькое уютное кладбище, и Соня уже представляла себе, как будет рассказывать страшные небылицы одноклассникам. Так в хлопотах и веселье прошел август и наступило первое сентября.

Разбудило пионерское радио, на протяжении следующих десяти лет оно будет петь девочке пионерскую зорьку, выполняя работу будильника каждое утро. Соня встала, оделась. Новая коричневая форма кололась и раздражала теснотой и грубостью текстуры, радовали только воротничок и фартук. Сшитые из белейшего нейлона, с кружевной отделкой по краям, они были просто расчудесны. София полюбовалась собой в зеркале, заплела косу, немало помучившись, вплела новую плиссированную ленту цвета томленого молока. На кухне ждал завтрак — печенье «Юбилейное» со сливочным маслом и кружка с чаем, приготовленные мамой и заботливо накрытые веселым полотенцем.

Проглотив печенья, Соня выглянула в окно. И как будто бы сделала это впервые. Ей стало не по себе: тучи нависали над кладбищем грязными лохмотьями, подчеркивая серьезность и смертельно неотвратимую пустоту погоста, дворовый пейзаж из веселого и ненатужного превратился в бедный и грязный, в один момент скинув беззаботный летний налет шутливости. Сараи около дома, еще вчера покрытые веселыми пучками диких цветов, сегодня зияли тоской и убогостью ненужности спрятанного в них жалкого скарба и хлама, копящегося годами. Город и двор уже не казались забавными, а, наоборот, — зловещими. Будь солнце в этот день, все выглядело бы иначе, не так пасмурно и тоскливо. Соня повернулась к окну спиной и увидела крашенные бурой краской стены кухни, в первый раз почувствовав невыветривавшийся запах. Ей стало жутко.

С тех пор она не изменила свое отношение к этому цвету, а запах непросохшей краски вызывал у нее тошноту — особенно во время беременности. С того самого первого школьного дня этот цвет преследовал ее всюду. Бурой краской были покрашены забор и ворота школы, сараи вокруг дома. Чуть позже выяснилось, что ее производили на заводе лакокрасочных изделий, расположенном в области, поэтому краска пользовалась большой популярностью из-за своей дешевизны и доступности.

Первый день в школе не запомнился Соне совершенно, наверное, потому, что он открыл бесконечную вереницу скучных и однообразных школьных будней. Сумрачность школы, показавшаяся Соне устрашающей в первый раз, оказалась честной и настоящей, царствующей повсеместно: в убогом оформлении классов, равнодушии учителей, всего, что касалось процесса обучения. Безнадега поощряла детскую злобу и ненависть друг к другу: культурный пласт коломенской школы был угрюм и агрессивен, туп и высокомерен одновременно. Большая часть одноклассников сразу же возненавидела Соню, потому что она, хорошо подготовленная, быстро сделав задание, принималась рисовать на уроке. Мальчик Сережа Неумов, сидевший рядом с ней, известил всех, что она ваяет карикатуры на одноклассников. Наверное, он обладал недюжинным воображением, разглядев в смешных человечках своих коллег по цеху. Это воображение и подвело Сережу в юношестве, когда, наглотавшись таблеток наркотического содержания, он полез в драку и погиб, наверняка уверенный, что сражался с нечистой силой. Но сейчас, обладая обостренным и даже болезненным чувством справедливости, он вознамерился воевать с Соней.

Надо сказать, что задирать ее было страшно интересно по многим причинам. Во-первых, со многими в классе мальчик Сережа уже попробовал поиграть в эту понятную только ему игру, но получил достойный ответ и честно трусил. Во-вторых, Соня ему сразу очень понравилась: такая чистенькая, вся наглаженная, личико кукольное. Она вызвала у него явный интерес. Но, не успев осознать прекрасное чувство первой симпатии, Сережа мгновенно сублимировал его в ненависть к бедной девочке.

