Оглавление

«Я есмь часть той части целого, что хочет делать зло, а творит добро…»

Гете «Фауст»

От автора

В юности я прочитал одну художественную книгу какого-то английского писателя. Фамилию автора и название книги я забыл, но хорошо помню, что в книге этой речь шла о житии-бытии одного богатого английского помещика, о красоте его замка и о гостеприимстве обитателей его. Не было ни одного дня, чтобы помещик этот не принимал у себя множество гостей и не устраивал для них настоящее пиршество. Даже незнакомые люди, услышавшие об этом помещике и о его гостеприимстве, считали за честь побывать у него и, как правило, уходили весьма и весьма довольными. Но было в этом замке и такое, что приводило в крайнее недоумение всех, кто здесь побывал. Это была уродливейшая табуретка. Она стояла на самом видном и почетном месте в гостиной, обмотанная богатыми атласными материалами, на которых блестели настоящие драгоценности. Табуретка была настолько уродливой, а её нахождение в гостиной, причем на самом почетном месте, настолько неуместным, что люди, увидевшие ее, долго таращились на неё, затаив дыхание, затем смотрели друг на друга и недоуменно пожимали плечами. Спросить у хозяина о причине возникновения здесь этого чудовищного предмета никто не решался, да и это было бы дурным тоном в то средневековое время.

Но однажды, по воле случая, среди гостей помещика оказалась одна дама из знатного рода, от былого богатства и красоты которой осталась воскообразная внешность и невыносимые капризы. Увидев табуретку, она, указывая на нее скрюченным пальцем, зычным и властным голосом потребовала, чтобы сейчас же убрали отсюда эту карикатуру. Хозяин замка, поняв требование пожилой дамы, почти до земли поклонился ей и сказал, что готов выполнить любое её требование, но только не это. «Это вне моих сил, это… это кощунственно-с», — промолвил он даме, виновато глядя на её морщинистое лицо. Так был расстроен многообещающий пир. Дама гневно фыркнула и, повернувшись, вышла из замка, а все остальные последовали за ней.

В средневековой Англии, как и в некоторых других европейских странах, многие жили благодаря принадлежности к фамилии, и, если даже у них не было ни копейки за душой, общество терпело их, так как они считались цветом нации, и непослушание им, тем более если это была женщина, оценивалось как нарушение этики и воспринималось равносильно оскорблению королевского дома. Поэтому, когда спустя некоторое время, его, хозяина замка, вызвал один из приближенных короля и попросил объясниться, тот не удивился, а сообщил, что испокон веков в их роде существует традиция, что каждая мужская особь этого рода еще при жизни обязана изготовить собственноручно что-то, неважно что, но какой-то предмет, который напоминал бы будущим поколениям о нем после смерти. Он объяснил, что этот предмет — что бы это ни было — должен храниться на самом видном и почетном месте как минимум три поколения, и только после этого может быть заменен на что-то другое, также изготовленное кем-то из ныне покойных представителей этого рода. Далее он упомянул о своем деде, впрочем, известном на всю Англию дебошире и моте и вместе с тем добрейшей души человеке, сказав, что тот за всю жизнь ничему полезному не научился, а славился только тем, что промотал несколько крупных наследств, доставшихся ему от родственников.

— Он умер, — продолжал помещик, — на чужбине, вдали от родины, родных и родственников и почти в нищете. Но все же, умирая, он не забыл о родовой традиции. Собрав последние силы, он смастерил ту самую табуретку, о которой идет речь, и оставил её нам на память, и я скорее пущу пулю себе в лоб, чем нарушу эту традицию и оскорблю память деда, — заключил он.

История эта так сильно впечатлила меня, что ещё тогда, мальчишкой, я дал себе слово, что когда-то и я сделаю что-то такое, что будет напоминать обо мне будущим поколениям. Прошли годы, началась учеба в институте, затем в аспирантуре, за этим следовала работа, семья, и в водовороте всех этих атрибутов суетной жизни я забыл о своем обещании. Вспомнил я о нем уже пенсионером и прибежищем различного рода болезней, когда каждый день, каждый час мог быть для меня последним. Вспомнил и взялся за ручку. Это единственное, что я умею и, если даст Бог, с её помощью собираюсь выполнить обещанное; именно что собираюсь, а что получится на деле, покажет время. Время — самый лучший пророк.

Ч. Алиев

Глава 1

Телеграммой, полученной накануне на имя председателя райисполкома товарища Ахмедова, я направлялся на годичный курс бонитеров в город Ставрополь, а ему поручалось обеспечить мою явку в Министерство Республики не позднее 25 августа 1960 года для получения инструктажа с тем, чтобы к 1 сентября успеть на место учебы. Предупреждалось, что за время учебы руководство райисполкома не имеет права освобождать меня от занимаемой должности или переводить на низкооплачиваемую работу и что оно обязано регулярно в конце каждого месяца переводить мне мою зарплату по адресу: город Ставрополь, Зоотехнический переулок, 15, если от меня не последует какое-нибудь другое указание. В телеграмме изобиловали ссылки на различные указы, постановления и прочее, что, видимо, окончательно запутало нашего доброго, но не очень-то далекого пузатого крепыша председателя райисполкома товарища Ахмедова. Во всяком случае, когда я, срочно отозванный из колхоза имени С. Вургуна, где я в составе комиссии проводил ревизию, зашел к нему, его рыхлое лицо отражало весь спектр небесной радуги.

