Рамель Гафаров

Оглянись!

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Иллюстратор Р. М. Гафаров

Фотограф Р. М. Гафаров

© Рамель Гафаров, 2019

© Р. М. Гафаров, иллюстрации, 2019

© Р. М. Гафаров, фотографии, 2019

У криминального авторитета и клиента «Астро-банка» пропала крупная сумма денег. Нелепые обстоятельства пропажи порождают тотальные подозрения. Для разрешения ситуации директор банка отправляет на поиски потерянных денег своих людей. Личный водитель банкира Дамир и его девушка, приехавшие из башкирской деревни в Москву с планами разбогатеть, задаются вопросом, как бы они поступили, попади эти деньги в их руки? Но как далеко могут завести мечты? Может, стоит оглянуться?

18+

ISBN 978-5-4496-2953-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Оглянись!
2. Часть I
   1. Обознатушки-перепрятушки
3. Часть 2
   1. Всё не то, чем кажется

Часть I

Обознатушки-перепрятушки

С утра невыносимо душно. После холодного июня, когда казалось, что уныло-серые тучи да безостановочные потоки ледяного дождя с порывистым ветром никогда не покинут бледное небо, июль щедро поливает свинцовым зноем, словно торопясь оправдаться за опоздание лета на месяц.

Изнывая от жары, мы прячемся от палящих солнечных лучей на веранде просторного двухэтажного дома Вадима Борисовича, нашего босса и генерального директора «Астро-банка». За высоким кирпичным забором, опоясывающим просторный двор, в близком лесу птицы весёлыми трелями встречают начинающийся день.

Делать пока нечего: накануне начальство провело вечер в бане вместе со своим давним партнёром из Мурманска.

Бизнесмена из далёкого заполярного города все мы, кто работает у Вадима Борисовича, знаем как Сохатого. А ещё мы знаем, что у него есть один пунктик: он откровенно тоскует по девяностым, беспредельным. Это та причина, которая объясняет, почему Вадим Борисович, большая брезгливость которого всем известна, согласился вчера поехать с Сохатым в баню, где они, опять же по желанию Сохатого, отмечали успешно завершённую финансовую операцию.

По обязанности водителя в позапрошлый приезд Сохатого я возил их обоих по городу и невольно подслушал, как они обсуждали между собой запуск кредитного пылесоса. Гость из Мурманска тогда успокаивал Вадима Борисовича тем, что нужные гарантии безопасной работы по этой схеме от кого надо уже получены. Кстати сказать, этот мэн любит сидеть на переднем сиденье, по правую руку от меня, и беседовать с Вадимом Борисовичем через левое плечо. Мой начальник в таких случаях привстаёт с заднего сиденья, подобострастно согнувшись, опирается на широкий, как стол, подлокотник между моим местом водителя и пассажирским креслом, в котором, развалившись, сидит Сохатый, и тянет шею вперёд, чтобы не пропустить ни одного сказанного гостем слова.

Сохатого вернее было бы называть не партнёром Вадима Борисовича, а… Кстати, а как можно было бы назвать этого человека? Назовём почётным президентом банка, ладно? Знаете, как бывает в некоторых учреждениях? Старого директора, например, закон вынуждает уйти на пенсию, но власть, которая годами вливалась в кровь дурманящим наркотиком, этому директору выпускать не хочется. Тогда назначается якобы директор из ближнего окружения, а для старого начальника придумывается должность президента. Он вроде бы и не при делах, лишний довесок как бы, но на деле всеми ниточками продолжает дёргать именно он.

Частенько мне приходилось видеть, как Пётр Андреевич — так по-настоящему зовут Сохатого — внимательно изучает бумаги, сидя в кресле в кабинете нашего директора. Расположившийся в таких случаях за брифинг-столом Вадим Борисович сильно нервничает. Такое чувство, что он боится, как бы Пётр Андреевич не нашёл какой-нибудь изъян в делах банка. Эти страхи заставляют его быть подчёркнуто почтительным с Сохатым.

Внешность Сохатого можно было бы сказать, что весьма примечательна, но на самом деле она очень даже примечательна. Есть выражение: «Бог шельму метит». Оно как нельзя кстати подходит этому человеку. Достаточно один раз посмотреть на Сохатого, чтобы понять, что он пахан, вор в законе, матёрый уголовник с богатым прошлым. Не удивлюсь, если выяснится, что его тело помечено татуировками в виде звёзд или эполет на плечах, которые прячутся от постороннего глаза под тонким шёлком сорочки.

Мы привыкли думать, что внешность зависит от отца и матери и тех генов, которые они дарят ребёнку. Правда, бывает, что этот самый ребёнок рождается удивительно похожим даже не на прямого предка, а на двоюродного или троюродного, а то и вовсе ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Но причуды природы при сотворении нового человека имеют ограниченный диапазон при всей бесконечности комбинаций генов, что и называется родовыми чертами.

Однако приглядитесь повнимательнее: среда, в которой человек живёт, тоже шлифует его физический облик, доставшийся от родителей в наследство. Жизнь своим резцом водит и водит по чертам человека, годами вырезая морщины или, наоборот, заглаживая их: у человека весёлого морщины, незаметно углубляясь, ложатся маленькими лучиками в кончиках глаз, на уголках улыбающихся губ, раздражительный человек обречён носить глубокие морщины недовольства, протянувшиеся от крыльев носа вниз и убежавшие в бульдожьи щёки. Я где-то слышал, что близнецы, если они росли вдали друг от друга в обществе разных людей, в конце концов становятся мало похожими друг на друга…

В Сохатом без малого сто девяносто сантиметров роста, широкие плечи, толстые, как брёвна и длинные руки, даже не руки — лапищи, толстая, как бочонок, шея — всё говорит о невероятной силе. Он выглядит как питекантроп, каким-то чудом оказавшийся в нашем времени.

Резкие черты лица выдают в нём властного человека, привыкшего подчинять себе, придавливая всех вокруг одним только стотонным взглядом к самому полу. Глубокие толстые складки, перерезающие лицо, дополнены шрамом, словно художник небрежно бросил лишний мазок, придавший всему портрету какую-то особую выразительность. Шрам очень тонок и едва заметен, словно чиркнули острейшей бритвой или хирургическим скальпелем. Только левая бровь разломана на половинки и от нижнего века бежит едва заметная бороздка к подбородку, слегка стягивая кожу. Из-за этого взгляд Сохатого производит странное впечатление. Такими стеклянными глазами мог бы смотреть коршун, наблюдая за ничего не подозревающей мышью. В этом взгляде нет злобы, но нет и жалости.

Эта громадная обезьяна может с полуоборота впасть в ярость. В таких случаях, набычившись, Сохатый смотрит из-под взлохмаченных бровей и надрывным криком, от которого на его шее вздуваются венозные канаты, подавляет любое сопротивление. Слыша этот вопль дикаря, многие теряют остатки мужества. Говорят, что раньше, забывшись, он мог и пятернёй схватить за горло или за лицо, тогда в том месте надолго оставался неприятным напоминанием здоровенный синяк.

Замашки криминального авторитета создают в Сохатом интересный симбиоз с потугами выглядеть джентльменом. Он очень старательно следит за тем, чтобы его телодвижения соответствовали каким-то идеальным представлениям об аристократизме. О том аристократизме, который Пётр Андреевич увидел, вероятно, в дешёвых голливудских сериалах. Желание быть изящным при сложении и неуклюжести носорога выглядели бы нелепо, если бы не одно но.

Именно по той причине, что Сохатый мечтает быть джентльменом, приступы ярости случаются крайне редко. Раньше, в годы своей бесшабашной молодости, может быть, он не стеснял себя в проявлении эмоций, но теперь, чтобы пахан-джентльмен вышел из себя, надо очень сильно постараться. Поэтому в последнее время он чаще всего свой гнев выплёскивает в саркастических репликах.