Шел урок природоведения. Соня сидела с милой девочкой Надей Митрохиной. Каждый урок соседка приносила что-нибудь интересное: книжку, редкий фантик от конфеты или интересную тему для обсуждения. Сегодня имелось нечто остро скребущее в спичечном коробке. Соня и Надя, аккуратно наблюдая за Евдокией Степановной, потихоньку начали открывать коробочку. Сначала показался рог, коричневый, загнутый, с небольшими зазубринками, потом второй. Медленно приоткрывая коробочку, девочки силились рассмотреть головку и тело жука. Замирая от любопытства, Соня двигала по миллиметру крышечку, боясь открыть много и выпустить жильца на свободу. Тот, почувствовав свежий воздух, заскрежетал лапками еще быстрее, девочки заволновались, пряча его под ладошками, мешая друг другу. Крак! Сухой и жесткий удар указки по парте ввел Соню с Надей в состояние ужаса и оцепенения. «Дневники мне на стол!» В них к концу урока у каждой красовалась единица с комментарием: «Принесла животное на урок природоведения, мешала процессу обучения. Родители приглашаются на беседу».

Классный руководитель Евдокия Степановна была особа примечательная: высокая, квадратная, с короткими, кудрявыми и вечно сальными волосами, обильной угревой сыпью на лице. Женщиной она была неплохой, но нервной. Любила незаметно подойти к увлекшимся болтовней на уроке ученикам и — крак! — со всей силы стукнуть деревянной указкой по парте. Эффект был всегда. В дневниках даже у самых хороших учеников были единицы по поведению. Ну не любила Евдокия Степановна, когда те на уроке отвлекались от учебы, и вообще мечтала о старых дореволюционных лицеях, где девочки учились отдельно от мальчиков, а применение розг не считалось запретным. Каждый раз, взмахивая указкой, она зажмуривала глаза и представляла себя в той самой школе для девочек, молодую и красивую, еще девственно чистую, ожидающую его, своего мужчину, а пока что выбивающую розгами дурь из глупых девчонок. И точно неизвестно, какое удовольствие Евдокия Степановна получала в момент хлопка, но после удара указкой как-то резко успокаивалась, лицо покрывалось красными пятнами, и, укоризненно качая головой, она, успокоившись, продолжала урок. Было бы честно добавить, что профессию свою она любила не очень, работала вынужденно, а удары указкой были возможностью наказать учеников за свою неудачливую одинокую жизнь.

Соня была тонкой и чувствительной внутри, зато толстоватой и неказистой снаружи. Чем дальше, тем больше развивалась ее некрасивость. Соня толстела. Исчезла милая улыбка, и колючие фразы все чаще и чаще сопровождали ее речь. Причинами перемен были постоянная неустроенность и отсутствие комфорта внутри нее. Лишний вес был броней и защитой. Соня это понимала, но ничего не могла с собой поделать, открывая и приканчивая за один присест банку сгущенного молока с булкой под укоризненным взглядом Синди Кроуфорд, смотрящей на нее с плаката. Одноклассники три первых года неустанно ненавидели ее, пряча портфель, вовлекая в бесконечные драки, подкладывая мороженое в сапоги… Сотни злых шуток испытала на себе бедная девочка. В шестом классе одноклассники по большей части потеряли к ней интерес, оставив ей двух подруг на всю жизнь. Чуть позже, когда девочки начали нравиться мальчикам, Соня продолжала оставаться невидимкой для противоположного пола. Она уже стала высоким несуразным подростком с бесформенной фигурой, неприятным злым лицом и излишне большой грудью. Длинные, всегда затянутые в хвост волосы казались грязными, а высокие скулы и небольшие раскосые глаза — явным уродством.