— Сядь и рассказывай, что это за курсы э, э… мантеров.

Я сел.

— Не мантеров, а бонитеров.

— Во, во, что за штуковина такая?

Я коротко и доходчиво объяснил ему значение бонитировки в племенном деле и что в хозяйствах нашего района эти работы почти не ведутся, отчего и низкая продуктивность скота.

— Значит, это никак не связано с руководящими работами, так я понимаю?

— Да, так. Это сугубо профессиональное, не высшее партийное.

— Но-но. Ты это не очень-то.

Он взял телеграмму и начал внимательно её изучать (в который раз?).

— Тогда к чему все эти указы и постановления партии и правительства?

— Так у нас же по каждому вопросу так, товарищ Ахмедов. Даже чтобы стрелять в бродячих собак, и то сначала принимается…

Удар кулаком по широкому столу прервал меня.

— Не очень-то зарывайся, я уже сказал тебе.

Прошло ещё некоторое время.

— Почему, собственно говоря, я должен платить тебе целый год зарплату, когда ты будешь находиться черт знает где? Даже не в пределах республики.

— Не вы, а организация, ну а почему — все это сказано в телеграмме.

Впрочем, мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы объяснить ему, что он ни в коем случае ничем не рискует и на все эти действия есть закон, тем более что у него имеется козырь в виде телеграммы с подписью аж самого министра. Видимо, последний аргумент подействовал.

— Хорошо, я поговорю с товарищем Джафаровым.

Джафаров — это мой зять, муж старшей сестры, молодой и очень толковый партийный работник. Он работал вторым секретарем районного комитета партии, и очень многие, в том числе и наш председатель, его боялись.

В то время я хоть и занимал одну из ведущих должностей районного масштаба, но по сути ничего за душой не имел. Ни кола ни двора, как говорится. Питался в столовых, а ночевал где попало: в основном у дяди, редко у сестры и у других родственников. Поэтому слух о том, что меня направляют на годичный курс в Россию, как я после понял, больше всех обрадовал этих родственников — одной заботой меньше, так сказать. Одна только мать, которая жила в семье старшей сестры и воспитывала её детей, была против моего отъезда на учебу и попыталась отговорить меня от этого. Материнское чутье предсказывало ей, что этот уход будет навсегда. Но к нашему стыду, мнение матери не имело для нас весомого значения. И она это знала. Поэтому-то она прямо не запрещала, а как бы просила, с какой-то жалостью, обреченностью, просила.

— Тебе уже более двадцати лет, сынок. Отцу твоему не было и двадцати, когда он был уже женат на мне. У тебя высшее образование. Занимаешь хорошую должность. Райисполком предлагает тебе отдельный домик с участком, можешь жениться на ком хочешь, только намекни. Начнешь устраиваться, мы все тебе поможем. Зачем тебе скитаться … — и прочее… и прочее… И конечно, слезы.

Жизнь показала, насколько мать была права. Впрочем, еще один человек был против того, чтобы я уехал в Россию. Это мой ровесник и родственник Бахман Алиев. Он просто сказал: «Все мы смертные, Чингиз, надо жить вместе, чтобы в нужный момент подсобить друг другу». Что же, я снимаю шляпу перед тобой, Бахман, мы хоть и ровесники, а по образованию я стою на порядок выше, но ты оказался умнее меня. Намного умнее. Меня удивляет другое. Ведь по сути дела, что особенного в том, что я в течение года буду находиться на учебе, хоть даже и в России? Ничего в этом особенного нет. Отсутствовал же я пять лет, пока учился в институте — и ничего, все только одобряли. Но сейчас и мать, и Бахман были убеждены, что я из России не вернусь. Откуда взялись у них эти мысли? Вот что было удивительно.

