ПРЕДИСЛОВИЕ

Впервые эта книга была напечатана крохотным тиражом (300 экз.) и объемом всего 10 п. л. в 1995 году при поддержке занимавшего должность заведующего кафедрой истории Санкт-Петербургского университета экономики и финансов, д. и. н., профессора Б. А. Старкова [1].

Издание было замечено и достаточно высоко оценено научным сообществом. Это произошло во многом благодаря тому, что в данной монографии впервые предметом изучения стал политический контроль в Советской России в 1917–1928 годах. За прошедшие почти 30 лет по данной теме появился целый ряд важных публикаций, о которых ниже будет рассказано подробнее.

Тем не менее я продолжал заниматься этими сюжетами, и многие коллеги неоднократно советовали мне подготовить переиздание моей книги, давно ставшей библиографической редкостью, хотя ссылки на нее по-прежнему присутствуют в научной литературе. Естественно, предлагаемый текст отличается от первого издания не только объемом, но и рядом переработанных сюжетов. Надеюсь, новое издание найдет своего внимательного читателя и окажется небесполезным в нынешних дискуссиях о внутренних процессах, происходивших в советском обществе в годы Великой Российской революции 1917–1922 годов и в период новой экономической политики.

Выражаю признательность за помощь в подготовке этой книги к печати редакторам и сотрудникам «Нового литературного обозрения» — М. Каменской, И. Мартынюку, М. Смирновой и Д. Макаровскому.

 

ВВЕДЕНИЕ

С падением идеологического железного занавеса российские историки оказались активными наблюдателями и участниками уже несколько десятилетий идущих на Западе дискуссий по проблемам тоталитарного общества: его определения, временных рамок, сущностных признаков, правомерности отнесения данного термина к тем или иным политическим режимам. Большинство исследователей в 1990‑х сходилось во мнении, что тоталитаризм стал явлением XX века, проявившим себя наиболее четко в политических системах социалистического СССР, нацистской Германии и фашистской Италии [2]. Вместе с тем в последующие годы ряд зарубежных и российских историков выступили с критикой данного термина, доказывая, что реальная жизнь в Советском Союзе не исчерпывается понятием «тоталитаризм». По мнению О. В. Большаковой, эти «историки <…> по-разному оценивали тоталитарную модель, в центре которой находилось монолитное репрессивное государство и догматическая идеология», ибо «считали, что эта поверхностная механистическая модель, по сути навязанная политологами, не описывает и тем более не объясняет историческую реальность, не помогает в постановке новых исследовательских проблем и в осмыслении эмпирических данных», являясь, кроме того, «идеологически нагруженной» [3].

В этом плане значительный интерес представляет позиция московских историков М. М. Горинова и А. С. Сенявского, сформулированная ими в конце 1990‑х годов [4]. В предисловии к главе пятой учебного пособия для студентов вузов, обучающихся по направлению и специальности «История», давалась следующая характеристика историографической ситуации:

В понимании сущности и механизмов функционирования советского общества 30‑х годов в западной (а в последние годы и в отечественной) историографии противостоят друг другу два главных направления: «тоталитарное» и «модернизаторско-ревизионистское». По их мнению, «тоталитаристы» считают Октябрь 1917 г. «не пролетарской революцией, а заговором и государственным переворотом, осуществленным монолитной большевистской партией», сталинизм — органичным результатом ленинизма, а советскую систему — тоталитарной, державшейся на терроре и лжи, с точки зрения морали идентичной нацизму и фашизму. Согласно представлениям «ревизионистов», Октябрь — это пролетарская революция, Сталин — «аберрация» ленинской нормы, советский режим при всей его социалистической риторике и мрачном сталинистском прошлом фасаде — основа для «развития»: индустриализации, урбанизации и массового образования, подобно «авторитарным» режимам в других отсталых странах, причем в ходе дальнейших изысканий часть «ревизионистов» пришла к заключению о демократических корнях сталинского пятилетнего плана и о том, что сложившийся советский строй представлял собой взаимодействие «групп интересов» [5].

На наш взгляд, здесь содержится весьма упрощенная характеристика взглядов так называемых «тоталитаристов». В заключении к главе М. М. Горинов и А. С. Сенявский в развернутом виде излагали свое видение данной проблемы:

Сложившееся в результате октябрьского (1917) переворота и Гражданской войны общество в основе своей содержало зародыш тоталитарности. Это означало, в частности, огромную роль идеологии во всех сферах, стремление государства контролировать и регулировать как можно больше областей общественной жизни. Полностью тоталитарные структуры сформировались к середине 1930‑х гг. <…> Возникновение советской тоталитарной системы в начале XX в. было одним из способов выхода урбанизировавшегося и маргинализированного общества из ситуации глобального общественного кризиса, причем в тех условиях он оказался единственно реализуемым. <…> Возможно, «тоталитарность» оказалась способом самосохранения российской цивилизации (при всех ее деформациях) в объективно тяжелейших условиях модернизации XX в.: в индустриальном рывке, урбанизационном и демографическом переходах, трансформации экистической и социальной структур, в противостоянии внешнему давлению враждебного мира, в том числе в отражении и сдерживании прямой агрессии. Тоталитаризм в его коммунистической модели явился формой трансформации традиционного российского общества в городское. <…> Для понятия «тоталитаризм», выработанного на Западе «тоталитарной школой» в качестве научной категории для обозначения ряда разновидностей «недемократических» обществ и действительно «схватившего» некоторые сущностные моменты прежде всего советского режима, характерен односторонний негативизм. Связано это с тем, что оно сразу же приобрело аксиологическую нагрузку, обозначив «антиценность» индивидуалистического западного сознания. Результатом является явная пристрастность оценок всех режимов, подводимых под эту категорию, а тоталитаризм стал синонимом «мирового зла», выйдя далеко за рамки науки. <…> «Красный» тоталитаризм в отечественной истории также не был только насилием над обществом: он просто не мог бы утвердиться, если бы не имел социальной почвы и не получил широкой поддержки, если бы не решал (своими методами) действительно насущных проблем общественного развития, в том числе в большей или меньшей степени поступаясь доктринальными принципами. <…> Таким образом, тоталитаризм не изменил основного направления развития ни российского общества в целом в рамках техногенной цивилизации, ни урбанизационного процесса: он придал им особую форму и задал форсированный темп. До определенной стадии он способствовал сокращению отставания России от лидеров технологической гонки XX столетия [6].

Таким образом, М. М. Горинов и А. С. Сенявский, признавая наличие «красного тоталитаризма», сформировавшегося полностью к середине 1930‑х годов, возражают лишь против однозначно отрицательного толкования термина «тоталитаризм», призывая оценивать его природу и результаты в конкретно-исторической обстановке.

Дискуссии о природе тоталитаризма, его сущности, временных рамках, применимости к тем или иным политическим режимам продолжаются по сей день и, безусловно, будут продолжаться в дальнейшем. Следует указать на историографический обзор взглядов на природу тоталитаризма, подготовленный В. П. Любиным [7], а также на статью М. В. Казьминой [8]. На мой взгляд, следует согласиться с выводом М. В. Казьминой, что «применительно к концепции тоталитаризма можно констатировать переосмысление содержания, освобождение от политической конъюнктуры, усложнение видения исторического феномена <…> придав самому термину конкретный исторический смысл» [9]. Можно напомнить суждение М. Я. Гефтера, высказанное еще в 1993 году, что, хотя «природа тоталитарных режимов едина», ибо они стремятся к «окончательному решению», будь то раскулачивание или Холокост, провоцируют род человеческий на самоуничтожение, «коренная трудность <…> состоит в том, что само понятие это имеет в виду не какую-то конкретную реальность, а специфически общие черты разных исторических „тел“, у каждого из которых своя родословная, несовпадающий по времени, да и по сути, генезис» [10]. Любопытна мысль, которую высказал Уве Баккес, замдиректора Института Ханны Арендт на IV Парижском международном коллоквиуме в октябре 2004 года, что сила тоталитарного соблазна в способности мобилизовать умы перспективой «сотворения неба на земле» [11].

Важнейшая черта тоталитаризма — стремление к всеохватывающему и всепроникающему контролю во всех без исключения сферах общественной и частной жизни граждан. Следует заметить, что это стремление, безусловно, никогда не может достигнуть своего абсолютного предела. От «тоталитаризма» отличают «авторитарные системы», не претендующие на абсолютный, монопольный контроль над обществом. Здесь всегда остается тот или иной ряд сфер, свободных от прямого вмешательства власти: экономика, наука, искусство, личная жизнь граждан и т. д.

Применительно к истории Советской России наиболее распространенной является точка зрения, что до начала 1930‑х годов господствующий режим был авторитарным. Решающим же поворотом в переходе от авторитарной к тоталитарной системе стал конец 1920‑х: победа во внутрипартийной борьбе группы Сталина, выбор курса «большого скачка», коллективизация, позволившая государству установить не только политический и идеологический, но и экономический контроль над миллионами крестьянских хозяйств, объединенных в колхозы [12]. Известный советский и российский философ и политолог И. К. Пантин пишет по этому поводу: «Термин „тоталитаризм“ правомерно употреблять только в конкретно-историческом значении, как стремление власти к тотальному управлению общественной жизнью. При Сталине такой тоталитаризм был. <…> При Хрущеве <…> уже нет» [13]. Исследователь политической системы тоталитаризма Н. В. Работяжев отмечал, что «наиболее близко к „чистому“ типу тоталитаризма СССР подошел в годы правления Сталина. <…> Большевистская диктатура эпохи Ленина и первых лет после его смерти, как и послесталинский режим, менее соответствовали „идеальному“ типу тоталитаризма, чем сталинизм» [14]. Эту точку зрения разделял и известный историк Ю. И. Игрицкий (1934–2016). По его мнению, «на смену жесткому тоталитаризму приходили сначала „смягченный“ тоталитаризм, а затем авторитаризм» [15]. Естественно, что в дискуссиях о тоталитаризме большое внимание уделяется его системообразующим признакам [16]. Одним из наиболее емких определений тоталитаризма нам представляется формулировка, предложенная Ю. И. Игрицким. Он подчеркивает, что это режим «государственной власти, сосредотачивающейся в ядре (центре) государства посредством одной и единой политической организации, отождествившей себя с государством или сросшейся с ним и ставящей целью полностью взять под свой идеологический и политический (а по возможности и экономический) контроль как общество в целом, так и важнейшие его составные части, способные оспорить данную — тоталитарную — государственную власть» [17].

