автордың кітабын онлайн тегін оқу  Каменное сердце

Кристофер Джон Сэнсом

C. J. Sansom
HEARTSTONE
Copyright © C. J. Sansom, 2010
All rights reserved

Перевод с английского Юрия Соколова

Оформление обложки Владимира Гусакова

Карты изготовлены Юлией Каташинской

16+

Сэнсом К. Дж.
Каменное сердце : роман / К. Дж. Сэнсом ; пер. с англ. Ю. Соколова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2021. — (The Big Book).

ISBN 978-5-389-20131-6

Лето 1545 года. Франция стягивает армаду своих кораблей к берегам Альбиона. Англия в опасности, и король Генрих VIII, несмотря на кризис, охвативший страну, тратит последние денежные запасы на то, чтобы противостоять врагу. Мэтью Шардлейк со своим верным помощником Джеком Бараком по поручению королевы Екатерины Парр отправляется в Портсмут, самый уязвимый из городов, расположенных в непосредственной близости от корабельных пушек французов. Поручение у Шардлейка непростое: следует разузнать все о некоем молодом человеке, воспитаннике королевского двора, и о том, почему его бывший учитель, посетивший поместье приемной семьи воспитанника, неожиданно покончил с собой…
В мире литературных героев и в сознании сегодняшнего читателя образ Мэтью Шардлейка занимает почетное место в ряду с такими известными персонажами, как Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, Ниро Вулф и комиссар Мегрэ.

© Ю. Р. Соколов, перевод, 2015
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021
Издательство АЗБУКА®

Глава 1

Летним вечером на кладбище царила тишина. Гравиевую дорожку покрывали ветки и сучья, сорванные с деревьев буйными ветрами, что бушевали над страной весь грозовой июнь 1545 года. В Лондоне мы в основном отделались легким испугом, разве что с крыш кое-где посшибало трубы, однако на севере ветер учинил настоящий разгром. Поговаривали, что градины были величиной с кулак и на них угадывались какие-то физиономии. Однако, как ведомо любому адвокату, всякая история по мере своего распространения обрастает красочными подробностями.

Все утро я провел в своих палатах в Линкольнс-Инн, трудясь над краткими изложениями нескольких дел, которые прислали из Суда палаты прошений. Заслушивать их предстояло уже осенью: из-за угрозы французского вторжения Троицкая судебная сессия по приказу короля завершилась досрочно.

В последние месяцы я обнаружил, что бумажная работа начала докучать мне. За редким исключением, из Суда палаты прошений снова и снова поступали одинаковые дела: желая получать прибыль от торговли шерстью, лендлорды всячески пытались заставить фермеров-арендаторов разводить овец или по той же самой причине стремились отобрать общинные земли, от которых зависела беднота. Ведение подобных дел сулило адвокатам стабильные доходы, но, признаться, все-таки хотелось бы какого-нибудь разнообразия. Разгребая рутину, я время от времени поглядывал на письмо, доставленное посыльным из Хэмптон-корта [1]. Оно лежало на уголке моего стола — белый прямоугольник, в центре которого поблескивал красный комок восковой печати. Письмо это порядком встревожило меня, не в последнюю очередь благодаря отсутствию на нем какой-либо надписи. Наконец, чтобы удержать мысли от беспорядочного разброда, я решил пройтись.

Оставив палаты, я увидел цветочницу — молодую женщину, каким-то образом проскользнувшую мимо привратника Линкольнс-Инн. Одетая в серое платье с грязным фартуком, она стояла на углу Гейтхаус-корт и, выглядывая из глубины белого чепца, предлагала свои букетики идущим мимо барристерам [2]. Поравнявшись с цветочницей, я услышал, как она назвала себя вдовой и сказала, что ее муж погиб на войне. Желтофиоль в ее корзинке напомнила мне о том, что я уже почти месяц не был на могиле моей бедной домоправительницы. Джоан любила желтофиоль. Я попросил букет и, когда цветочница протянула мне его, невольно заметил, какие у нее мозолистые и грубые руки. Я отдал ей полпенни. Изящно присев, женщина поблагодарила меня, сопроводив этот жест холодным взглядом. Пройдя Великими воротами, я направился вверх по только что замощенной Канцлер-лейн к небольшой церквушке.

По пути я ругал себя: не пристало мне, советнику при Суде палаты прошений, волноваться как мальчишке. Недаром же многие из коллег завидуют моему высокому нынешнему положению, a также тому, что я время от времени получаю весьма выгодные дела от Роберта Уорнера, адвоката самой королевы. Однако на улице мне попадалось множество задумчивых и встревоженных прохожих, что ясно свидетельствовало о том, что нынешние неспокойные времена способны вселить тревогу в сердце любого человека. Поговаривали, что французы собрали тридцать тысяч солдат в портах по ту сторону Ла-Манша и что они уже готовы вторгнуться в Англию с помощью многочисленного флота, причем некоторые корабли такие огромные, что на них имеются даже конюшни для лошадей. Никто не имел представления о том, где могут высадиться враги, и по всей стране собирали ополченцев, отправляя их оборонять побережье. Все суда королевского флота приготовили к выходу в море, большие торговые корабли отбирали в казну и готовили к войне. Король ввел беспрецедентные налоги, чтобы хоть как-то пополнить казну после своего прошлогоднего вторжения во Францию. Тот поход закончился полной неудачей, и с минувшей зимы английская армия была осаждена в Булони, ну а теперь война могла прийти и к нам самим.

Я вошел на кладбище. Благочестив ты или нет, но атмосфера на церковном дворе неизменно располагает к умиротворенной задумчивости. Преклонив колени, я возложил цветы на могилу Джоан. Эта женщина вела мое скромное хозяйство почти двадцать лет. Когда мы познакомились, она была вдовой сорока лет от роду, а я — желторотым юнцом, только что вылупившимся из яйца барристером. Эта тихая одинокая дама, не имевшая собственных родственников, посвятила свою жизнь заботам о моих нуждах. А этой весной она подхватила инфлюэнцу, которая за какую-то неделю свела бедняжку в могилу. Я тосковал по Джоан, поскольку за последние двадцать лет деловитая и любезная домоправительница, искренне беспокоившаяся обо мне, стала неотъемлемой частью моей жизни. И горько было сознавать, что человек, который служил мне теперь, даже в подметки ей не годился.

Я поднялся, хрустнув коленями. Посещение могилы успокоило меня, пробудив тем не менее меланхолические гуморы [3], воздействию которых я всегда был подвержен. Я продолжил свой путь среди могильных камней, потому что на этом кладбище покоились также и другие мои знакомые, и остановился возле превосходной мраморной плиты, на которой значилось:

РОДЖЕРУ ЭЛЛИАРДУ,
БАРРИСТЕРУ ИЗ ЛИНКОЛЬНС-ИНН,
ВОЗЛЮБЛЕННОМУ МУЖУ И ОТЦУ
(1502–1543)

Вспомнив свой разговор с Роджером, случившийся два года назад, незадолго до его смерти, я печально улыбнулся. Тогда мы с ним беседовали о том, что король бездумно проматывает отобранные у монастырей богатства, расходуя их на свои прихоти, ничем не заменив ту посильную помощь, которую монахи всегда оказывали беднякам. И теперь, положив руку на могильную плиту, я негромко произнес:

— Ах, Роджер, видел бы ты, во что он втравил нас теперь!..

Старуха, возившаяся с цветами на соседней могиле, обернулась и тревожно посмотрела на меня: ее морщинистое лицо исказилось при виде горбатого адвоката, разговаривающего с покойником. Я направился прочь.

Невдалеке находился другой надгробный камень, который ставил я сам, как и на могиле Джоан. Надпись на нем была краткой:

ДЖАЙЛС РЕНН,
БАРРИСТЕР ИЗ ЙОРКА
(1467–1541)

До этого камня я дотрагиваться не стал, равно как и обращаться к лежавшему под ним старику. Лишь вспомнил о том, как именно умер Джайлс, что, вполне ожидаемо, привело меня в мрачное настроение.

Голос труб, внезапно раздавшийся в этот самый момент, испугал меня едва ли не до беспамятства. Старуха распрямилась и принялась осматриваться по сторонам круглыми, полными страха глазами. Догадавшись, в чем дело, я отправился к стене, отделявшей кладбище от Линкольнс-Инн-филдс, открыл деревянную калитку и, шагнув наружу, стал рассматривать то, что происходило снаружи.

Поля Линкольнс-Инн являли собой открытую и незаселенную пустошь, где студенты-законники ловили кроликов на заросшем травой холме Кони-Гарт. В обычный день после полудня тут можно было увидеть лишь нескольких направлявшихся в разные стороны прохожих. Сегодня же здесь собралась целая толпа. Люди пришли поглазеть на пять десятков молодых людей, облаченных в рубашки и камзолы либо в синие балахоны подмастерьев. Новобранцы выстроились в пять неровных шеренг. У одних вид при этом был угрюмый, у других — задумчивый, третьи бодрились. Большинство рекрутов держали боевые луки, которыми, согласно закону, все достигшие воинского возраста мужчины должны были вооружаться ради упражнения в стрелковом деле. Правда, многие нарушали этот закон, предпочитая гонять шары по лужайкам, а также играть в кости и карты, теперь запрещенные для простых людей, не имеющих статуса джентльмена. Длина боевых луков достигала двух ярдов, тем самым обычно превышая рост их владельцев. У некоторых, впрочем, в руках были луки поменьше, среди которых усматривались также и более слабые, сделанные из вяза, а не из тиса, как полагалось. Почти у всех молодых людей были кожаные нарукавники на одной руке и наперстки на другой. Тетивы натянуты, люди напряжены...

Строил их в ряды по десять человек средних лет вояка, на квадратном, обрамленном короткой черной бородкой лице которого застыло суровое и неодобрительное выражение. Он блистал великолепием мундира лондонской городской милиции [4]: белым дублетом с рукавами, в прорезях которых алела подкладка, и круглым полированным шлемом.

Ярдах в двухстах от них располагались мишени — покрытые дерном насыпные холмики шести футов высотой. Здесь подлежащие призыву ратники должны были практиковаться каждое воскресенье. Прищурившись, я разглядел соломенное пугало, облаченное в лохмотья, в помятом шлеме и с намалеванной на животе французской лилией. Итак, здесь происходил очередной смотр, новая группа горожан проверялась на стрелковое мастерство, чтобы отобрать тех, кого можно послать в собиравшиеся на побережье войска или на королевский флот. Приятно было сознавать, что я, будучи горбуном сорока с лишним лет от роду, не подлежал призыву!

За неторопливыми действиями лучников наблюдал, сидя верхом на превосходной серой кобыле, какой-то полный мужчина. Голову его лошади, покрытой попоной лондонского Сити, венчал металлический налобник с отверстиями для глаз, превращавший ее в некое подобие черепа. Туловище всадника обхватывал полудоспех, защищавший его тело и руки полированной сталью, а ветерок теребил павлинье перо на широком черном берете. Я узнал Эдмунда Карвера, одного из старших городских олдерменов: два года назад мне случилось выиграть в суде его дело. В панцире Карвер выглядел неуклюжим и время от времени неловко менял позу. Это был вполне приличный купец, торговавший шелком и бархатом, большой любитель вкусной еды. Возле него находились еще двое солдат в мундирах городской милиции. Один из них держал в руках длинную медную трубу, а второй — алебарду. Рядом застыл писец в черном дублете: на шее его висел переносной пюпитр со стопкой бумаг.

Внезапно солдат с алебардой положил свое оружие и подобрал с земли полдюжины кожаных колчанов. Пробежав перед первой шеренгой рекрутов, он рядком сыпанул на землю горсть стрел. Командовавший смотром все еще мерил стоявших перед ним людей острым оценивающим взглядом. Нетрудно было понять, что передо мной профессиональный офицер, из тех, кого я видел четыре года назад в Йорке. Должно быть, этот человек работал теперь с городской милицией — корпусом добровольцев, учрежденным в Лондоне несколько лет назад, и учил их солдатскому ремеслу.

Наконец он обратился к своим людям громким и звучным голосом:

— Англии нужны бойцы, способные послужить ей в час величайшей опасности! Французы готовы вторгнуться на нашу землю, готовы обрушить огонь и смерть на наших женщин и детей. Но мы не забыли Азенкур! [5]

Он сделал драматическую паузу, и под одобрительный ропот рекрутов Карвер воскликнул:

— Так точно!

Офицер продолжил:

— После Азенкура мы знаем, что один англичанин стоит трех французов, а потому вышлем неприятелю навстречу наших легендарных стрелков! Те, кого изберут сегодня, получат мундир и жалованье три пенса в день! — Голос его сделался более жестким. — А теперь мы посмотрим, кто из вас, ребята, учился стрельбе каждую неделю, как того требует закон. Те же, кто пренебрег тренировками, — он сделал многозначительную паузу, — могут оказаться в копейщиках, чтобы встретиться с французами лицом к лицу! Так что не надейтесь, что плохая подготовка избавит вас от выполнения своего долга.

Вояка вновь оглядел строй неловко переминавшихся с ноги на ногу и явно взволнованных рекрутов. Его окаймленное темной бородой лицо ясно выразило гнев.

— А сейчас, — снова заговорил он, — по сигналу трубы каждый из вас по очереди, начиная с того, кто стоит слева в первом ряду, со всей возможной быстротой выпустит полдюжины стрел. Специально для вас мы приготовили чучело, так что можете представлять себе, будто видите перед собой французишку, явившегося, чтобы изнасиловать ваших мамаш, у кого они есть!