Мне вспоминается один случай, который произошел в далеком моем детстве. Тогда я был очень слабым, нет, не болезненным, а просто слабым и необщительным. Меня просто-напросто не интересовали окружающие люди, их привычки, их радости и горе. Я был безразличен к элементам повседневной жизни, мог сутками не есть, надевать что попало, спать где придется. Я панически избегал людей, ни с кем не общался, ни в какие детские игры не играл, и если кто-то ко мне приставал, то отворачивался и уходил. Такое поведение, естественно, не могло не тревожить моих родных. Мать водила меня ко всем врачам, которые имелись у нас и в окрестностях. Все они в один голос утверждали, что я вполне здоров, а то, что немного со странностью, со временем пройдет. Но это мать не удовлетворило. Отчаявшись, она начала водить меня ко всяким религиозным воротилам, которые были известны в народе как целители тела и души наивной массы народа чуть ли не от всех бед. Зарывшись в своих ветхих книгах, исполнив кое-какие обычные ритуалы, эти предсказатели сочиняли каждый на свой лад всякие несуразицы относительно прошлого и будущего; писали и заворачивали, таинственно шепча, небольшие бумаги, похожие на бесплатные солдатские письма, некоторые из них следовало повесить мне на шею, а другие подложить под подушку или намочить в воде, а воду дать мне пить. При этом они получали солидный куш за свой так называемый труд и строго настрого предупреждали, чтобы мы ещё раз посетили их в каких-то числах и прочее, и прочее. Конечно, при первой же возможности я выбрасывал весь этот хлам в реку, что текла посередине нашей деревни, а то и в туалет. Мать первое время хотела заставить меня подчиняться предписаниям этих людей, но, увидев мою враждебность ко всем этим процедурам, оставила в покое.

В это время у нас в деревне появились двое братьев сеидов (сеидами называют людей, начало рода которых берется от сына пророка Али имама Хусейна). Они были обыкновенными подростками. Старшему сеиду Габибу тогда было примерно лет пятнадцать-шестнадцать. Младшего звали сеид Касум, и он был на два-три года моложе.

Откуда они появились, никто толком не знал. Они жили без родителей и родственников и жили исключительно на подачки жителей деревни. Исключительной чертой этих братьев являлось то, что они были чересчур подвижными. Вечно с кем-то ругались, очень часто устраивали драки и всевозможные скандалы. При всём этом жители деревни их уважали и даже побаивались. Поговаривали, что если кто-нибудь из этих братьев кого-нибудь проклянет или просто что-то относительно судьбы человеческой скажет, то это обязательно сбывается.

Так вот, однажды летом мать, не дождавшись меня на обед и найдя около реки, взяв за руку, в прямом смысле тащила за собой домой. И вдруг около деревенской столовой (так называемой в массах «Чайхана Рустама») она резко остановилась, даже начала отступать назад. Внимательно посмотрев, я увидел, что из-за теневой стороны столовой к нам бежит сеид Габиб, старший из братьев. Добежав до нас, он остановился и, обращаясь к матери, сказал:

— Тетя Сура, — так называли мою мать, — хоть Чингиз с нами не общается, мы все уважаем его и не хотим, чтобы вы таскали его ко всяким самозванцам. Если вас интересует его судьба, то я скажу вам, что он вырастет нормальным человеком. Закончит школу, потом институт, уедет в Россию, женится на русской девушке и будет жить там.

Сказал и убежал. Мать кинулась догонять его, но тщетно. Она еще долго говорила ему вслед, чтобы он взял свои слова обратно, не губил её единственного сына, а взамен она даст ему всё, что имеет, всё, что он пожелает, и прочее в этом роде. Но сеид Габиб был уже далеко, и единственным слушателем её остался я. Поняв это, она обреченно подошла ко мне, взяла за руку, и мы продолжили свой путь. Мать старалась скрыть от меня, но я заметил, что она плачет.

Глава 2

Первое знакомство с Россией произвело на меня удручающее впечатление. Сойдя с поезда Баку — Москва в городе Невинномысске, первым делом отыскал автобусную остановку на Ставрополь. Было раннее утро, часов около пяти утра. Шел мелкий дождь, кругом было грязно, дул холодный ветер. Одна женщина подошла к остановке и также стала ждать автобус. Я впервые в жизни видел женщину в таком одеянии. Грязный, потертый брезентовый костюм, надетый на какие-то толстые материалы, и из всего этого хлама выпирающие грудь и зад. Другие редкие прохожие были одеты не лучше. На этом фоне мой модный чешский костюм с белой итальянской сорочкой и шелковый галстук в горошек, а также мои чешские супермодные туфли желтого цвета, наверное, выглядели не менее смешными.

Помните, как писал Герцен в «Былом и думах»: «Каждый раз после общения с этими дураками я возвращался домой с таким впечатлением, что я дурнее их».

Я уже начал замерзать и с завистью смотреть на этих, хоть и неуклюжих, но тепло одетых жителей Невинномысска, как подъехал автобус. Какие были автобусы в шестидесятых годах, наверное, известно всем, а какие в России дороги — тем более. Чтобы не пачкать костюм, я вытащил из чемодана купленный ещё в студенческие годы черный плащ и надел его. Давно бы так: и теплее, и предохраняет новый костюм от пыли на сидениях. На каждой остановке кто-то выходил, кто-то заходил. Заходило больше людей, чем выходило, и скоро автобус был полон. Эти люди, видимо, были знакомы многие месяцы, а то и годы, потому как заходили и сразу начинали вести оживленные разговоры между собою, перекрикивая шум от тряски автобуса.