Среди тех, кто в настоящее время решительно не приемлет термин «тоталитаризм», следует назвать М. А. Колерова [18]. Он именует этот термин инструментом «политической пропаганды <…> который по-прежнему преследует свободное исследование диктатур середины ХX века в Германии, Италии и СССР» [19]. Чем же обосновывает автор свою позицию? Цитируя множество философов, историков, политологов Старого и Нового Света, он стремится доказать, что термин «тоталитаризм» явился порождением «верных учеников русских партийных противников большевиков в России и, главное, верных учеников маргинального австро-немецкого либертарианского клана в Англии и США» (Ф. Хайека, Х. Арендт, К. Поппера, К. Фридриха, З. Бжезинскго и др.), кроме того «исторический колониальный расизм лежит в основе доктрины „тоталитаризма“. <…> Тоталитаризму и сталинизму эти критики вменяют не их специфические черты, а характеристики всей европейской индустриализации XIX — начала XX вв.» [20]. Модест Алексеевич не стесняется в выражениях в адрес защитников термина «тоталитаризм», заявляя, что в «собственно русской историографии, традиционно сильной своим позитивизмом, но часто слабой в отношении миметических „теорий“, „тоталитаризм“ все еще собирает свою жатву, превращая даже золото науки в пропагандистские черепки» [21]. По его мнению, признаки тоталитаризма легко найти в политической практике западных, так называемых демократических государств. В частности, он ссылается на П. Кроссера, который указывал на то, «что для индустриального военного дела тотальная мобилизация — не только вынужденная практика милитаризации в ходе военных действий, но и осознанная задача планирования, а индустриальная милитаризация — ойкумена государственного капитализма» [22]. Но тут же М. А. Колеров высоко оценивает мнение эмигранта, российского философа права П. И. Новгородцева, считавшего, что так называемая «диктатура пролетариата» практически свелась «к олигархическому господству партийных вождей, властвующих и над своей партией, и над народом при помощи демагогии и тирании» [23]. В конечном счете Модест Алексеевич в своем неприятии тоталитаризма как определенной политической системы ссылается на внепартийную теорию тоталитаризма Г. Маркузе:

Сам способ организации технологической основы современного индустриального общества заставляет его быть тоталитарным; ибо «тоталитарное» здесь означает не только террористическое политическое координирование общества, но также не террористическое экономико-техническое координирование, осуществляемое за счет манипуляции потребностями посредством имущественных прав. <…> В обществе тотальной мобилизации, формирование которого происходит в наиболее развитых странах индустриальной цивилизации, можно видеть, как слияние черт Государства Благосостояния и Государства Войны приводит к появлению некоего продуктивного гибрида. <…> Основные тенденции такого общества уже известны: концентрация национальной экономики вокруг потребностей крупных корпораций при роли правительства как стимулирующей, поддерживающей, а иногда даже контролирующей силы; включение этой экономики в мировую систему военных альянсов, денежных соглашений, технической взаимопомощи и проектов развития… вторжение общественного мнения в частное домашнее хозяйство; открытие дверей спальни перед средствами массовой коммуникации [24].

Таким образом, М. А. Колеров считает «тоталитаризм» реальностью «индустриального мира» [25]. Но при этом не замечает или не хочет замечать существенной разницы, в частности в 1930‑х годах, между реальной политической практикой СССР, Германии и Италии и другими государствами Европы и Северной Америки. В последних продолжала существовать рыночная экономика; были не только монополии, но и мелкая, и средняя частная собственность, а также разнообразные политические партии (даже в странах с четко выраженными правыми режимами (Финляндия, Венгрия)); кроме того, отсутствовал государственный террор против своих граждан. У зарубежных историков, специалистов по советской истории, также нет единого мнения касательно проблемы «тоталитаризма». По замечанию заслуженного профессора Чикагского университета Ш. Фицпатрик, на протяжении многих лет в интерпретациях истории Советского Союза в западной историографии господствовала «тоталитарная модель, основанная на несколько очернительском отождествлении нацистской Германии и сталинской России. Эта парадигма подчеркивала всемогущество тоталитарного государства и его „рычагов управления“, уделяла значительное внимание идеологии и пропаганде и в целом пренебрегала социальной сферой (которая считалась пассивной и фрагментированной тоталитарным государством)» [26]. К началу 1980‑х годов возникло направление так называемых «ревизионистов», поставивших под сомнение шаблонность применения термина «тоталитаризм» по отношению к политической системе СССР. К представителям этого направления можно отнести Ш. Фицпатрик. В этой связи она отметила в 2022 году, что «к 1980 г. термин „тоталитаризм“, оставаясь ярким и эмоционально заряженным для западной публики, потерял свою привлекательность в академических кругах. Среди прочих его критиковали американские политологи Стивен Коэн и Джерри Хафф» [27]. Напомним, что в своей последней книге С. Коэн выделил шесть основных компонентов советской системы:

официальная и непреложная идеология; особо авторитарная правящая Коммунистическая партия; партийная диктатура во всем, что имеет отношение к политике, с опорой на силу политической полиции; общенациональная пирамида псевдодемократических Советов; монополистический контроль государства над экономикой и всей значимой собственностью; многонациональная федерация (или Союз) республик, являвшаяся в действительности унитарным государством, управляемым из Москвы [28].

Другой вопрос, что С. Коэн не считал эту систему застывшей и подчеркивал возможность ее реформирования. К тому же сама Ш. Фицпатрик следующим образом характеризует среду обитания советского человека с начала 1930‑х годов:

Господство коммунистической партии, марксистско-ленинская идеология, буйно разросшаяся бюрократия, культы вождей, контроль государства над производством и распределением, социальное строительство, выдвижение рабочих, преследования «классовых врагов», полицейский надзор, террор и различные неформальные, личные сделки и договоренности, помогающие людям на всех уровнях защитить себя и добыть дефицитные блага, — вот что составляет сталинистскую среду. <…> Именно в 1930‑е окончательно сформировался сталинизм как особая жизненная среда, в основных своих чертах просуществовавшая и всю послесталинскую эпоху вплоть до горбачевской перестройки 1980‑х гг. [29]

Даже те, кто признает заслуги «историков-ревизионистов», доказывающих, что СССР не был тоталитарным, одновременно отмечают (например, немецкий историк Й. Баберовски), что «ревизионисты» спутали претензию на тотальность с тоталитарным господством. Режим не мог осуществить свои тоталитарные претензии, но постоянно пытался сделать это. В ходе этих попыток «общественная и приватная сферы жизни в СССР были устроены заново и упорядочены по репрессивному принципу» [30]. На наш взгляд, у «историков-ревизионистов» действительно происходит подмена понятий. Стремление к тоталитарному контролю, контролю во всех сферах жизни общества и частного гражданина, безусловно, существовало, но осуществить его реально власть просто была не в состоянии. Мысль о политическом контроле как одной из важнейших задач формирования и существования тоталитарного государства разделяют и другие авторы [31].

Например, Д. Ширер, профессор истории Делавэрского университета (США), отмечал, что «в классическом определении советского тоталитаризма насилие считается неотъемлемой частью большевистской политической культуры и идеологии», но тут же замечал, что «насилие против общества нельзя считать уникальной особенностью сталинской эры или советской истории в целом», а также то, что некоторые из ученых «обращали внимание на преемственность в применении государственных форм насилия в общеевропейском масштабе» [32]. В этом плане интересен подход ряда современных американских историков. Как справедливо отмечают П. С. Кабытов и О. Б. Леонтьева, целая группа американских историков-русистов «не мыслят власть как некую демоническую, всемогущую силу, а, напротив, описывают ее усилия со значительной долей скепсиса и иронии, подчеркивая элементы случайности, непоследовательности, амбивалентности в ее действиях и даже в самом выборе целей», а сталинизм «предстает не как некое досадное отклонение от магистральной линии хода всемирной истории, а как ключевая тема для понимания природы современного общества вообще, какова бы ни была его идеология» [33]. Например, П. Холквист и Д. Л. Хоффманн, практически не употребляя термин «тоталитаризм» и используя метод компаративного анализа, рассматривают проблему политического надзора (П. Холквист) и в целом преобразования общества в Советской России и СССР (Д. Л. Хоффманн) в широком общеевропейском и общемировом контексте. В частности, П. Холквист указывает, что

надзор за населением ни в коей мере не был географически ограничен Россией или СССР, как не был он ограничен Первой мировой войной. <…> Перспектива тотальной войны и возникновение режимов национальной безопасности, призванных осуществлять ведение такой войны, требовали мобилизации собственного населения и сбора информации о нем не только в ходе войны, но и в мирное время [34].

Вместе с тем П. Холквист отмечает и важные особенности советского варианта: «Надзор за настроениями населения, таким образом, надо понимать не просто как „русский феномен“, а как вспомогательную функцию политики современной эпохи (одним из вариантов которой является тоталитаризм) (выделение наше. — В. И.). С этой точки зрения большевизм действительно может рассматриваться как нечто своеобразное. <…> Итак, хотя большевизм и представлял особый тип цивилизации, он был далеко не уникален и не самобытен» [35]. Схожую позицию занимает Д. Л. Хоффманн. Подчеркивая, что «сталинский режим был одним из самых репрессивных и жестоких в истории человечества», он одновременно видит свою цель в изучении «как „позитивной“, так и „негативной“ политики партийного руководства в отношении населения», ибо в его понимании это «единственный способ понять сущность сталинского режима, стремившегося переделать не только порядок, но и саму природу своих граждан и готового для осуществления данных целей к абсолютно беспрецедентному вмешательству в их жизнь» [36]. Поэтому, отмечая, что «насилие по отношению к отдельным группам населения и концентрационные лагеря не были изобретением советских лидеров», он тут же указывает и на важнейшие различия:

В других странах заключение людей в лагерь оставалось мерой безопасности, употребляемой только в военное время. Советское же руководство использовало подобные методы и в мирное время — в целях преобразования общества. Несмотря на сходство технологий государственного насилия, в СССР его размах был гораздо больше, чем в Западной Европе, а цели — куда масштабнее [37].

Наконец, С. Коткин показал, что в ситуации с промышленными рабочими, когда государство устанавливало определенные «правила игры» «с явным намерением добиться беспрекословного подчинения», «в ходе исполнения правил стало возможным оспаривать их или — чаще — обходить стороной» [38].

Недавно к данному вопросу обратился профессор истории Мельбурнского университета (Австралия) Марк Эделе [39]. Описывая историографию, связанную с употреблением термина «тоталитаризм», он пытается дать объективную оценку имеющимся трудам американских историков и указывает на то, что ряд авторов (Р. Пайпс, П. Кенез, З. Бжезинский) чрезмерно подчеркивали в контексте холодной войны негативные коннотации тоталитаризма на примере советской истории [40]. Одновременно Эделе демонстрирует, как, употребляя термин «тоталитаризм», другие исследователи (М. Левин, С. Коткин, Р. Такер) показывали сложность реально происходивших исторических процессов [41]. И, конечно, необходимо помнить, что цели и идеалы у государств, политическую систему которых на определенном этапе можно считать «тоталитарной», были различными и даже противоположными. Сталин мог использовать в своей риторике формально демократические лозунги, нисколько не противореча партийным документам.

Таким образом, нам представляется вполне адекватным употребление термина «тоталитаризм» по отношению к Советскому государству с начала 1930‑х годов и до смерти Сталина в марте 1953 года, с учетом того, что возможности государственной машины в силу целого ряда причин были ограниченны. В результате между намерениями власти и реальной практикой существовало значительное расхождение. Вместе с тем заслугой современных исследователей, российских и зарубежных, является то, что они помещают советскую систему в мировой исторический поток, отмечая как общие черты, так и различия в функционировании различных политических систем XIX–XX веков. Как считает американский историк Р. Суни, «смотреть на коммунизм объективно и нейтрально сложно или даже вообще невозможно, но внедрение взвешенного и нюансированного видения, осознание всех его противоречий, сложностей и аномалий являются важнейшими начальными шагами к честной исторической реконструкции» [42]. Важным представляется и то, что в трудах исследователей прослеживаются изменения советской политической системы: от «жесткого тоталитаризма» 1930–1940‑х годов к сравнительно «мягкому тоталитаризму» последующих десятилетий.

