Оглавление

Бабушкины печали

Рассказ

Если говорить о божественном, то двух женщин в своей жизни я любил искренней детской любовью — мать и бабушку свою. А это уже не мистика — это самое чудесное чувство.

Бабушку звали Фаей, она была родной мне по маме. Как я скучаю по ней теперь. На бабушку мне всегда хотелось смотреть. Видеть ее, озаренную ярким светом жизни, слышать. Была она для меня как реликвия, как историческое событие. Скажу больше — как память о прошлом семьи моей. Ее поколение прожило нелегкую, но в массе своей вдохновенную жизнь. Она узнала о бедах классовой борьбы, когда заря ее молодости только вставала.

В двадцатых годах прошлого века ее большая крестьянская семья жила где-то на Чарыше в Алтайском крае. Сами себя кормили — тянули лямку жизни уперто, со скрипом, но со смыслом. Новая власть определила для них «светлое будущее» — колхоз. Для семьи это было приговором, крушением их уклада существования. Среди родственников запылало пламя раздора. Старшая дочь Фая вдохновилась красивыми идеями строительства нового общества и была отлучена отцом от семьи. А семья рухнула. От обломков старой жизни не осталось и пыли. Родителей сослали невесть куда, а трех братовей младших определили в детский приют.

В Барнауле Фая стала работать швеей. И понеслась ее комсомольская юность по доскам почета, по волнам задорных дел и идей. Потом встретила красавца-парня Старцева Николая, тоже с мечтами высокими, устремлениями возвышенными. Они поженились. Пробил он себе дорогу в партию и пошел по этой линии, кажется, даже и далеко. Жили молодые, одухотворенные лозунгами о будущем всеобщем счастье, но уж больно бедно, почти голоштанно.

Когда моей маме исполнилось пять лет, началась война. И опять на долю бабы Фаи пришелся крутой поворот, наверно, как и всем тогда — война есть война: работа без конца — «Всё для фронта, всё для Победы!», мечты о куске хлеба для дочки и волнения — а под присмотром та или нет? И жажда встречи с мужем, окончания войны, праздника. Тем и жила.

Победа и праздник пришли, а муж нет. Но жить-то она продолжала и ждать… И дождалась, но двадцать лет спустя после разлуки. А вернулся он из другой жизни, из чужого угла. И это было непростительной подлостью.

Я приезд его практически не помню. Помню только лысоватую голову моего боевого деда и большие восторженные глаза. О нем, кроме совместной нашей фотографии, в памяти больше ничего не осталось. Он исчез через неделю так же внезапно, как и сошел к нам с давно ушедшего поезда. Мама моя за всю свою жизнь так его и не простила.

Дом в Барнауле, где жила баба Фая, был жэковский, тридцатых годов постройки, разделенный на две семьи. Тогда, еще до войны, молодоженов заселили в большую половину верхней части дома, а меньшая, за стеной, досталась семье Пестеревых. Места у тех за стенкой было мало, только под спаленку. А внизу был подвал с крошечным окном, ниша его в потолок врезалась, в фундаментную часть стены. Вот там-то, в цокольной части дома, соседи в основном и обитали. Раньше так устраивался домострой.

К восьмидесятым годам этот дом давно уже перешел к жильцам. Тут-то они вволю и расстроили его — по-барски. Кухни, веранды, сараи, летники и даже банька — всем обзавелись.

С тех пор как баба Фая ушла с фабрики на пенсию, огород для нее стал смыслом жизни. Никогда не видел ее на посиделках с соседками на лавочке. Деятельная натура не позволяла ей никакой праздности и пустой траты времени. Жизнь ее, кажется, всегда крутилась вокруг конкретных целей. В своем одиночестве она всегда находила простые житейские радости. Загоралась ее душа ко всему — хоть суп варила, хоть уборку дома затевала, хоть на базаре торговала или что-то новое для себя открывала — про удобрения, про уход за растениями или приспособления для обработки почвы. Она даже зубы чистила с каким-то творческим подходом — макала палец в соль или в соду и торопливо их «драила». Вроде бы вредно кристаллами царапать, ан нет, зубы ее, как у молодой, сверкали.