Мой скудный запас знаний русского языка все же позволял мне понимать, что эти люди, в основном женщины, разговаривая друг с другом, очень часто употребляют названия мужских и женских половых органов. Я внимательно посмотрел в лица нескольких говорящих и не заметил никаких следов смущения. Неужели прав был доцент Мирзо Алекпер, наш преподаватель по разведению сельхозживотных, настаивая на том, что на лекции, да и в практических занятиях, названия интимных органов следует произносить не по латыни, как это принято, а по-азербайджански, по-своему, дескать. Но тогда, при первом же упоминании о пенисе и вагине на нашем языке, все девчата убежали из класса, а оставшиеся мальчики подняли невообразимый шум и улюлюкивания. Пришлось вмешиваться декану факультета академику Агабейли, и права латинского языка на предмет употребления были восстановлены.

Здесь же без всяких эмоций, шумов и гамов идет общение, вроде бы обычный разговор, но с применением названий половых органов и прочих матерных слов. Тогда я думал, что, видимо, слова эти, кроме того, что я знаю, обозначают ещё что-то, что мне неизвестно. Спустя некоторое время я спросил об этом у Халманова Саши, довольно грамотного на мой взгляд молодого человека из Ульяновска, с кем мне предстояло жить вместе во время учебы в Ставрополе. Он объяснил, что других значений у этих слов нет. Но в русском простонародье они употребляются в разговоре как связки слов, и никто на это не обращает внимания, тем более что никто не обижается.

— Но ведь у нас живет немало русских. Со многими я лично знаком, вместе учились, общались, и никогда я не слышал о таких связках, — возразил я.

— Я тоже знаком со многими русскими, которые живут в других республиках. Знаю, что они не меньше тебя удивляются подобным вещам, но уж такая привычка у народа, и с этим ничего не сделаешь. Ты сам видишь, что мы же так не разговариваем друг с другом или с преподавателями. Так что это уличный язык, как бы попроще объяснить, мужицкий язык, который тебе надо знать, но необязательно употреблять.

— А что за слово «кашмар»? — спросил я у него, так как очень часто слышал это слово, а значения не знал.

Тут он описал такой бедлам, что значение этого слова я запомнил на всю жизнь.

Вообще, от этого Халманова, с которым мы жили вместе почти год, я позаимствовал очень много положительного и полезного. Он терпеливо и очень доходчиво объяснял значения разных непонятных мне слов, выражений, происшествий, помогал заглянуть в их корень именно с позиций русского менталитета.

Однажды утром он говорит мне, что у меня прогресс.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ты ночью разговаривал во сне, — отвечает он.

— Ну и что же тут прогрессивного?

— Понимаешь, ты говорил во сне не просто так, а на русском языке. А это значит, что ты думаешь на этом языке, и, стало быть, ты его освоишь.

Он же посоветовал мне читать художественную литературу на русском языке. Просто читать, если даже значения прочитанного сразу не пойму.

Первой художественной книгой на русском языке, которую я, по совету Халманова, взял из институтской библиотеки и читал, был двухтомный роман «Иван Иванович», автора которого я теперь не помню, а затем уже многие другие.

Дело в том, что, когда читаешь литературу, особенно если читаешь внимательно, воспринимаются эпизоды в целом, о значении же отдельных слов в этих эпизодах догадываешься, и они откладываются в памяти. Уже после, когда ты слышишь разговоры с такими словами, то память сама по себе выдает значение их, отчего они еще больше запоминаются в разнообразном применении. Так оформляется обширное освоение языка. Ни один человек, как бы он хорошо ни знал значение отдельных слов, всякие там грамматические правила и прочее, не может быть хорошим оратором или писарем, если у него отсутствует художественный запас этого языка. Это достигается путем чтения, причем внимательного чтения классиков. Мне лично этот совет очень помог, особенно в дальнейших моих работах.

Но всё это потом. А сейчас вроде бы подъезжаем к Ставрополю. Автобус прыгает, трещит, дымит, но все же неустанно приближается к конечному пункту. Ругань, то бишь разговоры, постепенно утихли, а затем вообще прекратились, кое-кто из пассажиров даже умудрился уснуть.

Редкие прохожие, которых я останавливал и спрашивал, как мне пройти к Зоотехническому переулку недоуменно пожимали плечами и проходили дальше. Тут я вспомнил, что кто-то в Баку в Министерстве сельского хозяйства говорил, что институт, где я должен учиться, расположен напротив Ставропольского сельскохозяйственного института. Первый же остановленный мною мужик подробно объяснил, как пройти в сельхозинститут. И в действительности, напротив этого института находились огромные ворота, на которых было написано, что это Зоотехнический переулок, 15, ВНИИОК, то есть то, что мне нужно.