Пётр Андреевич тщательно подбирает одежду. Он никогда не позволит себе надеть дешёвую рубашку или ботинки дешевле тысячи баксов. По крайней мере, я ни разу не видел, чтобы Сохатый прилетал из Мурманска в затрапезном виде, — всё с иголочки, всё новое и дорогое. За долгие годы сытой жизни Сохатый оплешивел, и пивной живот свисает огромным мешком через брючный ремень, что постоянно мешает вылезти из машины или подняться без одышки из кресла, но дорогая одежда на нём сидит свободно, естественно. Это придаёт его движениям лёгкость завзятого плейбоя.

Вадим Борисович — прямая противоположность Сохатому. Он намного ниже ростом и настолько широк. В отличие от Петра Андреевича, которому полнота только добавляет внушительности, Вадима Борисовича большой вес превращает в круглого смешного недоростка с пухлыми ручками, коротенькими ножками. Он тоже любит дорогие костюмы, но они сидят на Вадиме Борисовиче бесформенным мешком, что придаёт его внешности сходство с клоуном Карандашом. Когда видишь стоящих рядом Сохатого и Вадима Борисовича, то невольно начинаешь улыбаться: один похож на постаревшего и погрузневшего богатыря в роде Тараса Бульбы, другой же смотрится мелким пузаном, каким-то Иваном Никифоровичем Довгочхуном.

Вадим Борисович принадлежит к широко распространённому типу московского сибарита.

Пухлое лицо, кровь с молоком как витрина наклонностей гурмана, любителя вкусно поесть и хорошо поспать. Ему доставляют удовольствие выезды на светские мероприятия, где во время фуршета небольшого росточка Вадим Борисович очаровывает молоденьких томных и жеманных артисточек, мечтающих о моментальной громкой славе, о звёздной роли в каком-нибудь супер-пупер дорогом блокбастере. Артистки, несмотря на маленький умишко, догадываются изображать живой интерес к пухленькому Вадиму Борисовичу, как только узнают в нём довольно известного банкира.

Они окружают его плотным кольцом и сверху вниз смотрят восторженными глазами, громко смеясь каждой шутке мелкого толстячка. Но Вадим Борисович то ли искренне верит, то ли предпочитает делать вид, что верит, будто красотки вьются вокруг него исключительно благодаря таланту рассказывать анекдоты, балагурить и хохмить. Поэтому, несмотря на убеждённость в правильности холостяцкой жизни, наш хозяин редко просыпается по утрам в одинокой постели.

Наш директор не склонен к выпивке, но любит застолья, на которых обязательно берёт на себя роль самостийного тамады, души компании. Весь вечер Вадим Борисович, едва заметный из-за стола, размахивая пухленькой ручкой, произносит прочувствованные тосты, заставляет людей, случайно оказавшихся за одним столом, дружно смеяться и хором подпевать его сочному бархатному баритону. К тому же он сполна обладает редким даром — быть своим на любом застолье и при этом не выпить ни одной рюмки.

Но сегодня Вадим Борисович спит в полном одиночестве и всё никак не может проснуться, завернувшись в душистые простыни в просторной спальне, зашторенной плотными итальянскими портьерами с огромными золотыми кистями.

Часы показывают уже два часа дня. Нам ничего не остаётся, как ждать. Курим. Тихо беседуем…

— Никогда не женюсь! — горячится Димка. — Вот вчера. Помните рыжую? Краси-и-ивая. Такую на улице встретишь, сразу влюбишься и даже не подумаешь, что она такая! Как после этого девчонкам верить?! Я ж теперь тыщу раз подумаю, прежде чем решусь познакомиться с какой-нибудь красавицей.

Димка недавно появился в нашей конторе: приехал в Москву на заработки из-под Рязани чуть менее полугода.

Мы с ним в чём-то похожи. И он, и я не особо высокие. Мы, что называется, люди среднего роста. Оба коренастые, физически развитые, как все деревенские мальчишки, с раннего детства приученные к физическому труду. Разница лишь в том, что я татарин с типичными национальными чертами: кареглазый, черноволосый, смугловатый. У Димки же выразительное русское лицо: он русоволос, глаза василькового цвета, да к тому же ещё Димка курносый и лопоухий. В довершение картины маслом по носу и щекам россыпью желтеют веснушки. Такого за три квартала не спутаешь с городским жителем, словно на его лбу природа поставила печать: «деревенщина». Когда смотрю на него, невольно закрадывается подозрение, что и во мне, наверное, можно запросто угадать деревенского паренька.

Хотя Димка — ровесник мне, но в нём ещё не выветрилась провинциальная наивность. Правда, парень всё быстро схватывает и может очень скоро стремительно подняться по службе. По крайней мере, Бутурлин уже заметил его исполнительность, сноровку и частенько берёт Димку с собой, оставляя вместо него Лёху с Пузырём охранять въезд в усадьбу Вадима Борисовича, отчего те тихо ворчат, но не решаются открыто возмущаться и покорно выполняют работу «вместо пацана». Димке в его карьере помогает и любознательность: он не стесняется вникать в дела и задавать вопросы, если чего-то не понимает. Задаёт вопросы без провинциальных комплексов даже самые глупые.

— А ты не думай, — пускает клубы ароматного дыма кубинской сигары Бутурлин. Я давно подозреваю, что Сан Саныч не просто телохранитель Вадима Борисовича. Всё-таки бывший офицер, — поезжай к себе в деревню и выбирай невесту среди школьниц.

— Тоже не гарантия, — хрипит Бизон, отирая с лица обильно льющийся пот, — там тоже, — машет пятернёй в воздухе, — свои кустики, полянки, сеновалы.

Что можно сказать про человека с таким прозвищем? Бизон — он и есть Бизон. Двухметровый здоровяк шестидесяти с лишком лет. Несмотря на свой возраст, Бизон обладает невероятной физической силой: ему запросто удаётся на потеху публике вязать в узел железные прутья. Даже Сохатый смотрит на него с опаской. Среди охранников ходят слухи, что в советское время Бизон был в Олимпийском резерве страны и подавал большие надежды. Вроде бы его даже готовили к титулу чемпиона мира по тяжёлой атлетике.

При взгляде на Бизона как-то невольно веришь в справедливость этих слухов. Особенно если стоять рядом с этой горой стальных мышц. Лично я чувствую себя карликом, когда приближаюсь к великану. Бугристая шея профессионального штангиста, придающая Бизону сходство с почти исчезнувшим гигантом американских прерий, громаднейшие кулаки, покатый лоб с нависающими над глазами мощными надбровными дугами, словно у неандертальца, массивная челюсть, вечно заросшая двухдневной седой щетиной, производят незабываемое впечатление на всех. Редко кто осмеливается связываться с Бизоном, а те, кто всё-таки решался, потом сильно жалели об этом.

Поговаривают, что года эдак два тому назад с ним произошла занимательная история: Бизон вечером возвращался домой из магазина, и в подворотне на него напали трое залётных гопников. Они не знали жителей района, и, видимо, рассчитывали, что ограбить хоть и двухметрового, но старика для них не составит труда.

Вышло всё совсем не так, как замышлялось. Грабители притаились в арке дома и, дождавшись, когда в темноту прохода вошёл Бизон, бодро кинулись на него с кулаками, норовя свалить с ног. Но один из нападавших в ту же минуту пал, оглушённый ударом мощного кулака. Двое других после короткой стычки с позором покинули ратное поле, почёсывая бока и прихрамывая. Они решились только посылать проклятия в адрес великана, да и то, отбежав на приличное расстояние.