Вот Синди Кроуфорд — красавица… Ноги какие: длинные, стройные. А мои явно смахивают на куриные окорочка, что мама приносит из магазина. А руки? Да они толще, чем ноги у Синди. И зачем мама заставляет меня летом футболки носить? Уродство какое, ни за что не надену — только длинный рукав. А нос — круглый, картошкой; у нормальных девчонок носы вытянутые, хоть переносица есть, не то что у меня. А щеки — ужас! Верно папа говорит: «Лицо как циркулем нарисовано — эх… луноликая, солнцеподобная». Правильно, что родители меня не любят — а за что? Вон Лиля — милая, добрая, на секции всякие ходит. Фигурка, личико — обожаю ее. Илонка — та вообще звезда, мать ее боготворит, есть за что. А я — вечно хамлю родителям, ругаюсь. Мама говорит — неудачница я. Так и есть. Только что делать? Замуж такую уродину никто не возьмет, с карьерой и учебой тоже большой вопрос — кому вообще моя писанина может понравиться? Лилька с Илонкой восторгаются, но они подруги, что с них взять? Вот учитель Людмила Юрьевна — та мне вечно про ошибки стиля рассказывает, хоть и пятерки ставит. Безнадега… Вот бы в Синди превратиться… Может, на доктора пойти учится? А что, хирургом стану. А если не получится, — можно и терапевтом. Интересно, что родители про мое будущее вообще думают?

Все вместе — новая неудачная внешность, ранняя взрослость подруг, ищущих внимания у мальчиков, тяготило ее. Соню — умную, начитанную, к пятнадцати годам прочитавшую значительную часть домашней и общественной библиотек, больше привлекало сидеть вечером около проигрывателя и переставлять пластинки одну за другой. Современная эстрада брежневских времен вызывала меланхолию, которая плавно перетекала в начальную стадию депрессии. Неудивительно, что она чувствовала себя уродливой и неуклюжей, гормональные изменения удваивали хандру, о чем Соня и не догадывалась, конечно.

Чем труднее ей становилось внутри, тем больше менялась в худшую сторону удачная в начале внешность Сони. Замысловатые мысли о жизненном устройстве вокруг, подчас вздорные и наивные, должны были получить точную и тактичную коррекцию понимающего человека, но рядом такового не оказывалось. Маме Сони, человеку прямому и простому, дочкины замысловатости были не понятны и чужды, часто раздражали, превращение Сони в девушку пугало, та в свою очередь замыкалась все больше и крепче. Таким образом, внутренний мир Сони разросся до необъятных размеров и представлял собой многоуровневый город, в котором в невероятно сложно скомбинированных строениях жили по неписаным законом и правилам хозяйки не понятные никому странные жители: Сонины переживания.