Время было около восьми утра, а потому ворота были закрыты. На обведенном железными цепями выступе ворот висел огромный амбарный замок, а рядом стояло… нечто необъяснимое, существо, с виду похожее на человека, а скорее на человекообразную обезьяну. Я это пишу абсолютно точно, без какого-либо преувеличения. Увидь его сразу, я ни за что не стал бы подходить к этим воротам. Но пока я читал вывеску на воротах, он возник около нее, и мне просто деваться было некуда. Я оглянулся. Вокруг никого. Тут он подошел поближе, придал губам своим трубообразный вид (точь-в-точь как обезьяна), издал какой-то гортанный звук. В самый раз было дать мне драпу, но вовремя заметил, что к нам подходит очень, даже очень красивая и элегантно одетая женщина средних лет и улыбается. Она поздоровалась за руку с этим — теперь уже, наверное, можно назвать — человеком и спросила:

— Много народу набралось, Гуро?

Он опять сложил губы в трубку и, показывая на меня, еле внятно изрек:

— С этим будет семнадцать голов.

Я аж подпрыгнул от такого, но женщина эта еще больше засмеялась и, взяв меня под руку, повела за собой внутрь двора. Во дворе было два строения. С левой стороны желто-белое трехэтажное строение служило административным зданием, где размещались директор, его заместители, бухгалтерия и прочее. Женщина же направилась в правую сторону, где стояло одноэтажное неопрятное строение, чем-то напоминающее красноармейскую конюшню, в которой мы жили, когда учились в восьмом классе.

Мы зашли в одну незакрытую комнату. Женщина разъяснила мне насчет учебы и порядков в институте. В частности, рассказала, что учиться на курсы по бонитировке приезжают люди из многих стран, в том числе зарубежных. Так что у меня будет возможность увидеть много всяких внешностей и характеров.

Профессор Колганов явился примерно через час. Он представился как директор курса, коротко познакомился с моими документами, почему-то поинтересовался, кем были мои родители, вызвал какую-то женщину и дал указание о моем устройстве. Так я стал жить на улице Мира, 344, недалеко от Ставропольского мединститута. Нас было четверо в двух смежных комнатах: я, Халманов Саша из Ульяновска, о котором я уже кое-что написал, Мусаев Магомед из Дагестана и Кирюхин Юра из Ленинграда.

Юра оказался алкоголиком, почти каждый день он в пьяном виде приставал ко мне. В то время я почему-то считал, что пьяного человека, так же, как и инвалида, нельзя трогать, и потому как-то не реагировал на его приставания. Однажды Саша спросил меня, почему я терплю это, на что я ответил:

— Он же пьяный. Что мне делать с пьяным человеком?

— Ну и что, что пьяный? — сказал Саша. — Пьяный-то он пьяный, но помнит все. Так что, если ты и дальше будешь терпеть его приставания, он скоро тебе на голову будет садиться.

Я запомнил это, и в очередной раз, когда Юра, качаясь из стороны в сторону, подошел ко мне с какой-то издевкой, я так врезал ему между глаз, что он долго оставался лежать около нашего забора. Действительно, после этого он ни разу не подходил ко мне, каким бы пьяным ни был.

Занятия ещё не начались. Каждый занимался чем попало, а я в основном читал роман «Иван Иванович», взятый мною из библиотеки института по совету Саши Халманова. Так начался мой российский отрезок жизни.

Отрезок ли, и что она мне приготовила?

Глава 3

Дома мать рассказала дяде о пророчестве сеида Габиба о моей ожидаемой жизни в России. При этом она плакала не скрываясь. Дядя громко смеялся и говорил:

— Перестань плакать. Мало ли что болтает подросток, хоть он и из религиозного клана.

— Но ведь ты знаешь, Бабир, — так звали дядю моего, — что что бы ни говорили эти братья, обязательно сбывается.

— Ну и что, что сбывается. Между прочим, я сам с удовольствием жил бы в России. Русские, я вам скажу, очень хорошие люди. Я воевал вместе с ними. А главное, и это надо всегда помнить, что русских невозможно победить, если ими руководит правильный человек. Я это видел своими глазами.

— Я не выдержу, если то, что говорил сеид Габиб, окажется правдой.

— Да выбрось ты все это из головы! От судьбы не уйдешь. Ты лучше собирай наши вещи, и послезавтра мы с Чингизом поедем в горы. Здесь уже становится жарко, а из колхоза в Лачинский район едет полуторка. Я договорился с ними. Они нас возьмут до района, а оттуда доберемся на лошадях.

Каждый год, как становилось жарко, мы уезжали в горы до самых похолоданий. Жили в основном у родственников. Очень редко возводили свой временный шатер. Поэтому горы я знал хорошо. Мог назвать все места пристанищ и найти их без посторонней помощи.

Попытаться описать красоты наших Кавказских гор — дело безнадежное, потому что невозможное. Их надо видеть, чувствовать. И я каждый раз с большой радостью отправлялся туда. После пыльной деревенской жизни эти горные пейзажи, чистые, как слезы озера, загадочные родники, водопады, разноцветные пастбища, отдельные снежные сугробы — в общем, все и вся впечатляло своей гармонией и божественностью.