И тем не менее уже в 1920‑х годах в сознании постепенно растущей массы людей формируются опасения, страх, вызванный наблюдением государства за поведением и жизнью граждан. Отсюда стремление не показывать свои подлинные мысли и чувства, появление «маски», отделяющей человека «внутреннего» от человека «внешнего». Отсюда советы в письмах к родным скрывать свое происхождение, быть «революционным в письмах», «языком не трепать» [43]. Анализируя ситуацию уже послевоенного времени, В. А. Козлов отметил, что «советский чиновник вообще жил под гнетом иллюзии тотального контроля (выделение наше. — В. И.) за его политической благонадежностью и поведением. (Об иллюзии я говорю потому, что тотальным был не контроль, а страх перед этим контролем, постоянное ощущение нависшей опасности.)» [44] Одним из важнейших средств реализации авторитарного и тотального вмешательства в жизнь общества являлся политический контроль.

Вместе с тем самого термина — «политический контроль» — до начала 1990‑х было невозможно найти ни в одном справочном издании на русском языке. Самое же главное, что даже авторы, употребляющие данное словосочетание применительно к истории Советской России, воспринимали его как некую данность, как аксиому, практически не пытаясь расшифровать этот термин, наполнить его конкретным историческим содержанием. Это касается как российских, так и иностранных авторов. Не использовали понятие «политический контроль» и Дж. Боффа, Э. Карр, Р. Такер [45]. Даже в книгах, посвященных репрессивной политике Советского государства, истории ВЧК–ОГПУ, речь прежде всего шла о различных формах и методах преследования граждан, способах получения ложных показаний, фальсификации судебных дел и т. п. [46] За редчайшим исключением, деятельность политического контроля не находила отражения и в мемуарной литературе [47].

Поэтому целью данной монографии является исследование возникновения и существования политического контроля властей над населением России в первое десятилетие Советского государства (1917–1928) с учетом новых материалов, ставших доступными за эти годы. Выбор именно этих временных рамок обусловлен рядом обстоятельств. Во-первых, это период, в который, по мнению многих ученых, еще существовали различные альтернативы исторического развития страны. Во-вторых, большую часть его занимает время НЭПа, который, по выражению З. Бжезинского, был «самой открытой и интеллектуально новаторской фазой русской истории XX столетия» [48]. Причем, по мнению Ю. И. Игрицкого, в период НЭПа «советская Россия по объему прав и свобод граждан и общественных организации мало чем отличалась от других стран Восточной Европы, Центральной и Южной Америки, Китая, Японии, которые никто из исследователей… не относит к разряду тоталитарных» [49]. Тем более интересно и важно проследить, как в этих условиях существовала система политического контроля и какое влияние оказывала она на другие сферы политической жизни. Одновременно, материалы самого политического контроля помогают лучше увидеть реальные настроения различных групп населения в этот период.

Как определить само понятие «политический контроль над населением»? Впервые такая формулировка была мной предложена в 1995 году. Но в гуманитарных науках редко когда предложенное определение принимается всем научным сообществом. Поэтому мне кажется важным привести мнение исследовательницы «Политического контроля», д. и. н. Н. А. Володиной, опубликованное в 2010 году:

Данное В. С. Измозиком и поддержанное исследователями (практически всеми, мы не встречали никакой критики) определение политического контроля не отражает важнейшего, на наш взгляд, аспекта: формирования — всеми возможными способами — общественного мнения, т. е. воздействия на массовое сознание. На наш взгляд, изучение отдельных, пусть и очень важных аспектов, методов и институтов политического контроля не позволяет объективно оценить действие всей советской системы политического контроля, проанализировать ее объективные и субъективные причины становления, оценить развитие и взаимодействие ее институтов и методов, выявить причины столь высокой ее эффективности. Одна из ключевых особенностей советского режима заключалась в том, что власти не только выясняли характер настроений в обществе, но и активнейшим образом, в небывалых ранее масштабах их формировали, воспитывали «нового человека».

В связи с этим мы предлагаем следующее определение политического контроля. Политический контроль — это имманентно присущее любому, но в особенности тоталитарному государству качество, представляющее собой комплекс мероприятий власти, направленных не только на контроль поведения индивида, всех социальных групп, но и на формирование мировоззрения и поведения основной массы населения на основе задаваемых идеологических канонов и практических потребностей режима [50].

Я благодарен Наталье Александровне Володиной и с учетом ее замечаний предлагаю следующую уточненную формулировку: под политическим контролем следует понимать систему регулярного сбора и анализа информации различными ветвями государственного аппарата о настроениях в обществе, отношении различных его слоев к действиям властей, о поведении и намерениях экстремистских и антиправительственных групп и организаций. Политический контроль всегда включает несколько основных элементов: сбор информации, ее оценку, принятие решений, учитывающих настроения общественных групп и слоев и призванных воздействовать в нужном для властей направлении, включая формирование мировоззрения и поведение основной массы населения; а также политический розыск (сыск) и репрессии при наличии угрозы (реальной или мнимой) государству и обществу. Не отменяя репрессий, политический контроль в идеале предполагает определенный крен в сторону аналитической, профилактической деятельности; участие в выработке основных направлений общегосударственной политики с точки зрения того, как она скажется на социальной стабильности.

Поэтому политический контроль — неотъемлемая черта жизни любого современного государства. В демократических странах контроль такого рода осуществляется в основном открыто, используя наличие оппозиционных средств массовой информации, регулярной системы выборов на всех уровнях и т. п. При сборе закрытой информации политический контроль здесь регулируется системой законов, защищающих права личности (неприкосновенность жилища, тайна переписки и телефонных переговоров, право на свободу получения и распространения информации и т. д.). Поэтому неизбежные попытки бюрократических структур выйти за рамки дозволенного грозят серьезными политическими последствиями.

В условиях же подавления оппозиции, запрета гласности и политического плюрализма политический контроль — обязательное условие формирования, укрепления и существования авторитарных и тоталитарных режимов. Его отличительная черта — отсутствие какой бы то ни было законной основы или ее безнаказанное нарушение. Политический контроль при этом является одной из самых конспиративных сфер, а собранная им информация, как правило, имеет грифы «Секретно» и «Совершенно секретно». Необходимость политического контроля для руководства страны в этом случае обусловлена рядом причин. Во-первых, в обстановке запрета оппозиционных политических партий и групп, отсутствия свободной прессы и реальных выборов режим не может доверять собственным средствам массовой информации, выполняющим прежде всего пропагандистскую роль, и нуждается в относительно объективных данных о реальных настроениях и позициях населения. Во-вторых, политический контроль нужен для расправы с политическими противниками, для подавления любого инакомыслия. Поэтому в данном аспекте он неразрывно соединен с политическим сыском. В-третьих, политический контроль дает возможность целенаправленно формировать нужные режиму представления у различных социальных слоев.

Основными структурами, которые осуществляли политический контроль в исследуемый период, являлись партийные комитеты и их отделы на всех уровнях, политорганы Красной армии и флота, органы ВЧК–ГПУ–ОГПУ. Достаточно активно в 1920‑х годах в эту деятельность включилась монопольная организация советской молодежи — Российский коммунистический союз молодежи (РКСМ) — Всесоюзный коммунистический союз молодежи (ВЛКСМ). Менее заметную роль в этом отношении, на наш взгляд, играли советские, хозяйственные организации.

Естественно, что исследование данной темы стало возможным лишь с конца 1980‑х годов, когда перед историками, хотя и не в полной мере, открылись недоступные ранее архивные фонды. За прошедшие почти 30 лет после первого издания этой книги вышло большое количество работ, в которых в той или иной степени отразились сюжеты политического контроля. Их можно разделить на три группы. Во-первых, это обладающая непреходящей ценностью многотомная публикация документов с научными комментариями по отдельным направлениям осуществления политического контроля [51]. Во-вторых, по данной тематике был защищен ряд кандидатских и докторских диссертаций [52]. В-третьих, это интересные и глубокие монографии и статьи отдельных авторов, исследующие данную проблематику на региональном, ведомственном и общесоюзном уровне [53].

Все эти труды ввели в научный оборот большое количество недоступных ранее архивных материалов. Вместе с тем в некоторых работах прослеживается некритическое отношение к документам ВЧК–ОГПУ. Мы не говорим здесь о трудах Е. А. Прудниковой, И. В. Пыхалова, Н. В. Старикова и др., подходы которых далеки от научных. Речь идет о работах, претендующих на академические стандарты. Например, в одной из них приводится докладная записка зам. председателя ОГПУ Г. Г. Ягоды на имя Сталина в феврале 1931 года об окончании следствия по делу Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России, в которой, в частности, отмечается, что «организация ставила своей целью свержение советской власти при помощи вооруженного восстания и иностранной военной интервенции и установление конституционной монархии». Среди руководителей организации назывались академики Н. П. Лихачев, М. К. Любавский, С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле и другие видные ученые, а далее в комментариях авторов говорится, что «документальные свидетельства, представленные ОГПУ во власть, говорят об установленных» организацией тесных связях с «националистической партией Германии» и переговорах о военной интервенции Германии не позже весны 1931 года [54]. И это речь о давно разоблаченной фальсификации, так называемом «Академическом деле»! [55] Достаточно много работ, использующих разного рода характеристики настроений населения, опирается на информационные сводки ОГПУ. Здесь в первую очередь встает вопрос о репрезентативности докладов, отчетов, информационных сводок вообще, ибо подобные материалы направлялись наверх различными структурами: партийными, советскими, военно-политическими, ВЧК–ОГПУ; о факторах, которые оказывали влияние на их составителей. На наш взгляд, вывод весьма уважаемого знатока архивов ВЧК–ОГПУ–НКВД В. К. Виноградова, что основное требование, «которое предъявлялось к качеству [чекистской] сводки, — давать объективное освещение настроений широких масс населения», требует уточнения [56]. Соглашусь с мнением профессора Э. Адриана, что «ОГПУ могло иметь свой интерес в том, чтобы сконцентрировать внимание именно на настроениях недовольства среди советских граждан, намеренно увлекаясь подачей негативной информации в целях поддержания собственной значимости в глазах властей» [57]. И это соображение относится не только к чекистским донесениям. Каждая из упомянутых структур имела свои ведомственные интересы, и это обстоятельство, безусловно, находило свое отражение в направляемых руководству материалах. Некоторые из авторов справедливо отмечают важность учета личностных характеристик составителей местных сводок. А. П. Килин подчеркивает:

Говоря о «собирательном портрете» авторов сводок, можно констатировать, что это были мужчины — с начальным или средним образованием (со значительной градацией по качеству подготовки), идеологически выдержанные, с явным сознанием важности порученного им дела, чувством собственной исключительности, основанным на большей осведомленности. Очевидно, они осознавали статусность своего положения и имели карьерные амбиции. <…> При изложении ряда сюжетов ситуация могла намеренно искажаться, а острота конфликта преуменьшаться или преувеличиваться [58].