После своей свадьбы я переехал в дальний район города. Когда я к ней прибыл в очередной раз в гости, баба Фая была в огороде — полола грядку моркови. Стояла на коленях, подложив дощечку, и дергала сорняк. Пальцы сновали быстро, играла, как на рояле, и дорожка устилалась сплошь зеленым ковриком. Ее сосредоточенность пропала, как только увидела меня. Она быстро поднялась и пошла навстречу.

— Сереженька, голубок, вот не ждала-то!

Ее еще моложавое, чистое от морщин лицо и глаза светились, будто зарницы.

— А я уж все серчаю о тебе — не пропал ли там, у черта на куличках? Не заели ли тебя там чужие-то? — приговаривала она, окинув меня проницательным взглядом.

— Баба, а что ж со мной приключится-то? Люди — они везде люди, а я все же имею верный стержень в себе. Дороженька моя для меня известна…

— А то! Кто бы сомневался?! Весь в деда Старцева: сказал — так тому и быть!.. Пойдем-ка, мой милый, чайку попьём. В огороде я уж и одна поколдую…

Легким одуванчиком и словно вприпрыжку она полетела из огорода. Приостановившись, обняла одной рукой и прильнула нежно и горячо головой к моей груди. Баба Фая испытывала удовольствие, слушая мое сердце, ощущая ритм моей жизни. Энергия в ней кипела, передавалась мне, словно пожар, и подвигала не ходить, а так же вприпрыжку бежать по жизни, с пламенем душевным.

В кухне было уютно. Пахло душицей и хлебом — сдобными булочками, еще не остывшими впору. Мы сидели с ней напротив за крохотным столиком, покрытым расшивной скатеркой, у окна. Соседские огороды просматривались как на ладони. В углу, за косяком дверного проема, ведущего в комнату, стояла печка с амбразурой над плитой, схроном для посуды. Шкафа на кухне не было, все хранилось там.

От близости нашей исходило умиротворение, спокойное вдохновение, что ли. Мы обменивались малозначимыми, но теплыми фразами. А потом как-то незаметно наш душевный разговор перетек в монолог бабушки, ностальгический и откровенный:

— Как-то раз с фабричной подружкой пошли мы на «Волгу-Волгу» в кино, в «Родину». Ну, вот там, что на Льва Толстого. И приметил меня, еще до зала, Валентин. Как оказалось потом — чуваш. Пообщались на обратном пути и приглянулись друг дружке. Как принято судить на Украине — гарный хлопец. Не молодой, но умным показался, смышленым. Сызмальства я как-то тянулась к людям надежным, вот таким, как Валентин. Сошлись мы вскоре. Однако я узнала, что в той Чувашии остались у него жена и дети. Но уж так случилось, что ушел он от них, и я тут ни при чем. Об той семье он всегда молчал. Ох, первое времечко радовалась я ему, да и во всем рада была. В руках его все кипело, играло, золотые руки да и только. Кухня-то эта только при нем и получилась. Помогала я ему, но на фабрике много время отнималось. А он каждый день все в одиночку мастерил. Работа спорилась. Я годилась, только когда требовалось что-то важное, больше двух рук нужное: стропилу придержать, дверь сообща приладить, раствор для потолка подать. Соорудил он кухню и тут же «впал в читку». Роман-газеты особенно уважал. За ночь мог осилить целый номер, сидя на кухне. Ох и любил он эти художественные истории. В свободное время так мне все и выкладывал, как было в романах. Воображение сильно поставлено у него было. Говорил так, словно жил в том рассказе. Слушать грамотный сказ Валентина было одно удовольствие. Особо военные истории его влекли. Фронтовик ведь был. Помнится, и про писателя-фронтовика Бондарева Юрия рассказывал увлеченно, даже с какой-то солдатской бодростью. Или про старообрядцев, про рыжего коня, про черный тополь. Все подробно излагал про бытие их — скромное, но жестокое. Видно, брат твой двоюродный Юрий тоже про то начитался, а теперь и мается, как отшельник. Правда, с земли кормится своей, и я с огородишком пример с него беру. Чего уж там, своей жизнью живет, не чужую проживает… Радовалась я несказанно, что жизнь мою Валентин осветил, наполнил зарей утренней.