Девушку мучили мысли о планах на будущее: что делать дальше и как выбираться из такой безнадеги? Ведь жили они в маленьком провинциальном городке, где не было ни одного приличного учебного заведения. К шестнадцати годам Соня окончательно решила стать журналистом. Поступить в Ленинградский государственный университет имени Ломоносова стало единственной осязаемой целью. Сокровенной, тщательно скрываемой ото всех, как водится. Соня начала истово готовиться, читать, штудировать, изучать. Были прочитаны все книги, рекомендованные и обязательные к прочтению, начала писать понемногу, не показывая никому. Тренировалась в написании сочинений для всего класса: не жалко, а мне практика! Писала маленькие рассказы про школу. В столовой очень плохо и невкусно кормили, часто борщ представлял собой розовую жижу, в которой плавали капустный лист или картошка. На второе давали нечто, напоминающее картофель, но с сильным привкусом крахмала. Забавно, что в городе, где почти у каждого жителя было собственное поле, засаженное овощами, школа не могла накормить сбалансированным обедом своих буйно растущих и вечно голодных учеников. Котлетки и сосиски откровенно состояли из подкрашенной фаршем бумаги, хотя и съедались нетребовательными подростками. К счастью детей, хлеб давался без ограничения, а булочки местного приготовления — с повидлом, яблоками и ягодами были по-домашнему вкусны. Повар-кондитер Анна Павловна работала в школьной столовой на две ставки, тайком приносила с дачи свои фрукты и ягоды и пекла пирожки с разнообразными начинками. У Анны Павловны не было своих детей, и она любила всех, искренне считая, что для нее нет чужих. Большая и добрая, вкусно пахнущая, как и положено всем пекарям, — любила вкусно поесть, а еще больше — накормить детей, казавшихся ей худыми. Те платили ей ответной любовью: малыши рисовали открытки ко всем праздникам, мальчишки повзрослее молча приходили все вместе и выкапывали картошку, не позволяя любимой Анне Павловне таскать ведра. Девчонки — те бегали часто просто поболтать, спросить совета или выпить чаю с кексом, который всегда имелся у Анны Павловны на такой случай. Та хранила много секретов о тайной безответной любви, об обидах на учителей, о заниженных оценках, побоях родителей, тщательно оберегая их от посторонних ушей. Бывало и так, что серый кардинал школы, повар и пекарь первого разряда Анна Павловна, выпекала вкусную шарлотку из антоновских кисленьких, в накрахмаленном высоченном колпаке и белейшем халате шла к завучу попросить за какую-нибудь девочку, отстающую в учебе: мол, любовь несчастная, или мать выпивает, или, например, девочка с младшим братиком сидит, по ночам не спит, вот и на тройки скатилась — помочь надо, дополнительно позаниматься. Любила и защищала детей, как сердце подсказывало.

Но вернемся к Сониным безобидным запискам. Рассказ о школьном питании был полон сарказма и горечи тех лет и повествовал о выдуманном счастливчике школьнике, во время обеда обнаружившем в борще ломтик картофеля и закричавшем от неожиданности: «Эврика! Она существует!», из-за чего якобы все остальные ученики собрались вокруг него, с завистью заглядывая в глаза и выпрашивая автограф. Сатирическое произведение попало к директору, и, само собой, Соне досталось. Вызвали маму, провели беседу. Но тут же предложили Соне вести школьную газету — клеймить пороки учеников. Это было очень умно: теперь все, что Соня писала, — предварительно проверялось школьной цензурой и становилось неинтересным, но политически корректным и безопасным. Но она продолжала накидывать особенное, отчасти диссидентское, местами все еще по-детски наивное — уже в стол, для себя, для своих подруг. Временами Соня задумывалась о своей некрасивости. Ей самой казалось странным, что она стала так непривлекательна. Если бы ее можно было бы рассмотреть отдельно, нос, глаза, волосы и даже ее полная фигура были очень даже ничего, но все вместе, соединяясь, оказывались нелепыми и странными. Сонина внешность болела синдромом Пиноккио, ей предстояло расцвести и полюбить себя чуть позже, к восемнадцати годам, прямо пропорционально исправлению и перестройке внутреннего города, и стать совсем красавицей после тридцати лет, когда многие ее сверстницы уже выполнят свою основную программу и начнут вянуть… Через двадцать лет она войдет в огромный зал, набитый людьми, и привлечет к себе внимание большинства мужчин всех возрастов, став обладательницей самой известной в мире литературной премии.

Но сейчас… Скорее всего, причиной Сониной неказистости была ее собственная нелюбовь к себе, словно внутри не включился особенный женский свет. Хотя появились первые поклонники, увы. Все они были так же, как и Соня, не подключены к основному электрическому жизненному питанию, без «огонька внутри», оставались скучными и неинтересными. С Соней их объединяли ненужность, отсутствие успеха везде, кроме учебы. Это были хорошие мальчики, но унылые в своей правильности. С ними Соня иногда вела беседы и понимала, что у парней, в отличие от нее самой, все ясно и понятно в жизни. Дом, хозяйство, телевизор Philips, карьера на заводе… Соне становилось еще грустнее. Все больше времени она проводила за книгами и пластинками, все больше набирала некрасивость и лишний вес.