Я окинул взглядом собравшуюся толпу. Среди зрителей преобладали взволнованные мальчишки и люди постарше и победнее, однако было здесь и несколько встревоженных женщин, должно быть жен или возлюбленных кого-то из рекрутов.

Солдат поднес трубу к губам и протрубил. Первый из стрелков, крепкий и симпатичный молодой парень в кожаной куртке, уверенно шагнул вперед со своим боевым луком. Подняв стрелу, он наложил ее на тетиву. А затем быстрым и плавным движением откинулся назад, распрямился и по высокой дуге послал стрелу через отделявшее его от мишени пространство. Она вонзилась в лилию на животе пугала с такой силой, что соломенный манекен дернулся, словно живой человек. Не более чем за минуту рекрут выпустил еще пять стрел, и все они попали в цель. Мальчишки отозвались неровным ободрительным ропотом. Улыбнувшись, парень повел широкими плечами.

— Неплохо! — скупо похвалил его офицер. — Ступай, пусть твое имя запишут!

Новобранец подошел к писцу, приветственно помахав луком толпе.

Следующим был долговязый молодец в белой рубахе, вряд ли достигший двадцати лет. Лук у него был сделан из вяза, и во взгляде юноши ясно читалась тревога. Я не заметил у него ни нарукавника, ни наперстка. Офицер мрачным взором проводил движение его руки, откинувшей с глаз копну нечесаных светлых волос. Парень пригнулся, поднял стрелу, приложил ее к тетиве, а затем с явным усилием напряг лук и выстрелил. Стрела вонзилась в землю едва ли не на полпути к цели. Движение лишило беднягу равновесия, и он едва не упал, подпрыгнув в последний момент на одной ноге, чем очень развеселил зрителей.

Вторая стрела ушла в сторону, вонзившись в вал, a юноша вскрикнул от боли и схватился за руку. Между пальцами потекла кровь. Офицер бросил на него суровый взгляд:

— Значит, не практиковался, да? Даже стрелу пустить толком не можешь. Стало быть, пойдешь в копейщики, вот как! Высокому парню вроде тебя самое место в рукопашной.

На лице молодого человека появилось испуганное выражение.

— Давай дальше! — рявкнул офицер. — У тебя есть еще в запасе четыре стрелы. И оставь в покое свою руку. Вон народ собрался, надо же его повеселить!

Я отвернулся. Некогда и мне пришлось претерпеть унижение перед лицом толпы, и с тех пор подобные зрелища не доставляли мне удовольствия.

Когда я вернулся в Гейтхаус-корт, цветочницы уже не было. Я отправился к себе. Скелли, мой младший клерк, переписывал в приемной какие-то распоряжения. Он низко пригнулся к столу, внимательно рассматривая документ сквозь очки.

— На полях Линкольнс-Инн сегодня смотр стрелков, — заметил я.

Он посмотрел на меня и невозмутимым тоном ответил:

— Я слышал, что городскому ополчению приказано выставить тысячу человек на южное побережье. Вы и вправду считаете, сэр, что французы могут начать вторжение?

— Не знаю, Скелли, — ответил я с успокаивающей улыбкой. — Но полагаю, что тебе беспокоиться не о чем. Ты женат, и у тебя трое детей, а кроме того, без очков ты ничего не видишь. Так что тебя точно не призовут.

— Всей душой уповаю на это, сэр.

— Все будет хорошо, нисколько в этом не сомневаюсь, — заверил я его. Впрочем, в чем можно быть уверенным в наши дни? — А что, Барак еще не вернулся из Вестминстера? — сменил я тему, глянув на пустой стол помощника, которого послал в Суд палаты прошений, чтобы передать некоторые показания.

— Нет, сэр.

Я нахмурился:

— Надеюсь, что с Тамазин ничего не случилось.

Скелли улыбнулся:

— Полагаю, сэр, все дело в том, что он не может переправиться на лодке через реку. Вы же знаете, как трудно теперь найти перевозчика.

— Возможно. Скажи Бараку, чтобы он зашел ко мне сразу же, как только вернется. А я пока займусь бумагами.

И я отправился в свой кабинет, ничуть не сомневаясь в том, что писец считает, будто я делаю из мухи слона. Но Джек Барак и его жена Тамазин были моими близкими друзьями. Их первый ребенок, к несчастью, родился мертвым, и вот теперь Тамазин вновь была на седьмом месяце беременности. Еще бы мне за них обоих не волноваться.

Я со вздохом рухнул в кресло и взял в руки лист с претензией, которую читал прежде. Взгляд мой снова коснулся письма, остававшегося на углу стола. Я заставил себя отвернуться и сосредоточиться на прошении, однако мысли мои вскоре вернулись к смотру стрелков... Я представил себе вторжение французов и этих молодых людей — истерзанных и погибших в бою.

Выглянув из окна, я улыбнулся и покачал головой, заметив высокую и тощую фигуру своего старинного врага, Стивена Билкнэпа, ковылявшего по залитому солнцем двору. Теперь он заметно сгорбился и в черной мантии барристера и белой шапочке казался огромной сорокой, склевывавшей червяков с мостовой.

Внезапно Билкнэп распрямился, посмотрел вперед, и я заметил шагавшего в его сторону Барака, через плечо которого была переброшена кожаная сумка. Я обратил внимание, что в последнее время мой помощник раздобрел: из-под его зеленого дублета выпирал животик. Лицо Джека также приобрело некоторую полноту, смягчавшую черты и заставлявшую его казаться моложе. Стивен повернулся и заторопился к капелле. Два года назад этот странный, невероятно скаредный человек задолжал мне небольшую сумму. И теперь Билкнэп, считавший делом чести никогда не расставаться с деньгами, нагло поворачивал в сторону сразу, как только замечал меня. В Линкольнс-Инн его поведение стало предметом многочисленных шуток. Очевидным образом он избегал также и Барака, моего помощника. Джек остановился и, широко улыбаясь, уставился в спину торопившегося прочь должника. Я ощутил облегчение, значит с Тамазин не случилось ничего плохого.

Через несколько минут Барак оказался у меня кабинете.

— Как дела с показаниями? — спросил я.

— Все в порядке, но я задержался, поскольку трудно было найти лодку от Вестминстерского причала. На реке полным-полно коггов [6], доставляющих припасы войскам, так что лодкам приходится оставаться на берегу. Один из больших военных кораблей стоял внизу возле Тауэра. Наверное, его специально перегнали вверх по течению из Дептфорда, чтобы подданные его величества могли насладиться впечатляющей картиной. Вот только возгласов радости я почему-то не слышал.

— Люди уже привыкли к таким зрелищам. Вот когда «Мэри Роуз» и «Великий Гарри» шли в море, тогда все было совсем по-другому. Их приветствовали сотни собравшихся на берегу людей. — Я указал на табурет перед своим столом. — А теперь садись. Как там дела у Тамазин?

Мой собеседник сухо улыбнулся:

— Ворчит целыми днями: и жарко ей, и ноги опухли.

— По-прежнему считает, что родится девочка?

— Ну да. Вчера ходила в Чипсайд, якобы по делам, и заодно заглянула там к какой-то знахарке, ну а та, конечно, сказала посетительнице то, что она и хотела услышать.

— A ты все так же уверен в том, что будет мальчик?

— Нисколько не сомневаюсь. Ох, до чего же с Тамми непросто! — Джек покачал головой. — Я специально сказал ей, что леди из общества не выходят из дому за восемь недель до рождения ребенка. Думал, может, хоть это заставит мою жену призадуматься. Ага, как бы не так. Считает, что жизнь должна идти обычным чередом, и точка.

— Итак, осталось восемь недель?

— Так говорит доктор Гай. Он обещал прийти завтра и посмотреть Тамазин. А еще за ней приглядывает мамаша Маррис. Тамми обрадовалась, узнав, что я иду на работу. Она говорит, что я напрасно волнуюсь.

Я улыбнулся, радуясь тому, что Джек и Тамазин снова вместе. После смерти первенца у них наступила черная полоса, семейная жизнь разладилась и жена оставила Барака. Однако мой помощник сумел вернуть ее упорной и настойчивой любовью, на которую, как я думал раньше, он попросту не был способен. Я помог Джеку отыскать поблизости небольшой домик и по рекомендации покойной Джоан подобрал толковую служанку в лице мамаши Маррис, опытной и умелой няни.

Я кивнул в сторону окна:

— Только что видел, как Билкнэп свернул в сторону, чтобы не повстречаться с тобой.

Барак рассмеялся:

— Да уж, этот тип всякий раз поспешно спасается бегством. Боится, что я напомню ему о тех трех фунтах, которые он вам задолжал. Вот же мерзавец! — Глаза Джека ехидно блеснули. — Теперь вам следовало бы потребовать с него уже четыре фунта, учитывая, насколько обесценились деньги.

— А знаешь, по-моему, на самом деле у нашего друга Билкнэпа не все в порядке с головой. Вот уже два года он сознательно выставляет себя на посмешище, старательно избегая меня, а теперь уже и тебя, из-за какой-то ничтожной суммы.

— Ага, но при этом он становится все богаче. Говорят, что Билкнэп продал часть своего золота монетному двору для перечеканки и что теперь, после того как предоставление ссуд с процентами было объявлено законным, не брезгует ростовщичеством: раздает много денег в долг тем, кому нужны средства для уплаты налогов.

— В Линкольнс-Инн немало таких, кому срочно потребовались деньги, чтобы оплатить «добровольный» побор. Слава богу, что мне самому хватило на это золота! Тем не менее согласись: поведение Билкнэпа не свидетельствует о здравом рассудке.

Барак бросил на меня проницательный взгляд:

— Что-то вам постоянно мерещатся повсюду безумные. Это все потому, что вы уделяете слишком много времени Эллен Феттиплейс. Вы уже ответили на ее последнее письмо?

Я нетерпеливо махнул рукой:

— Только не надо снова заводить старую песню. Да, ответил и завтра опять навещу эту несчастную, которая вынуждена жить в Бедламе.

— Пусть она и обитательница Бедлама, но вас водит, как опытный рыболов рыбу на леске. — Джек посмотрел на меня серьезными глазами. — И вы знаете почему.

Я решил сменить тему:

— Только что выходил погулять. На полях Линкольнс-Инн сегодня был военный смотр. Офицер грозился сдать в копейщики тех, кто не упражнялся в стрельбе из лука.

Барак ответил с пренебрежением:

— Властям прекрасно известно, что постоянно стрельбой занимаются только те, кто любит это занятие, какие бы законы ни издавал король. Стрельба — тяжелый труд, и в ней следует регулярно практиковаться, чтобы достичь каких-то успехов. — Он снова серьезно посмотрел на меня. — Не следует настаивать на исполнении слишком непопулярных законов. Вот лорд Кромвель [7] понимал это и никогда не перегибал палку.

— И тем не менее власти упорно настаивают на своем. В жизни не видел ничего похожего. Буквально вчера констебли на моих глазах прочесывали улицу, отлавливая бродяг и нищих, чтобы по приказу короля отдать их в гребцы на галеасы [8]. А слышал самую последнюю новость: французы высадились в Шотландии и шотландцы уже готовятся выступить против нас?

— Действительно, самую последнюю, — насмешливым тоном повторил Барак. — И кто, по-вашему, распространяет эти истории о грозящем нам вторжении французов и скоттов? Да, чиновники самого короля, вот кто. Должно быть, для того, чтобы народ снова не возмутился, как в тридцать шестом году [9]. Против налогов и порчи денег. Вот, поглядите-ка сюда. — Он запустил руку в кошелек, достал небольшую серебряную монетку и звякнул ею об стол.

Я подобрал денежку и внимательно рассмотрел ее: на меня глянуло упитанное, щекастое лицо короля.

— Один из новых шиллингов, так называемый тестун, — пояснил Барак.

— Такого я еще не видел.

— Тамазин вчера ходила с мамашей Маррис за покупками в Чипсайд. Этих новых шиллингов там полным-полно. Смотрите, какой он тусклый! В серебро добавили столько меди, что теперь за такую монету дают товара только на восемь пенсов, а не на двенадцать, как раньше. Цены на хлеб и мясо взлетели выше крыши. А хлеба еще и не хватает после всех этих реквизиций в пользу армии. — Карие глаза Барака гневно блеснули. — A куда, спрашивается, ушло лишнее серебро? На оплату кредитов германских банкиров, ссудивших королю деньги.

— Ты и в самом деле считаешь, что никакого вторжения французского флота не будет?

— Будет не будет... Не знаю, — вздохнул мой собеседник, а потом, после короткой паузы, вдруг объявил: — Кажется, меня хотят забрать в армию.

— Как так?! — насторожился я.

— В прошлую пятницу констебль с каким-то военным обходили дома в нашем околотке, переписывая всех мужчин подходящего возраста. Я объяснил им, что женат и что мы ждем ребенка. Однако вояка сказал, что на вид я вполне годен для службы. Я велел ему проваливать, буквально вытолкал взашей. Беда в том, что вчера он приходил снова, и Тамазин видела его. Выглянув в окно, она не стала пускать его в дом.

Я вздохнул:

— Чрезмерная самоуверенность однажды тебя погубит.

— То же самое и Тамазин говорит. Однако сейчас ведь женатых мужчин с детьми в армию не призывают. По крайней мере, не всех.

— Дело представляется мне серьезным. Я думаю, что попытка вторжения состоится... иначе зачем набирать все эти тысячи солдат? Будь осторожен, Джек. Похоже, французы и впрямь настроены решительно.

Барак явно возмутился:

— Ничего подобного не случилось бы, если бы король в прошлом году не потащился во Францию! Сорок тысяч солдат переплыли на другой берег Ла-Манша, и что в результате? Они бежали обратно, трусливо поджав хвосты, если не считать бедолаг, застрявших в Булони. Да все считают, что нам надо сократить военные расходы, оставить Булонь и помириться с французами, однако король ни в какую не хочет. Кто угодно, только не наш Генрих!