К сожалению, в других работах критика источников нередко отсутствует. Например, характеризуя социально-политические настроения крестьянства Ишимского округа Уральской области в 1925–1927 годах, авторы пишут:

Настроения крестьянства дифференцировались органами ОГПУ по классовому принципу: кулацко-зажиточные элементы относились к советской власти отрицательно, середняцкое население колебалось, частично поддерживало советскую власть, частично выражало оппозиционные настроения. Бедняцкое население в большинстве — на стороне советской власти, однако многие бедняки находились под влиянием чуждого им кулацкого и бандитского элемента. Самым активным неприятием советской власти в сфере налогообложения отличались кулаки: «С нас дерут, а беднота ничего не платит, нас налогами разорили. Не нужно сеять много и также держать лишний скот, пусть беднота, которая не сеет, вся подыхает, а вместе с нею и коммунисты». Занимая негативную позицию по отношению к советской власти, кулачество к началу 1927 г. продолжало усиливать давление на местные органы управления в лице сельских советов, расставляя своих сторонников. <…> Сводки ОГПУ являются репрезентативным источником, позволяющим сделать вывод о том, что в политическом поведении крестьянства Ишимского округа постепенно усиливались протестные социальные явления, негативное восприятие нэповской действительности, резкие, категоричные высказывания против представителей коммунистической власти на местах, причем недовольство охватывало все слои деревни. Таким образом, предпосылки для свертывания нэпа имелись не только в городе, но и в деревне [59].

Здесь полностью отсутствует попытка анализа того, какое влияние на сводки ОГПУ в эти годы оказывали постановления пленумов ЦК РКП(б)–ВКП(б) и партийных съездов; не раскрывается смысл самого термина «кулак», наконец, не рассматривается уровень образования и способность к анализу самих составителей сводок. Между тем именно в это время, в частности в 1925 году, развернулась широкая дискуссия по поводу правильности применения термина «кулак» по отношению к трудовому зажиточному крестьянству. Председатель ЦИК СССР М. И. Калинин, нарком земледелия А. П. Смирнов решительно выступали против расширительного толкования термина «кулак» [60].

В целом, как нам представляется, работники партийных комитетов, советских учреждений, армейских политорганов, независимо от их личных качеств, в подавляющем большинстве стремились в своих отчетах отразить положительные результаты своей деятельности. Это не значит, конечно, что они вообще игнорировали различные трудности и недовольство, возникающее на местах. Но все-таки их сообщения в целом отличались повышенным оптимизмом, стремлением в значительной мере объяснить «антисоветские настроения» происками враждебных сил, темнотой и несознательностью отдельных групп населения. Так, в закрытом письме секретаря Череповецкого губкома за май 1923 года утверждалось, что «в массе рабочих и крестьян настроение безусловно в пользу Соввласти». Этот вывод доказывался «весьма энергичным и дружным протестом против подлых, ультимативных, вымогательных нот Англии и убийства тов. Воровского, выразившимся в принятии резолюций на митингах и демонстрациях во всех уездах губернии». Здесь даже нет попытки понять, в какой мере участие в митингах и голосование за предложенные резолюции соответствует личным убеждениям этих людей и в какой степени оно обусловлено стремлением не раздражать властные органы и не осложнять себе повседневную жизнь. В своем закрытом письме за декабрь 1922 — первую половину февраля 1923 года секретарь Псковского губкома Т. Д. Дмитриев столь же оптимистично оценивает состояние советского аппарата, называя его «удовлетворительным», несмотря на «недочеты в отдельных органах аппарата» [61]. Это писалось в обстановке, когда в соседней Новгородской губернии в сентябре 1922 года бюро губкома «в соответствии с директивами Севзапбюро [Северо-Западного бюро ЦК РКП(б)] предложило ГОГПУ [губернскому отделу ГПУ] ввести в пораженных бандитизмом местностях институт „ответчиков“» [62], т. е. попросту заложников. Политуправление (ПУР) РККА в сводке от 31 января 1924 года, оценивая настроение частей Московского гарнизона в связи со смертью В. И. Ленина, отличилось, сочинив великолепную бюрократическую формулировку: «Донесения <…> признают настроение бодрым, спокойным и стойким с оттенком грусти и удручения» [63]. В свою очередь, сводки ВЧК–ОГПУ, особенно подготовленные центральным аппаратом, как будет показано в дальнейшем, в значительной мере подчеркивали наличие множества врагов советской власти, что доказывало необходимость расширения и укрепления соответствующих органов. Подобная оценка этой информации дана Т. Г. Хришкевич. Она пишет:

Особенностью материалов ОГПУ является то, что они преимущественно содержат негативную информацию. <…> Работая с документами ОГПУ, необходимо учитывать, что они охватывают только одну специфическую сторону настроений крестьянства. <…> Группа источников, исходящая от официальных органов власти губернских и волостных исполкомов, менее объективны. Как правило, это отчеты, отправляемые в Москву и Ленинград, выдержанные в духе полного одобрения линией ВКП(б). Оценка настроений крестьянства выражается словами «удовлетворительно», «положительное», и даже «настроение крестьян великолепное» [64].

В основу работы легли материалы, извлеченные автором из ряда общегосударственных и местных архивов, в числе которых: Российский государственный архив социально-политической истории (б. Центральный партийный архив), Государственный архив Российской Федерации (б. Центральный государственный архив Октябрьской революции), Российский государственный военный архив (б. Центральный государственный архив Советской Армии), Центральный государственный архив общественных движений (б. Московский партийный архив), Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга (б. Ленинградский партийный архив), Центральный государственный архив Санкт-Петербурга (б. Центральный государственный архив Октябрьской революции г. Ленинграда), Государственный архив Брянской области (б. Брянский партийный архив), Коми республиканский архив общественно-политических движений и формирований (б. Коми республиканский партийный архив). Ряд документов был получен нами из Центрального архива Федеральной службы безопасности Российской Федерации (б. Центральный архив КГБ СССР) и Архива Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Работа в архивах продолжалась и все последующие годы после первого издания книги. Автора интересовали прежде всего документы, характеризующие зарождение, формирование и функционирование системы политического контроля, основные каналы, формы и методы сбора информации, ее анализа, роль коммунистической партии и органов ВЧК–ОГПУ в системе политического контроля; связь политического контроля с политическим сыском.

Работа построена по хронологически-проблемному принципу. Она состоит из трех частей и десяти глав. В первой части, охватывающей время основного периода Гражданской войны (1918–1920), прослеживается процесс зарождения системы политического контроля, дается характеристика основных видов собиравшейся информации. Особое внимание уделяется таким специфическим методам сбора политической информации, как секретные осведомители и перлюстрация частной корреспонденции. Первая глава содержит краткий обзор политического контроля в Российской империи, ибо его опыт, формы и методы деятельности в значительной степени были использованы новой властью для решения вставших перед ней проблем. Главы 2–4 рассказывают о трех основных каналах сбора и анализа политической информации: партийном, военном и через органы ВЧК.

Вторая часть посвящена годам НЭПа (1921–1928). Здесь исследуются процессы, проходившие в системе политического контроля в это время. На основе впервые публикуемых документов показывается то значение, которое придавало руководство страны сбору разнообразной и полной информации о настроениях рабочих, крестьян, красноармейцев, служащих и интеллигенции. Архивные материалы свидетельствуют о возрастании роли органов ВЧК–ОГПУ как основного информатора партийного руководства о реальных процессах, протекавших в стране.

Глава 5 анализирует деятельность партийных комитетов и советских учреждений в эти годы по сбору внутриполитической информации.

Глава 6 рассказывает о структуре органов ВЧК–ОГПУ, имевших отношение к политическому контролю и сыску, использовании ими осведомителей и перлюстрации, характере собиравшейся ими информации, видах и тематике секретных сводок, обозревавших самые различные явления.

Глава 7 позволяет увидеть «руководящую и направляющую роль» коммунистической партии (точнее, ее руководящего аппарата) в стремлении охватить политическим контролем буквально все группы населения, отношения партийного руководства и органов ВЧК–ОГПУ.

Третья часть монографии на основе материалов политического контроля воссоздает картину повседневной жизни и настроений советских граждан.

Глава 8 посвящена экономической ситуации данного периода в оценке населения.

Глава 9 стремится воссоздать социально-мировоззренческие ориентиры людей того времени.

Глава 10 анализирует политические настроения населения.

В Заключении подводятся итоги изучения этой серьезнейшей и сложнейшей проблемы. Надо подчеркнуть, что в работе по сбору материалов и в процессе написания этой книги автор стремился руководствоваться не готовыми идеологическими схемами, в какой бы цвет они ни были окрашены, а изучением и критическим анализом всего комплекса собранных документов и материалов. Нашей целью было показать те реальные явления, которые проходили за фасадом пролетарских Конституций 1918 и 1924 годов, законодательства 1920‑х. Именно эти процессы в немалой степени способствовали на рубеже 1930‑х превращению нашего общества в тоталитарное. В этом были и вина, и трагедия тех людей, кто создавал систему политического контроля, руководствуясь принципом «цель оправдывает средства».

Часть I. Рождение политконтроля. 1917–1920 годы

Глава 1
ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНТРОЛЬ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Наивно было бы считать, что политический контроль над населением возник в России лишь после прихода к власти большевиков. В этом отношении большевики получили хорошо возделанную и удобренную почву. Существовавший и ранее политический контроль обретает четкие очертания при Николае I. Как известно, по предложению генерала А. Х. Бенкендорфа 3 июля 1826 года было создано III Отделение Собственной Его Величества Канцелярии, объединившее функции политической полиции (жандармерии), политического сыска и следствия. В его состав входило пять экспедиций, каждая из которых имела свои обязанности. Первая экспедиция ведала организацией политического сыска, осуществляла следствие по политическим делам, вела наблюдения за «инакомыслящими» деятелями литературы и искусства, участниками общественных организаций. Здесь же составлялись ежегодные отчеты и обзоры. Вторая экспедиция занималась делами, связанными с расколом и сектантством, должностными и уголовными преступлениями. В ее распоряжении находились и некоторые секретные общегосударственные тюрьмы: Алексеевский равелин Петропавловской крепости, Шлиссельбургская крепость и т. д. Третья экспедиция наблюдала за проживавшими в России иностранцами. Четвертая занималась крестьянскими делами, а также собирала сведения обо всех происшествиях в государстве (пожары, грабежи и т. д.). Несколько позднее, в 1842 году, появилась пятая экспедиция, ведавшая цензурой драматических произведений и наблюдавшая за периодическими изданиями.

