Вскоре Раиса не могла уже подняться от слабости. Но упрямо отказывалась от помощи по уходу за собой, делая все свои нехитрые дела медленно, с передышками, но самостоятельно.
А Николай однажды пришел один, без Гришки. С большим букетом цветов.
В палате он пробыл недолго и, выйдя из нее, выглядел очень подавленным. Спросила, что случилось.
— Да вот, цветы принес. А она не говорит со мной.
Зашла к Раисе, села на кровать.
— Раиса, он вас любит. Смотрите, какие красивые цветы. Давайте их поставим в вазу.
Она приподняла голову от подушки, посмотрела мне прямо в глаза и, помолчав, ответила:
— А почему он меня не любил раньше? Поздно теперь, Елизавета Петровна…
Другой поразительной чертой Лизы было то, что естественный для человека инстинкт испытывать страх, брезгливость, желание отстраниться при виде чужого несчастья, болезни, смерти был заменен в ней на прямо противоположный: чем более глубоки и страшны раны, тем сильнее и непреодолимее желание их излечить. На этом пути для нее не существовало препятствий, она двигалась к цели упорно, словно маленький танк, иногда буквально шла сквозь огонь. Чтобы добиться своего — организовать хоспис, накормить бездомных, вывезти из зоны обстрела детей, — она проявляла неимоверную настойчивость, твердость духа и чудеса изобретательности. Она применяла — в широком смысле — правило американской «уличной медицины»: если больной не может прийти к врачу, врач сам идет к больному.
Если взять это правило за жизненную основу, мир становится очень простым. Например, вы врач и вас просят осмотреть бездомного, у которого рак, вы идете к Павелецкому вокзалу и обнаруживаете там сотни других бездомных. Вы организовываете фонд, приобретаете б/у машину скорой помощи и начинаете ездить на вокзал с полевой кухней и запасом медикаментов. Когда кто-то из ваших подопечных умирает, вы делаете все возможное, чтобы тело не бросили в общую яму в полиэтиленовом мешке: договариваетесь со священником и службой «Ритуал», оплачиваете расходы из своего кармана, стоите у могилы, в которую опускают гроб. Или, например, вы узнаете, что человек умирает от смертельной болезни в своей квартире, куда его выписали, потому что сделать уже ничего нельзя. А он в сознании, все чувствует, понимает и испытывает боль, которую трудно себе представить. Вы узнаете адрес, берете сумку с лекарствами и едете к умирающему. Вы кормите его, моете, если нужно, но самое главное, вы сидите с ним в обнимку, если он может сидеть, или ложитесь рядом и прижимаетесь. Так делала Лиза. Эти «объятия» были одним из самых удивительных уроков, который она, всегда избегавшая поучений, мне преподала.
Лизуля, приезжай, родная! Поговорим. Я тоскую.
кал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.
Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно путал второй этаж с седьмым, поскольку не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
Вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
Матери больных
March 30th, 2006 at 11:04 AM
Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей — от пятидесяти до младенцев.
В лечении их детей до поступления к нам испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела — список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.
Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами, — направление в хоспис.
Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата — посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.
Это единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям — не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.
Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда те были еще маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенке, как будто качают ребенка на руках.
С маленькими они слиты воедино настолько, что говорят «мы поели, поспали, пописали...».
«Не плачь, мама!» или «не
И когда одни слезы на двоих, то получается, между паузами в дыхании, сказать какие-то нелепые слова о том, что у всех трудности, у всех бывают тяжелые дни. И что жизнь отчего-то не такая, как хочется, а такая, какая есть сейчас.
мы все — государство, а не только чиновники.
Потому что ничего не кончается. И даже когда нет рядом рук, поднимающих тебя, упавшего, не плачь. Не будет рук — будет веточка, за которую можно удержаться.
Встань и иди дальше. Ты сможешь. И не думай о завтра. Завтра и так будет, думаем мы о нем или нет.
И ад и рай на земле мы создаем сами. Своими поступками или бездействием
Мы приходили к нему в странную квартиру, где на столе громоздился «вечный двигатель» — труд всей его жизни, диссертация по какому-то важному вопросу физики, которую он защитил лет десять назад, трехлитровая банка с лежавшими вперемешку старыми советскими деньгами и украинскими купонами, паяльник, отвертки, какие-то неизвестные приборы со стрелками и карамельки, которые он покупал для мамы.
Мама любила меня так, как любить могут только мамы. Только у нее я согревалась