— Абсолютно с тобой согласен.

— Помните, как прошлой осенью вернувшиеся из Англии солдаты, в лохмотьях, больные, лежали вдоль всех дорог, ведущих к городу? — Лицо Джека посуровело. — Нет уж, со мной такого не будет. Не пойду я в армию, не дождетесь.

Я посмотрел на своего помощника. Пожалуй, в былые времена Барак вполне мог воспринять войну как увлекательное приключение. Но только не сейчас.

— И как выглядел тот военный, который к вам приходил? — поинтересовался я.

— Рослый детина лет сорока, при черной бороде и в мундире лондонского городского ополчения. По виду опытный солдат.

— Похоже, именно он командовал и сегодняшним смотром. Серьезный человек. Я бы не стал с ним шутить.

— Ну, если он занят отбором новобранцев, то, скорее всего, на новый визит ко мне ему времени уже попросту не хватит.

— Надеюсь на это. Но если он вернется, тебе придется обратиться за помощью ко мне.

— Спасибо, — негромким голосом поблагодарил Барак.

Я протянул руку к письму, остававшемуся на уголке стола:

— В свой черед, мне хотелось бы узнать твое мнение об этом.

Я передал ему письмо.

— Это, часом, не очередное ли послание от Эллен? — уточнил мой собеседник.

— Посмотри-ка на печать. Тебе уже приходилось ее видеть.

Он поднял на меня глаза:

— Печать королевы. Это от мастера Уорнера? Новое дело?

— Прочти. — Я сделал паузу. — Оно тревожит меня.

Барак развернул бумагу и вслух прочитал:

— «Я была бы очень рада в частном порядке получить от Вас совет по одному личному делу. Приглашаю Вас, Мэтью, посетить меня в Хэмптон-корте завтра, в три часа пополудни». Но оно подписано...

— Вот именно. Записку прислала королева Екатерина, а вовсе не адвокат Уорнер.

Барак прочитал текст еще раз:

— Никаких подробностей, информации совсем мало. Но королева говорит о каком-то личном деле... ни малейшего намека на политические обстоятельства.

— Однако у нее, должно быть, имеется серьезная причина для беспокойства, заставляющая писать собственноручно. Не могу не вспомнить, как в прошлом году королева отправила Уорнера защищать интересы родственника ее служанки, которого обвинили в ереси.

— Но ее величество обещала, что впредь не станет вмешивать вас в подобные дела. A она из тех, кто умеет держать свое слово.

Я кивнул. Больше двух лет назад, когда королева Екатерина Парр еще была леди Латимер, я спас ей жизнь. В знак благодарности она обещала стать моей покровительницей и впредь никогда не привлекать меня к делам, имеющим политическую подоплеку.

— И давно ли вы видели ее величество в последний раз? — спросил Джек.

— Еще весной. Она удостоила меня аудиенции в Уайтхолле, дабы поблагодарить за то, что я успешно распутал то сложное дело, касающееся ее владений в Мидленде. Потом, в прошлом месяце, королева прислала мне свою книгу. Помнишь, я показывал тебе? Называется «Молитвы, или Размышления».

Мой собеседник скривился:

— Мрачная штуковина.

Я печально улыбнулся:

— Не спорю. Признаться, раньше я даже толком не понимал, насколько ею овладела меланхолия. Королева вложила в книгу записку, где выражала надежду, что она обратит мои мысли к Богу.

— Ее величество не станет подвергать вас риску. Наверняка какое-нибудь очередное разбирательство, связанное с землей, вот увидите.

Я благодарно улыбнулся. Барак с юных дней изучил изнанку политической жизни, и я ценил его утешение.

— Вам предстоит за один день навестить и королеву, и Эллен Феттиплейс! — пошутил он. — Придется изрядно потрудиться, чтобы все успеть.

— Да уж. — Я взял у него письмо и, вспоминая свой последний визит в Хэмптон-корт, ощутил, как страх перед новым визитом в эту загородную резиденцию стискивает мой желудок.

Глава 2

Закончив чтение последнего дела уже поздним вечером, я присыпал собственные заметки песком. Барак и Скелли давно разошлись по домам, и я направился по Канцлер-лейн в сторону своего дома.

Стоял идиллический летний вечер. Два дня назад отмечали Иванов день, однако в этом году традиционные костры и прочие празднества по велению короля существенно сократили. В городе ввели комендантский час: ночью по улицам ходили дополнительные патрули, чтобы французские шпионы не могли устраивать поджогов.

Оказавшись возле дома, я подумал о том, что, переступая порог своего жилища, больше не испытываю радостного подъема, который ощущал при жизни Джоан, — его скорее сменило некое раздражение. Я отпер дверь. Дочь моего эконома, Джозефина Колдайрон, стояла в прихожей на тростниковой подстилке, скрестив на груди руки, с отсутствующим и слегка озабоченным выражением на круглом лице.

— Добрый вечер, Джозефина, — поздоровался я.

Она присела, наклонив голову. Прядка немытых светлых волос выбивалась на лоб девушки из-под белого платка. Отодвинув ее в сторону, Джозефина полным беспокойства голосом произнесла:

— Простите, сэр.

Я знал, что служанка боится меня, поэтому продолжил самым мягким тоном, каким только мог:

— Как обстоит дело с ужином?

Мисс Колдайрон посмотрела на меня виноватыми глазами:

— Я еще даже не начинала готовить, сэр. Мне нужно, чтобы мальчишки помогли почистить овощи.

— А где Саймон и Тимоти?

Джозефина заметно встревожилась:

— Э... они с отцом, сэр. Сейчас схожу за ними, и начнем.

И она заторопилась на кухню быстрыми и мелкими шажками, словно бы перепуганная мышь. Я же отправился в гостиную.

В кресле, лицом к окну, сидел мой старый друг и частый гость Гай Малтон. Повернувшись на звук моих шагов, он изобразил на лице слабую улыбку. В качестве врача Гай обладал кое-каким общественным положением, что, однако, не помешало банде юных прохвостов как-то ночью, два месяца назад, в поисках французских шпионов вломиться в его дом возле Олд-Бардж, разорвать в клочки медицинские заметки, которые он делал в течение всей своей жизни, и разгромить его кабинет. К счастью, самого Малтона не было дома, иначе его, наверно, убили бы. Он был выходцем из Испании, да к тому же мавром; ясно, что его, темнокожего и говорившего с непривычным акцентом, мигом сочли бы иностранным агентом. Я забрал друга жить к себе, но с тех пор он погрузился в глубокую меланхолию, что, признаться, сильно меня тревожило.

Я опустил сумку на пол:

— Как дела, Гай?

Врач поднял руку в приветствии:

— Просидел здесь весь день. Как странно, я всегда считал, что, если однажды останусь без работы, время будет едва влачиться, однако теперь оно пролетает совершенно незаметно.

— Барак говорит, что Тамазин в такую жару неважно себя чувствует, — сказал я и с удовольствием заметил, что на лице медика появился профессиональный интерес.

— Да, мы уже договорились, что я посмотрю ее завтра. Не сомневаюсь, что у Тамми все в порядке, но это ободрит обоих супругов. И в первую очередь Джека, который переживает значительно сильнее жены. — Гай помедлил. — Я сказал, что приму их здесь. Надеюсь, что это не слишком бесцеремонно с моей стороны? Мало того что я тут поселился...

— Конечно же нет. И как тебе прекрасно известно, я всегда рад видеть тебя. Живи здесь столько, сколько хочешь.

— Спасибо тебе, Мэтью. Боюсь, что, если я вернусь к себе, опять произойдет то же самое. Отношение к иноземцам портится день ото дня. Посмотри-ка сюда! — Доктор Малтон указал на мой сад за ромбиками окна.

Подойдя к окну, я выглянул наружу. На дорожке, уперев руки в тощие бока, со свирепой улыбкой на бледном, заросшем серой щетиной лице стоял мой эконом Уильям Колдайрон. А двое слуг-мальчишек — высокий четырнадцатилетний Саймон и Тимоти, коротышка двенадцати лет от роду, — маршировали перед ним взад и вперед с метлами на плечах. Колдайрон строго следил за обоими единственным глазом; другой прикрывала широкая черная повязка.

— Направо! — скомандовал он, и мальчишки неуклюже повернулись.

Я услышал голос Джозефины, доносившийся от дверей кухни. Ее отец резко повернулся к окну кабинета. Открыв его, я недовольно окрикнул его:

— Уильям!

Колдайрон повернулся к мальчишкам.

— А ну-ка рысью в дом и займитесь ужином для хозяина! — крикнул он. — Навязались тут на мою голову, только время с вами зря теряю!

Саймон и Тимоти ответили ему яростными взглядами.

Я повернулся к Гаю:

— Кровь Господня, ну и тип!

Мой друг устало качнул головой. Мгновение спустя в дверях показался сам Колдайрон. Поклонившись, он встал навытяжку. Как всегда, мне было трудно смотреть ему в глаза. Длинный и глубокий шрам тянулся через все лицо управляющего, от залысин на лбу до уголка рта. Когда я нанимал этого человека, он сказал, что шрам остался от удара шотландским мечом, полученного больше тридцати лет назад в битве при Флоддене. Как всегда при общении с увечными, я ощутил прилив сочувствия, повлиявший на мое решение нанять его; не последнюю роль, впрочем, сыграло и то, что после двух учрежденных королем внушительных налогов мне приходилось экономить, а Колдайрон удовольствовался скромным жалованьем. Но, по правде сказать, Уильям не слишком понравился мне даже тогда.

— Чем это вы занимались там с мальчишками? — спросил я. — Джозефина говорит, что готовить ужин еще даже не начинали.

— Простите меня, сэр, — непринужденно ответил эконом. — Но Саймон и Тимоти просили меня объяснить, каково это — быть солдатом. Благослови их Господь, этих парнишек, они хотят делать все возможное, чтобы защитить свою страну от чужеземного вторжения! Они буквально пристали ко мне: научи да научи их маршировать. — Колдайрон развел руками. — Ну никак не желали оставить меня в покое. Им так и хочется узнать, как я сражался с шотландцами и как я зарубил короля Якова Четвертого.

— И они намереваются защищать отечество метлами?

— Возможно, сэр, настает такое время, когда даже зеленым юнцам придется брать в руки клевцы и алебарды. Говорят, что шотландцы снова взялись за свои прежние фокусы и готовы выступить против Англии, тем более что французы угрожают нам с юга. Охотно верю в это, уж я-то знаю их как облупленных! И если вражеские шпионы подожгут Лондон... — Домоправитель бросил косой, быстрый, едва заметный взгляд в сторону Гая, который тем не менее все понял и отвернулся.

— Я не хочу, чтобы ты занимался обучением Тимоти и Саймона, — резким тоном произнес я, — сколь бы великими ни были твои познания в военном искусстве. Твое дело сейчас — управлять моим домом.

Колдайрон и бровью не повел:

— Конечно же, сэр. Я больше не позволю этим мальчишкам так эксплуатировать меня.

Снова отвесив глубокий поклон, он вышел из комнаты. Я посмотрел на закрывшуюся дверь.

— Колдайрон заставил мальчишек выйти на лужайку и принялся их муштровать, — прокомментировал Гай. — Я видел все. Уж не знаю, как Саймон, но Тимоти, во всяком случае, этого не хотел.

— Этот человек — лжец и мошенник.

С усталой улыбкой мой гость приподнял бровь:

— Надеюсь, ты не думаешь, что это именно он убил шотландского короля?

Я в ответ лишь фыркнул:

— Каждый побывавший при Флоддене английский солдат утверждает, что именно он сделал это. Пожалуй, стоит отказать Колдайрону от места. Уволю-ка его.

— И поделом мерзавцу, — проговорил Малтон с решимостью, абсолютно не характерной для этого мягчайшего из людей.

Я вздохнул:

— Мне жаль его дочь. Колдайрон тиранит ее точно так же, как и мальчишек. — И, погладив рукой подбородок, я добавил: — Кстати, я собираюсь завтра посетить Бедлам, чтобы повидать Эллен.

Медик посмотрел мне прямо в глаза с выражением такой печали, которого я не видел больше ни на одном лице:

— Твои визиты всякий раз приводят к тому, что Эллен говорит, что больна, — и в конечном счете это может повредить вам обоим. Как бы она ни страдала, но права вызывать тебя туда по собственной воле у нее нет.

На следующее утро я рано покинул дом, чтобы попасть в Бедлам. Прошлой ночью я наконец пришел к решению относительно Эллен. Откровенно говоря, собственные намерения мне не слишком нравились, однако альтернативы им я не видел. Надев свое облачение и сапоги для верховой езды, я взял кнут и направился в конюшню. Я решил проехать через город, и путь мой лежал по широким и мощеным улицам. Конь, носивший кличку Бытие, коротал время в своем стойле, уткнувшись носом в ясли с кормом. Тимоти, в обязанности которого входило следить за лошадями, оглаживал его. Когда я вошел, Бытие посмотрел на меня и приветливо заржал. Потрепав своего любимца по морде, я провел рукой по коротким и жестким волоскам на его носу. Я купил это животное пять лет назад: тогда он был совсем еще молодым, а теперь сделался зрелым скакуном, отличавшимся достаточно мирным характером.

Затем я взглянул на Тимоти:

— Ты подмешиваешь те травы, которые я дал, к его фуражу?

— Да, сэр. Они очень ему нравятся, — заверил меня мальчик.