А потом надумал он и веранду с кладовой строить. И все опять закипело в его руках. Не мог он без дела, без мысли сидеть сложа руки. Скажу я тебе: мама твоя его не любила — видно, ревновала меня. А может, и потому, что напивался он иногда. Вот это, небось, и было отторжением нашим общим. Я ему прощала, а мама уж больно обостряла. Я раньше в неделю не раз к вам наведывалась — эка важность пол-улицы одолеть. А при нем как бы и для себя зажила, о себе задумалась. Окоротила визиты до вас. Вот и получала упреки горячие от дочки… После веранды Валентин отдохнул, прочел все романы и опять запой долгий устроил. Обыгался и вновь за дело. Не сарай, а колхозный амбар из горбыля соорудил. А в нем не то что углярку, дровяник, но и туалет, и душ придумал. Все обустроил и заборы подновил. Может, и угнетало его чувство долга от того, что с устройством на работу не ладилось. С заработком как-то плохо клеилось, но, скажу я, и без того с лихвой Валентин так порасстроил за пару годков, что и укора-то мне в голову прийти не могло. Просто все само собой замещалось… Но вот конец его заботам пришел, все стройки завершил и как-то поник он сразу. И романы брать все реже стал, и пересказы оскудели. Стал угрюмый и хмельной такой. Может, вспоминал детей своих и все такое. Конечно же, я не мямля. Не по нраву мне все было это. Холод подул в души наши. Я-то его не гнала, а пришла как-то с фабрики, а на столе записка на роман-газете с единым только словечком — «прости». С чемоданом пришел и с ним же был таков — поминай как звали. Чувашия-родина позвала.

Так я не с ним, а со Старцевым в душе и осталась до сей поры… Все же как ни крути, а первая любовь вечная…

Руки ее загорелые, в кистях шершавые лежали на столе, а меж ними стояли два граненых стакана из-под чая и блюдечко с булочкой и крендельком. Я накрыл эти родные руки ладонями и при последних словах бабушки стал оглаживать их, согревая своим теплом. Никогда не видел в глазах бабы Фаи слез. И сейчас их не было. Только увидел я в них глубокую тоску и печаль.

август 2021г.

Собачья жизнь

Рассказ

Зимняя спячка заканчивалась. С крыш зазвенела капель. Весеннее солнце, заиграв, отражалось в глянцевых волнах журчащих ручейков и вспыхивало ослепительными бликами, словно фееричное мерцание праздничных огней. Воздух наполнялся испарениями, становилось тепло и весело после тягот зимнего времени. Жизнь пробуждалась, и казалось, весь живой мир приходил в движение.

К оттаивающему мусору фекальных стоков, что находился в отдаленном углу территории насосной станции, подошел огромный черный кобель.

Крупная беспородная овчарка с мутными, мрачными глазами приблизилась к куче волглого, преющего мусора и беспристрастно, машинально задвигала челюстями. Она ловила обвислыми губами и истертыми почерневшими клыками куски полусъедобных отходов. Кобель доживал свой четырнадцатый старческий год. Его дряхлеющее существо приносило с собой не оживающую радость весны, а унылую, скорбную призрачность ночи. Хозяин у него был, но старость убога, и тот с раздражением ожидал, когда же собака подохнет. Привечал и кормил ее мало. Добавку к еде пес искал здесь, где можно набить себе брюхо хоть чем-то.

Работники станции прозвали его Шерханом.

Склонившись над отходами и перемалывая их слабеющей челюстью, он с пустым равнодушием смотрел на людей, которые ходили по территории. Они ловили его сумрачный взгляд и с надменным видом морщились и презрительно отворачивались. Он понимал, что унизительно и больно питаться всякой падалью, но он не человек и даже не волк, который может добыть себе кусок кости со свежим мясом.

Он просто собака — а жить хочется!

Мужик в потрепанной, застиранной робе взял палку и бросил в кобеля с криком:

— Пошел, сволочь вонючая!

Шерхан прекратил жевать, взглянул внимательно на буйного мужика и понял — надо уходить. Он чувствовал, что его эти люди опасаются, и тем не менее неуклюже развернулся и пошел прочь — на выход к воротам.