Исполнительным органом III Отделения был корпус жандармов. Главный начальник III Отделения был одновременно и шефом корпуса жандармов. Вся страна была разделена на несколько (пять, потом восемь) жандармских округов, возглавлявшихся генералами. Округ делился на «отделения», охватывавшие от одной до трех губерний. Во главе каждого отделения стоял жандармский штаб-офицер. Кроме этих учреждений, аппарат корпуса включал специальные жандармские воинские части. Местные органы вели надзор за государственными чиновниками, докладывали о настроениях различных сословий на подведомственных им территориях. Годовые отчеты III Отделения включали «нравственно-политические» обозрения, анализировавшие вопросы политического состояния империи и т. п. Для сбора информации III Отделение имело оплачиваемых и добровольных сотрудников, сообщавших о разговорах в салонах, офицерских собраниях, студенческих кружках, кабаках и других местах массового общения [65].

В период «великих реформ», при Александре II, меняются функции отдельных экспедиций III Отделения. Но в целом оно оказалось плохо приспособлено к противодействию революционным народникам. Сказывались малая численность, нечеткость управления, отсутствие реального контроля. К августу 1880 года III Отделение насчитывало всего 72 чиновника. Но главное заключалось в другом. В своем проекте «Об устройстве высшей полиции» А. Х. Бенкендорф обещал, что результатом осуществления его предложений станет появление «бдительной полиции, охраняющей спокойствие общества и предупреждающей беспорядки и преступления». Через несколько десятков лет оказалось, что III Отделение породило страх, враждебность значительной части общества при одновременном неумении ответить на вызовы времени и ликвидировать или хотя бы резко ограничить оппозиционные политические силы [66].

Из данных политического контроля, свидетельствующих о распространении революционной пропаганды и о все более широком участии в ней разночинных образованных слоев общества, власть делала глубоко ошибочный вывод, следствием которого стало стремление ограничить распространение образования в низших слоях населения. Испытывая огромную настороженность в отношении студентов, преподавательского и научного сообщества, власти использовали в первую очередь административные методы по принципу «держать и не пущать». Еще 7 июня 1862 года был принят именной Указ «О закрытии всех учрежденных при войсках воскресных школ и вообще всяких училищ для лиц, не принадлежащих военному ведомству, и о недопущении впредь никаких сборищ посторонних людей в зданиях, занимаемых войсками», поскольку «злоумышленные люди могут <…> в этих школах проводить вредные и ложные учения, что при том обнаружены уже некоторые преступные покушения увлечь и нижних чинов к нарушению долга службы и присяги» [67]. 18 апреля 1864 года начальник III Отделения и шеф Отдельного корпуса жандармов В. А. Долгоруков обратился к министру внутренних дел П. А. Валуеву с просьбой учредить полицейский надзор за библиотеками и читальнями [68]. Секретная инструкция для жандармских унтер-офицеров «по предупреждению и пресечению преступлений», изданная в 1897 году, требовала обращать особое внимание на народных учителей, фельдшеров, акушерок, приказчиков, студентов, гимназистов, семинаристов, книгонош и т. п. [69]

По предложению генерала М. Т. Лорис-Меликова, ставшего начальником Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия, 6 августа 1880 года вместо ликвидированных Верховной комиссии и III Отделения был создан Департамент полиции Министерства внутренних дел как руководящий орган общей и политической полиции. Департамент делился на ряд делопроизводств, каждое из которых имело свою сферу деятельности. Вопросами политической полиции ведало третье производство, а с 1898 года — Особый отдел. На местах политическим контролем ведали секретно-розыскные, или, как они стали называться позднее, охранные, отделения. Параллельно продолжал существовать Отдельный корпус жандармов как военно-исполнительный орган со своими местными органами (губернские жандармские управления, жандармские пограничные пункты, жандармские полицейские управления железных дорог). Охранные отделения имели свою агентуру наружного наблюдения (филеры) и агентуру в обследуемой среде (внутреннего наблюдения). Совместную работу Департамента полиции и Отдельного корпуса жандармов обеспечивал товарищ (заместитель) министра внутренних дел, бывший одновременно командиром Отдельного корпуса жандармов.

Естественно, эта структура не оставалась неизменной. Нараставший политический кризис, все сильнее ощущавшийся на разных общественных и политических уровнях с конца XIX века, заставлял, в том числе, искать административные решения по улучшению дела политического контроля и сыска. Если до 1902 года действовало лишь три Охранных отделения (в Санкт-Петербурге, Москве и Варшаве), то к 1907‑му их стало 25, а вскоре появилось еще шесть. Было создано и восемь районных охранных отделений, представлявших собой промежуточное звено между Департаментом полиции и губернскими охранными отделениями. Однако соперничество и трения между параллельными бюрократическими структурами (губернские жандармские управления и охранные отделения) привели к тому, что в 1913 году по предложению нового товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского началась ликвидация Охранных отделений, объединение их штатов с губернскими жандармскими управлениями. Остались лишь Петербургское, Московское и Варшавское отделения, а Донское и Николаевское стали розыскными пунктами. Из районных Охранных отделений сохранились лишь Туркестанское, Кавказское и Восточно-Сибирское. Особым подразделением Департамента полиции была заграничная агентура, подчинявшаяся непосредственно директору департамента [70].

Для внешнего наблюдения за «неблагонадежными элементами» в 1894 году при Московском охранном отделении был создан «летучий филерский отряд» в количестве 30 человек. К 1901 году его численность выросла до 50 человек. По указанию Департамента полиции его сотрудники выезжали в различные губернии для наблюдения за «революционным элементом». В 1902‑м после создания ряда розыскных пунктов летучий отряд при Московском охранном отделении был расформирован, основная часть его личного состава распределена по этим пунктам, а 20 наиболее квалифицированных сотрудников вошли в состав отряда, сформированного при Департаменте полиции [71].

Но филерское наблюдение давало слишком мало необходимой информации. Поэтому постепенно все большее значение приобретают фигуры секретного сотрудника и осведомителя. Различие между ними состояло в том, что осведомители не состояли в запрещенных законом политических организациях и не принимали участия в противозаконных политических мероприятиях. Их вербовали среди тех, чья профессиональная деятельность была связана с постоянным пребыванием в местах скопления людей, — дворников, лакеев, официантов, преподавателей и т. д. Секретные же сотрудники входили в антиправительственные организации, принимали участие в незаконной деятельности и поэтому с юридической точки зрения являлись преступниками.

В 1902 году знаменитый деятель российского политического сыска П. И. Рачковский, руководивший многие годы Заграничной агентурой, а затем бывший заведующим политической частью Департамента полиции на правах вице-директора, подготовил специальную записку, доказывая, что секретная агентура должна занять «первенствующее место» в системе политического сыска. Он подчеркивал необходимость немедленно приступить к «правильной организации внутренней агентуры, чтобы этим способом учредить рациональный и вполне достигающий своей цели надзор за всеми оппозиционными элементами». «Таким образом, — писал он, — Департамент полиции будет получать точные и всесторонние сведения о положении революционного движения из всех пунктов, и розыскная деятельность не будет основана только на удаче, как до сих пор, но приобретет строгую систему» [72]. При этом П. И. Рачковский рассчитывал, что при правильной организации секретная агентура позволит влиять на деятельность подпольных организаций в желательном направлении. Эти мысли разделяли и другие деятели политического сыска [73].

Все это обусловило особое внимание Департамента полиции и Корпуса жандармов к работе с секретными сотрудниками. Росла их численность, а для повышения качества работы разрабатывались соответствующие инструктивные документы. В начале 1907 года Департамент полиции разослал начальникам районных охранных отделений «Инструкцию по организации и ведению внутреннего (агентурного) наблюдения» [74]. В 1908 году подобная инструкция была составлена в Московском охранном отделении. Она имела грифы «Совершенно секретно. Служебная тайна» и «Предъявлению и передаче не подлежит» [75]. Как результат совершенствования этих документов в 1914 году была подготовлена новая «Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях». На ее основе Московское охранное отделение снова подготовило свой вариант [76]. Инструкции подчеркивали:

…единственным, вполне надежным средством, обеспечивающим осведомленность розыскного органа, является внутренняя агентура. <…> В деле розыска не следует пренебрегать никакими лицами и исходящими от них сведениями, не взирая ни на форму, ни на способ их доставки. <…> Все стремления политического розыска должны быть направлены к выяснению центров революционных организаций и к уничтожению их в момент наибольшего проявления их деятельности. Поэтому не следует, ради обнаружения какой-либо типографии или мертво лежащего на сохранении склада оружия, «срывать» дело розыска. <…> Лучшим показателем успешной и плодотворной работы лиц, ведающих розыском, является отсутствие в местности, вверенной их надзору, бомб, различных складов, типографий и пропаганды. Результаты эти могут быть достигнуты только при серьезной осведомленности и при умении систематически и разумно пользоваться этими знаниями [77].

Поэтому еще одним важным источником осведомления для целей политического контроля и политического сыска в Российской империи служила перлюстрация. Сам термин «перлюстрация» происходит от латинского «perlustro», означающего «обозревать», «просматривать». Поэтому перлюстрацией называют вскрытие писем без ведома адресата. В Европе систематическая перлюстрация возникла в XVII веке прежде всего по отношению к корреспонденции представителей иностранных держав. В тесной связи с перлюстрацией оказался еще один термин — «черный кабинет». Его возникновение относят к 1628 году, когда знаменитый французский кардинал Ришелье велел создать в Парижском почтамте специальную комнату («черный кабинет») для тайного просмотра писем. В России основателем регулярной перлюстрации, прежде всего дипломатической почты, можно считать Елизавету Петровну. Окончательно эта система сложилась при Екатерине II. В 1779 году императрица повелела доставлять ей секретно вскрытую на почтамте корреспонденцию. В 1790‑х годах XVIII века, в период Французской революции, особому просмотру подлежала зарубежная корреспонденция. Была организована перлюстрация при почтовых конторах Брест-Литовска, Вильно, Гродно, Радзивилова и некоторых других. Первостепенную роль в это время и в первой четверти XIX века «черные кабинеты» играли на Петербургском и Московском почтамтах. Была организована перлюстрация корреспонденции в российской армии [78].

В российском образованном обществе в это время нарицательными становятся имена братьев К. Я. (московского в 1816–1819 годах, а затем петербургского в 1819–1835 годах почт-директора) и А. Я. (московского почт-директора в 1832–1856 годах) Булгаковых. В октябре 1823 года министр двора князь П. М. Волконский писал из Парижа графу А. А. Закревскому: «Прощайте, любезный друг, пишите ко мне почаще, через Булгакова [К. Я.], или по оказии, ибо, наверное, наши письма распечатывают на почте, хотя Булгаков нам и приятель, но обязанность его и, вероятно, приказания сие делать заставляют» [79]. Перлюстрация частной переписки глубоко возмущала А. С. Пушкина. Узнав в 1834 году, что одно из его писем к жене было вскрыто полицией, поэт писал Наталье Николаевне: «Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство… Без политической свободы жить очень можно, без семейной неприкосновенности… невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя…» Через несколько дней в новом письме жене он опять повторял: «Но будь осторожна <…> вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность» [80].