Дамаск, 1991 год

Сейчас, по прошествии времени, София по-прежнему вспоминает свой пубертатный период с неохотой. Когда жизнь наполнена смыслом и яркими событиями, интересной работой, материнством и любовью, а во внутреннем городе идет оживленная жизнь и даже есть дворец, где в радости и счастье живет принцесса Софи, женщине жалко вспоминать свое детство и раннюю юность — время, потерянное, возможно, по ее вине. Иногда она впадает в меланхолию и грустит, вспоминая себя прежнюю, но это ненадолго… Соня думает о том, сколько времени она потратила на мечты: пустые и оттого — опасные.

Жарко… Очень жарко… Хочется пить, но не хочется вставать, тратить минуты… ведь на отдых времени немного, затем опять за работу. Все ничего, да голова очень разболелась, наверное, опять давление упало. Последний раз врач измерял ей артериальное давление пару месяцев назад, когда Джафар возил Софию на базар продавать шкуры верблюдов. Давление было очень низкое, врач даже сказал, что надо бы полечиться, прописал инъекции, таблетки, но Джафар только посмеялся, сказал, что Софи и так все время отдыхает, с чего бы ей болеть? И не стал тратить деньги на лекарства. Откуда же ему было знать, что уже в выпускном десятом классе она переболела тяжелейшей ангиной с осложнениями на сердце. Это осложнение и выражалось в том, что сердце Сони время от времени отказывалось биться в нормальном ритме, замедлялось, опять расходилось: брадикардия или дистония, что ли.

Вокруг раскинулась расхлябанная цыганская юбка полупустыни, воланы барханов перемежались зелеными лентами колючек, сбивающихся в кучки, корнями нащупав редкие капли воды. Тут же медленно, как в старом черно-белом кино времен Чарли Чаплина, передвигались верблюды, клочкастые и неухоженные, с обвисшими горбами и обреченными глазами.

Что-то они сегодня очень медленные — наверное, давление у меня совсем низкое и я медленно осмысливаю происходящее, верблюды-то что? Они всегда в одной поре.

Голова теперь не пройдет несколько дней, будет стучать в висках и подташнивать… Софи вздохнула. Надо вставать, готовиться. Нехитрые домашние дела уже были сделаны — полы подметены самодельным веником из сухой полыни, бургуль и хобз были готовы к ужину. Еда у них незатейливая, простая, но Софи очень скучала по хорошему кофе. Вожделенный напиток был далеко не всегда, его не хватало. Забавно, что мелочный Джафар, самозванный надсмотрщик Софи, был помешан на правильном питании. Превыше всего он превозносил айран и любые другие кисломолочные продукты, а запеченному ягненку предпочитал свежие овощи с лепешкой. Что предпочитала Софи, его не интересовало. На кофе часто экономил…

Артурчик

Артур, коренной житель Дамаска, происхождением своим очень гордился, но делал это скромно, не нарочито. Внешность унаследовал мамину — антрацитовые глаза, прямой тонкий нос. Хорошие спортивные данные и высокий рост несли в себе большой потенциал. Мама, художница, всю жизнь проработавшая оформителем в столичном кинотеатре, растила сына в атмосфере поклонения, внушая ему ощущение собственной исключительности. Алия была копией своего сына — женской, уменьшенной. Его отец — Хафиз, все время пьяный и мелко драчливый, тем не менее не забывающий регулярно исполнять супружеский долг, сына не любил. Роста был маленького, некрасивый, кривоногий, с узкими раскосыми глазами и сильно прогнившими зубами. С последним недостатком боролся, ездил к стоматологу по бесплатной программе, готовил себе съемные протезы. Алия девушкой получила высшее образование, но вынуждена была выйти замуж за Хафиза по договорному браку. Родив сына Артура, не желала больше рожать никого другого, кто мог бы отвлечь ее от любимого сына. Алия не любила Хафиза, и тот платил ей за это, периодически избивая. Восточная женщина покорно сносила побои, светская — всю свою любовь и творческий потенциал отдавала сыну. Она учила Артура читать, рисовать, декламировала ему стихи — свои и не только, все время рисовала счастливые картинки его прекрасного будущего. Реальность же посылала ей испытания в виде новых беременностей. Подруга Динара, врач-гинеколог, предлагала ей тогда уже активно применяющуюся контрацепцию, но Алия отказывалась. «Богу виднее, сколько мне детей послать…» — говорила та. «Ты гробишь свое женское здоровье, будут последствия», — гневалась Динара. «А это совсем другое дело: за то, что я не согласна с Его решениями, моя цена — здоровье», — гнула свое Алия. Вот такую епитимью наложила на себя несчастная женщина, необычно тяжелым способом приобретя спокойствие в таком сложном для каждой женщины вопросе — прерывание беременности. Динара только руками разводила, но верующей подруге отказать не могла.