Бизон, не обращая внимания на бьющиеся гулким эхом о стены ближних домов ругательства в свой адрес, спокойно дождался, когда очнулся поверженный тать, привалил его спиной к шершавой стене дома, и стал выпытывать, чего хотели горе-разбойники с большой дороги. Услышав испуганное, что надеялись слупить со старика тысчонки две, переспросил: почему только две? Корчась от железных тисков на своём плече, бандит с гнилыми коричневыми пеньками вместо зубов дрожащим голосом прошелестел: а что ещё со стариков можно взять, у них же пенсия мизерная? «То есть вы хотели отнять последнее?» — спокойно поинтересовался Бизон и с печалью в голосе пообещал, что поступит с ним точно так же.

Гопник, согласно легенде, передаваемой из уст в уста поколениями охранников, потом якобы бежал по улице голышом, старательно прижимаясь бледной спиной к наждачной шероховатости кирпичных домов, и срывающимся тонким голосом отчаянно звал своих товарищей, давным-давно растворившихся в лабиринте дворов.

Бизон же не спеша отправился домой, по дороге положив около одного из бомжей, дремавших на скамейке в скверике, снятую с грабителя одежду. Тот долго благодарил господа Бога, расправляя на коленях поношенные треники, футболку с английской надписью «Born to kill» и поглаживая потёртую кожу кроссовок фирмы Адидас.

Многие из наших, несмотря на долгое общение с Бизоном, всё равно его приходят в тихий ужас, оказавшись с ним рядом. Мне же кажется, что за грозным видом этого здоровяка на самом деле скрывается добрая душа. По крайней мере, как только среди нас появился Димка, старик сразу взял над ним шефство и заботится о нём так, как может только отец заботиться о сыне…

Разговор прерывает звонок на мобильный Бутурлина: проснувшийся Вадим Борисович вызывает к себе. Сан Саныч бежит в дом с тем, чтобы через полчаса спуститься из спальни, расположенной на втором этаже особняка. Перемалывая слова в вырубленных из цельной скальной породы челюстях, Бутурлин приказывает Бизону и Димке подготовить оружие и поворачивается ко мне: «Дамир, шеф сказал, что сегодня ты с нами. Выкатывай машину — едем».

Итак. Меня зовут Дамир. Я родом из Башкирии.

На просторах Южного Урала распластался в окружении труб и заводских конструкций город Стерлитамак. Город сам по себе небольшой — каких-то двести-триста тысяч жителей, — но с очень развитой в прежние годы химической промышленностью: несколько крупных производственных объединений многие десятилетия обеспечивали горожан работой. Скупая советская архитектура, одинаковая во всех поселениях одной шестой мира, вкупе с заводскими корпусами придают городу унылый вид безликости.

В общем, почти по Джону Леннону: «Steel and Glass». Только последнее слово следует заменить на «Concrete». Но весь этот ужас однообразной серости пяти- и девятиэтажек из силикатного кирпича забываешь сразу, едва отъедешь чуток от Стерлитамака, потому что природа на Урале просто обалденная, смею вас уверить!

Главной достопримечательностью окружающей город природы являются Шиханы.

Одинокие горы, напоминающие шлемы или, как говорили в древности, шишаки, торчащие из земли. Их три. За ними раскинулся простор до самого горизонта, где при желании можно рассмотреть бледно-синюю неровную ленту Уральских гор… Это, если верить старинным башкирским легендам, останки древнего дракона, поверженного Урал-батыром.

На этом просторе затерялась моя малая родина — небольшая деревня Янганимян, что в переводе с татарского значит — сгоревший дуб.

Сейчас, после двух лет жизни в Москве, могу уверенно сказать, что нет более красивого места на Земле. Село с одной стороны примыкает к обширному и густому лесу, от крайних домов только дорогу перейти. Если же пройти немного в глубь чащобы по едва заметной дорожке, то можно наткнуться на старое заброшенное кладбище. Лес за столетие почти уничтожил его. С трудом, но ещё можно разглядеть осевшие холмики, заросшие березняком, покрытые многолетним слоем опавших листьев. Кое-где ещё видны разбросанные там и сям обломки изъеденных временем и покрытых тёмно-зелёным мхом деревянных оградок. Это исчезающая память о первых поселенцах, основавших нашу деревню. Они приехали из Германии, но после революции и Гражданской войны все до одного сгинули. Куда? Как? Никто не знает… Только иногда в огороде люди натыкаются то на обломки фарфоровых немецких куколок, то на потемневший немецкий шиллинг.

Я люблю приходить на забытое кладбище в начале осени, когда в наши края приходит бабье лето, приносящее необыкновенную прозрачность прохладного воздуха, отчего приобретают графически чёткие очертания далёкие деревни, леса, в обычное время размытые в зыбком мареве горячего воздуха летних месяцев. Мне нравится сидеть на каком-нибудь пне и смотреть, как ворохом бесшумно сыплются с деревьев красные и жёлтые листья. Этот бесконечный листопад похож на волшебные слёзы: деревья словно оплакивают своё скорое зимнее страдание, когда кора затрещит от уральских морозов.

С другой стороны Янганимяна жёлтыми волнами колышется на ветру ржаное поле, крест-накрест исчерченное нитками лесополос. Из сердцевины охровой безбрежности вырастают великолепные Шиханы — горы, образовавшиеся в доисторические времена, когда уральская земля была дном Мирового океана. Поэтому когда лазаешь по склонам, обязательно натыкаешься на окаменелые ракушки, водоросли.

Больше всего мне нравится тот Шихан, который русские называют Лысой горой: вязами, дубами, липами обросло только подножие, а макушка белеет голыми камнями. Местные же знают Лысую как Юрак-тау, что в переводе значит Сердце-гора. Когда на машине спускаешься по дороге, бегущей в окружении леса вдоль Куш-тау, то на последнем повороте лесной дороги открывается чудесный вид на Юрак-тау, которая издалека действительно напоминает человеческое сердце.

Куш-тау и Юрак-тау стоят близко друг от друга. Между ними расположился посёлок Мебельный. В нём с незапамятных времён находится колония для несовершеннолетних преступников. В советские времена посёлок, конечно же, назывался «Детской колонией». Можете представить, каково было детям, родившимся и выросшим в посёлке? Они ехали в города поступать учиться, а их спрашивали, откуда они родом? И соврать нельзя, и название посёлка вводило членов приёмных комиссий в заблуждение.

В стороне от этих двух гор едва виднеется Тора-тау. Отец мне что-то говорил об особой роли этой горы в истории башкир, но я, к сожалению, уже не помню его слов. Вроде с ней связаны какие-то верования наших далёких предков, как будто это какое-то священное место. Не могу точнее сказать, поэтому врать не буду…

Когда-то был ещё один Шихан, называемый Шах-тау, но от него осталось только название: за полвека самая высокая гора усилиями людей превратилась в пыль: неустанно бегут вагонетки, гружённые мелкими осколками громады, бегут по натянутым стальным тросам к заводу, где разбитая в щебень каменная надменность превращается в пищевую соду.

В далёкие годы моего детства вечерами мама присаживалась у моей кроватки и рассказывала легенду про то, что Куш-тау — это юноша, который влюбился в дочь Шаха. Парень просил руки прекрасной девушки, но злой Шах поставил условие, что отдаст свою дочь только если юноша принесёт сердце своей матери. Опечаленный юноша рассказал об этом матери. Женщина недолго думала… Воткнула в грудь нож, вынула сердце и отдала его сыну. Тот, радостный, стремглав бросился во дворец, чтобы поскорее жениться на дочери Шаха. Парень бежал очень быстро и не смотрел под ноги. Он забыл о матери, принесшей страшную жертву ради сына. Он мечтал только о своей возлюбленной. В этих грёзах юноша не заметил камень, брошенный ему под ноги разгневанным Урал-батыром, и, споткнувшись, полетел кубарем на землю. Материнское сердце выпало из его рук. Упав, оно прошептало: «Ты не ушибся, сынок?» — и обернулось в Юрак-тау. Встал джигит, оглянулся и содрогнулся от ужаса при виде окаменевшего сердца. Понял он, какую жертву принял от матери и стал умолять Урал-батыра наказать его как дурного сына. Урал-батыр превратил и его, и злого шаха с дочерью-красавицей в горы Куш-тау, Шах-тау, Тора-тау.