Но на этот раз радости почему-то не было. По мере приближения к Лачинскому району я ощущал легкий озноб и становился все более неспокойным, как будто чувствовал какую-то беду. Дядя, видимо заметив это, несколько раз интересовался моим самочувствием, а по прибытии в Лачин, положив руку мне на голову, воскликнул:

— Да у тебя жар, Чингиз! Что с тобой?

— Не знаю.

Дальше я ничего не помню. Бедный дядя после рассказывал, что после нашего приезда на ферму собрались старожилы и установили мне диагноз «корь», причем внутреннего типа, и посоветовали поить кобыльим молоком. Надо сказать, что люди нашего рода очень тяжело переносят корь, и эта болезнь многих из родных свела в могилу. Где-то на соседней ферме жил молла (писарь священных посланий и предсказатель судьбы человека) Мисир. К нему и послал дядя конного гонца, наказав ему, чтобы, где бы он ни был, нашел его и привел на ферму. Молла тогда уже был довольно старым человеком и почти никуда не ездил, говоря всем, что, кому нужно, тот сам приедет к нему. Но услышав, что беда случилась с сыном Имрана (имя моего отца), хоть и неохотно, но все же собрался в путь. Они ехали не спеша, ночуя на попадавшихся на пути фермах, а когда завиднелась наша, более молодой чабан Сафар первым увидел происходящее на склоне у одной из трех возвышенностей чуть поодаль от фермы.

Увидел и закричал что есть мочи и как вихрь устремился в сторону толпы. Старый молла, не понимая, в чем дело, сначала подумал, что на них напал медведь, что часто бывает в наших горах. Тем более что и его лошадь, глядя на лошадь Сафара, тоже перешла на галоп и поскакала следом, так что бедный молла только и успел уцепиться всеми конечностями за что попало, чтобы удержаться в седле.

Это был момент, когда меня опускали в могилу. Родственники, считая, что Сафар или не нашел моллы, или молла по своему обычаю отказался приехать, решили меня похоронить. По мусульманскому обычаю покойного хоронят в день его смерти, а они считали, что держали меня дома более трех дней, что противоречит обычаю.

Крик услышали и по указанию дяди вытащили меня из могилы и положили рядом на земле.

Как рассказывают, молла Мисир долго обследовал меня. Долго манипулировал с маленьким зеркальцем и янтарной палочкой, которые он носил с собою, собирал какие-то только ему известные травы и водил ими перед моими глазами, совал их в нос и прочее. Наконец он встал, посмотрел на всех и, покачав головой, велел, чтобы меня вернули домой, а остолбеневшим в недоумении родственникам сказал коротко:

— Он живой.

— Но он не дышит, а по Корану… — хотела возразить ему старуха с фермы. В отсутствие светил религии жители считались с ее мнением.

— Коран я знаю не хуже вас, — перебил ее молла и, повернувшись к дяде, продолжил: — Вы же не хотите похоронить его живым?

— Нет конечно.

— Тогда выполняйте, что я говорю, да побыстрее и укройте его чем-нибудь теплым.

Собрав какие-то травы и сделав из них микстуру, он показал дяде, как и когда давать их мне, и, побыв у нас еще пару дней, попрощался и уехал. Как и первый раз его сопровождал чабан Сафар и груженная всякими угощениями лошадь, за поводок которую вел все тот же Сафар. После дядя рассказывал, что перед уходом молла отвел его в сторону и сказал, что я буду жить довольно долго, но где-то в двадцатилетнем и преклонном возрасте меня ждут черные полосы, и добавил:

— Не могу сказать, что это будет, но что-то серьезное, особенно второе. Но он выкрутится и будет жить где-то около восьмидесяти лет. Да, Бабир, книга показывает, что жить он будет где-то вдали от родины.

Забегая вперед, скажу, что все это точь-в-точь и сбылось, но об этом, бог даст, расскажу в свое время.