Артур рос мальчиком живым и сообразительным. Ощущение собственного превосходства быстро переросло в потребительское отношение ко всему его окружающему. Мальчики со двора, почти такие же бедные и оборванные, как и он сам, должны были ему хотя бы потому, что он дружит с ними, а значит, пусть приносят воду и воруют фрукты. Алия, безоговорочно верующая во врожденные таланты и особенность своего сына, быстро превратилась в слугу, дармовую в своей доброте и безотказности. Хафиз, когда все-таки случалось не употребить анисовой с самого утра, видел, что его сын подрастает настоящим мелким негодяем: ох, упустил он Артура, ох, упустил…

Вот что за мерзавец мой сынок. Вчера видел, как он старую кошку пнул, не выживет теперь, поди. А с девочками как обращается — как со слугами — жена-то, дура, чему радуется? По дому отцу не поможет ничем, носом ведет, мол, уроков много. А сам до вечера во дворе, только мать придет, сразу ужинать. А я горбачусь на них на всех, опостылело! Вот давеча мужики Алию судили, ходит рисует свои картинки, мужа совсем не почитает, колотить почаще надо, да и Артуру не помешает трепка. Старый я, руки трясутся, не от водки, нет. А если и от нее — и что с того? Жизнь совсем не удалась, не откажу себе в малой слабости.

В редкие моменты просветления начинал Хафиз колотить сынка чем под руку попало до тех пор, пока соседи не звали Алию. Быстро прибежав с работы, жена доставала заветный графинчик с арак. Хафиз беспомощно опускал руки, покорно принимал лекарство и улетал в привычный серый мир, в котором он видел себя водителем большого грузовика… Эх, не получилось, ничего не получилось… Виновата жена, побить бы ее, да сил нет… и желания тоже. Успокоившись лекарством, шел на задний двор и начинал ремонтировать обувь. Это и был его заработок — мелкая сапожная работенка, копеечная, но спокойная и знакомая. Так и жили.

В школе ситуация поменялась. Артур был не единственным в классе взращенным и испорченным материнской любовью. Даже появилась некая иерархия и Артур оказался не на ее вершине. Первым был Аббас, он ходил в школу в камуфляже, перешитом из отцовского, таскал патроны и вообще был каким-то очень взрослым, служения к себе не требовал, но, когда он неторопливо вставал и шел к доске отвечать, весь класс замирал: стояла звенящая тишина, как будто этот мальчик мог сказать что-то особенное. Учился он хорошо, почти как и все мальчики в классе.