Эта практика продолжалась многие десятилетия, вплоть до 1917 года. Министр внутренних дел И. Н. Дурново докладывал Николаю II 5 января 1895 года, что в результате перлюстрации происходит «извлечение из частной корреспонденции таких сведений о государственных событиях, таких заявлений общественного мнения относительно хода дел в империи и такой опенки действий правительственных лиц, какие официальным путем почти никогда не могли быть высказываемы» [81]. Объем перлюстрированной корреспонденции постоянно рос. Если в 1882 году было вскрыто 38 тысяч писем и сделано 3600 выписок, то в 1900‑м количество выписок выросло до 5481, в 1904‑м — до 8642, в 1907‑м — до 14 221 [82].

С 1829 года отделы перлюстрации — «черные кабинеты» — скрывались под вывеской цензуры иностранных газет и журналов. Общее руководство этой деятельностью на протяжении многих десятилетий принадлежало главному директору почт, президенту Главного почтового правления, главноначальствующему над Почтовым департаментом, министру внутренних дел, министру почт и телеграфов. Непосредственное руководство перлюстрацией осуществляли сначала почт-директора крупнейших почтамтов, а с 1829 года директора Почтового департамента и Санкт-Петербургского почтамта. С 1886 года эта обязанность была возложена на старших цензоров Санкт-Петербургского почтамта К. К. Вейсмана, А. Д. Фомина и М. Г. Мардарьева, последовательно занимавших должности руководителей цензуры иностранных газет и журналов в Российской империи и «особой части при ней» и напрямую подчинявшихся министру внутренних дел [83]. К концу своей службы они имели чин тайного советника (чин третьего класса, равный генерал-лейтенанту) [84].

В начале XX века пункты перлюстрации при почтамтах существовали, кроме столицы, в Москве, Варшаве, Одессе, Киеве, Харькове, Тифлисе. В конце XIX в. были также созданы пункты перлюстрации в Казани (1889) и Нижнем Новгороде (1894). Последний вскоре, после закрытия Всероссийской ярмарки, был упразднен, а казанский просуществовал до 1908 года [85]. В феврале 1913‑го совещание в Департаменте полиции признало необходимость создания 12 новых пунктов перлюстрации в Сибири, Поволжье и пограничных городах, но реализовано это решение не было [86]. Следует подчеркнуть, что перлюстрация, проводившаяся на основе прямых распоряжений императора, являясь, как писали в секретных документах XIX века, «непроницаемой тайной», была юридически законной с точки зрения абсолютной монархии, поскольку опиралась на часть 1 статьи 340 Уложения о наказаниях [87]. Вместе с тем она противоречила официально существовавшим законам империи. Судебное законодательство Российской империи предусматривало уголовную ответственность за незаконное вскрытие почтовой корреспонденции. Например, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных издания 1885 года в статье 1104 устанавливало за нарушение тайны почтовой корреспонденции, «хотя бы из одного только любопытства», удаление от должности и заключение в тюрьму на срок от четырех до восьми месяцев. Схожие меры предусматривали статьи 542 и 680 Уголовного уложения, утвержденного Николаем II 22 марта 1903 года [88]. Правительственные чиновники в 1908–1914 годах в ответ на обвинения в оппозиционной печати и затем в Государственной думе уверяли, что это все выдумки и ничего подобного не существует [89].

Увеличение объема перлюстрации с начала XX века требовало не только расширения штатов, но и роста производительности труда. Для проведения первичной операции (вскрытия почтового конверта) в начале века стали использовать техническое усовершенствование. В специальной металлической посуде (типа электрического чайника) нагревалась вода и через небольшое отверстие вверху бил горячей струей пар. Держа в левой руке письмо над струей пара, чиновник одновременно длинной и толстой булавкой отгибал клапаны конверта. При необходимости, в случае нарушения печати, изготовлялась поддельная из твердого металла в течение нескольких минут. Изобретатель аппарата для вскрытия писем, младший цензор В. И. Кривош был награжден орденом Св. Владимира IV степени «за полезные и применимые на деле открытия» [90].

В результате в петербургском «черном кабинете» вскрытием писем занимался всего один чиновник, так как для вскрытия тысячи конвертов требовалось не более двух часов времени. Чтением писем были заняты четыре человека, снятием копии или составлением выписок из писем — два человека. Один чиновник ведал изготовлением печаток, фотографированием писем и т. п. За день обычно перлюстрировалось 2–3 тысячи писем, т. е. в течение дня один цензор просматривал до 250–300 писем [91]. В первую очередь просматривались письма известных лиц (сановников, общественных и оппозиционных деятелей, людей, находившихся под наблюдением, и т. п.), корреспонденция из‑за границы. Поэтому в пунктах перлюстрации имелся «алфавит» — список фамилий, чья корреспонденция подлежала обязательной перлюстрации [92]. О просмотре своей корреспонденции знал великий князь Николай Михайлович, упоминавший об этом в письме к Льву Толстому в апреле 1902 года [93]. По воспоминаниям бывшего цензора Петербургского почтамта С. Майского (литературный псевдоним В. И. Кривоша), Николай II распорядился особенно тщательно следить за перепиской великой княгини Марии Павловны, вдовы великого князя Владимира Александровича, поскольку «отношения между двором Марии Павловны и царским двором были, мягко говоря, прохладными» [94]. Через «черные кабинеты» проходили также письма Льва Толстого, будущего министра внутренних дел В. К. Плеве, родственников жены П. А. Столыпина — Нейгардтов (по просьбе премьера) и многих других известнейших и высокопоставленных деятелей [95]. Запрещено было вскрывать письма лишь трех человек: государя, министра внутренних дел, начальника III Отделения (с 1880 года директора Департамента полиции). В городах, где не было официальной перлюстрации, письма определенных лиц вскрывались по требованиям жандармских офицеров или исправников [96].

Копии подозрительных или заведомо нелегальных писем делались в нескольких экземплярах: для отдела цензуры, для главы администрации города или края (генерал-губернатору, командующему войсками и т. п.), для Департамента полиции, особо важные для министра внутренних дел. В свою очередь, министр часть выписок «представлял на обозрение царя и царицы». В Департаменте полиции имелись специалисты по расшифровке и подделке перехваченных писем с химическим текстом [97]. Но копировались письма не только революционного или криминального характера. Тематика перлюстрации была чрезвычайно разнообразна. Здесь были материалы именно политического контроля, характеризовавшие отношение различных слоев общества к тем или иным действиям правительства, событиям духовной и политической жизни. Например, в 1903 году была составлена большая подборка выписок, связанных с канонизацией Серафима Саровского и теми дискуссиями, которые шли в обществе по этому поводу [98]. Основная же масса перлюстрированных писем в начале ХX века была связана с вопросами рабочего, профессионального, крестьянского, студенческого движений; положением в городе и деревне; настроениями в армии и на флоте [99].

Поскольку работа по перлюстрации держалась властью в строгом секрете, то ни Министерством внутренних дел, ни старшим цензором не было издано никаких письменных циркуляров и правил о ведении этой работы. Одновременно существовало негласное распоряжение об уничтожении всей переписки и всех материалов перлюстрационных пунктов на случай народных волнений. Этим объясняется, что в 1905 году погибло много документов, а в начальный период Второй российской революции 1917–1922 годов, в феврале 1917-го, многие материалы перлюстрационных пунктов на местах были уничтожены. Однако значительная часть архива «черного кабинета» на Санкт-Петербургском почтамте оказалась в делах Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств, созданной Временным правительством 4 марта 1917 года [100].

Перлюстрация вызывала единодушное возмущение в оппозиционной среде. В одной из брошюр, изданной социал-демократами в 1905 году и разъяснявшей программу партии, рассказывалось о наличии в Петербурге «черного кабинета», а далее делался вывод: «В свободных странах закон строго запрещает кому бы то ни было распечатывать частные письма, задерживать их, отбирать при обысках иначе, как по распоряжению суда. Это и называется неприкосновенностью переписки» [101]. Этот же вопрос поднимался неоднократно в Государственной думе при обсуждении бюджета Главного управления почт и телеграфов, входившего тогда в состав Министерства внутренних дел. В III Думе 3 апреля 1908 года в прениях по докладам представителя бюджетной комиссии Думы К. К. Черносвитова и начальника Главного управления почт и телеграфов М. П. Севастьянова тему нарушения тайны корреспонденции затронули в своих выступлениях депутаты Т. О. Белоусов (социал-демократ, Иркутская губ.), Н. С. Розанов (трудовик, Саратовская губ.) и А. И. Шингарев (кадет, Воронежская губ.). А. И. Шингарев напомнил о том, что это противоречит официальному законодательству. Т. О. Белоусов предложил от имени социал-демократической фракции резолюцию, предлагавшую отказать в просимых ассигнованиях. Один из пунктов в обоснование этого указывал на то, что «тайна корреспонденции не соблюдается и почтамство (так в тексте. — В. И.) эксплуатирует почтово-телеграфные учреждения в целях полицейского сыска и политической борьбы» [102]. В защиту правительственной практики перлюстрации выступил В. М. Пуришкевич (крайне правый, Бессарабская губ.), ссылаясь на то, что это может «предупредить какую-нибудь бомбу, готовящуюся в том или в другом месте» [103]. Еще более резко критиковал практику перлюстрации как проявление антинародной сущности существующего режима будущий член ЦК и ЦКК РКП(б)–ВКП(б) М. К. Муранов (социал-демократ, большевик, Харьковская губ.) на заседании IV Государственной думы 22 мая 1913 года. Он, в частности, отметил, что «Главное управление почт и телеграфов обращается, таким образом, в филиальное отделение охранки» [104].

С началом Первой мировой войны, 20 июля 1914 года, было впервые официально утверждено Временное положение о военной цензуре. Им предусматривалось введение в полном объеме почтовой военной цензуры «на театре военных действий» и «частичной» — в других районах. В соответствии с этим разрешались просмотр и выемка «в отдельных случаях, по распоряжению главных начальников военных округов, внутренних почтовых отправлений и телеграмм». Вместе с этим указывалось, что «вскрытие всякого рода почтовых отправлений производится в присутствии военного цензора и двух чинов учреждения порядком, определенным в постановлениях по почтовой части». Официально не подлежали просмотру почтовые отправления и телеграммы, как посылаемые, так и получаемые: а) особами императорской фамилии; б) главнокомандующими или командующими отдельными армиями; в) всеми правительственными учреждениями и должностными лицами, за присвоенной сим учреждениям и лицам печатью; г) дипломатическими и консульскими представителями иностранных государств [105]. Следует помнить, что цензура не являлась перлюстрацией, поскольку на конвертах и открытках имелся штамп военной цензуры. Но одновременно сохранялась и перлюстрация корреспонденции, не подлежавшей просмотру военными цензорами.

Таким образом, к началу XX века в Российской империи был создан внушительный аппарат по тайному сбору, хранению и обработке информации в сфере политического контроля и политического сыска. Важно подчеркнуть, что этот аппарат в своей деятельности нарушал неотъемлемые права людей (неприкосновенность личности, жилища и тайну переписки) и в определенной степени нарушал само законодательство государства. На основе внешнего и внутреннего агентурного наблюдения, перлюстрации с 1881 года готовились ежегодные обзоры революционного движения, насчитывавшие по 200–300 страниц.