Посмотрев на его щербатую улыбающуюся физиономию, я ощутил, как сжалось мое сердце. Тим был сиротой, и за пределами моего дома у него не было ни одного близкого человека... Я знал, что, подобно мне самому, этот юный слуга глубоко переживает смерть Джоан. Кивнув, я негромко прибавил:

— Тимоти, если мастер Колдайрон решит снова поиграть с тобой и Саймоном в солдатики, скажи ему, что я запретил это занятие... Ты понял меня?

Подросток встревожился и переступил с ноги на ногу:

— Он говорит, что нам важно учиться этому, сэр.

— Ну, на мой взгляд, ты слишком юн для этого. А теперь принеси седло и все остальное, будь хорошим мальчиком, — сказал я ему, а про себя подумал, что, пожалуй, все-таки избавлюсь от эконома.

Я спустился с Холборнского холма и въехал в город через Ньюгейтские ворота, расположенные в городской стене возле каменных стен тюрьмы, мрачных и почерневших. Около входа в старый госпиталь Христа стояли навытяжку двое алебардщиков. Я слышал, что, подобно прочей прежней монастырской собственности, это здание используется для хранения оружия и знамен короля, и вновь вспомнил о планах покойного Роджера, намеревавшегося учредить новую больницу для бедняков. После смерти друга я попытался продолжить его дело, однако тяжесть военных налогов была такова, что всякий волей-неволей скаредничал и экономил.

Когда я проезжал по Шамблз, из-под чьей-то калитки вдруг выпорхнуло облачко мелких гусиных перьев, заставившее моего коня тревожно вздрогнуть. На улицу вытек ручеек крови. Война несла с собой огромную потребность в стрелах для королевских арсеналов, и было ясно, что гусей забивают ради маховых перьев, столь нужных мастерам, изготовляющим оружие. Я вспомнил о смотре, свидетелем которого стал вчера. В Лондоне уже набрали пятнадцать сотен людей, которых отослали на юг... Крупный отряд для города, где насчитывается всего шестьдесят тысяч душ. То же самое происходило по всей стране, и оставалось только надеяться, что тот суровый офицер забудет о Бараке.

Я выехал на широкую главную улицу Чипсайда, по обе стороны которой располагались лавки, общественные здания и дома преуспевающих торговцев. Проповедник, чья длинная седая борода соответствовала последней моде среди протестантов, стоял на ступенях Чипсайдского креста, громким голосом возглашая:

— Господь должен благословить наше оружие, ибо французы и скотты есть не что иное, как бритоголовые орудия папы и дьявола в их войне против истинной библейской веры!

Вполне возможно, это был какой-нибудь доморощенный радикал-проповедник — из тех, кого два года назад арестовали бы и бросили в тюрьму, но теперь охотно прощали, поскольку они с пылом пропагандировали войну. Взад и вперед прохаживались городские констебли с жезлами на плечах. Теперь в столице остались только пожилые стражи порядка: всех молодых отправили на войну. Они старательно вглядывались в толпу, словно бы их старческие глаза способны были углядеть в гуще ее французского или испанского шпиона, собравшегося... ну, скажем, отравить продукты на прилавках... А вот продуктов-то как раз было довольно мало, поскольку, как сказал Барак, многое было конфисковано для нужд армии, да еще и последний год выдался неурожайным. Впрочем, один из прилавков был до отказа чем-то заполнен — как сперва показалось моему изумленному взгляду, горкой овечьего помета. Однако, подъехав поближе, я убедился в том, что это были сливы. С тех пор как король разрешил грабить французские и шотландские суда, на прилавки стала попадать уйма всякого странного товара. Я вспомнил состоявшееся весной празднество, когда пират Роберт Ренегар привел в Темзу испанский корабль, полный сокровищ и золота Индии. Невзирая на ярость испанцев, при дворе его принимали как героя.

Атмосфера на рынке в целом была напряженная: обычные спокойные интонации сменились агрессивными, повсюду разгоралось множество споров. Возле прилавка зеленщика толстая краснощекая женщина тыкала одной из новых монет в лицо торговцу, рассерженно потрясая белыми крыльями чепца.

— Да шиллинг это! — вопила она. — Видишь, на нем нарисована голова его королевского величества!

Усталый зеленщик уперся руками в прилавок и наклонился вперед:

— Твой шиллинг наполовину медный! И стоит он восемь пенсов на старые деньги, если на то пошло! И нечего возмущаться, не я же это придумал! Не возьму я у тебя эту монету, и точка!

— А где, интересно, мне взять другие? Моему мужу заплатили такими за работу! A ты совсем совесть потерял: требуешь пенни за кошелку этой дряни! — Схватив небольшой кочан, покупательница потрясла им в воздухе.

— Бури не дали созреть урожаю! Ты что, не слыхала? И хватит тут орать перед моим прилавком! — Теперь уже кричал и сам торговец, к общему восторгу обступивших место события оборванных ребятишек и тощей, заливавшейся громким лаем собачонки.

Женщина швырнула кочан обратно:

— За такие деньги я найду капусту получше!

— Ну, за эти дерьмовые гроши тебе вообще ничего не продадут!

— И почему всегда страдают простые люди, — проговорила краснолицая уже тише. — Дешевого в этой стране — только наш труд!

Она отвернулась, и я заметил в ее глазах слезы. Собачонка увязалась за несостоявшейся покупательницей, громко тявкая и прыгая возле ее оборванной юбки. Оказавшись как раз передо мной, женщина попыталась пнуть псину. Бытие, встревоженный ее движением, сделал шаг назад.

— Осторожнее, матушка! — окликнул я расстроенную даму.

— Вот еще писака-адвокат! — переключилась она на меня. — Горбатая пиявица в судейской мантии! Вот уж у кого семья точно не дохнет с голоду! Пожили бы с королем вашим бедняками, как все мы!

Потом, осознав, что ляпнула лишнего, женщина огляделась, однако констеблей поблизости не обнаружилось. Тогда она направилась прочь, хлопая пустой сумкой по юбке.

— Тихо, малыш, — обратился я к коню и вздохнул.

После всех прошедших лет оскорбления по поводу моего нынешнего благосостояния торчали в моем чреве, как острый нож, однако одновременно служили и поводом для смирения. Хотя, подобно прочим джентльменам, я должен был платить налоги, у меня еще оставалось достаточно денег на еду. Ну почему, подумал я, народ смиряется с тем, что король хочет выжать нас всех досуха? Ответ, конечно, гласил, что пришедшие сюда французы обойдутся с нами еще более жестоко.

Я миновал Птичий двор. На углу улицы Трех Иголок слонялась без дела группа из полудюжины подмастерьев в синих балахонах. Запустив пальцы за пояса, они грозно поглядывали по сторонам. Проходивший мимо констебль оставил эту компанию без внимания. Подмастерья, прежде докучавшие властям, теперь превратились в полезных наблюдателей, способных выявлять иноземных шпионов. Такая же вот банда юнцов разгромила дом Гая. Вновь покидая городскую черту через Бишопсгейт, я с горечью подумал: как знать, еду ли я в сумасшедший дом или, напротив, выезжаю из такового?

Я познакомился с Эллен Феттиплейс два года назад, когда посещал одного своего клиента, юношу, который вследствие религиозной мании угодил в Бедлам. Поначалу Эллен показалась мне нормальнее всех остальных. Она исполняла обязанности по уходу за некоторыми из своих собратьев-больных, обращаясь с ними с мягкостью и заботой, и ее уход, безусловно, сыграл свою роль в том, что клиент мой в конце концов выздоровел. Познакомившись с природой ее болезни, я с удивлением узнал, что женщина эта «пребывает в полнейшем ужасе перед выходом из стен Бедлама». Я сам был свидетелем того, какой дикий, сопровождавшийся истошными криками испуг вдруг овладевал бедняжкой, когда ей предлагали просто переступить порог больницы. Я проникся к Эллен сочувствием, особенно когда узнал, что она была помещена в Бедлам после того, как на девушку напали и изнасиловали ее около родного дома в Сассексе. С тех пор прошло девятнадцать лет: тогда ей было шестнадцать, а теперь уже исполнилось тридцать пять.

Когда мой клиент вышел из лечебницы, мисс Феттиплейс попросила меня изредка посещать ее и приносить вести из внешнего мира, так как она не имела возможности узнавать их. Я знал, что бедняжку никто не навещает, и согласился на том условии, что Эллен позволит мне вывести ее наружу. С тех пор я опробовал много стратегий, умоляя эту женщину сделать всего один шаг за порог через открытую дверь, притом что мы с Бараком будем поддерживать ее под обе руки, притом что она может сделать это с закрытыми глазами... Однако Эллен сопротивлялась и упиралась c хитростью и упрямством еще большими, чем мои собственные.

Постепенно она стала пользоваться этой хитростью, единственным своим оружием во враждебном мире, и для иных целей. Изначально я обещал посещать ее только «время от времени», однако она с ловкостью записного адвоката обратила эту фразу к собственной пользе. Сперва мисс Феттиплейс уговорила меня приходить к ней раз в месяц, потом — каждые три недели, ибо она изголодалась по новостям, а потом, наконец, срок сократился до двух недель. Если я пропускал визит, то получал известие о том, что Эллен заболела, но всякий раз, поспешив в больницу, неизменно обнаруживал, что она блаженно сидит у огня после внезапного выздоровления, утешая какого-нибудь взбудораженного страдальца. А в последние несколько месяцев до меня вдруг дошло, что ситуацию усугубляет еще один нюанс, который мне следовало бы распознать ранее: Эллен влюбилась в меня.

Люди представляют себе Бедлам этакой мрачной крепостью, в которой безумцы, стеная и звеня цепями, сидят за решетками. Действительно, некоторых там и вправду приковывают цепями, да и стонут тоже многие, однако внутри этого сложенного из серого камня невысокого и длинного строения достаточно уютно. Войдя на территорию лечебницы, сперва попадаешь на просторный двор. В тот день он оказался совершенно пустым, если не считать высокого и худого мужчины в покрытом пятнами сером дублете. Он ходил по кругу вдоль стен двора, не поднимая глаз от земли и торопливо шевеля губами. Должно быть, новый пациент, возможно, человек со средствами, разум которого помутился, а у родственников хватило денег отправить его сюда, чтобы не путался под ногами.

Я постучал в дверь. Мне открыл один из смотрителей по имени Хоб Гибонс, на поясе которого брякала внушительная связка ключей. Коренастый и плотный в свои пять с лишним десятков лет, Гибонс был не более чем тюремщиком. Он не интересовался пациентами, с которыми особо не церемонился, но я умел противостоять и его равнодушию, и жестокости Эдвина Шоумса, главного смотрителя Бедлама. А еще Хоба можно было подкупить. Увидев меня, он осклабился в сардонической улыбке, показав серые зубы.

— Как там Эллен? — спросил я.

— Весела, как ягненок весной, сэр... с той поры как вы известили ее о том, что приедете. Ну а до того считала, что подхватила эту самую хворь... как ее... лихорадку. Шоумс уже гневался, глядя на то, как Эллен потеет — а она по-настоящему потела! — решив, что нас закроют на карантин. И тут приносят вашу записку, а через какой-то час ей уже стало лучше. Я бы назвал это чудом — если бы нынешняя церковь разрешала чудеса.

Я вошел внутрь. Даже в этот жаркий летний день в Бедламе было сыро. Налево за полуоткрытой дверью находилась гостиная, в которой за исцарапанным столом играли в кости несколько пациентов. В углу на табуретке, крепко сжимая пальцами деревянную куколку, тихо плакала женщина средних лет. Прочие пациенты не обращали на нее внимания: здесь быстро привыкаешь к подобным вещам. Справа начинался длинный каменный коридор, в который выходили палаты пациентов. Кто-то стучал в одну из дверей изнутри.

— Выпустите меня! — повторял мужской голос.

— А главный смотритель Шоумс у себя? — негромко спросил я у Хоба.

— Нет. Он отправился к попечителю Метвису.

— Мне хотелось бы переговорить с ним после того, как я повидаюсь с Эллен. Я не могу задержаться здесь больше чем на полчаса. Мне назначено другое свидание, которое я никак не могу пропустить.

Опустив руку на пояс, я звякнул кошельком, многозначительно глянув на Гибонса. Во время своих посещений я всегда давал ему кое-какую мелочишку, чтобы Эллен получала пристойную еду и постель.

— Хорошо, я буду в конторе, — ответил привратник. — А она сейчас у себя в комнате.

Спрашивать, отперта ли дверь ее палаты, было лишним. В отношении этой пациентки можно было с уверенностью сказать одно: бежать отсюда мисс Феттиплейс совершенно точно не намеревалась.

Пройдя по коридору, я постучал. Строго говоря, мне не подобало посещать одинокую женщину без свидетелей, однако в Бедламе обыкновенные правила хорошего тона считались избыточными. Эллен пригласила меня войти. Она сидела на соломенном тюфяке, в чистом голубом платье с большим вырезом, сложив на коленях изящные руки. Узкое лицо ее казалось спокойным, но темно-синие круглые глаза переполняли эмоции. Она вымыла свои длинные каштановые волосы, однако их концы уже начинали сечься. Подобные детали обыкновенно не замечаешь, если испытываешь к женщине хоть какое-то влечение. В этом-то и заключалась проблема.

Мисс Феттиплейс улыбнулась, блеснув крупными белыми зубами:

— Мэтью! Ты получил мою записку? Я была так больна!..

— Теперь тебе лучше? — спросил я. — Гибонс сказал, что у тебя была сильная лихорадка.

— Да. Я боялась лихорадки. — Женщина нервно улыбнулась. — Очень боялась.

Я сел на табурет напротив.

