— Любви не имею. — сказал Михаил. — Ни капли! Одна ярость в душе! — он сделал паузу и держась за сердце прошелся по комнате. — Поступаю, как проклятый революционер: все, что не по мне — все плохо и подлежит немедленному уничтожению! И да, конечно! От имени всего народа! А ведь когда-то священником был. Думал что верю … — он взял с кухонного стола мою чашку и допил мой чай. — Что-то ноги меня не держат! — сказал он. — Прилягу-ка я тут… на твою койку!
— Зачем ты меня здесь нашел? — спросил я его.
Михаил непонимающе посмотрел мне в глаза.
— Я имел в виду, что ты же болен! Мог бы просто позвать…
— Не мог! — отрезал он. — По ряду причин. Поэтому… Извини. Ради памяти о нашем детстве!
Он со вздохом забрался на мой высокий дощатый настил, который заменял мне постель и был, скорее, похож на тюремные нары.
— Я тут, собственно, вот зачем. Нужно многое тебе сказать и возможно, от чего-то уберечь. Знаешь, что там было… тогда?
— Где?
— Там, в Гефсимании. — сказал он, уставясь в низкий, прокопченый потолок моей избы, и не дожидаясь ответа сказал. — Тишина. Удивительная, благодатная Тишина! Я все время вспоминаю этот день. Это… этот день был лучшим в моей жизни! … Мне тогда, как Хранителю, было доверено оберегать то место от любых попыток вмешательства извне. Было ясно на примере других веков, что попытки такие будут. — он опять сделал паузу. — Знаешь, сколько народу нелегально проникало в Прошлое с целью убить Гитлера?
Я лишь покачал головой.
— Думаю, много.
— Точно! Много! — ответил он. — Мы депортировали… Этот период в Конторе даже имеет свое название. Депортация сороковых. А знаешь, сколько этих, как мы их называем заходак, пыталось посетить Гроб Господень в ту ночь?
Он посмотрел мне в глаза, но я лишь пожал плечами.
— Никого! — сказал он. — Совсем никого. И вовсе не потому, что там всегда была стража из Службы Коррекции, нет! Это место было недоступно вообще ни для кого, кроме тех, кому была уготована Евангельская роль! Вот так! Вот тогда, наблюдая все это, я и поверил. Технически невозможно без установки Хронобарьера изолировать отрезок Истории, течение событий с Главной Кардиналью в центре! Это все равно что остановить Реку без возведения плотины… И спрашивается, зачем тогда, в том месте и в то время нужны были мы?
— Это очевидно! — сказал я. — Вам позволили. Вероятно как еще одним свидетелям, кроме тех, кто итак были свидетелями Его Воскресения в их родном времени.
— Да! Но зачем это все, какой в этом смысл? — он посмотрел мне в глаза и продолжил. — Евангельская история полна и совершенна, и не нуждается ни в каких дополнительных доказательствах!
Я молчал. Я не был библеистом. А Михаил усмехнулся.
— Существуют иные миры. И Иные времена с совершенно иными персонажами. Но при этом с такими же заблудшими. Христос приходит ко всем. Это так. Но сперва всегда появляются пророки. Предвестники. И они всегда из своих, это всегда местные. Те, кого все хорошо знают! Проповедь Слова Божьего всегда начинается там, где люди уже совершенно заблудились. Вне зависимости от чьих-то вычислений индекса НТР. Но там, где технологии достигли своего совершенства, это особенно тяжело. Поскольку… Ну, ты сам это все знаешь! — он прокашлялся и продолжал. — Это все можно лишь тому, кто сам является свидетелем всего, будучи при этом типичным представителем своего общества! Другим не поверят. Их поднимут на смех, или распнут. Или то и другое вместе. Ты и Нити и все мы, Хранители, смотрим на это только с точки зрения сохранения Будущего. Причем исключительно своего, Земного. А есть и иной взгляд. Я смотрю на это с точки зрения сохранения Церкви здесь, у нас, а так же с точки зрения Проповеди у других… людей. В других мирах! В конце-концов, ваши с Ольгой сыновья тому доказательство! Прости, что напомнил. И мой сын… он тоже был распят, как и твои. Но мой тут, а ваши с Ольгой в четвертом октанте Большой Вселенной. Галактика Аасмаираат. Вот про это я и говорю. Когда у них появится своя Книга с Заповедями — дело второе. Важно то, что Пророчество у них уже состоялось. А поскольку их мир это одна вселенская торговая площадка, можно быть уверенным на все сто, что Мысли о Едином Боге, который есть Любовь, известны уже во всем их Октанте. Вот так. Вот зачем нужны очевидцы.
Он прикрыл глаза и достаточно долго лежал, не произнося ни слова. Молчал и я, вспоминая своих мальчишек от своей второй жены, которых держал на руках всего один раз в жизни, когда им было полтора месяца. Мне было больно, но мой жизненный опыт говорил мне с определенностью только то, что этому человеку… другу, которого я знал бессчетное время, которого любил, с которым когда-то люто воевал и которого потом ненавидел, а после просто про него забыл на тысячи лет из-за занятости, и теперь он… он обо мне вспомнил и явился сюда ко мне сам. В место, о котором, как я наивно полагал, вообще никто не мог знать. В мой схрон. Заброшенная деревня в России начала двадцать первого века… И теперь этому человеку нужно дать выговориться. Просто выслушать его. Чем бы ни были его слова. Я не хотел начинать диалог в виду того, что это было бы вмешательством в его мысли. Этим я просто его собью. Пусть говорит. Мне понятно, что Мишель уже почти исчерпал все резервы своего Безвозвратного Периода. Дальше — лишь смерть. И поэтому меня не смущали даже те четыре трупа за окном. Если бы он всерьез хотел меня убрать, то взял бы значительно больше народу. Нет, ему нужна… нужен этот разговор со мной, как воздух утопающему. Разговор тет-а-тет. Я подошел вплотную к нему и положил свою ладонь на его лоб. Он горел.