«Мать всегда любит своё дитя, — говорила мама, нежно поглаживая меня по голове, — она всё отдаст за его счастье, даже свою жизнь. Знай об этом». А я, пятилетний малыш, крепко прижимался к её тёплому боку и говорил: «Я буду любить тебя всегда».

Долгие годы контуры Юрак-тау, Сердце-горы, вызывали во мне смешанные чувства…

Изба, в которой прошло моё детство, — одна из самых красивых на нашей улице. Отец всегда любит повторять, что каждый человек обязан преображать тот клочок земли, на котором ему довелось жить. Если все люди постараются оставить после себя ухоженный маленький мирок, то из этих лоскутков сошьётся красивый наряд человеческого общежития. Свой идеализм ата[1] с энтузиазмом воплощал в жизнь.

Деревня растянулась тремя ручьями улиц, опоясанных деревянными заборами, крашенными облупившейся краской. Ряды домов тянутся из одного конца деревни в другой параллельно друг другу. Между собой улицы связаны коротенькими суставами тесных проулков, в которых две машины, если встретятся, то вряд ли спокойно разъедутся. Здесь живёт никогда не просыхающая, вечная грязь, разминаемая в кашу колёсами скользящих машин. Испокон веков людям приходится обходить чёрное месиво узенькими тропами у самых заборов, цепляясь за серый штакетник и охая от жалящих прикосновений зарослей благоухающей крапивы.

Несколько лет назад отец на свои деньги купил два самосвала щебня — отхожий материал, привезённый с Шах-тау, — и засыпал им грязную мешанину в проулке, примыкающем к нашему огороду. Он надеялся, что его примеру последуют односельчане и улицы Янганимян наконец-то станут пешеходными и проезжими. Но охотников повторить подвиг не нашлось, а за отцом прочно закрепилась репутация блаженного. С точки зрения наших соседей не было разницы, по какой дороге ходить и ехать: грязь ведь не особо мешает. Подумаешь, если раз в месяц кто-нибудь да и застрянет в пучине! Беда невелика, а жизнь на скучающих улицах завсегда от этого интереснее!

Наш дом обшит досками, покрытыми голубой краской. Поверх толстого слоя краски мама широкой кистью вывела красивые огромные бутоны жёлтых, красных, розовых цветов. Она так сильно любит цветы, что половина сада засеяна разными сортами роз, настурций, космеи.

Внутрь попадаешь по выложенной отцом дощатой дорожке. Я живо помню каждую особенность родного дома. Помню звук каждой половицы в нём. Могу на слух определить, какая дверь как звучит. Хорошо помню все вздохи, скрипы деревянного нашего дома ещё с тех времён, когда незаметно убегал из дома на дискотеку в сельском клубе: тёплыми летними ночами молодым не сидится дома, особенно когда на улице смеются девчонки, звучит музыка из магнитол, колонок…

Родной дом начинается с обширной веранды, на которую вы попадёте, поднявшись по ступенькам крыльца, выкрашенного жёлто-коричневой краской. На веранде я люблю спать, начиная с тёплых дней мая. Мне нравится, что здесь бревенчатые стены ничем не закрыты, и я знаю каждую трещину в дереве, куда удобно прятать всякую нужную в детстве мелочь, помню каждый волосок пакли, которой законопачены для тепла зазоры между брёвнами.

Пройдя через эту веранду, оказываешься в довольно просторной комнате, которая наполовину занята печью. Она считается у нас кухней: здесь всегда что-то варится на газовой плите, выпекается в печной утробе. Здесь царит стойкий дух свежеиспечённого хлеба, чая, густого запаха парного молока и целебных трав, а именно: зверобоя, чистотела, матрёшки. Нет ничего милее родных запахов! Первое, что делаешь, когда после долгого отсутствия переступаешь родной порог, с силой вдыхаешь, вбираешь в лёгкие без остатка знакомые с малолетства ароматы.

На кухонном столе, крытом старенькой клеёнкой, всегда стоят серебряная сахарница, полная белых кубиков сахара, и фарфоровая пиала, полная душистого мёда. По её матово-глянцевому с перламутровым отливом боку завитушками бегут за поворот, цепляясь друг за друга, цветы. В детстве я любил крутить пиалу, чтобы поймать тот момент, когда завитушки прекратят свой бег и тогда я увижу начало цветочной змейки, но они всё бегут и бегут по кругу, не думая обрываться. Эта миниатюрная пиала всегда закрыта стеклянной крышкой с рожком витой прозрачной ручки.

Крышечка осталась от разбившейся много лет назад сахарницы из толстого полупрозрачного шершавого стекла. Она упала и разбилась после того, как я влетел в угол стола во время игры в догонялки с мамой. Мне тогда было года четыре, наверное. Памятью о её падении остался небольшой слюдяной скол на ребре. Сама посуда давно исчезла. Рассосалась через несколько дней и огромная шишка, вскочившая на моём лбу. А крышка живёт и своим зримым и ощутимым присутствием не даёт зародиться подозрению, что та стеклянная сахарница, та весёлая игра с мамой и боль, обида и рёв малыша лишь приснились в одну из холодных зимних ночей…

В жизни каждого из нас есть такие вещи, потерявшиеся во времени, которые, как алмазные гвоздики, прибивают листочки твоей памяти, не давая им улететь в зыбкую хрупкость сновидений.

Если из кухни повернуть налево, то попадаешь в другую комнату. Она могла бы быть обширной, если бы не тоненькая фанерная стенка, перегородившая большую её часть. За дверью, ведущей в одну из половинок, можно увидеть клетушку настолько тесную, что там умещается только широкая кровать и письменный стол, — это родительская спальня. Ночами отец включает настольную лампу и читает книги, делая пометы или подчёркивая простым карандашом заинтересовавшие его мысли, или записывает свои мысли в дневник, который каждый год заводится в новой книжице, покупаемой в «Читай-городе» в Стерлитамаке.

Однажды, когда отца не было дома, я украдкой заглянул в его дневник. На первой странице крупными буквами аккуратно выведено: «Человек достоин наивысочайшего (Гегель)». Фраза в то время для меня была непонятная, а потому я решил, что слова эти очень и очень умные, но надеялся, что придуманная человеком со смешной фамилией фраза, понравившаяся моему папе, станет понятной и мне, когда повзрослею. Со смутными чувствами я закрыл дневник, не прочитав больше ни единой строчки. Внутренняя жизнь отца для меня так и осталась завораживающей тайной.

Маленьким, я частенько приходил в родительскую комнату посидеть рядом с отцом. В тихие минуты сосредоточенной работы мальчик заворожённо смотрел, как за окном, отражаясь в чёрных стёклах ночи, висит и отцовская лампа, и освещённый край стола, и книга, и бледное отцовское лицо, возникая двойным отражением в провале оконного проёма, что придавало какой-то нереальный, потусторонний вид двоящимся отражениям, повторяющим родное лицо папы и родительскую комнату. Я переводил взгляд со стеклянных двойников в глубь комнаты, чтобы убедиться, что вещи в доме на самом деле продолжают сохранять тяжёлую конкретность своих очертаний. И тогда сильное желание заставляло меня выбегать на улицу и смотреть на хрустальный мир отражения с другой стороны, с улицы.

