Я считал, что право на смерть принадлежит каждому изначально, неотъемлемо, и, если выбора умереть нет, а есть лишь хваленое право на жизнь, исчезает и свобода воли.
— В больнице сказали, что с новым сердечным клапаном я проживу еще лет тридцать. Тридцать лет! Да куда мне девать такую прорву времени?! Три года я бы еще придумал на что убить, но тридцать?!
А так мы живем от перекура до перекура, от обеда до ужина, от ужина до отбоя. Все наше мыслительное пространство умещается в коротком — но неимоверно длинном — сорокапятиминутном отрезке между двумя выкуренными сигаретами… И каждый следующий день как две капли воды похож на предыдущий…
В красные времена психиатрия якобы (так гласит легенда) делилась на две школы, неофициальные, московскую и ленинградскую.
Приверженцы столичной школы отличались бескомпромиссностью и считали, что душевно здоровых людей не существует: все восемь миллиардов (или сколько их было тогда, двуногих?) — больные. А задача специалиста, врача, сводится лишь к тому, чтобы поставить правильный, нужный диагноз. Лечить — не обязательно, ведь все изначально и так больные, так что сделать с этим ничего нельзя.
Ленинградская школа отличалась бо́льшей мягкостью, либеральностью: да, большинство населения планеты и правда сумасшедшие, но есть все-таки небольшой процент психически здоровых людей. Вероятно, ленинградцы видели свою задачу в том, чтобы выявить, обнаружить этих счастливцев.