— Отдыхай! — прошептал я. Потом. Все потом.
— Вовка! — встрепенулся Михаил. — Или Гафур? Как там тебя взаправду?
— Я уже и сам не знаю…
— Мы просто винтики большого механизма, который крутит маховик вселенских событий. И меня это иногда до жути бесит!
— Меня тоже. — вставил я. — Но мне понятно, что так нужно!
— Да. Твоя дочь когда-то опубликовала роман. «Дороги, которые нас выбирают» — сказал он. — Это летопись Цитадели из Нулевого Октанта.
— Да, я знаю. — сказал я. — И у меня здесь есть эта книга с ее автографом.
Он помолчал и сказал.
— Мы всегда ходим именно такими дорогами. Теми, которые нас сами выбрали. Как ты назвал своих мальчишек?
— Я не хочу … — вспылил я. Но он меня бесцеремонно перебил.
— Мне наплевать, что тебе больно. Просто ответь на вопрос: как и почему именно этими именами ты их назвал?
— Да пошел ты! — рявкнул я. Но видя то, что он совершенно беззлобно улыбается, все же ответил.
— Петя и Андрей. Мы тогда сидели на водном ранчо Амелии, моей внучки. Я там лечился, а Ольга прибыла с Амелией из Цитадели. Вместе с детьми. Она меня спросила, как назовем мальчишек? И мы решили назвать Петром и Андреем. Первого в честь моего бати, а второго в честь Владыки Нижних Миров, благодаря которому Оля вообще смогла родить…
— И тебе… И ты считаешь, что это ваш свободный выбор? — Михаил уже почти смеялся. — Здесь, на Земле, эти имена носили Первые Апостолы. А там, в Четвертом Октанте Большой Вселенной, в какой-то невообразимо далекой галактике и в период времени, который с земным даже соотнести никак нельзя, там вдруг возникают некие Петр и Андрей, с именами, каких там никогда нет и не было, и начинают всем убежденно рассказывать о каком-то Христе, который к ним однажды придет! Ты не считаешь это странным? Или, может быть, ты думаешь, что это ты сам их так назвал?
— Я тебя задушу. — просто сказал я Михаилу и отвернулся. А он снова зашелся в кашле.
Наконец, он повернул голову в мою сторону и посмотрел в окно. На улице было тихо и валом валил снег. На его лице просияла улыбка.
— Дороги, которые нас выбирают! … Когда-то я вывез тебя из аравийской пустыни, — сказал он, — и ты стал тем, кем стал. Надеюсь, не зря! Надеюсь, ты не жалеешь? Я не мог больше никому доверить это дело. Не мог. Даже сыну. Закурить есть?
— Конечно! — ответил я. — Трубка. И прекрасный табак. Из моих старых запасов. «Герцеговина Флор». Сходить, забить?
— Да! — сказал Михаил. — И вот еще что. Там в моей сумке есть конверт. Это… Его передай священнику. Любому. Это моя исповедь.
— Может позвать? Тут рядом знакомый б…
— … нет! — прервал он меня. — Не перебивай. У меня мало времени. И слушать безумного деда никто не станет. Ты же не думаешь, что кто-либо в здравом рассудке всерьез воспримет мою историю? Иди, забей трубу!
Я встал со стула и вышел в тамбур, где иногда курил табак. Кожаная сумка Михаила лежала рядом на столе. А еще рядом лежал наш стандартный Интерком. И неожиданное решение пришло мне на ум.
— Да, Джафар! — раздалось в трубке после того как я установил связь. — Ты же знаешь, что зв…
— … знаю! — оборвал я ворчание одной из своих бывших жен. — Тут такое дело… У меня в деревне Михаил, и он при смерти.
— Какой Михаил?
— Господи, да Мельхиор!
Какое-то время Нити молчала.
— Как давно?
— Недавно. — ответил я. — Но он совсем плох. А сейчас еще потребовал табак!
— Твоя локация?
Я продиктовал ей ряд цифр.
— Только оденься теплее. У нас тут зима!
Буквально через минуту Ольга Сергеевна Гинзбург, она же Ниэтель Футо, возникла прямо во дворе моего дома. В высоких меховых сапогах, норковом полушубке и горностаевом манто поверх всего этого. Без головного убора. Но зато у ее манто от кутюр был капюшон. Нити всегда одевалась шикарно. Даже на работу. Она выбралась из сугроба и прошла ко входной двери, аккуратно обходя мертвых молодых мужиков в одинаковых костюмах. В руках у нее был небольшой пластиковый чемоданчик с равносторонним красным крестом на фасаде.
— Привет! — сказал я ей, услужливо отворяя двери.
— Где он?
— Внутри. Проходи. Это то, что я думаю? — спросил я, указав рукой на медицинский кейс.
— Да. Но я… но ты ведь знаешь, что он не согласится?
— Да. Не согласится. — ответил я.
— И еще вопрос. Пока он меня не увидел. — сказала Нити. — Это ты их уложил? — она красноречиво кивнула головой в сторону четырех трупов, уже почти что заметенных снегом.
— Он. — ответил я. — Он сам. Как только они все возникли у меня здесь. Я во дворе снег разгребал… Полагаю, это из службы надзора… Ну, ты знаешь! Он просто хотел поговорить наедине. И точно в последний раз!…