Во дворе, стоя напротив окна, я надеялся, что обязательно увижу тот параллельный мир, из которого плывёт в ночи двоящийся близнец отца. Но на улице ждало только холодное молчание чёрной ночи, и я молча стоял и смотрел, как в светлой раме окна отец, склонившись над письменным столом, внимательно читает ученические тетради. А над крышей дома сахарной пудрой рассыпаны звёзды на чёрном бархате ночного неба…

Вторая половина этой комнаты считается у нас чем-то вроде уголка для бесед: напротив входа в родительскую спальню поставлен диван, где мы сидим, когда есть охота поговорить по душам. Но обычно наша семья сходится там в те моменты, когда сильно устанем от праведных трудов: в доме и без того много укромных мест, где можно посидеть в темноте и пошушукаться с мамой о делах школьных или обсудить с отцом деловой вопрос в роде завтрашних работ по хозяйству: отец всегда делал вид, что моя мужская сила ему крайне необходима, что ему нужен помощник, чтобы поднести инструмент, гвозди, когда он что-нибудь чинит, латает в доме.

Коротенький коридор ведёт мимо этой комнаты, которая благодаря фанерке вмещает в себя и родительскую спальню, и комнату отдыха и тайных разговоров, в самое просторное помещение в нашем доме. Это зала. Здесь на раскладном диване сплю я. Всегда… Это моё место…

Одну стену большой комнаты занимают книжные шкафы. Книги плотно притиснуты друг к другу в два ряда, напиханы по разным углам, стопками с силой воткнуты сверху на ряды разноцветных корешков. От тяжести полки так давно прогнулись, что кажется, что они всегда были такими. Когда я смотрю на этот книжный шкаф, то верю, что полки под весом книг уже тысячу раз упали бы и шкаф сложился бы, если бы не те же самые книги, которые не только давят на полки под собой, но и подпирают полки сверху.

Между диваном и книжными шкафами стоит круглый стол, покрытый ситцевой скатертью, по всему полю расшитой красными розами с зелёными закручивающимися листьями. За этим столом я все одиннадцать лет школьной жизни делал домашние задания, временами поглядывая за оконное стекло, поделённое крашенными белой краской планками рамы на четыре части. Окно смотрит на восток, поэтому Шиханы, лежащие на запад от деревни, из него не видны.

Под окнами нашего дома, которые выходят на деревенскую улицу, разбит небольшой палисадник, в котором отец в день моего рождения посадил рябину. Деревце росло вместе со мной. К тому моменту, когда моя школьная жизнь подходила к концу, этот тоненький стебелёк превратился в высокое дерево, заслонившее своими ветками половину окон в доме.

Сквозь эти ветки, усыпанные красными ягодами, которые так любят клевать в заиндевелые зимние дни юркие синицы, а ранней весной — важные снегири, видно, как далеко за деревней над разноцветными крышами домов и сараев дорога взбегает на верх невысокого холма, пересекает поле и, прильнув к кромке леса, бежит пылящей лентой дальше — к другой деревне, которая плывет точками крыш в мареве жаркого летнего воздуха. Посреди поля виднеется небольшая роща. Это деревенское кладбище…

Если приплюснуть нос к стеклу и сильно скосить глаза направо, то можно увидеть тот край леса, который жмётся к деревне: там, среди деревьев, спит непробудным сном всеми забытый, заброшенный немецкий погост.

Зимой покрытое голубовато-серым снегом поле сливается с белёсым небом в сплошной хмари стылого воздуха. Полгода всё вокруг укрыто снежным одеялом и превращается в единое белое безмолвие. Тогда и дорога, и кладбище, и лес растворяются в серой дымке искрящегося мелким снегом воздуха.

В далёкие годы детства я любил зимними вечерами смотреть за окно и представлять наш дом путешествующим в неведомых далях параллельных миров, где нет ни верха, ни низа, ни дали, ни близи, но есть только одна бело-синяя бесконечность…

В солнечные дни интересно разглядывать узоры, оставленные морозом на стекле: отчётливо виден вырезанный в белых кристалликах льда волшебный лес. Деревья в нём растут филигранно тонкими завитками огромных белых листьев. Когда-то я искренне верил, что в ледяном лесу среди снежных зарослей прячутся фантастические животные. Белоснежные звери сливаются с листвой, поэтому их сразу не заметить. Но, приглядевшись, при желании можно рассмотреть любопытные глаза осторожных существ, которые с любопытством заглядывают в комнату, чтобы узнать, как мы живём. Эти звери, думал я, боятся растаять, поэтому так и остаются сидеть в гуще стеклянно-белого леса.

А я, в свою очередь, сидел около окна и всматривался в узоры, сквозь которые зябла освещённая холодным солнечным блеском улица. Так мы и смотрели часами друг на друга: волшебные звери и я…

Когда мороз разгуливает по хрустящим до озноба, до сведённых мёрзлой судорогой скул тропкам, протоптанным в голубом с искрой снегу, особенно остро чувствуешь уют родного дома.

В ранние школьные годы мне нравилось, что в моей комнате такие богатые книжные полки. Вечерами я любил сидеть за столом и рассматривать корешки книг в поисках той весёлой рассказчицы, с которой можно будет скоротать вечер.

Однажды, где-то в классе седьмом, перебирая книги, я наткнулся на альбом, посвящённый японской живописи. Так я познакомился с картинами Хокусая, которые называются «Тридцать шесть видов Фудзи».

Цветные репродукции с его работами ворвались в мою жизнь ломающим все прежние представления впечатлением. Мои чувства, которые возникали при взгляде на окружающую деревню природу, впервые получили ясное и яркое выражение. Художник уловил и передал в красках текучую многоликость, казалось бы, неподвижных пейзажей, венцом которых была священная в стране Нихон гора — Фудзи-яма. Та природа, которая на протяжении всей моей короткой жизни вроде бы оставалась неподвижной, вдруг обрела текучесть форм, цвета.

Идя в школу или возвращаясь домой после уроков, вдохновлённый рисунками Хокусая, я глядел на Юрак-тау: и каждый раз мне казалось, что гора смотрится иначе. Особенно красива она бывает в ясный летний вечер, когда красный диск солнца почти незаметным движением спускается в резко наступившей повсюду тишине на её склоны, чтобы по ним закатиться в немую темень ночи.

По тому, что сейчас вы слышите от меня о родительском доме и природе, в которой живу с самого первого дня моей земной жизни, надеюсь, понимаете, что я всегда любил этот мир, такой близкий и родной. Но в то же время, понимая красоту родных мест, я всегда мечтал уехать как можно дальше. Всеми силами души стремился вырваться из материнских объятий родины. Моё желание питалось не только романтическими грёзами. Подогревалось оно и тем, что я видел в Янганимяне.

Если посмотреть на деревню глазами случайного проезжего, то она может показаться подлинным воплощением обывательского довольства и труда. Везде стоят новенькие дома в два, в три этажа. Одни из них построены в скандинавском стиле из толстенных сосновых брёвен, сочащихся янтарной желтизной. Другие сложены из красного кирпича и украшены затейливыми башенками, флюгерами на островерхих черепичных крышах. Эти особняки выглядывают из-за высоких заборов с автоматическими воротами, на многих из которых можно увидеть знак охранной компании, установившей свои системы сигнализации.

Но спросите, кто хозяева всех этих теремов?

Они принадлежат тем нашим землякам, которые много лет назад, когда рухнула прежняя жизнь, покинули деревню.

Социальные потрясения конца прошлого века многих разбросали по свету. Деревенские жители, которые поколениями дальше соседнего района не выезжали, вдруг стали открывать для себя огромный мир. Кто-то подался на Север бурить скважины, добывать газ, ловить рыбу в холодных морях. Кому-то в смутные девяностые годы удалось найти работу сварщика или рыбообработчика в северных провинциях Норвегии. Некоторым повезло оказаться на виноградных плантациях Италии.

Но, где бы они ни оказались, все наши односельчане жили одним желанием вернуться домой. Простоватые крестьяне, привычные к тяжёлому физическому труду, мозолистыми руками, почерневшими от въевшегося земного праха терпеливо, годами складывали европейские копеечки, ассигнации в шкатулочку, в свёрточки, в потайные сумки, чтобы на тяжело накопленные денежки построить себе хоромы на родине в ответ на униженное положение Untermensch на европейском празднике сытости.