Алим был учителем, о котором можно было только мечтать. Окончив педагогический факультет Сирийского университета, пережив в прошлом многое, приведшее его в эту государственную школу, он чувствовал себя вполне счастливым, жалования хватало на скромную жизнь. Возможность преподавать нехитрые науки мальчикам вдохновляла его в большей степени потому, что все еще оставались нереализованными его честолюбивые мечты об изменении мира. Алим ждал своего часа терпеливо, маниакально, высматривал, наблюдал, обучал, давал больше, чем требовала школьная программа. Его мальчики получали обучение более глубокое, качественное. Нещадно гонял их Алим по точным наукам, учил математике, физике, химии — нужно уметь анализировать, создавать в мозгу нейронные связи. Требовал учить наизусть поэмы, сказания, знать историю государств и мира в целом — надо уметь поддержать любую беседу. Уроки физкультуры — бег, футбол, баскетбол — быть выносливыми. По каждому предмету были свои фавориты. Первым в физической культуре был Аббас. Самый высокий в классе мальчик с мускулатурой юноши. Взгляд ясный, прямой. Плечи развернуты, ноги в неизменных шнурованных высоких ботинках всегда расставлены — уверенно стоит на ногах. Аббас никогда не отводил взгляда Алима, чем покорил его с первого класса. Фаворитом в точных науках был Артур. Можно было сказать, что он тяготел к алгебре, геометрии, физике, химии, астрономии и это было, несомненно, так. Но настоящей его страстью была история. Новая, новейшая история, особенно история Советского Союза, изучались особенно тщательно. Философия — ей тоже уделялось немало внимания, но скорее после уроков, когда собирались позже у Алима дома. Но не все. Только особенные, самые умные, самые достойные. Одноклассники в шутку называли Артура «ваше Историчество».

Алим жил в просторном доме, построенным его отцом на «русский манер»: с окнами, деревянным полом и четырьмя небольшими комнатами. Вокруг здания росли старые, в несколько обхватов — платаны, кроны которых плотно закрывали стоящие под ними дома от палящего сирийского солнца. Деревья были высажены аллеей еще прапрадедом Алима, по обеим сторонам стояли лавочки, удобные для чтения и просто отдыха. Отесанные дождями, подкопченные солнцем, временем и припудренные придорожной пылью лавочки провели здесь вечность, как и платаны. Подробно Алим помнил, как строился этот дом. Сами они жили в старом, ветхом доме-сакле, пока отец и мать неподалеку возводили их новое жилище. Отец очень гордился своим новым домом и тайно шепотом рассказывал сыну, как удалось сторговать кирпич совсем недорого — к сентябрю уже закончим его класть, какое добротное дерево нашел на рамы: настоящий платан, вот будут прочные теплые окна. Немалую гордость у отца вызывало и то, что комнат было не две, как в сакле, а четыре: одна для него, другая для его жены да двух девочек — двух сестер Алима, третья для стариков, а четвертая для гостей, ей же суждено было стать просторной кухней с камином и плитой. Отец так и не достроил один внешний угол дома, оставил его без кирпича, только с утеплителем. Незаметно угол был закрыт изнутри остатками платана. Алим удивленно спросил отца: «Зачем ты уродуешь такую красоту?» — «Затем, сынок, что соседи не должны расстраиваться из-за того, что у нас много денег. Они должны знать, что и у меня они закончились. Читай Коран». — «Но, отец, зачем нам думать об этом?» Тогда глава семейства доставал заветную книгу и находил нужную суру, подробно на примере объясняющую, как и почему нужно поступить в конкретной ситуации.

Сейчас дом изнутри выглядел по-другому, давно умерли мать и отец, не женив юного даровитого Алима, а лишь успев дать ему хорошее образование да оставить немало по тем временам денег с торговли тканями. Уже сам Алим на правах родителей выдавал замуж обеих сестер, благо обе были красавицами, не пожалел и приданого, нажитого матерью с отцом.

Второй десяток лет жил бобылем Алим: не женился, да и не хотел, настоящей его жизнью были ученики. Одна комната, бывшая отцовская, была переоборудована под библиотеку, там же стоял письменный стол и кожаный диванчик, купленный на блошином рынке несколько лет назад. Гостиная с камином в углу, который так и остался секретным, н