Сознание возвращалось медленно. Откуда-то издали доносится плач. Много людей плачет, иногда это напоминает какую-то песнь в исполнении хора. Но лишь мужской плач одного человека слышно отчетливо. Он плачет не так, как женщины. Это не натянутый плач, он часто прерывается и восстанавливается заново. Этакий треск, взрыв души, раскатистый плач. Он отвлекает меня от остального. Но вот он опять прерывается, и я безмятежно играю под какую-то музыку, а плач женщин доносится отдаленно, еле слышно, и они мне не мешают. Играю я, как всегда, на берегу небольшого озера, образовавшегося недалеко от нашей фермы на истоке горной речки. Я собираю плоские камни (их вокруг множество), бросаю их что есть силы, и они катятся по поверхности воды. Некоторые камни допрыгивают по воде чуть ли не до другого берега, и я радуюсь своему умению бросать камни. Бросаю опять и опять, и смеюсь, и радуюсь, но двинуться с места не могу. Я как прикованный сижу на одном месте и только-то и могу бросать камни и следить за ними. Вокруг знакомые женщины. Кто-то из них стирает, кто-то моется, но все поют песню или же плачут — толком не пойму. Но вдруг все стало тихо. Женщины мигом куда-то делись. Что-то меня пугает, чье-то присутствие, и я хочу убежать, но не могу двигаться. На меня падает тень. Кто-то преградил солнце. Лицо я не вижу, но отчетливо вижу, что ко мне движется какая-то тень со стороны воды. И вот он подошел ко мне вплотную. Это человек огромного роста, видно только ноги и большущие руки. Выше груди его не видно. Эта часть его тела находится далеко за облаками. Расставив ноги так, что они находились по обе стороны от меня, он положил руку мне на голову и слишком нежным для такой комплекции голосом сказал:

— Ты засиделся, мальчик, вставай и иди домой.

— Я не могу двигаться, — отвечал я, но голос свой не слышал.

Держа руки как клещи, он постепенно двигал ими по моему горлу.

— Я сказал: вставай и уходи домой.

— Я не могу встать, я… я… — чуть погромче лепетал я, но бесполезно: голоса у меня не было.

Руки его обхватили мое горло и больно нажали. Я дергался и что есть силы кричал. Кричал… и пришел в сознание. Рядом полукругом сидели женщины и вытирали слезы. Ближе всех ко мне на табуретке (где ее достали?) сидел дядя и тоже вытирал слезы.

— Дядя, почему вы плачете?

— Мы? Да нет, мы не плачем.

Он сделал какие-то движения рукой, и женщины поспешно удалились.

— Где мы находимся, дядя?

— На ферме дяди Акбера, на горе Султан-Гейдара. Разве не помнишь?

— Я помню, как мы приехали в Лачинский район.

— Ну да. Ты заболел. Ну ничего, теперь всё позади. Еще несколько дней и, бог даст, будешь бегать.

— Видимо, я тяжело болен, раз вы все плачете.

— Да не плачем мы. Ты пока слабый, и тебе показалось. Ты лучше не думай об этом, лучше ешь всё, что тебе дают, и старайся быстрее набрать здоровья. Слава богу, все позади.

Я молчал. Не хочет признаваться, значит, так и быть. Я-то хорошо слышал, как он надрывисто плакал, часто повторяя: «Что я скажу Имрану?»

Бедный дядя до сих пор не верит, что отец мой погиб в войне с фашистами, и надеется, что когда-нибудь он вернется. Да и не только дядя.

Глава 4

Осень эта в Ставрополе была на редкость жаркая. Об этом говорили все, даже старожилы. Начиная с семи-восьми часов вечера, жители города выходили на единственную в то время приличную улицу, где находился городской парк, допоздна (до одиннадцати-двенадцати часов ночи) гуляли между парком и кинотеатром на Комсомольской горке или в самом парке, пользуясь услугами многочисленных кафе и уличных торговцев. Что характерно (или нехарактерно), пьяных не было. За моё время пребывания в Ставрополе я не видел ни одной пьяной разборки, дебоширов или пьяных выходок в центре города. Правда, один раз тихие ночные гуляния нарушил мощный хор. Пели, как потом выяснилось, студенты-ставропольчане сельскохозяйственного института. Человек эдак двадцать-двадцать пять. Пели на мотив «Огонька». Мне запомнился один куплет:

Пели громко, звонко, хорошо поставленными и приятными голосами. Делать было нечего, я пристроился сбоку и пошел с ними, не так уж близко, но и не отставал. Еще не дошли до кинотеатра, как подъехал милицейский газик и остановился перед группой. Остановились и студенты, петь перестали. Из газика вышли трое милицейских. Один из них с помощью громкоговорителя попросил всех разойтись и не нарушать отдых людей, чему тут же все подчинились.

В один из таких дней я, слегка позавтракав, решил зайти в институт, чтобы узнать, скоро ли начнутся занятия. Около ворот маячила физиономия неизменной и бесплатной охраны институтских ворот — Гуро. Я уверен, что этот Гуро за все время пребывания в Ставрополе не видел ничего достопримечательного, кроме институтских ворот и прилегающих к ним мест.

Хотя я уже знал о нем. Знал что хоть он и из северных народностей, но вполне нормальный человек. Несмотря на все это, при виде его во мне просыпалось какое-то непонятное чувство, рефлекс самосохранения, что ли?

Культурно поздоровавшись с Гуро, услышав его гортанное хрюканье, я благополучно прошел в институт.

В институте я узнал, что конкретной даты начала занятий пока еще не установлено, хотя прибыли уже свыше тридцати слушателей. Я решил пойти на главпочтамт. Ждал зарплаты (перевода) из Республики, а адрес давал городского главпочтамта — так будет целее.