На нашей улице — если вы когда-нибудь окажетесь там, то увидите — стоят несколько домов тех, кто в разбойные и голодные девяностые годы с головой окунулся в штормящее море коммерции и стал возить товар в громадных полосатых сумках из Лужников, Турции, Польши.

Времена были беспокойные. Самые отчаянные из нашей деревни пропали без вести где-то на просторах России, кого-то убили в ходе рыночных разборок. В те годы деревенское кладбище пополнялось всё новыми и новыми рядами могил, чернеющих свежевырытым жирным чернозёмом.

Те же, кому посчастливилось пережить лихолетье, открыли свои магазины в Стерлитамаке, в Уфе, а в Янганимяне через несколько лет стали расти как на дрожжах каменные замки да бревенчатые хоромы на зависть тем землякам, которые так и не решились покинуть родные огороды с рядами лука, огурцов, помидоров.

Новые богатеи живут в своих особняках всего лишь по несколько дней в году исключительно для того, чтобы насладиться подобострастием и завистью прежних соседей. Их дети, привыкшие проводить время в Европе, вообще никогда не появляются на малой родине.

Жители Янганимяна не заметили, как родная деревня превратилась в дачный посёлок. Те немногие, кто ещё постоянно живёт здесь, искренне желают, чтобы их дети навсегда покинули эти места. Вечерами мужья с жёнами, сидя перед цветным телевизором, откуда звучат привычные песни башкирской эстрады, шёпотом мечтают о лучшей доле для своих отпрысков. Само же молодое племя в это время прячется в овраге, разрезавшем деревню на две части, за густыми зарослями крапивы и, потягивая пиво, купленное в покосившемся ларьке у оврага, матерят власть, бахвалятся друг перед другом сексуальными свершениями, которые были реальностью только в убогих фантазиях.

Мои родители всю жизнь работают в школе, которая с незапамятных времён стоит на той стороне деревни, откуда начинается хлебное поле. Обширный школьный двор окружён старыми тополями, с лёгким шорохом задумчиво покачивающими своими кудлатыми головами высоко в небе. Когда сидишь в классе и смотришь в окно, то между их шершавыми толстенными стволами можешь разглядеть Юрак-тау…

Учительская молодость отца с матерью пришлась как раз на времена беспредела. По их воспоминаниям, зарплаты тогда не хватало ни на что. И наша семья спасалась огородом и живностью. По признанию отца, сил не отчаяться ему в те годы придавала уверенность, что это временные трудности, потому что власть обязательно и очень скоро поймёт, что процветание государства невозможно без образованных граждан. Но незаметно утекали месяцы, годы, а в стране ничего не менялось по отношению к тем, кого папа называет «стратегически важными людьми».

Почему, спросите вы, он так именует учителей? Ата в семейном кругу всегда любит приводить один пример: в середине 19 века в ходе прусско-австрийской войны об одном удачном для пруссаков сражении какой-то немецкий профессор (сейчас уже и не вспомню, какое имя называл отец) заявил, что это была победа прусского учителя над австрийским. «А всё потому, — отец на этом месте обычно назидательно поднимает палец вверх, — что солдаты шли на войну с теми убеждениями, какие им были внушены ещё в учебных классах. Так что — мы бойцы идеологического фронта и всегда на передовой».

Но надежды на перемены к лучшему исчезли в тот момент, когда правители с шутливым бесстыдством объяснили людям, что учитель — это подвижник, согласившийся питаться исключительно духовной пищей. Но если, с серьёзным видом далее стебались власти, человек хочет получать за свой труд деньги, то он должен уйти из школы в бизнес. Какое-то время отец пытался понять эту новость и вслух рассуждал за обеденным столом, оглядывая ряды книг такими глазами, словно искал сочувствия у старых друзей, что будет, если все учителя и врачи уйдут из профессии.

Логика государственных мужей осталась для отца непостижимой. Он неожиданно сник и стремительно постарел. Это была не та старость, что отмечена сединой или сухой тонкой кожей рук с пигментными пятнами, или старость в виде беззубого западающего внутрь рта. Отцовская старость приютилась в потухших глазах, в медлительной вялости движений человека, потерявшего интерес ко всему.

Последним ударом для него стало известие о том, что учительство — это не призвание, а услуга, необходимая для воспитания нового типа человека, крайне востребованного в нашей стране — грамотного потребителя. Потреблять? — изумился отец. — А кто же будет производить?

Когда до отца дошёл унизительный смысл министерских слов, когда он окончательно понял, что у него самым наглым образом отняли высокий смысл учительства, лишили благородной миссии и приравняли к парикмахеру в забегаловке на углу, к продавцу в продуктовом магазине, в дурно пахнущем ларьке, низвели в обслугу, появилась какая-то униженность во всём облике, точно его ударили, оскорбили, унизили, а у него не хватило смелости себя защитить.

Всё это случилось в последний год моей учёбы в школе. Именно тогда я очень хорошо усвоил, что человека можно умертвить, не убивая буквально, но просто лишив надежды.

Мать же всю жизнь погружена в хозяйственные хлопоты. Она отдаётся им всей душой. Это спасает её от скорбных мыслей. Особенно не вникая в смысл текущей жизни, мама предпочитает слушать вполуха отца и сочувственно вздыхать, одновременно помешивая ложкой доходящий наваристый суп.

Но вид стремительно стареющего мужа привёл и её к раннему увяданию. В свои пятьдесят лет они оба выглядят намного старше: по волосам неудержимо бегут ручейки седых волос, а лица беспощадно режут скорбные морщины.

Школа неуклонно, неумолимо меняет свой облик, отражая в себе перемены в мире людей, и с каждым годом приходит всё больше детей, которые со взрослыми говорят на другом языке. Их язык, рождённый эпохой цифровых технологий, окостенел в неспособности выразить простейшие человеческие переживания, и всё многообразие чувств, эмоций свелось к набору матерных слов, которые живут рядом с мишурой чужеродных слов, нахально вымарывающих из сознания родной словарь.

Детское снисхождение к бестолковым взрослым, которые отстали от века и уже много чего не понимают в современных гаджетах, а значит — в стремительно выкраивающемся из призрачной виртуальности мире, где параллельных миров всевозможных чатов, социальных сетей каждый год возникает по десятку на кулёк, где ежемесячно рождается и моментально умирает миллион новых слов, при звуках которых взрослые беспомощно моргают, не зная, то ли оскорбиться, то ли расхохотаться, это снисхождение сменилось жестоким высокомерием недотыкомок, мечтающих всех, кто старше сорока, сволочь на свалку, потому что, по мнению уверенных победителей в компьютерных стратегиях, старшее поколение так ничего и не смогло добиться в жизни, а потому и не достойно уважения. Им невдомёк, что своим презрением они оскорбляют не только старших, но своё скорое будущее.

Гаджеты, цифровая цивилизация утратили привкус новизны, для миллениалов они являются такой же привычной частью жизни, как для поколения моего отца — телевизор, радио. Совсем ещё недавно, каких-то десять лет назад, отец у своих учеников с увлечением перенимал новые словечки, просил научить пользоваться смартфоном, всевозможными приложениями, облегчающими связь с внешним миром. Теперь же он с горьким недоумением смотрит на маленьких нахалов, души которых уже при рождении оцифрованы, а мозги развились как продолжение девайса, без животворного подключения к которому ученики не могут прожить ни минуты своей жизни, и лишение их на уроке планшета, смартфона вызывает приступ панической атаки с бешеной истерикой.