В начале века Департамент полиции стал издавать два-три раза в месяц литографированную газету с информационными материалами, которая рассылалась начальникам Охранных отделений. Кроме того, 10–15 раз в году выходил «Царский листок», представлявший солидный том объемом 500–600 страниц. Он имел заголовок «Свод заслуживающих внимание сведений по Департаменту полиции» и включал данные о российской эмиграции, деятельности революционных организаций, о перлюстрированной корреспонденции. В виде приложения здесь помещались перехваченные прокламации, отобранные при обысках рукописи и копии перлюстрированных писем. Например, в «Своде» за период 20 апреля — 15 мая 1898 года было помещено перлюстрированное письмо Л. Н. Толстого В. Г. Черткову [106]. Огромную работу по проверке жителей проводили создаваемые с 1905 года сначала на время, а затем на постоянной основе так называемые «регистрационные бюро». Они трудились на стыке политической и общей полиции «для наблюдения и контроля за населением», прежде всего в «дворцовых городах», а также там, куда наносили визиты и где останавливались высокопоставленные лица для выявления возможных террористических групп. Например, Московское регистрационное бюро лишь за четыре месяца в 1911 году осуществило проверку почти 500 тысяч лиц [107]. В результате в недрах Департамента полиции имелись досье на десятки тысяч человек. Только в картотеке московской охранки к 1917 году числилось больше 300 тысяч карточек на лиц, попавших за многие годы в поле зрения полиции [108]. Все это давало и дает основания специалистам оценивать царскую Россию как полицейское государство.

Вместе с тем было бы неверно преувеличивать масштабы полицейского контроля и политического сыска в дореволюционной России. Аппарат, осуществлявший эти функции, оставался сравнительно небольшим вплоть до 1917 года. Например, в Москве в 1903 году было 62 филера (агента наружного наблюдения), а на январь 1914 года — всего 42 секретных сотрудника (сексота) [109]. По другим данным, в 1912 году в Первопрестольной было 159 агентов [110]. Возможно, это расхождение объясняется тем, что в одном случае приводятся сведения лишь об «агентах внутреннего наблюдения», а в другом учтены и «вспомогательные агенты» (лица, не входящие в разрабатываемые организации непосредственно) и «штучники» (лица, доставляющие сведения за плату в каждом отдельном случае).

По утверждению бывшего начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова, в столице в 1909 году было не более 200 секретных сотрудников. В других крупных городах их численность составляла от 10 до 30 человек [111]. В современной литературе существует значительный разнобой в определении общего числа тайных агентов политического контроля и политического сыска императорской России. Одни называли цифру 30–40 тысяч человек (В. К. Агафонов), другие — 1,5–2 тысячи агентов (Ч. Рууд и С. Степанов). Лучший знаток этой проблемы З. И. Перегудова указывает на то, что за весь период 1880–1917 годов в картотеке Особого отдела Департамента полиции было зафиксировано около 10 тысяч секретных сотрудников, но сроки их службы варьировались от нескольких месяцев до 10 лет. Поэтому она делает вывод, что на конкретный период времени, в частности к 1917 году, количество секретных сотрудников, входивших в партийные организации или имевших постоянные контакты с ними, «вряд ли превышало 1000 человек» [112]. Надо признать, что такое количество тайной агентуры являлось небольшим для империи, переживавшей серьезнейший политический кризис.

Совсем незначительным был аппарат, занимавшийся перлюстрацией. На 1913 год из 44 служащих самое большое число работников было в «черном кабинете» при Петербургском почтамте — 15 человек, в Москве штат состоял из восьми человек, в Варшаве из девяти, в Одессе — пяти человек, в Киеве — трех, в остальных городах (Харькове, Тифлисе) — по два человека [113]. Им помогало около 60 почтовых работников, занимавшихся отбором писем из основного массива, поступающего на почтамт, и передававших их чиновникам «черных кабинетов» [114]. В годы Первой мировой войны «черные кабинеты» по-прежнему почти не читали крестьянские, пролетарские и солдатские письма, сосредоточивая свое внимание на корреспонденции представителей «общественности» (письма депутатов Думы, государственных и политических деятелей, чиновничества, интеллигенции, студенчества и т. п.). Задача же выявления настроений солдатских масс и их корреспондентов была поставлена перед военной цензурой. Так, к отчету военно-цензурного отделения штаба 12‑й армии от 19 января 1917 года была приложена «Таблица настроения армии в процентном отношении бодрых, угнетенных и безразличных писем за период с 15 октября 1916 по 1 января 1917 г.» [115].

Подведем некоторые итоги. Во-первых, к 1917 году в Российской империи существовали определенные формы и методы политического контроля и сыска, не имевшие под собой законной основы и нарушавшие основные права граждан. Во-вторых, имелись достаточно опытные для проведения этой работы кадры чиновников и жандармов. Была разработана необходимая документация методического и инструктивного характера. Вместе с тем появление и развитие в стране элементов гражданского общества (Государственной думы, политических партий, оппозиционной прессы, общественных объединений и т. п.) становилось серьезной помехой для дальнейшего наличия беззаконного политического контроля и сыска. В то же время, хотя демократическая и либеральная общественность возмущалась подобными действиями государства, нам представляется, что в определенной части российского общества, в том числе в революционных кругах, сложились определенные психологические стереотипы, допускавшие использование властью любых методов для контроля и подавления своих политических противников и вообще всех инакомыслящих.

Глава 2
СЕКРЕТНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ПАРТКОМОВ

Свержение самодержавия в феврале 1917 года, казалось бы, открывало возможности для ликвидации беззаконных методов политического контроля и политического сыска, постепенного развития и укрепления тех начал правовой государственности, которые уже появились в России после реформ второй половины XIX века. Эти надежды поддерживались тем обстоятельством, что в программах всех крупных российских партий, оппозиционных режиму, имелся пункт «неприкосновенность личности и жилища». Более подробная расшифровка этой формулы содержалась в документах либеральных партий: кадетов и октябристов. В программе конституционно-демократической партии, принятой в октябре 1905 года, в частности, говорилось: «Личность и жилище каждого должны быть неприкосновенны. Вход в частное жилище, обыск, выемка в нем и вскрытие частной переписки допускается только в случаях, установленных законом, и не иначе как по постановлению суда». В заявлении Союза 17 октября подчеркивалось: «Гражданская свобода предполагает также неприкосновенность личности, жилища, переписки, собственности граждан» [116]. Более лаконичны в этом отношении были документы революционных партий: эсеров и социал-демократов, использовавших ту же демократическую формулу: «неприкосновенность личности и жилища» [117].

Поставить перлюстрацию на законную основу в условиях войны попыталось Временное правительство. В Постановлении «О неприкосновенности личности и жилища и ограждении тайны почтовой корреспонденции» указывалось, что «в местностях, объявленных на военном положении, действие сего закона применяется лишь в тех пределах, в коих постановления эти не противоречат закону о военном положении и правилам о военной цензуре» [118]. Самым значимым изменением было разделение военной цензуры на военный контроль и цензуру печати. Главной задачей военного контроля было отслеживание и выявление переписки шпионского характера в письмах и телеграммах. Вместо Главной военно-цензурной комиссии создавалось Центральное военное почтово-телеграфное контрольное бюро (ЦВПТКБ), ведавшее работой контролеров. Предполагалось, что выделение военного контроля корреспонденции позволит уйти от политической цензуры. Но, как отмечает И. К. Богомолов, служебные инструкции и правила работы контролеров во многом повторяли схожие дореволюционные документы, зачастую — дословно [119].

Большевики в это время, по нашему мнению, не задумывались о проблемах политического контроля и политического сыска в случае своего прихода к власти. В работе «Государство и революция», написанной В. И. Лениным летом 1917 года и являвшейся квинтэссенцией взглядов вождя большевиков на эту проблему, содержались две основные идеи: необходимость государственной власти — «организованного насилия» для «подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения», «временное использование орудий, средств, приемов государственной власти против эксплуататоров» и одновременно мысль о том, что, поскольку «большинство народа само подавляет своих угнетателей», то «особой силы» для подавления уже не нужно и «народ подавить эксплуататоров может и при очень простой „машине“, почти что без „машины“, без особого аппарата, простой организацией вооруженных масс (курсив В. И. Ленина. — В. И.) (вроде Советов рабочих и солдатских депутатов…)» [120]. Как видим, здесь присутствуют утопические представления о возможности быстрой реализации идей «государства-коммуны». Суровая реальность, превращение большевиков в государственников, стремление удержать захваченную власть требовали от Ленина и его соратников формирования, в частности, специальных структур для проведения политического контроля и политического сыска.

Результатом этого быстро изменившегося подхода стало, в том числе, создание Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем (с августа 1918 года название изменилось: «…по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности») 7 (20) декабря 1917 года. В начале 1919 года председатель Верховного революционного трибунала ВЦИК Н. В. Крыленко, видный деятель коммунистической партии, говорил: «Мы признаем необходимость правильной постановки политического розыска, т. е. политического сыска и в этом также ничего зазорного не видим» [121]. В условиях Советской России необходимость политического контроля для руководства страны стала особенно ощущаться в условиях все более разгоравшейся Гражданской войны, с лета 1918 года. В это время на территории республики было прекращено издание оппозиционных газет и журналов, в июне–июле 1918 года из состава Советов были в основном исключены представители остававшихся там оппозиционных социалистических партий: меньшевики, правые и левые эсеры и т. д. Росло недовольство значительной части крестьянства, рабочих Москвы, Петрограда и других городов своим экономическим положением. В этой обстановке правящая партия придает все большее значение получению достаточно объективной закрытой информации. Из законодательных документов исчезла формула о «неприкосновенности личности и жилища», обещанная в программе социал-демократов. В Конституции 1918 года говорилось лишь, что, «руководствуясь интересами рабочего класса в целом, Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика лишает отдельных лиц и отдельные группы прав, которые используются ими в ущерб интересам социалистической революции» [122].

Такая «резиновая» формулировка открывала широчайший простор для нарушения прав граждан, защищать которые обещала революция. Подобным же образом обстояло дело и с теми постановлениями советской власти, которые формально ограничивали произвол исполнительных структур.

Естественно, что одним из первых каналов сбора политической информации о настроениях населения становится сама коммунистическая партия. Петроградский комитет РСДРП(б) уже 28 октября 1917 года разослал по районам анкеты об отношении масс к перевороту [123]. С марта 1918 года Петроградский комитет РКП(б) стал собирать доклады агитаторов о положении на местах. Постепенно эти материалы становятся все более регулярными. На их основе к лету того же года стали составляться машинописные краткие сводки по определенной форме. Здесь указывались названия губернии, уезда, города или волости и села, о которых шла речь; число, на которое давалась информация; краткий обзор положения в данном районе, фамилия агитатора и оценка его деятельности, принятые меры в связи с отчетом. Например, сводка за 5–15 июля 1918 года содержала 18 сообщений из 8 губерний: Псковской, Новгородской, Череповецкой, Олонецкой, Вологодской, Пермской, Витебской и Могилевской [124]. Подобные же отчеты поступали во ВЦИК также с конца 1917 года. Написанные, как правило, от руки, они обязательно отмечали настроение солдат и населения, но пока еще не имели грифа секретности [125].

