И наконец, когда солнце исчезло совершенно, Фея, теперь не более как бледный призрак самой себя, исполненная безутешной скорби, вошла в непроглядную тьму, и вышла ли она когда-нибудь оттуда, я не могу сказать, потому что все покрылось непроницаемым мраком, и я не видел больше ее волшебного лица.
Она годом ближе к своей смерти: ибо я не мог не видеть, что, когда она вступила в область тени, ее собственная тень отделилась от ее фигуры, и черные воды, еще более почернев, поглотили ее».
«Если был где-нибудь зачарованный остров, – сказал я самому себе, – вот – он здесь. Это уголок, где встречаются те немногие нежные феи, которые уцелели от гибели, постигшей их расу. Не в этих ли зеленых могилах они находят свое погребение? Не расстаются ли они с своей нежной жизнью так же, как люди? Или, напротив, не угасают ли они постепенно, отдавая Богу свою жизнь, исчерпывая мало-помалу свое бытие, как эти деревья отдают свои тени одну за другою речной глубине? Не является ли жизнь феи для смерти, ее поглощающей, тем же, чем умирающее дерево является для вод реки, которые оно поит своими тенями, заставляя ее все сильней и сильнее чернеть от поглощаемой добычи?»
Словом, мы безумно заблуждаемся, тщеславно полагая, что человек, в своих теперешних или грядущих судьбах, является в мире моментом более важным, чем эта обширная «глыба юдоли», которую он обрабатывает и презирает, и за которой он не признает души, руководясь тем поверхностным соображением, что он не видит ее проявлений