Мои ровесники, познания которых о мире ограничиваются многочасовым без-мысленным просмотром роликов в Ю-тубе, Сториз, в Инстаграме, легко рассуждают о жизни и без малейшего сомнения выносят приговор старшим. Они предельно циничны, им непонятны слова об убеждениях и принципах, потому что ещё до живого жизненного опыта дети нового века уже видели в Интернете всё! И всё, что можно и нельзя знать о человеке, знают с предельной откровенностью… Миллениалы а-приори пресыщены жизнью. Многим до настоящей жизни жизнь уже стала скучна. Поэтому мы, миллениалы, ищем острых ощущений, мы готовы играть со смертью, делая экстремальные селфи или записываясь в закрытые группы ВэКа. Моим сверстникам не интересен мир природы, зато они слюняво хихикают при упоминании на уроках биологии синего кита…

Моё поколение с предельным прагматизмом на уроках учит старших, учителей искусству жизни. Не способные глубоко думать, скользящие по верху смыслов, мои ровесники зато очень хорошо усвоили, как выкрутиться в конкретных житейских ситуациях, как и с кем можно решить возникающие проблемы.

Наслушавшись их суждений, отец пришёл к однозначному выводу, что окончательно восторжествовало то общество, где ум заменился пронырством. Умение договариваться, налаживать связи, пользоваться блатом, говорит он, поставили выше профессионального мастерства, знаний. Не специалист, но человек, имеющий связи, покровителей, стал почётным членом общества.

Встреча с новым типом учеников, приходящих на смену поколению геймеров с блуждающими глазами, фанатов форумов с порциями горячих вопросов по истории, социальным вопросам, о контактах с инопланетянами, обзоров новых технологических чудес, встреча с растущим поколением, жизненная философия которого отцу не просто непонятна, но пугает своей субстанциальной пустотой, стала причиной периодических приступов депрессии.

Измученный периодами отчаяния, отец однажды заявил, что единственным миром, перед которым он отныне чувствует полную ответственность, для него становится только семья. Теперь он все свои силы будет тратить на то, чтобы жить отдельно от всего остального человечества. Если общество решило сойти с ума, то ему с ним не по пути. Отец сказал нам с мамой, что умывает руки и уходит в сторону, и пусть безумие дойдёт до своего логического завершения, до краха. Но только без него.

Папа пытается по-своему, с достоинством, выстоять перед житейскими невзгодами или, как модно теперь выражаться, вызовами времени. Может быть, он прав, я не в состоянии оценивать. Но в тот момент, когда я заканчивал школу, все усилия отца и матери своим манером выжить в новом для них мире выглядели в моих глазах проявлением беспомощности. Я недоумевал: бывают такие ситуации в жизни, когда участь признавшего своё поражение предпочтительнее, не потому что в ней есть спокойствие и определённость обречённости, но потому что это даёт шанс перенастроить себя с учётом изменившихся обстоятельств. Так мне думалось в то время.

Глядя на родителей, делающих вид, что они и мир существуют параллельно, я тогда думал: к чему привел этот саботаж реалий? Вместо того чтобы бороться за себя всеми возможными способами, они предпочитают утешаться своей нравственной чистотой. В этом мне виделась какая-то дурная, вывороченная гордость бедняка: я беден, но душой богат. Но это никак не отменяло главного: они были жалки в своей беспомощной бедности. Именно — беспомощной. Потому что в наше время только деньги дают возможность решать многие жизненные проблемы и неурядицы.

В тот момент я был уверен, что лучше своих отца с матерью знаю, как надо жить: они, думал я, в силу инерции старческого мышления не в состоянии понять современность, они отстали от жизни навсегда. Но смириться с этим не могут и тешат себя какими-то бреднями о гуманизме, о добродетели и о примате духовности. Вся эта литературная дребедень, пустая болтовня, пропечатанная в книгах, на которые в старших классах я уже глядел с ненавистью, забила все извилины в головах родителей и мешает им увидеть подлинную реальность.

В отличие от детей, сидящих в классе с глазами, высосанными гаджетами, я не пытался учить своих родителей жизни. Но, глядя на стареющих папу и маму, конечно же, мечтал о другой жизни, в которой буду свободен, в которой меня никто не сможет обидеть, потому что богатство (тогда я был в этом уверен на сто процентов) является в наше время самой надёжной защитой от бытовых посягательств на мою свободу. Я очень быстро поверил, что в той жизни, которую начну не по правилам родителей, всё будет как нельзя лучше. И моё уверенное положение в обществе, как на крупном рекламном баннере у скоростной трассы с яркой, кричащей картинкой, будет заявлено, закреплено, навечно зафиксировано в самых высоких сферах, до которых доберусь в ближайшее же время, одеждой топовых брендов, дорогими авто и огромным домом.

Я нисколько не сомневался, что у меня получится вырваться из той бедности, в которой прозябали родители, и что рано или поздно сумею вытащить их из позора учительской судьбы.

Схема была простая и до невозможного логичная. Я просто заработаю кучу бабла. Чего проще?

Мне тогда казалось, что в этом лично для меня нет ничего сложного. За примером не приходилось далеко ходить: полуграмотные земляки-односельчане сумели озолотиться в девяностые. Ну а я, сын сельских интеллигентов с нехилым ай-кью, просто обязан легко и непринуждённо, что называется — на щелчок, в короткие сроки огрести кучу бабок. А появятся деньги — тут же приобрету свою квартиру-студию. На худой конец — домище в стерлитамакской Рублёвке. В свой особняк придётся ездить. Как? Только на своём джипе! В джип же садиться в дешёвом прикиде — комильфо. Так распалённое воображение ладной стопочкой ярких фотографий складывало в моей голове мечты.

Трудно представить, что когда-то не было смартфонов, Интернета… Как же скучно, наверное, проходила молодость моих родителей, лишённых всех этих благ цифровой цивилизации! Теперь, когда есть возможность читать любую информацию, выпущенную в самых разных углах планеты, когда есть возможность через форумы и социальные сети общаться с людьми, живущими в разных городах и весях и даже в других странах, теперь стало неважно, где ты живёшь: в маленькой деревне или в большом городе. Благодаря Интернету и мои увлечения выходили далеко за пределы того, что могла мне дать жизнь в Янганимяне.

В мечтах о другом мире я до глубокой ночи просиживал перед компьютером, изучая сайты, посвящённые самым крутым автомобилям. У меня как-то увязались в одно представления о богатой жизни и дорогие авто. Я был уверен, что именно крутая тачка является той заветной дверью, которая ведёт в мир успешных, пышущих здоровьем, лоснящихся господ со стройной фигурой, брутальным взглядом и двухдневной щетиной, фотографиями которых пестрели сайты, страницы гламурных журналов. Снимки родстеров, купе, седанов и джипов, блестящих яркими цветами обтекаемых форм, одуряли ощущением досягаемой близости респектабельного мира. Дорогие машины известных фирм стали моим увлечением и страстью. Новенькие иномарки, на которых летом приезжали в Янганимян дачники, жгли всё моё тело невыносимой чесоткой нетерпения.

А вид хоромов, мимо которых каждый день приходилось ходить в школу, заставлял тихо, только губами, обещать себе, что и у меня всё будет, но только ещё круче. Я не сомневался, что схвачу мир за глотку…

О моих мечтаниях отец и мать даже не подозревали: интуитивно я оберегал их от бесполезного раздражения и бессмысленных попыток отрезвить меня с помощью многочасовых нравоучительных лекций, главным содержанием которых были, на мой взгляд, не силлогизмы, но одни только лишние, никому не нужные эмоции.

Я так сильно хотел убежать из дому навстречу своей мечте, что, получив аттестат, в тот же день собрался и вышел на автобусную остановку, чтобы уехать в город. Отец дал на первое время денег в твёрдой уверенности, что меня примут в любой вуз: ведь все ЕГЭ мною были сданы на высокие баллы без особого напряжения.