Шерхан ненавидел этих людей за то, что им не дано понять, почему ему хочется кушать, что у него нет места, где можно спрятаться от дождя и мороза. Он безнадежно скитался по разным углам, лишь изредка прибиваясь ко двору своего хозяина-алкаша.

Он никогда не убегал, когда его гнали, а с достоинством и гордостью покидал людей, оставляя их в своей пустой ярости и жестокости. Шерхан имел отличительную черту своего облика: передние лапы были значительнее короче задних. Его воспринимали как уродца, как оскорбительный плевок природы. Однако же, когда его прогоняли, вид он приобретал от степенности гордый, от низко приспущенной головы — злобный. Он, не меняя размеренного шага, сверкал предупреждающим взглядом, задирал нос к горизонту и нес в себе какую-то дерзкую безутешную обиду. А обыденная поступь его выражала скорбь, муку и страдание.

Как-то Шерхан пришел не один. Он, как всегда, степенно волочил свое грузное тело, которое тяжело и монотонно раскачивалось. Позади него легко и шустро семенил лапками черненький смешной кобелек. Это был забавный щенок, месяца три от роду. Куцый хвостик играл в ритме сумасшедшего танца, а взъерошенная щетинка волос на хребте стояла неизменно горбиком. Несмотря на младенческий возраст, эта потешная собачонка с мордочкой суслика уже испытала с лихвой все прелести собачьего бесправия и унижения. Возможно, Шерхан из симпатии или жалости взял с собой этого маленького постреленка, возможно, какие-то дворовые связи объединяли их, но обе были беспородные и разные. Необычный вид имел щенок: длинные лапки, короткое, как бы обрубленное вместе с хвостом, тельце, подвижные, наполненные страхом глазки и острые беличьи ушки. В его повадках просматривался какой-то неугомонный норов дикого зверька. Люди назвали его Чернышом, а потом приклеили вывеску «хмыренок».

Когда ему исполнился месяц, он был отстранен от материнского тепла и отправился искать свое счастье по улицам и чужим дворам. Его поймали мальчики и долго выкручивали голову, лапы, хвост. Он визжал во всю щенячью мощь и пытался укусить игольчатыми зубками за пальцы и ладони таких же несмышленышей, как он. Одному мальчику он прокусил палец, и у того брызнула жидкая алая струйка крови.

Мальчик отомстил ему — избил, а потом отрубил топором ему хвост…

Он тоже ненавидел людей, но если Шерхан только ненавидел, то Черныш еще и истерично боялся их. Он боялся всего: людей, собак, кошек и даже мышей. Но больше всего у него был страх перед людьми. Эти громадные существа внушали ему своим видом ужас, отчаянный ужас. Он трепетал и ежился в страхе, когда кто-то случайно мимоходом оказывался с ним ближе десяти шагов. В такие мгновения он терял над собой контроль и бежал куда глаза глядят, где нет даже их духа.

С Шерханом он подружился — прибился к нему, как к берегу брошенная в открытое море щепка. Ходил за ним по пятам и больше никому не верил. Шерхан стал для него и матерью, и отцом, и Вселенной.

Две собаки — огромная черная с белым галстуком на груди и маленькая с черной до блеска шерстью — медленно взошли на кучу гниющих отходов и начали что-то жевать. Черныш вдруг встрепенулся, навострил уши, бросил искрометный взор в сторону людей, повертел головой с беспокойством по сторонам. Потом торопливо выхватил из кучи какой-то съедобный кусок, обежал Шерхана с другой стороны и спрятался за его крупное брюхо. Уши его, как две подвижные антенны, напряженно вертелись на затылке, длинные кошачьи усы, как медные оборванные струны, топорщились по сторонам, а узкая мордашка тыкалась лихорадочно в грязную жижу. Шерхан стоял как вкопанный, лишь только его большая пасть медленно перемалывала все, что туда попадало, и еле слышно чавкала.

Процедура продолжалась минут десять. Потом кобель сошел с кучи и направился не спеша в сторону ворот — восвояси. Черныш, повертев головой, кинул взор на людей, встрепенулся и пустился вдогонку за кобелем. Пристроился к его длинному, вечно торчащему трубой хвосту и засеменил короткой поступью за ним.