— Мне так хочется услышать свежие новости, — проговорила моя собеседница. — Прошло две с лишним недели с тех пор, когда я в последний раз видела тебя.

— Вообще-то, прошло меньше двух недель, Эллен, — негромко поправил ее я.

— Что слышно о войне? Нам ничего не рассказывают, чтобы не расстраивать. Но старине Бену Тадболлу позволили выйти, и он видел, как мимо проходил огромный отряд солдат...

— Говорят, что французы посылают флот, чтобы вторгнуться к нам. И что герцог Сомерсет повел войско к шотландской границе. Но все это только сплетни. Никто не может сказать ничего определенного. Барак считает, что слухи распускают придворные короля.

— Но это отнюдь не значит, что они могут оказаться ошибочными.

— Верно.

«Какой острый и быстрый ум, — подумалось мне, — как искренне она интересуется миром. И тем не менее застряла здесь...» Посмотрев в сторону выходившего во двор зарешеченного окна, я вслушался в доносившиеся из коридора звуки: кто-то барабанил в дверь и просил выпустить его.

— Видимо, новичок. Очередной бедолага, считающий, что находится в здравом уме, — предположила Эллен.

Атмосфера в ее комнате показалась мне затхлой. Я посмотрел на покрывавший пол слой тростника:

— Его нужно переменить. Надо сказать Хобу.

Посмотрев вниз, мисс Феттиплейс торопливо почесала запястье:

— Да, пожалуй. А то как бы не завелись блохи. Они ведь и людей тоже кусают.

— Почему бы тогда нам не постоять в дверях? — осторожно предложил я. — Посмотри-ка во двор! Солнышко светит вовсю...

Но моя приятельница покачала головой и обхватила себя руками, словно защищаясь от беды:

— Нет, Мэтью, я не могу этого сделать.

— Но ты же могла, когда мы познакомились с тобой, Эллен. Помнишь тот день, когда король женился на королеве? Мы стояли в дверях и слушали церковные колокола.

Женщина печально улыбнулась:

— Если я сделаю это, ты заставишь меня выйти наружу, Мэтью. Или ты думаешь, что я не понимаю этого? Разве ты не видишь, как мне страшно? — В голосе ее прозвучала горькая нотка, и она вновь потупилась. — Ты все не приходишь ко мне... а когда наконец приходишь, начинаешь давить на меня и пытаешься обмануть. Мы так не договаривались.

— Я прихожу к тебе, Эллен. Даже тогда, когда, как теперь, у меня много дел и собственных тревог.

Лицо моей собеседницы смягчилось.

— В самом деле, Мэтью? Что же мучает тебя?

— Да сильно, собственно, ничего не мучает... Эллен, ты и в самом деле хочешь остаться здесь до конца дней своих? — спросил я, а затем, чуть помедлив, добавил: — А что случится, если тот, кто оплачивает твое пребывание здесь, однажды прекратит это делать?

Больная напряглась:

— Я не могу даже говорить об этом. Ты прекрасно знаешь, что подобная перспектива невыносимо терзает меня.

— И как по-твоему, — продолжал я гнуть свою линию, — Шоумс позволит тебе остаться здесь просто из милосердия?

Мисс Феттиплейс вздрогнула, а потом уверенным тоном произнесла, глядя мне в лицо:

— Как тебе известно, я помогаю ему с пациентами. Я умею делать это. Шоумс оставит меня при себе. Это все, чего я хочу от жизни, этого и... — Она отвернулась, и я заметил, что в уголках ее глаз блеснули слезы.

— Ну хорошо, — сказал я. — Только не надо расстраиваться.

Потом, поднявшись, я заставил себя улыбнуться.

Эллен тоже ответила мне бодрой улыбкой.

— А как дела у жены Барака? — спросила она. — Ей еще не пора рожать?

Я оставил мисс Феттиплейс через полчаса, пообещав навестить, прежде чем окончатся две недели. Не через четырнадцать дней, а раньше: она вновь выторговала себе послабление.

Хоб Гибонс ожидал меня в маленьком неопрятном кабинете Шоумса, сидя на табурете за столом и сложив руки на засаленном камзоле.

— Как прошел ваш визит, сэр? — поинтересовался он.

Я закрыл за собой дверь:

— Эллен вела себя как обычно.

Затем я взглянул на смотрителя:

— Сколько же она уже находится здесь? Девятнадцать лет? Согласно правилам, пациенты могут оставаться в Бедламе всего год: считается, что за это время они вылечиваются.

— Коли за больных платят, так их никто не выгоняет. Если только они не доставляют уйму хлопот. A Эллен Феттиплейс не из таких, — отозвался Гибонс.

Я помедлил. Однако решение было принято: мне нужно непременно выяснить, из какой она семьи. Открыв кошель, я достал из него золотой полуэнджел [10], старинную монету. Сумма была крупной.

— Кто оплачивает пребывание Эллен в вашем заведении, Хоб? — спросил я. — Кто именно?

Смотритель решительно покачал головой:

— Вы же знаете, что этого я вам сказать никак не могу.

— За то время, которое я посещаю здесь мисс Феттиплейс, мне удалось узнать только то, что на нее напали в Сассексе и изнасиловали, когда ей не было и двадцати. Я установил также, что прежде Эллен жила в местечке под названием Рольфсвуд.

Гибонс, прищурившись, посмотрел на меня и негромким голосом спросил:

— Как вам удалось это выяснить?

— Однажды я рассказывал мисс Феттиплейс о ферме моего отца возле Личфилда и упомянул про великое зимнее наводнение двадцать четвертого года. Она сказала тогда: «Я была еще девочкой. Помню, у нас в Рольфсвуде...» После чего заперла рот на замок. Однако я принялся расспрашивать и выяснил, что Рольфсвуд — это небольшой городок в кузнечном районе Сассекса, возле границы с Хэмпширом. Впрочем, Эллен так ничего больше и не сказала, ни о своей семье, ни о том, что с ней случилось. — Я пристально посмотрел на Гибонса. — Может быть, на нее напал кто-то из собственных родственников? И поэтому ее никто не посещает?

Хоб с сожалением посмотрел на монету, которая все еще оставалась в моей руке, а потом перевел взгляд на меня.

— Ничем не могу помочь вам, сэр, — проговорил он веско и неторопливо. — Мастер Шоумс особенным образом подчеркивал, чтобы мы никого не расспрашивали о происхождении Эллен.

— У него должны быть записи. Возможно, вон там, — кивнул я в сторону стола.

— Стол заперт, и я уж точно не собираюсь взламывать его.

Однако эту загадку все-таки следовало распутать.

— Сколько стоят эти сведения, Хоб? — спросил я напрямик. — Назовите свою цену.

— Можете ли вы заплатить столько, сколько мне потребуется, чтобы дожить до конца дней своих? — внезапно побагровев от гнева, воскликнул Гибонс. — Если я узнаю правду и скажу вам, меня обязательно вычислят. Шоумс помалкивает насчет мисс Феттиплейс, а это значит, что у него есть на сей счет инструкции свыше. От попечителя Метвиса. Меня выгонят. Я потеряю крышу над головой и работу, которая кормит меня и наделяет кое-какой властью в этом мире, не знающем жалости к беднякам. — Хоб хлопнул по связке ключей на поясе, заставив их звякнуть. — И все потому, что у вас не хватает решительности сказать Эллен, чтобы не строила понапрасну планы: ей ведь хватает глупости думать, что вы переспите с ней в этой комнате. Разве вы не знаете, что здесь всем известна ее безумная страсть к вам? — нетерпеливым тоном добавил он. — Ведь эта любовь стала поводом для шуток во всем Бедламе!

Я почувствовал, что краснею:

— Она хочет совсем не этого. Разве подобное возможно после того, что с ней случилось?

Смотритель пожал плечами:

— Судя по тому, что мне говорили, некоторые женщины в ее положении становятся даже более охочи до плотских утех. А зачем ей иначе упорно заманивать вас сюда? Что еще Эллен может от вас потребоваться?

— Не знаю. Быть может, она мечтает о возвышенной, как в рыцарских романах, любви.

Мой собеседник усмехнулся:

— Так эти вещи называют образованные. Скажите ей напрямик, что вы не заинтересованы в этом. Облегчите жизнь и себе, и всем прочим.

— Я не могу этого сделать, это будет жестоко. Мне нужно найти какой-то выход из ситуации, Хоб. Надо выяснить, кто ее родственники.

— Не сомневаюсь, что у адвокатов есть собственные способы докапываться до истины, — прищурился Гибонс. — Вам известно, что мисс Феттиплейс действительно больна. Дело не только в ее отказе выйти отсюда. Возьмем все эти придуманные болезни, а еще можно послушать, как она плачет и бормочет в своей комнате по ночам. Послушайтесь доброго совета: уходите и не возвращайтесь сюда более. Пришлите посыльного с известием о том, что вы женились, умерли, отправились на войну с французами...

Я понял, что со своей стороны Гибонс и впрямь пытается дать мне наилучший совет. Впрочем, оптимальный для меня, но не для Эллен, которая ничего для него не значила.

— Но что будет с мисс Феттиплейс, если я поступлю подобным образом?

Смотритель пожал плечами и внимательно посмотрел на меня:

— Ей станет хуже. Но можно ей вообще ничего не говорить... Или, быть может, вы просто боитесь решительных действий?

— Гибонс, не забывайтесь, — резким тоном оборвал я собеседника.

Тот пожал плечами:

— Ну, во всяком случае, могу сказать вам, что, если у наших подопечных в головах заводится навязчивая идейка, изгнать ее оттуда уже попросту невозможно. Поверьте мне, сэр, я провел здесь целых десять лет! И знаю, каковы они на самом деле.

Я отвернулся:

— Что ж, до встречи. Буду у вас примерно через неделю.

Хоб вновь пожал плечами:

— Вот и хорошо, надеюсь, это ее успокоит. Во всяком случае, пока.

Оставив кабинет, я вышел наружу через главную дверь, плотно прикрыв ее за собой. Приятно было оказаться вне стен этого заведения, уж больно затхлой и промозглой была там атмосфера. Я подумал, что правду об Эллен все равно необходимо выяснить, нужно только найти правильный способ.

Глава 3

Я вернулся домой, быстро переоделся в лучшую одежду и направился к причалу, чтобы найти лодку, которая доставит меня на десять миль вверх по реке, в Хэмптон-корт. Прилив помогал нам двигаться быстрее, однако знойное утро не сулило лодочнику ничего хорошего. За Вестминстером мы миновали множество спускавшихся вниз по течению барж, груженных всяческими припасами — тюками с одеждой, зерном из королевских запасов... На палубе одной из них я увидел сотни длинных луков. Обливавшийся потом лодочник не был склонен к разговорам, и я приглядывался к окрестным полям. Обыкновенно в эту пору колосья уже становились золотыми, однако сейчас были еще зелеными: сказывалась непогода последних недель.

Посещение Эллен оставило тяжелый след в моей памяти — в особенности слова Хоба о том, что у адвокатов есть собственные способы докапываться до истины. Мысль о том, что теперь придется действовать за ее спиной, была мне ненавистна, однако нужно же что-то сделать, рассудил я, дальше так продолжаться не может.

Наконец перед нами возникли высокие кирпичные башни Хэмптон-корта; поблескивавшие на солнце вызолоченные фигуры львов и разных мифических тварей венчали печные трубы. Я высадился на пристани, где несли караул вооруженные алебардами солдаты. С тяжелым сердцем я посмотрел вдоль широкой лужайки на бывший дворец опального кардинала Томаса Уолси — дворец, который Генрих VIII сделал собственной резиденцией, а затем показал свое письмо одному из караульных. Низко поклонившись, он подозвал к себе другого стражника и приказал проводить меня во дворец.

Я невольно поежился, припомнив единственный свой предыдущий визит в Хэмптон-корт к архиепископу Кранмеру [11] после того, как тот был по ложному обвинению заточен в Тауэр. Я слышал, что сейчас Кранмер находится в Дувре: рассказывали, якобы он принимал там парады, сидя в панцире верхом на коне. Удивительный поступок, впрочем ничуть не более странный, чем многое, что творится в наши дни. Сам король, как я узнал от стражника, пребывал в Уайтхолле, так что, по крайней мере, встреча с ним мне не грозила. Однажды вышло так, что я не угодил монарху, a Генрих такого не забывал. Оказавшись перед широким дубовым дверным проемом, я помолился Богу, в которого, можно сказать, уже и не верил, о том, чтобы королева не забыла о своем обещании и чтобы предмет нашей беседы, какие бы услуги ни потребовались от меня Екатерине, не оказался связанным с политикой.

По винтовой лестнице меня провели внутрь. Я откинул с лица капюшон, как только мы оказались в помещении, по которому деловито сновали туда-сюда слуги и сановники, по большей части с кокардой святой Екатерины на головных уборах. Мы миновали следующую комнату, а потом еще одну. По мере того как мы приближались к покоям королевы, во дворце становилось все спокойнее. Здесь видны были знаки недавнего ремонта — свежей краски на стенах и украшенных причудливыми карнизами потолках. Широкие гобелены так блистали яркими цветами, что глазам было почти больно. Укрывавший пол слой тростника был усыпан сверху свежими ветками и травами, и воздух наполняла смесь божественных ароматов: миндаля, лаванды, розы... Во второй комнате в просторных клетках перепархивали с места на место и чирикали попугаи. Еще в одной клетке содержалась обезьянка: она как раз карабкалась по прутьям, но замерла на месте, уставившись на меня огромными глазами на морщинистом старушечьем лице. Мы остановились перед очередной дверью, возле которой находилась стража. Над нею золотом был выложен девиз королевы: «Быть полезной в своих делах». Стражник отворил дверь, и я наконец попал в приемную.