На почтамте ответили коротко:

— Пишут.

Пойти обедать еще рано, домой тоже не хочется. Я стою на верху лестницы почтамта и решаю эту проблему.

— Здравствуйте.

Рядом лицом ко мне стоит юная и очень красивая девчонка.

— Здравствуйте, — отвечаю я.

Она стоит и смотрит прямо мне в глаза. Первое, что я заметил, это ее, стального цвета, серые и почти без зрачков глаза. Они были какими-то пугающе холодными, но удивительно гармонировали с ее круглым, чуть рыжеватым лицом, соломенного цвета волосами, переплетенными в толстые и довольно длинные косы (косы у женщин — моя слабость), со стройной юной фигурой. Простое, чуть просвечивающее сатиновое платье еще более подчеркивало ее статность. Все в ней было естественно и красиво.

— Я вам не мешаю?

— Нет, пока нет.

— Вы очень похожи на моего брата.

— Правда? Ну, если брат ваш от соседа, то может и статься.

Она громко смеялась. Ровные, с голубизной, зубы напоминали бриллианты чистой воды.

— Нет. Просто он похож на отца, а отец мой чернявый, наподобие вас. Я же как мать, она у меня донская казачка.

— Ну вот, сначала на брата, теперь на отца, а на деда вашего я не похож?

— Деда я не видела. Он погиб молодой, на войне.

— Простите.

Долгая пауза. Чувствуется, что подходить к первопопавшимся мужчинам и заводить знакомство не в ее привычке. Тогда что это значит? Не похожа она на уличных девиц.

— Меня зовут Аза. Я убежала из дома и… второй день ничего не ела.

— Что?

Виноватая и натянутая улыбка.

Если бы меня ударили кувалдой по голове, и тогда эффекта было бы меньше. Как же так? Второй день голодная. Я-то каков, а? Оглядываю, примеряю, вопросы этакие задаю… Тьфу!

Она что-то еще говорила, но я уже не слушал. Я тащил её за собой. Раза два она пыталась вырваться, но я держал ее цепко. Благо пятая столовая, где я почти ежедневно обедал и ужинал, была недалеко. Видя, что я тащу ее в столовую, она успокоилась. После она говорила, что ей показалось, что я собираюсь сдать ее в милицию, поэтому и вырывалась.

Во время обеда, состоявшего из плохо прожаренной котлеты с макаронами и стакана сметаны, она рассказала, что родители ее живут где-то на Северном Кавказе (точное название республики забыл) и она училась там в медицинском училище на третьем курсе. Там жили ее дядя по отцу со своим сыном, который большую часть времени находился в тюрьме, чем дома. Возвратившись с последней отсидки, как раз этим летом, когда Аза сдавала экзамены за третий курс, он дал торжественную клятву в мечети, положив руку на Коран, что больше никаких преступлений не совершит, будет работать и жить как все честные люди. Честную жизнь сей человек решил начать с женитьбы, а в качестве невесты выбрал ее — Азу, которая была почти в два раза моложе. Она была против, о чем несколько раз публично заявляла и отцу своему, и дяде — что уже можно считать за геройство при кавказском образе жизни, — но никто её и слушать не хотел, за исключением только матери, которая кроме слез ничем не могла помочь дочке. Уже было назначено время помолвки и свадьбы, уже было приобретено все необходимое для успешного соединения жизни двух людей. Она сбежала. Собрала небольшой чемоданчик свой (так называемый «банный» чемодан) и сбежала.

— Не тот ли это брат, на которого я похож?

— Нет. Упаси бог. Это мой родной брат. Он моложе меня на два года и как две капли воды похож на вас. Когда я собралась уехать, он один был дома. Я сказала ему, что еду в столицу, где я училась, чтобы получить свой студенческий билет с вкладышем об окончании третьего курса, и, может, побуду там дня два-три. Чемодан этот я всегда брала с собой, когда ехала в город, и не должна была вызвать подозрение. Но по-моему, он каким-то образом чувствовал, что я обманываю его. Может, выдавало мое состояние, что-то, видимо, было в моей внешности, что настораживало его. Все же нелегко бросить родной очаг. Он все вертелся вокруг да около, а когда я вышла из дома, шел за мной до самой остановки автобуса, что раньше никогда не делал.

Пока она говорила, слезы текли у нее без перерыва. На последних словах она уже рыдала. Мы были на улице, и на нас обращали внимание. Я как мог успокаивал её.

— Ну а студенческую книжку не получила?

— Нет. Я торопилась. Я боялась, что родители узнают и сообщат в город. Я ведь несовершеннолетняя, и меня могли запросто вернуть обратно.

Сев на первую попавшуюся машину, она приехала в город Краснодар, надеясь, что найдет какую-нибудь работу. Куда бы она ни обращалась, требовали документы. Узнав, что документов нет, с ней даже разговаривать не хотели.

Набравшись смелос