С весенней оттепелью подобные посещения-демарши продолжались ежедневно. И вот на насосной станции произошло событие…

По водоотводящим каналам широким бурлящим потоком устремляются фекальные стоки в приемный резервуар насосной станции. Вода кипит, стихийно бродит, разбиваясь о стальные решетки, и с гулким шумом изливается водопадом в смрадное озеро подземелья.

Работница предприятия включает установку, и грабли со скрежетом счищают мусор с решеток. Стальные зубья граблей впиваются в полости решетки и выныривают из мутного потока, волоча на своих клыках огромные клочья мусора и отходов. Ворох бесформенной массы устремляется по эскалатору решеток вверх и сбрасывается граблями в приемный короб — мусоросборник.

Раздается пронзительный визг, разрывающий шум водопада, и женщина, к немалому своему удивлению, видит в коробе барахтающийся мокрый комок живого существа.

Щенок визжит и лупит ошалелые глаза на человека, ожидая над собой дальнейших смертельных испытаний. Женщина в нерешительности смотрит на маленькое перепуганное явление и бормочет себе под нос:

— Вот так номер?! Живехонький!..

Собачий инстинкт самосохранения опережает нерешительность действий человека. Щенок, исполнив прыжок, вываливается из короба и быстро, прихрамывая, убегает под разделочный металлический стол. Женщина видит только два глаза, наполненных ужасом, и слышит затухающий стон беглеца.

Она поднимается по крутой металлической лестнице и исчезает из этой железобетонной ямы. Щенок немного успокаивается, в глазах у него еще устойчиво стоит водяной свирепый водоворот. Наконец этот ад выпустил его из своих скользких объятий, но тревога его не проходит. Он не знает и не понимает, что еще предстоит ему испытать от этой женщины. Человеческую ласку он уже почувствовал, оказавшись в клокочущем море фекалий.

Он помнит, как какой-то мужик вытащил его из-под стола и унес наверх, на улицу.

— Раз выжил — значит, живи! — изрек мужик.

А женщина долго вертела его, перепуганного, под краном холодной воды, потом в тазу с красной, с резким неприятным запахом, водой. Вытерла и уложила его на теплый асфальт, под знойное яркое солнце. Он пригрелся, успокоился и уснул детским безмятежным сном.

Щенок полутора-двухмесячного возраста оказался сучкой. Маленький круглый комочек дымчатого цвета с белыми лапками и живыми большими глазками людям приглянулся. Его стали кормить, играть с ним. Назвали Капой.

Народ на станции постоянно менялся, и все были разные. Однако она быстро узнала их и радовалась каждой новой смене. Подхалимка была хоть куда и летала ласкаться ко всем без исключения. Но хорошо усвоила, кто лучше ее принимает, кто холоднее. Капа быстро поняла свою обязанность и с рьяным остервенением, прилежанием охраняла территорию от посторонних. Она героически облаивала до хрипоты всех незнакомых ей людей, кошек, собак и знала, что ее хозяевам это нравится.

Целый месяц Капа мучилась от раздражения кожи. Приступы зуда нападали на нее часто, и она отчаянно задними лапами драла свое тело. Но скоро недуг прошел. Она стала себя чувствовать счастливой и свободной.

Первое время Шерхан и Черныш делали свои визиты с обычной периодичностью. Однако, познакомившись с Капой, они смекнули, что люди ее прикормили, оставив при себе. Собаки начали заинтересованно обращать взоры на людей в надежде, что их могут приветить.

Шерхан стал думать о том, что, может быть, люди не так уж ненавистны, как считал ранее. Он начал делать робкие попытки лакомиться остатками Капкиной еды. Люди гнали, запрещая это делать, но если он видел в миске что-то съестное, то набычивался, принимал невозмутимый, даже угрожающий вид и завладевал едой. Его наглая, спокойная поступь — морда вниз, хвост трубой, вселяла неуверенность в действия людей, и он получал что хотел.

Черныш приспособился другим образом. Если Капа поела, он, воровато крадучись, приближался, потом стремительно выхватывал из чашки какой-либо лакомый кусок и, видя ревнивое внимание людей, стремглав бежал прочь.

Так эти две мусорные собаки стали завсегдатаями и обладателями обобществленного блюда. Надо сказать, что Черныш больше