Постепенно растет интерес к этим сведениям и ограничение доступа к ним. В конце августа 1918 года в беседе с Я. М. Свердловым В. И. Ленин интересуется сведениями, которые сообщают агитаторы. По просьбе Ленина заведующая школой агитаторов и инструкторов при ВЦИК Г. И. Окулова-Теодорович направляет ему копии писем бывших слушателей школы с информацией о настроениях рабочих и крестьян, положении на местах [126].

В мае 1918 года Секретариат ЦК РКП(б) направил на места «Анкету ЦК РКП(б)», предлагая в сопроводительном письме партийным организациям регулярно посылать отчеты об их деятельности, влиянии партии среди населения и т. д. В июне был создан Информационный, или Информационно-организационный, отдел, преобразованный в начале 1920 года в информационно-статистический. Им, в частности, велась книга докладов, принимаемых от приезжающих с мест [127]. В Информационный отдел с мест начинают стекаться самые разнообразные материалы: протоколы партийных комитетов и собраний, отчеты организаций о проделанной работе и положении дел, ответы на рассылаемые анкеты, сведения из газет и т. д. Постепенно заметно стремление упорядочить всю эту информацию. На заседании Оргбюро ЦК 22 апреля 1919 года И. В. Сталин внес предложение «выработать круг вопросов для партийных организаций городов, железнодорожных узлов, деревень и фронта». Оргбюро предложение поддержало и поручило Информационному отделу разработать вопросник «на рассмотрение и утверждение» [128].

Задачи Информационного отдела по интересующему нас вопросу в 1919 году были сформулированы так: «1. Своевременное и всестороннее осведомление всех отделов ЦК о работе местных организаций. <…> 3. Постановка дела информации во всех губернских и уездных организациях». Планировалась следующая работа: «ежедневная систематическая /по отдельным вопросам/ выборка из всего поступающего материала…», разработка ежемесячных отчетов местных организаций и составление ежемесячной сводки «общегубернской партийной работы», выполнение заданий ЦК «по собиранию нужных для него сведений и по составлению различного рода сводок из поступающего материала», ежедневное сообщение в центральный партийный орган тех сведений «о партийной жизни, которые должны быть опубликованы» [129].

Уже с конца 1918 года отдел начал составлять регулярные сводки о партийной жизни в провинции. Кроме характеристики чисто партийной работы, значительное место в них уделялось настроениям населения. Например, в сводке по Тамбовской губернии в начале 1919 года отмечалось: «Шацкий уезд. <…> Отношение населения к советской власти озлобленное, что объясняется тем пьянством и безобразиями, которые проделывали советские работники (например, существовала „Советская яма“ — публичный дом, где советские работники пьянствовали и развратничали)» [130].

В ежемесячном отчете Пензенского губкома за период с 19 декабря 1918 по 19 января 1919 года сообщалось:

На почве неправильного распределения чрезвычайного налога (что встречается на почве крутых мер при его сборе, употребляемых советскими чиновниками, часто именующими себя коммунистами) растет недовольство среди темного населения, использываемое кем следует для контрреволюционной агитации, недовольство в нескольких случаях вылившееся в восстание (Нижне-Ломовский уезд). Даже рабочее население <…> в Нижне-Ломовском уезде настроено враждебно и видит в Советской политике источник всякого зла [131].

Одновременно на местах, в губкомах партии создаются информационно-статистические секции; в уездных комитетах эту работу предлагалось выполнять или специально выделенному информатору, или непосредственно секретарю партийного комитета. В связи с этим Северо-Двинский губком сообщал в ЦК РКП(б), что «для осведомления о политическом настроении населения и событиях на местах секцией выработаны два опросных бланка: 1. Основные сведения о состоянии волостей и 2. Периодические бюллетени <…> Секция составила 7 картограмм о политическом состоянии крестьян с 1 сентября по 1 декабря 1918 года. Для каждой губернии отдельно по волостям». В результате, как сообщалось в отчете, к 1 декабря было охвачено сведениями 85% волостей. Но такое бумаготворчество существовавший аппарат был еще не в силах «переварить», поэтому далее отмечалось, что «ввиду невозможности 1–2 работникам разобрать прибывающие ежедневно сотни бланков, составление губернских картограмм задерживается. Решено в виде компенсации составить сводку данных экстренного характера» [132].

Для упорядочивания сбора информации в Петрограде в 1919 году разработали Положение об организации Информационного бюро Петроградского комитета РКП и осведомительной агентуры в районах Петроградской организации РКП. Объемистый документ объявлял целью Информационного бюро «детальную разработку и концентрацию осведомительного материала партийного характера, освещение текущей работы и жизни городских районов и отделов ПК, а также ознакомление с деятельностью партийных организаций в центре и на местах». В каждом районе предлагалось иметь одного информатора, а в городском бюро пять отделов. Предусматривалось, что агенты-информаторы в районах будут представлять ежедневные бюллетени «не позже 11 часов утра в Информбюро ПК так, чтобы материал их охватывал деятельность района за предыдущий день до 4‑х часов и 3‑й день с 4‑х часов до окончания работ». Предлагалось также составление двухнедельных докладов [133].

Делались и попытки проводить еженедельное анкетирование членов партии «по вопросам общего состояния работы на предприятии, учреждении, настроения рабочих и служащих». В анкете для коммунистов Смольнинского района Петрограда были такие вопросы: «2. Может ли определить общее настроение рабочих и на каких данных основывается: а) слыхал ли или участвовал в разговорах рабочих об их нуждах и о порядках на предприятии, в учреждении или части, б) не было ли нареканий на непорядки, злоупотребления, грубое обращение администрации или ответственных работников (указывать факты). <…> г) не было ли разговоров, показывающих отношение к коммунистам». При этом указывалось, что «ответы на вопросы должны даваться подробные, а не отделываться словами „да“ и „нет“». В ответах на этот пункт в некоторых анкетах указывалось: «В присутствии членов коллектива от таких разговоров воздерживаются» [134].

К 1921 году информационный подотдел ЦК РКП(б) имел уже более устойчивые связи не только с губкомами, но и со многими укомами партии. В циркулярном письме ЦК РКП(б) в ноябре 1920 года укомам напоминалось, что, кроме протоколов и отчетов, они должны обязательно присылать «программу ежемесячных сведений», которая «составляется и отсылается не позднее 5 числа следующего месяца». При этом «один экземпляр остается на месте, второй отсылается в губком, а третий непосредственно в ЦК РКП» [135]. Отметим также, что такая «программа ежемесячных сведений» содержала в себе 36 вопросов. Одновременно составлялись сводки о положении в губерниях, включавшие 12 вопросов. Один из них назывался «Настроение населения». Используя эти материалы, инструкторы ЦК с декабря 1920 года стали вместо сводок составлять ежемесячные доклады и докладные записки по отдельным вопросам [136].

Но вся эта, казалось бы, стройная система сталкивалась с реальной действительностью: слабостью и малочисленностью тогдашнего партийного аппарата, отсутствием необходимых кадров, умеющих грамотно и толково составить необходимый отчет, суровыми условиями Гражданской войны и т. п. Поэтому в реальности отчеты поступали весьма нерегулярно как от местных организаций в губкомы, так и из последних в ЦК. Например, Пензенский губком в апреле 1919 года сообщал в ЦК, что «для установления связи с местами губернским комитетом выработана была инструкция для наилучшей постановки дела информации <…> о работе на местах. Но отзыва с мест пришлось упорно добиваться» [137]. В свою очередь, отчет Информационного отдела ЦК за период с 15 апреля по 1 июля 1919 года констатировал, что «самая скудость информационного материала, поступающего в секретариат ЦК, показывает, что дело информации и связи низших организаций с высшими пока на местах находится в плачевном состоянии» [138].

Такое положение требовало постоянного внимания к вопросу постановки партийной информации. Тем более что в партии все более уверенно звучали голоса ответственных работников, предлагавших разделять информацию на общедоступную и закрытую. Когда на VIII съезде РКП(б), в марте 1919 года, социал-демократ с 1898 года В. П. Ногин заявил, что «пора все-таки на этом съезде сказать еще другую истину: что наша партия опустилась, что работники на местах и в центре ведут себя так, что позорят имя партии», то секретарь ВЦИК и одновременно член Коллегии ВЧК В. А. Аванесов, отвечая ему, подчеркнул, что «говорить о том, что надо заниматься самокритикой, что она улучшит наше положение, — это бессмыслица. Если написать сто тысяч критических статей в „Правде“, то они иногда навредят, но пользы не принесут». Эту позицию поддержало предложение, прозвучавшее на съезде: «…чтобы ЦК давал каждую неделю определенную политическую сводку по крайней мере губернским комитетам. <…> чтобы, по крайней мере, ответственные работники знали, как обстоит дело в различных районах» [139].

Важность своевременной и полной информации подчеркивалась как неоднократными циркулярами ЦК, так и заявлениями партийного руководства. В докладе секретаря ЦК Н. Н. Крестинского на IX съезде, в марте 1920 года, отмечалось, что за отчетный год «наиболее важными и наиболее необходимыми, которые должны были быть организованы в первую голову, явились: отдел информационно-статистический, задача которого установление связи центра с местными организациями, организационно-инструкторский, задачи которого — руководить местными организациями, и, наконец, учетно-распределительный» [140]. Как видно, информационно-статистический отдел поставлен здесь на первое место. Эта работа, конечно, приносила определенные плоды. И если на VIII съезде РКП(б) В. И. Ленин говорил, что «регулярные сведения поступали от организаций 4‑х губерний, нерегулярные сведения из 14-ти губерний, случайные сведения из 16-ти губерний» (к январю 1919‑го в РСФСР официально имелись 51 губерния и 14 областей. — В. И.), то на IX съезде РКП(б) Н. Н. Крестинский докладывал, что «теперь поступают отчеты и, главное, сводки, составленные по формам, разосланным из Секретариата ЦК» [141].

Одновременно партийное руководство стало получать информацию из сферы политического контроля и через новые советские структуры. В частности, с начала 1918 года информационный листок готовил отдел местного управления Наркомата внутренних дел. В небольшой по объему сводке (одна-две машинописные страницы) содержались сведения о военных событиях Гражданской войны, смене власти в отдельных местностях и о настроениях населения [142].

Регулярным источником такой информации стали в то время и сводки важнейших сообщений Российского телеграфного агентства (РОСТА), поступавшие, в частности, через отдел советской пропаганды при ВЦИК. Они также были ежедневными, имели размер от трех до шести страниц и включали данные о настроениях населения на местах. Причем если официальные сводки содержали, в значительной степени, оптимистическую информацию («У крестьянских масс, благодаря комитетам бедноты, процесс классового самосознания весьма продвинулся» — 12 сентября 1918 года, «Из Воронежской, Тульской, Петроградской, Ярославской и других губерний сообщают о сильном движении среди крестьянства в целях образования трудовых сельскохозяйственных коммун» — из сводки за 17–18 сентября 1918 года), то в сводке от 16 декабря 1918 года с пометкой «Не для печати!» корреспондент, объехавший район Минск–Вильно–Молодечно, сообщал: «Местное крестьянство совершенно пассивно. Активность со стороны местных коммунистов совершенн