Это было, так сказать, внешнее святилище — личные комнаты ее величества находились дальше, позади еще одной двери, охранявшейся солдатом с алебардой. После двух лет супружества королева Екатерина по-прежнему сохранила благоволение Генриха: отправившись в прошлом году во главе своих войск во Францию, он назначил ее регентшей. Тем не менее, памятуя о судьбе прежних жен монарха, я невольно подумал, что по первому его слову вся эта охрана может в любой момент превратиться в тюремщиков.

Стены приемной украшали новые обои с причудливыми гирляндами листьев на зеленом фоне. Комната была обставлена элегантно: столы с вазами, полными цветов, и кресла с высокими спинками. Здесь находилось всего два человека. Женщина в простом платье василькового цвета, чьи седеющие волосы прикрывал белый чепец, полупривстав в своем кресле, оделила меня опасливым взглядом. Разделявший ее общество высокий и худощавый мужчина в адвокатской мантии легким движением прикоснулся к плечу дамы, давая ей таким образом знак оставаться на месте. Мастер Роберт Уорнер, солиситор королевы, узкое лицо которого обрамляла длинная, уже начинавшая седеть борода, хотя он и был моим ровесником, подошел ко мне и подал руку:

— Брат Шардлейк, спасибо за то, что пришли.

Как будто я мог отказаться! Однако мне было приятно видеть его: Уорнер всегда держался со мной дружелюбно.

— Как поживаете? — поинтересовался он.

— Неплохо. A вы?

— Хорошо, вот только чрезвычайно занят в данный момент.

— A как обстоят дела у ее величества?

Я заметил, что седоволосая женщина внимательно смотрит на меня и при этом слегка дрожит.

— Прекрасно. Я проведу вас к ней. У королевы сейчас леди Елизавета.

В богато украшенном личном покое сидели четыре в пух и прах разодетые камеристки с кокардами королевы на капюшонах. Они устроились с шитьем у окна, за которым располагались дворцовые сады, образцовые цветочные клумбы, пруды с рыбами и изваяния геральдических животных. Все женщины поднялись и коротко кивнули мне, отвечая на мой приветственный поклон.

Королева Екатерина Парр восседала посреди комнаты в красном, крытом бархатом кресле под алым балдахином. Возле ее ног устроилась девочка лет одиннадцати, гладившая спаниеля. Бледное лицо этого ребенка обрамляли длинные темно-рыжие волосы, а ее платье зеленого шелка дополняла нитка жемчуга. Я понял, что это и есть леди Елизавета, младшая дочь короля от Анны Болейн. Мне было известно, что король восстановил Елизавету и ее сводную сестру Марию, дочь Екатерины Арагонской, в линии престолонаследования — причем, как утверждали, сделал сие по настоянию теперешней королевы. Однако обе девушки по-прежнему оставались в статусе бастардов и потому именовались просто леди, а не принцессами. Но если двадцатилетняя Мария, бывшая второй претенденткой на трон после молодого принца Эдуарда, уже являлась видной фигурой при дворе, то Елизавета, презираемая и отвергнутая отцом, редко появлялась на людях.

Мы с Уорнером низко поклонились. После недолгой паузы королева произнесла сочным и чистым голосом:

— Приветствую вас, добрые джентльмены!

Еще до брака с монархом Екатерина Парр всегда одевалась очень элегантно, но теперь она была просто великолепна в своем платье из серебряной и красно-коричневой ткани, расшитом золотыми прядями. На груди ее сверкала золотая брошь, усыпанная жемчугами. Лицо королевы, скорее просто привлекательное, чем хорошенькое, было слегка припудрено, а золотисто-рыжие волосы прятались под круглым французским капюшоном. Екатерина смотрела на нас приветливо и доброжелательно, а строгий с виду рот тем не менее производил такое впечатление, будто бы она может в любой момент улыбнуться или даже от души рассмеяться посреди всего этого чопорного великолепия.

Обратившись к Уорнеру, королева спросила:

— Она ждет снаружи?

— Да, ваше величество.

— Посидите с ней, я скоро ее призову. Она что, по-прежнему волнуется?

— Очень.

— Тогда, по возможности, успокойте ее.

Поклонившись, Уорнер покинул комнату. Я заметил, что девочка, не переставая гладить собаку, внимательно изучает меня. Королева посмотрела на нее и улыбнулась:

— Да, Елизавета, это и есть мастер Шардлейк. Задавай свой вопрос, а потом тебе следует вернуться к занятиям стрельбой из лука. Мастер Тимоти уже будет ждать тебя. — Королева пояснила мне со снисходительной улыбкой: — Леди Елизавета хочет кое-что узнать про адвокатов.

Я нерешительно повернулся к девочке. При таком длинном носе и подбородке ее трудно было назвать хорошенькой. Синие глаза смотрели пронзительно, как и у ее отца. Только, в отличие от Генриха, в глазах Елизаветы не угадывалось никакой жестокости, там сквозило лишь напряженное, пытливое любопытство. Пожалуй, смелый взгляд для ребенка, однако это дитя нельзя было назвать обыкновенным.

— Сэр, — произнесла девочка чистым и серьезным голосом, — я знаю, что вы являетесь адвокатом и что моя дорогая матушка считает вас хорошим человеком.

— Благодарю вас, — ответил я, удивившись про себя: «Надо же, Елизавета зовет нынешнюю королеву матерью!»

— Тем не менее я слышала, что адвокатов считают скверными людьми, не знающими нравственности, одинаково готовыми взяться за дело и плохого человека, и хорошего, — продолжил ребенок. — Говорят, что дома адвокатов построены на головах глупцов и что они используют путаные места закона как сеть, улавливая ею людей. Что вы скажете на это, сэр?

Серьезное выражение на лице девочки говорило, что она вовсе не собирается посмеяться надо мной, а действительно хочет услышать ответ. Я глубоко вздохнул:

— Миледи, меня учили тому, что адвокату положено, невзирая на лица, вести дело любого клиента. Адвокат обязан быть, так сказать, нейтральным, ибо любой человек, добрый или злой, имеет право на то, чтобы его дело было верно изложено в Королевском суде.

— Однако у адвоката должна быть совесть, сэр, ему положено знать в сердце своем, справедливо или нет дело той стороны, которую он защищает! — пылко воскликнула юная королевская дочь. — Если к вам придет некий человек и вы увидите, что он руководствовался в своих поступках злобой и недоброжелательством, вы ведь не станете действовать против его противника таким же образом, желая просто запутать несчастного в терновых объятиях закона ради получения вознаграждения?

— Мастер Шардлейк по большей части ведет дела бедняков, Елизавета, — мягко вступила в разговор королева. — В палате прошений.

— Но, мама, ведь дело бедного человека точно так же может оказаться несправедливым, как и дело богатого?

— Действительно, закон — вещь путаная, — признал я, — быть может, и в самом деле чересчур сложная для блага рода людского. Справедливо также, что некоторые мои коллеги покоряются жадности и думают об одних только деньгах. И все же долг требует от адвоката найти справедливые и разумные моменты в деле своего клиента, дабы он мог уверенно защищать его интересы. Таким образом, адвокат может успокоить свою совесть. A справедливое решение принимают судьи. И справедливость — это великая вещь.

Внезапно Елизавета победоносно улыбнулась:

— Благодарю вас за ответ, сэр, я обдумаю его. Я задала сей вопрос только потому, что хочу учиться. — Она помедлила. — И все же я полагаю, что найти правосудие непросто.

— В этом, миледи, я совершенно с вами согласен.

Екатерина прикоснулась к руке девочки:

— Теперь тебе надо идти, иначе мастер Тимоти возьмется за поиски. A мы с сержантом [12] Шардлейком займемся делом. Джейн, ты проводишь ее?

Елизавета кивнула и улыбнулась королеве, на мгновение превратившись в обыкновенного ребенка своих лет. Я вновь низко поклонился. Одна из камеристок подошла к девочке и проводила ее к двери. Юная леди шла неторопливым, сдержанным шагом. Собачка решила было последовать за ней, но королева велела животному остаться. Камеристка постучала в дверь, та открылась, и они с Елизаветой исчезли за ней.

После этого Екатерина повернулась ко мне и протянула узкую, в кольцах руку для поцелуя.

— Вы дали хороший ответ, — кивнула она, — однако, быть может, наделили своих собратьев-адвокатов слишком большой самостоятельностью.

— Да. Боюсь, я несколько все упростил, — не стал отрицать я. — Но леди Елизавета всего лишь дитя, хотя и воистину удивительное. Разговаривать с нею интереснее, чем со многими взрослыми.

Королева вдруг рассмеялась, блеснув ровными белыми зубами:

— В гневе она ругается, как солдат! На мой взгляд, этому содействует мастер Тимоти. Но согласна, Елизавета и вправду удивительный ребенок. Она очень наблюдательна. Мастер Гриндал, наставник принца Эдуарда, занимается также и с ней и говорит, что более смышленой ученицы у него никогда не было. А еще эта девочка столь же ловка в физических упражнениях, как и в науках. Она уже следует за охотой и читает новый трактат Роджера Аскэма о стрельбе из лука. Однако иной раз Елизавета сидит задумавшись, и вид у нее при этом такой несчастный и растерянный... — Королева печально посмотрела в сторону закрывшейся двери, и на мгновение я увидел знакомую мне Екатерину Парр: напряженную, испуганную, отчаянно стремящуюся поступить правильно. — Хотя, возможно, я просто сгущаю краски...

— Мир — опасное и ненадежное место, ваше величество, — проговорил я. — Здесь нельзя оказаться слишком бдительным.

— Вы правы. — Слова моей собеседницы сопровождала полная понимания улыбка. — И теперь вы боитесь того, что я вновь отправлю вас в самую гущу наихудших его опасностей. Это заметно невооруженным глазом. Но я никогда не нарушаю данных мною обещаний, мой добрый Мэтью. Я приготовила для вас дело, которое не имеет ничего общего с политикой.

Я склонил голову:

— Вы видите меня насквозь. Даже не знаю, что и сказать.

— Тогда не говорите ничего. Кстати, как обстоят ваши дела?

— Очень даже неплохо.

— Находите ли вы сейчас хоть немного времени для занятий живописью?

Я покачал головой:

— В прошлом году случалось, но теперь... — И, помолчав, я добавил: — Слишком многие заинтересованы в моих услугах.

— Я вижу следы забот на вашем лице.

Карие глаза королевы были столь же проницательны, как и взгляд Елизаветы.

— Это всего лишь те морщины, что приходят с возрастом. Впрочем, над вашим лицом он не властен, ваше величество.

— Если у вас когда-либо возникнут сложности, то я помогу всем, чем только возможно: вам прекрасно известно об этом.

— Меня тревожит одно небольшое дело личного характера...

— Сердечное, надо полагать?

Я посмотрел на сидевших возле окна дам, осознавая, что королева говорит достаточно громко для того, чтобы они могли ее слышать. Ни у одной из них не будет основания донести, что Екатерина Парр имела приватный разговор с неприятным Генриху человеком.

— Нет, ваше величество, — ответил я. — Речь идет совсем о другом.

Королева кивнула, на мгновение в задумчивости нахмурилась, а затем спросила:

— Мэтью, а вам случалось взаимодействовать с Сиротским судом?

Я с удивлением посмотрел на нее:

— Нет, ваше величество.

Суд по делам опеки был учрежден королем несколько лет назад для управления имуществом состоятельных сирот, подпадавших под его юрисдикцию. Не было судебной палаты более продажной и более далекой от всякого правосудия. Именно там, кстати, подумал я, должны находиться документы, удостоверяющие безумие Эллен, ибо опека короля распространялась также и на умалишенных.

— Ну, не важно. Для ведения дела, которое я хочу поручить вам, в первую очередь требуется честный человек, a вам известно, каковы адвокаты, специализирующиеся на опеке. — Ее величество наклонилась вперед. — Возьметесь ли вы за такое дело? Ради меня? Мне бы хотелось, чтобы им занялись именно вы, а не мастер Уорнер, потому что у вас больше опыта в защите простых людей.

— Мне придется освежить в памяти принятые там процедуры. Но впрочем, да, возьмусь.

Екатерина кивнула:

— Спасибо. Вы должны знать еще одну вещь, прежде чем я приглашу вашего нового клиента. Мастер Уорнер говорил мне, что при рассмотрении дел, связанных с опекой, адвокатам приходится путешествовать — ездить в те края, где живут юные подопечные, чтобы собрать... как это называется? Заявления?

— Показания. Это можно сказать о любом суде, ваше величество.

— Мальчик, о котором пойдет речь, живет в Хэмпшире, неподалеку от Портсмута.

Я подумал, что дорога туда из Лондона как раз проходит через Западный Сассекс, родные края Эллен.

Чуточку помедлив, королева продолжила, старательно подбирая слова:

— Окрестности Портсмута в ближайшие несколько недель могут оказаться не самым безопасным местом для путешествия.

— Из-за французов? Говорят, что они могут высадиться где угодно.

— У нас есть свои шпионы во Франции, и они утверждают, что вторжение готовится именно в Портсмуте. Скорее всего, хотя полной уверенности нет. Я не хочу поручать вам это дело, заранее не предупредив обо всем, ибо мастер Уорнер говорит, что показания в данном случае потребуются обязательно.

Я посмотрел на королеву, ощущая, насколько сильно она желает, чтобы именно я взялся за это дело. А если мне заодно удастся проехать через Рольфсвуд...

— Меня это не пугает, ваше величество, — сказал я Екатерине. — Всегда рад услужить вам.

— Спасибо. — Благодарно улыбнувшись мне, она повернулась к дамам. — Джейн, будьте любезны пригласить миссис Кафхилл. — Итак, — снова негромко обратилась ее величество ко мне, — Бесс Кафхилл, встреча с которой вам сейчас предстоит, была моей служанкой в прежние времена, когда я еще являлась леди Латимер. Она ведала одним из наших поместий: сперва на севере, а потом в Лондоне. Эта добрая и верная женщина недавно претерпела огромную утрату. Будьте с нею помягче. Если кто-то и заслуживает справедливости, так это Бесс.

Камеристка вернулась в обществе женщины, которую я видел в приемной. Невысокая и хрупкая на вид, она шла нервной походкой, крепко стиснув руки.

— Подойди сюда, добрая Бесс, — произнесла королева самым приветливым тоном. — Это мастер Шардлейк, опытный адвокат. Джейн, придвиньте, пожалуйста, кресло. И сержанту Шардлейку тоже.

Миссис Кафхилл опустилась в мягкое кресло, а я уселся напротив нее. Она обратила ко мне пристальный взгляд своих чистых серо-голубых глаз, блестящих на морщинистом несчастном лице, и нахмурилась на секунду, быть может заметив, что имеет дело с горбуном. Потом женщина перевела взгляд на королеву и явно смягчилась при виде собачки.

— Его зовут Риг, — проговорила Екатерина. — Правда, красавчик? Погладь-ка его, Бесс!

Неуверенным движением миссис Кафхилл протянула вперед руку и прикоснулась к животному. Песик немедленно завилял плоским хвостом.

— Бесс всегда любила собак, — обратилась ко мне королева, и я понял, что она придержала при себе Рига для того, чтобы помочь своей старой служанке расслабиться. — А теперь, Бесс, — продолжила Екатерина, — поведай сержанту Шардлейку все, что знаешь. И не бойся. Он будет твоим верным другом. Рассказывай ему так, как рассказывала мне.

Откинувшись назад, пожилая дама с тревогой посмотрела на меня.

— Я вдова, сэр, — начала она негромким голосом. — У меня был единственный сын Майкл, прекрасный и добрый мальчик.

Глаза ее наполнились слезами, однако она решительно смахнула их и продолжила:

— Он был очень умным и благодаря милости леди Латимер — прошу прощения, благодаря доброте королевы был принят в Кембридж. — В голосе ее прозвучала гордость. — Закончив учение, Майкл вернулся в Лондон и получил место наставника в семействе торговцев по фамилии Кертис. Они жили в доме у Болотных ворот.

— Вы должны были гордиться сыном, — заметил я.

— Я и гордилась им, сэр.

— Когда это было?

— Семь лет назад. Майкл был вполне счастлив. Мастер Кертис торговал тканями. Он и его жена оказались добрыми людьми, достаточно состоятельными. И, помимо своего лондонского дома, купили небольшой лес, ранее принадлежавший крохотному приорству в Хэмпшире, в сельской местности к северу от Портсмута. Это было как раз в ту пору, когда закрывались все монастыри.

— Я отлично помню то время.

— Майкл сказал, что монахини жили в роскоши на деньги от продажи леса. — Старая служанка нахмурилась и покачала головой. — Эти монахи и монахини были скверными людьми, как известно королеве.

Итак, Бесс Кафхилл очевидным образом принадлежит к сторонникам Реформации.

— Расскажи мастеру Шардлейку о детях, — напомнила Екатерина.

— У Кертисов было двое детей, Хью и Эмма. Девочке, если не ошибаюсь, тогда исполнилось двенадцать, Хью был на год моложе. Однажды Майкл привез их ко мне в гости, а потом я еще встречалась с ними, когда сама навещала сына. — Бесс ласково улыбнулась. — Такие хорошие ребятишки, брат и сестра. Оба высокие, со светло-каштановыми волосами, спокойные и милые. Отец их был добрым реформатором, человеком нового мышления. Он научил Эмму и Хью латыни и греческому языку, а также приобщил их к физическим упражнениям. Мой сын знал толк в стрельбе из лука и обучал ей обоих детей.

— Ваш сын любил их?

— Как своих собственных. Вы знаете, бывает, что в богатых домах испорченные дети могут превратить жизнь своих наставников в ад, однако Хью и Эмма обожали учиться. Майкл, во всяком случае, даже считал их слишком серьезными, но родители поощряли такое усердие: они хотели, чтобы наследники выросли образованными людьми. Мой сын полагал, что мастер Кертис и его жена были очень близки со своими детьми. Они так их любили. В общем, все было хорошо. И тут... — Бесс вдруг умолкла, уставившись на собственные колени.

— Что же случилось? — спросил я негромко.

Когда пожилая дама вновь посмотрела на меня, горе буквально опустошило ее глаза.

— На второе лето, когда Майкл был с ними в Лондоне, началось чумное поветрие. Кертисы решили отправиться в Хэмпшир, в собственное поместье. Ехать они собирались вместе с друзьями, еще одним семейством, которое приобрело здания старого монастыря и остаток земель. Их фамилия Хоббей. — Последнее слово она едва ли не выплюнула.

— И что же это были за люди? — спросил я.

— Николас Хоббей также торговал тканями. Он перестроил монастырь в жилой дом, и семья мастера Кертиса намеревалась некоторое время погостить у них. Майкл также собирался в Хэмпшир. Они уже паковали вещи в дорогу, когда мастер Кертис вдруг обнаружил у себя под мышкой чумные бубоны. Едва его уложили в постель, как свалилась и его жена. Через день оба скончались. Как и их управляющий, тоже очень хороший человек. — Миссис Кафхилл тяжело вздохнула. — Ну, да вы знаете, как это происходит.

— Да. Так случается не только с чумным поветрием, но со всякой болезнью, рожденной злыми гуморами Лондона. — Я вспомнил о Джоан.

— К счастью, Майкл и дети уцелели. Хью и Эмма были раздавлены горем и, постоянно пребывая в слезах, искали утешения друг у друга. Мой мальчик понятия не имел, что с ними станет: близких родственников у детей не было. — Миссис Кафхилл стиснула зубы. — И тут явился Николас Хоббей. Если бы не эта семейка, мой сын был бы до сих пор жив! — Она посмотрела на меня, и глаза ее внезапно наполнились яростью.

— А вы сами когда-либо встречались с мастером Хоббеем? — уточнил я.

— Нет. Я знаю лишь то, что рассказывал мне Майкл. Он сказал, что сначала мастер Кертис, желая выгодно вложить капитал, намеревался купить монастырь со всеми землями, однако потом решил, что это ему, пожалуй, не по карману. И позвал в долю мастера Хоббея, которого знал по гильдии торговцев тканями. Николас несколько раз приходил к обеду, чтобы обсудить, как лучше разделить земли между двумя семьями, и в результате Хоббей приобрел меньшую часть леса и здания монастыря, который собирался превратить в свой загородный дом. Мастер Кертис ограничился покупкой леса, взяв себе, однако, более обширную его часть. За это время Николас подружился с мастером Кертисом и его женой. Он показался Майклу двуличным человеком: из тех, что придерживаются реформистских взглядов в обществе богобоязненных людей, но в то же время способны вести торговые переговоры с папистами, перебирая четки. Что же касается его супруги, миссис Абигайль, то мой сын сказал, что эта женщина просто безумна.

Снова безумие!

— И в чем же это проявлялось? — поинтересовался я.

Моя собеседница покачала головой:

— Не знаю. Майкл не любил говорить со мной о подобных вещах. — Помедлив, она продолжила: — Мастер и миссис Кертис умерли слишком быстро и потому не успели составить завещание. Вот почему все сделалось таким неопределенным. Однако уже вскоре после их смерти мастер Хоббей явился с адвокатом и сказал моему сыну, что будущее детей устроено.

— Вам известно имя адвоката?

— Дирик. Винсент Дирик.

— Вы знаете его, Мэтью? — спросила меня королева.

— Немного знаю. Он барристер в Иннер-Темпл. И за прошедшие годы не раз представлял в судах интересы лендлордов в Суде палаты прошений, выступая моим противником. Хорош в споре, однако может быть излишне агрессивен. Я и не подозревал, что он также занимался опекой.

— Майкл опасался этого человека, — вставила миссис Кафхилл. — Вместе с викарием Кертисов мой сын пытался найти родственников Хью и Эммы, однако тут мастер Николас заявил, что купил опеку над детьми. Дом Кертисов был назначен к продаже, а брат с сестрой должны были перебраться в дом Хоббеев на Шу-лейн.

— Похоже, все было сделано слишком поспешно, — заметил я.

— Тут явно сыграли свою роль деньги, — прокомментировала королева.

— И сколько же там было земли? — задал я еще один вопрос.

— Всего, если не ошибаюсь, около двадцати квадратных миль. Доля детей составляла свыше двух третей, — ответила Бесс.

Солидный участок...

— А вам известно, сколько Хоббей заплатил за опеку? — продолжил я расспросы.

— Как будто бы восемьдесят фунтов.

Слишком дешево, на мой взгляд. Я подумал о том, что, выкупив опеку над Хью и Эммой, Хоббей получил право распоряжаться их долей леса. В Хэмпшире, вблизи Портсмута, существовала значительная потребность в корабельном лесе, да и вдобавок расширяющееся производство железа в Сассекской пуще тоже постоянно нуждалось в топливе.

Бесс между тем продолжала:

— Мастер Хоббей намеревался приставить к детям собственного учителя, однако Хью и Эмма очень привязались к моему сыну. Дети попросили нового опекуна оставить Майкла, и тот согласился.

Пожилая дама беспомощно всплеснула руками:

— Помимо меня, Кертисы были единственными близкими Майклу людьми. Мой мальчик был полон душевной щедрости: ему следовало бы жениться, однако по какой-то причине он этого не сделал. — Голос ее дрогнул.

Однако затем, снова овладев собою, миссис Кафхилл продолжила бесцветным тоном:

— В общем, детей перевезли к опекуну, a дом, в котором они прожили всю свою жизнь, продали. Надо думать, полученные деньги были переданы в Сиротский суд.

— Верно, это обычная в таких случаях процедура. Итак, миссис Кафхилл, ваш сын переехал вместе с детьми на Шу-лейн...

— Да. В доме Хоббеев ему не понравилось. Он оказался небольшим и темным. Кроме того, Майкл получил нового ученика. Отпрыска Хоббеев, Дэвида. — Моя собеседница глубоко вздохнула. — Сын говорил мне, что это был избалованный и испорченный ребенок, ровесник Эммы. Глупый и жестокий, он всегда придирался к Хью и Эмме, говорил, что чужих детей в этом доме терпят только из милости, что родители его совершенно их не любят. Надо думать, парень не врал. На мой взгляд, мастер Хоббей стал опекуном не по доброте душевной, а с корыстной целью, чтобы получать доходы с земель подопечных.

— Но, Мэтью, разве это законно? — спросила королева.

— Незаконно. Опекун обязан распоряжаться землями подопечного... содержать их в порядке. Но он не может извлекать из них выгоды. Хотя так бывает отнюдь не всегда. Кроме того, опекун получает право найти девушке мужа по собственному усмотрению, — добавил я задумчивым тоном.

Бесс опять взяла слово:

— Майкл не на шутку опасался, что Хоббеи захотят выдать Эмму за Дэвида, чтобы ее доля земли перешла к их семейству. Эти бедные дети, Хью и Эмма, всегда держались друг друга, ведь у них не было никого в целом свете, кроме моего сына, который искренне желал обоим добра. Майкл говорил мне, что Хью однажды подрался с Дэвидом, когда тот сказал его сестре нечто неподобающее. Ей исполнилось всего тринадцать лет. Дэвид был крепким мальчишкой, но Хью побил его. — Она вновь пристально посмотрела на меня. — Я сказала Майклу, что он слишком печется о Хью и Эмме и что он при всем желании не может заменить им отца и мать. А потом... — лицо ее вновь померкло, — потом дом Хоббеев посетила оспа.

Королева склонилась вперед и сочувственно накрыла ладонью руку своей бывшей служанки.

— Заболели все трое детей, — продолжила та каменным тоном. — Из страха перед заразой Майклу было запрещено посещать их комнаты. Ходить за Хью и Эммой было поручено слугам, однако за Дэвидом мать ухаживала сама: она постоянно рыдала и взывала к Богу, умоляя Его проявить милость к ее мальчику. Хотя... я и сама поступила бы так же, если бы речь шла о Майкле. — Помедлив, миссис Кафхилл полным ярости тоном проговорила: — В результате Дэвид выздоровел, даже ни единого следа не осталось! Хью тоже остался жить, однако его изрытое оспинами лицо потеряло прежнюю красоту. A вот маленькая Эмма умерла.

— Мне очень жаль, — заверил я пожилую даму.

— А затем, буквально через несколько дней, мастер Хоббей объявил моему сыну, что его жена более не желает жить в Лондоне. Они навсегда уезжают в свой дом в Хэмпшире, и в услугах его более не нуждаются. Майклу даже не удалось снова увидеть Хью — того вместе с Дэвидом все еще держали в карантине. Моему мальчику позволили лишь побывать на похоронах бедной Эммы. Увидев, как ее маленький гробик опустили в землю, Майкл уехал в тот же самый день. Он сказал, что слуги сожгли одежду Эммы в саду, на тот случай, если в ней сохранились опасные болезнетворные гуморы.

— Ужасная история, — осторожно произнес я. — Смерть, жадность... и жертвой их стали дети. Однако, миссис Кафхилл, ваш сын не мог ничего поделать в этой ситуации!

— Я знаю, — кивнула Бесс. — Мастер Хоббей дал Майклу хорошие рекомендации, и тот нашел себе в Лондоне новое место. Он написал Хью, однако получил только официальный ответ от Николаса, который извещал, что Хью в переписку с ним вступать не будет, так как они пытаются наладить для мальчика в Хэмпшире новую жизнь, а все былое оставить в прошлом. — Голос ее возвысился. — Какая жестокость после всего того, что Майкл сделал для этих детей!

— Действительно, — согласился я.

Тем не менее в позиции Хоббея был, на мой взгляд, определенный смысл. Как-никак в Лондоне бедный Хью потерял всю семью.

А Бесс продолжила прежним невыразительным тоном:

— В конце прошлого года Майклу предложили в Дорсете место преподавателя при детях крупного землевладельца. Хотя миновали годы, однако память о маленьких Кертисах все это время не покидала его. Он часто говорил, что хотел бы узнать, что сталось с Хью.

Нахмурившись, женщина посмотрела на собственные колени.

Королева вновь взяла слово:

— Продолжай, Бесс, ты должна рассказать все до конца, хотя я знаю, что последняя часть твоего рассказа самая тяжелая.

Посмотрев на меня, пожилая дама заставила себя успокоиться. И продолжила свое повествование:

— Вернувшись из Дорсета, Майкл сразу приехал ко мне. Он появился в моем доме в ужасном виде: бледный, растерянный, едва ли не безумный. Сын не стал говорить мне, что послужило этому причиной, однако через несколько дней вдруг спросил, нет ли у меня знакомых среди адвокатов. «Зачем тебе понадобился адвокат?» — удивилась я. К моему изумлению, он объявил, что хочет обратиться в Сиротский суд с прошением об изъятии Хью из-под опеки семейства Хоббей. — Миссис Кафхилл глубоко вздохнула. — Я ответила ему, что с адвокатами не знакома, и поинтересовалась, почему он вдруг решил заняться этим сейчас, по прошествии шести лет. Сын сказал, что в жизни иной раз бывают ситуации, когда непременно должен вмешаться суд, но вдаваться в подробности не стал. Однако вид у него при этом был такой... Честно признаюсь вам, сэр, я даже начала опасаться за рассудок Майкла. Так и вижу сейчас, как он сидит передо мною в том маленьком домике, которым я владею по доброте королевы. В свете очага его лицо показалось мне изборожденным морщинами... старым. Да, старым, хотя сыну моему еще не исполнилось и тридцати лет. Я предложила ему посетить мастера Дирика. Однако мой мальчик с горечью усмехнулся: дескать, это последний человек, к которому он хотел бы обратиться.

— Что же, это вполне разумно. Если Дирик представляет интересы Хоббея как опекуна, он никак не может выступить против него по тому же вопросу. Это против правил, — вставил я.

— Полагаю, дело было не только в этом, сэр. Майкл был просто вне себя от гнева, когда говорил об этих людях.

В воцарившейся в комнате полной тишине я посмотрел в сторону окон. И заметил, что камеристки оставили шитье и слушали столь же внимательно, как и мы с королевой.

— Я подумала, что, судя по всему, на обратном пути из Дорсета Майкл посетил Хью, — стала рассказывать дальше Кафхилл. — Я спросила его об этом напрямую, и он признался, что так оно и было. Он не стал заранее предупреждать Хоббеев о своем приезде, так как Николас мог не принять его. Сын сказал, что по прибытии обнаружил, что там творится нечто совершено ужасное. И теперь он намеревается найти адвоката, которому можно довериться, а если вдруг не сумеет этого сделать, то выступит в суде сам.

— Жаль, что ты не обратилась прямо ко мне, Бесс, — проговорила королева. — А ведь могла бы.

— Ваше величество, я тогда опасалась, что сын мой попросту повредился умом. Я даже не представляла себе, ну что такое ужасное могло случиться с Хью, чтобы Майкл пришел в подобный ажиотаж. Вскоре после этого сын сказал мне, что нашел собственное жилье. Он заявил, что не станет возвращаться в Дорсет. И... — Тут Бесс не выдержала, закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Екатерина, склонившись к старой служанке, нежно прижала ее голову к своей груди.

Когда миссис Кафхилл вновь овладела собой, королева подала ей носовой платок, который та принялась крутить и комкать в руках. Но в конце концов пожилая дама все-таки заговорила, низко опустив голову, так что я видел лишь верх ее белого чепца.

— Майкл перебрался куда-то поближе к реке. Он навещал меня почти каждый день и однажды сказал, что сам подал бумаги в Сиротский суд и заплатил положенные деньги. Мне показалось, что после этого мальчик стал выглядеть получше, но затем прежнее напряженное выражение вдруг вернулось на его лицо. И наконец, он пропал на несколько дней. А потом утром явился местный констебль... — Старая служанка бросила на меня безнадежный взгляд. — И сказал, что моего сына нашли мертвым в его комнате, повешенным на потолочной балке. Майкл оставил записку... она у меня с собой. Мастер Уорнер сказал, что я должна показать ее вам.

— Да, позвольте взглянуть, — попросил я.

Бесс извлекла из платья сложенный лист бумаги и передала его мне дрожащей рукой. Я развернул записку. «Прости меня, мама», — было написано в ней.

Я посмотрел на несчастную женщину:

— А это точно почерк Майкла?

— Неужели вы думаете, что я не узнаю руку собственного сына?! — рассердилась та. — Майкл сам написал эти слова, как я и сказала коронеру на дознании перед судом и перед всеми любопытными.

— Не надо сердиться, Бесс, — умиротворяющим тоном произнесла королева. — Мастер Шардлейк по долгу службы вынужден задавать подобные вопросы.

— Я знаю, ваше величество, но мне трудно отвечать на них. — Пожилая женщина посмотрела на меня. — Извините меня, сэр.

— Понимаю вас. А дознание производилось лондонским коронером?

— Да, мастером Грайсом... Это жесткий и глупый человек.

Я печально улыбнулся:

— Да, я знаю Грайса, именно таков он и есть.

— Коронер спросил, не выглядел ли мой сын нездоровым, и я честно сказала: «Да, поведение его в последние дни казалось мне странным». Вынесли заключение о самоубийстве. Я не стала ничего говорить о поездке Майкла в Хэмпшир.

— Почему же? — удивился я.

Подняв голову, миссис Кафхилл вновь посмотрела мне в глаза:

— Потому что я решила изложить свое дело королеве. И теперь по ее доброте и милости прошу правосудия.

С этими словами Бесс откинулась на спинку кресла.

Я понял, что под болью в голосе этой женщины скрывается сталь. И осторожно поинтересовался:

— Так что же, по вашему мнению, мог обнаружить в Хэмпшире ваш сын столь страшного, что это заставило его покончить с собой?

— Да упокоит Господь его душу... Не знаю, но полагаю, что там и впрямь творилось нечто воистину ужасное.

Я промолчал, не зная, что тут можно сказать: вполне возможно, что теперь, когда боль ее уже успела превратиться в гнев, Бесс судит предвзято.

— Покажи мастеру Шардлейку вызов в суд, — предложила ее величество.

Бесс выудила из кармана платья большую, в несколько раз сложенную бумагу и передала ее мне. Официальная повестка вызывала все стороны, участвующие в деле об опеке над Хью Уильямом Кертисом, предстать перед Сиротским судом двадцать девятого июня, то есть через пять дней. В уведомлении также сообщалось, что, помимо истца Майкла Кафхилла — о чьей смерти в суде еще не знали, — подобная повестка была вручена также Винсенту Дирику из Иннер-Темпл. Судя по дате, произошло это три недели тому назад.

— Я получила вызов только на прошлой неделе, — пояснила миссис Кафхилл. — Эту бумагу сперва принесли на квартиру моего сына, а затем передали коронеру, который уже переслал ее мне как ближайшей родственнице Майкла.

— А вы не видели подлинный экземпляр прошения вашего сына? — спросил я. — Он называется иском от имени Короны. Мне необходимо знать, что именно Майкл там написал.

— Нет, сэр, ничего такого я не видела.

Поглядев на Бесс и на королеву, я решил действовать прямо:

— Что бы ни говорилось в прошении, это лишь слова самого Майкла, основанные на известных ему фактах. Но истец мертв, и суд может отказаться заслушивать дело без его присутствия.

— Я мало смыслю в законах, — заметила пожилая дама, — мне известно лишь то, что произошло с моим сыном.

— А я не думала, что суды еще заседают; говорили, что из-за войны их распустили пораньше, — вставила королева.

— Сиротский суд и Суд казначейства еще работают, — пояснил я.

Суды, приносящие доход королю, не закроются все лето. И дела там вершат люди жесткие. Я повернулся к Екатерине:

— Сиротский суд возглавляет сэр Уильям Паулит. Хотелось бы знать, принимает ли он сам участие в заседаниях, или же в связи с войной на него возложены другие обязанности. Он является старшим советником.

— Я уже спрашивала мастера Уорнера. Сэр Уильям скоро отправится в Портсмут в качестве губернатора, но на следующей неделе он будет участвовать в заседаниях суда.

— Заставят ли они явиться мастера Хоббея? — поинтересовалась Бесс.

— Скорее всего, от его имени на первом слушании будет выступать Дирик. А отношение суда к прошению Майкла будет зависеть от того, что именно в нем написано и сумеем ли мы найти свидетелей, которые способны нам помочь, — объяснил я ей. — Вы упомянули, что, когда мастер Хоббей обратился в суд, желая стать опекуном детей, Майкл попросил помощи у викария Кертисов.

— Да. У некоего мастера Бротона. Майкл считал его хорошим человеком.

— А не обращался ли к нему ваш сын в последние дни?

Миссис Кафхилл покачала головой:

— Я спросила об этом мастера Бротона. Викарий сказал, что не обращался.

— Еще кто-нибудь знал об этом прошении? — уточнил я. — Быть может, какой-то приятель Майкла?

— В Лондоне он был чужаком. У него не было здесь друзей, кроме меня, — с печалью добавила несчастная мать.

— Можете ли вы провести расследование, Мэтью? — посмотрела на меня королева. — Возьметесь ли за это дело? От имени Бесс?

Я задумался. Пока я в основном столкнулся лишь с проявлением сильных эмоций. И, строго говоря, не располагал фактами: не было никаких свидетельств, а быть может, и самого дела тоже. Я взглянул на Екатерину. Она хотела, чтобы я помог ее старой служанке. Я подумал о мальчике, оказавшемся в центре всей истории... Я знал пока лишь его имя — Хью Кертис. Но почему-то он представился мне таким одиноким и беззащитным...

— Да, возьмусь, — ответил я. — И сделаю все, что от меня зависит.

Глава 4

Я покинул покои королевы через час, располагая запиской самоубийцы и судебной повесткой. Мы договорились, что миссис Кафхилл посетит меня ближе к концу недели: следовало должным образом оформить ее показания.

Роберт Уорнер ожидал в приемной. Он провел меня по винтовой лестнице в свой кабинет — тесную комнатку, заставленную шкафами, полными бумаг и перевязанных розовыми ленточками пергаментов.

— Итак, вы беретесь за это дело, — констатировал он.

Я улыбнулся:

— Не могу же я отказать королеве.

— Я тоже. Она попросила меня написать Джону Сьюстеру, стряпчему Сиротского суда. Полагаю, что слушание состоится в следующий понедельник, несмотря на то что Кафхилл мертв. Сьюстер передаст Уильяму, что так хочет королева, и это помешает ему отклонить дело. Паулит искушенный политик, он не захочет огорчать власть имущих. — Уорнер серьезно смотрел на меня, покручивая пальцами длинную бороду. — Но дальше этого, брат Шардлейк, мы пойти не можем. Я не хочу слишком уж выпячивать связь с ее величеством. Мы ведь даже не знаем, что именно лежит в основе этого дела. Не исключено, что там вообще ничего не обнаружится, но если вдруг Майкл Кафхилл и впрямь наткнулся на что-то серьезное, возможно, королеве не стоит публично связывать с этим свое имя.

— Понимаю.

Я уважал Роберта. Он исполнял обязанности атторнея при дворе королевы более двадцати лет — еще со времен Екатерины Арагонской, — и мне было известно о его особой симпатии к Екатерине Парр — симпатии, которая возникала у всех, кто работал на эту удивительную женщину.

— Вам досталось сложное дело, — проговорил Уорнер сочувственным тоном. — До слушания всего пять дней, a у нас нет ни единого свидетеля, помимо миссис Кафхилл.

— Ну, по крайней мере, в связи с окончанием судебной сессии я располагаю свободным временем.

Мой коллега неспешно кивнул:

— Сиротский суд все еще заседает. Есть подопечные, и есть деньги, которые можно взыскать.

Как и всякий здравомыслящий юрист, он говорил о Суде по делам опеки с пренебрежением.

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы отыскать свидетелей, — заверил я Роберта. — Есть как минимум викарий, с которым Майкл имел дело шесть лет назад. Мне поможет собственный клерк, поднаторевший в подобных вопросах. Если свидетели существуют, мы непременно найдем их. Но сначала мне надо сходить в Сиротский суд, посмотреть, что именно написал Кафхилл в своем иске.

— Кроме того, вам нужно переговорить с Дириком.

— После того, как я увижу бумаги и ознакомлюсь с показаниями свидетелей.

— Я сталкивался с Дириком, — продолжал Уорнер. — Это сильный противник. Он, вне сомнения, скажет, что дело основано на бессмысленном обвинении, выдвинутом безумцем.

Юридический мирок Лондона невелик, так что репутация каждого из моих коллег хорошо известна всем остальным, даже если адвокаты и незнакомы между собой лично.

— Вот почему я хотел бы сперва выяснить общее положение дел, прежде чем посещать его, — пояснил я. — А скажи