Невысокий высохший человек в мешковатом поношенном костюме стоял рядом со мной около автобуса в ожидании отправления. Из треугольника расстёгнутой рубашки выглядывала тощая, в сплетении жил, обожжённая солнцем шея в сетке морщин,. Под воротником начиналась белая с синеватым отливом, никогда не загоравшая кожа. По учительской привычке громко, не обращая внимания на окружающих, ата быстро, словно боясь не успеть сказать самое важное, говорил банальности о необходимости учиться, чтобы суметь противостоять неожиданностям нашего времени.

Послушав первые несколько фраз, я потерял к отцовскому назиданию интерес: вечно одно и то же, с неудовольствием подумал я о привычке старика долго и нудно воспитывать словами. Не помню, что конкретно он тогда говорил. Помню только, что смотрел на его сухопарую фигурку и чувствовал, как сердце разрывается от жалости к отцу. К этому чувству примешивался в тот момент и стыд за него: вся его судьба убеждала меня в ошибочности того пути, по которому он шёл всё время и куда звал сейчас меня. И невольно вспоминались слова из дневника: «Человек достоин наивысочайшего». Как же далеко оказался мой папа от своего собственного девиза, мысленно восклицал я в тот момент!

Едва Шиханы остались за красными стоп-сигналами автобуса, все отцовские напутствия были забыты. Я даже думать не хотел о том, чтобы тратить пять лет жизни на бесполезное образование. Увлечение автомобилями определило мой выбор: закинув вещи в квартиру тётки, маминой сестры, я тотчас побежал записываться на курсы в ближайшей автошколе. И в тот же день устроился грузчиком в строительном гипермаркете.

В магазине меня взяли на испытательный срок в три месяца с окладом в четыре тысячи рублей и обещанием поднять зарплату в три раза после оформления на постоянную работу. Вчерашнему деревенскому школьнику такое начало взрослой жизни показалось невероятно удачным. В первый же день самостоятельности передо мной замаячила возможность ежемесячно держать в руках двенадцать тысяч тугриков. В деревне такие деньги никому и не снились!

Однако разговоры во время перекуров на складских задах заставили через несколько дней отрезветь и понять, что бодрое начало моей трудовой деятельности в магазине может закончиться вместе с испытательным сроком, если вовремя не подмажу, как говорится, кого надо. Ведь простачков, готовых за копейки работать в надежде на хорошие деньги в будущем, за стеклянными дверями магазина ошивается тьма тьмущая: они каждый месяц широкими рядами и с широко раскрытыми голодными ртами заходят в просторные створы склада с тем, чтобы, обогатив владельцев, выйти вновь на улицу с пустыми карманом и душой.

Зимой я получил водительские права, успев за это время приобрести опыт работы в разных местах. Кем я только не поработал за это время! Был и гипсокартонщиком, и замерщиком, научился натягивать потолки. Умудрился даже повисеть в сидушке на верёвках, работая монтажником в фирме, специализирующей в строительном альпинизме. На многих работах приходилось общаться с алкоголиками и откровенными отморозками, но это не смогло убить во мне уверенность, что скоро всё изменится, что вотвот начнётся совсем другая жизнь, которая будет неустанно приближать меня к исполнению желаний.

Получив желанные права, я готов был работать днями и ночами ради своей мечты. Не тут-то было: скоро пришлось убедиться, что никому не нужен водитель без опыта вождения как минимум в пять лет. И я оказался в самом центре заколдованного круга: чтобы приобрести желанный опыт работы, нужно было устроиться на эту самую работу, но устроиться можно было только при наличии долбанного опыта! Я уже было отчаялся, когда совершенно случайно увидел объявление на двери мебельного магазина о том, что срочно требуется водитель микроавтобуса. В мои задачи входило развозить столы, диваны, кресла и вместе с грузчиками заносить их в квартиры покупателей. Рванув навстречу мечте, я ревностно взялся за новую работу: приходил в магазин одним из первых и покидал последним.

Не успел я поверить, что жизнь налаживается, как хозяин объявил, что моя должность сокращается и отныне он сам будет сидеть за рулём фургона. Всё это называлось оптимизацией бизнеса: ничего личного, сынок, это только бизнес. На самом же деле когда-то процветавший магазин испытывал трудности, как и все вокруг. Заводы простаивали, оставшиеся без денег горожане думать забыли об обновлении интерьера своих квартир. По всему городу лопались компании, везде висели объявления о финальной распродаже товара, мёртвыми стёклами смотрели на улицы витрины пустующих торговых залов. Даже в закутках с дешёвыми китайскими поделками одиноко сидели скучающие продавцы в ожидании покупателей. В общем, Боливар не вынесет двоих… и я остался посреди голой степи без Боливара и без надежды…

Пришла чёрная полоса. На душе было смурно. Я шёл по скверу в густой тени старых тополей и клёнов вдоль дороги, которая гудела машинами. В кармане лежала трудовая книжка.

Возвращаться домой к родителям не было никакого желания.

Что меня там ждало? Молчаливые упрёки отца, отдавшего мне накопления многих лет, чтобы я специально обрушил все его надежды? Насмешки односельчан, в глазах которых останусь интеллигентским сынком-неудачником? Казалось, нет выхода из тупика, в котором я оказался.

— Дамир! — неожиданно для меня раздалось за спиной. — Здравствуй!

Я обернулся на голос. Передо мной стояла совершенно незнакомая и яркая красавица в пёстром летнем платье, подчёркивавшем её хрупкую женственность. В то же время весь облик девушки словно дышал вызовом: распущенные густые иссиня-чёрные волосы, из-под которых огнями вспыхивали на солнце большие круглые серьги, алая помада, подчёркивавшая пухлые контуры губ, весело и пристально смотревшие на меня глаза, подведённые чёрной тушью, оттенявшей их изумрудную зелень. С одной стороны, внешность девушки притягивала к себе взгляд, но, с другой, прожив в городе год, я уже понимал, что пристрастие к пестроте и броскости в одежде характерна именно для деревенских девчонок, только-только приехавших в город и наивно полагавших, что именно так должна выглядеть амазонка бетонно-кирпичных джунглей. В то же время в этих кричащих красках наряда деревенских простушек всегда чувствуется неосознанный протест против скучной деревенской обыденности, когда измождённые заботами люди годами ходят в застиранной, привычным образом грязноватой одежде, потому что на селе просто невозможно уйти от въедливой пыли, грязи, живущих на просёлочных дорогах, в огородах и сараях.

Напряжённое ожидание девушки заставило наконец-таки угадать Ляйсан…

В коридорах нашей школы эта черноволосая девочка появилась вместе со многими другими детьми после того, как произошло объединение и закрылись школы в двух соседних сёлах. Мне Ляйсан запомнилась как обыкновенная школьница-отличница в простеньком платьице, с аккуратно зачёсанными за уши волосами, собранными на затылке в конский хвост. Ничего примечательного. Одна из многих младшеклассниц.

В тот памятный день на улице Стерлитамака передо мной стояла уже не девочка из младшего класса, а почти женщина: и тушь, и помада делали Ляйсан до неузнаваемости старше.

— Ого! Ляйсан, ну ты даёшь! Как изменилась! Здравствуй, — удивляясь, не нашёл ничего лучше, как сказать: — ты как здесь оказалась? Ты приехала в город?

— Нет, — засмеялась Ляйсан, обнажив ряд белых ровных зубов, — я осталась дома! Не видишь? Конечно, приехала! И сразу такая удача: не успела сесть в троллейбус и отъехать от автовокзала, как увидела тебя. Сразу выскочила на ближайшей остановке и побежала тебя догонять. А ты идёшь и ничего вокруг не видишь. Что-нибудь случилось?

— Всё нормально. Просто возникли кое-какие трудности. Вот я и обдумывал их по дороге на работу.

— Торопишься? — в её глазах мелькнула растерянность. — Если тебе сейчас неудобно, давай завтра или ещё когда встретимся… Когда у тебя будет время…

— Нет-нет… — я поспешил погасить огонёк неуверенности в её глазах. — Торопиться особенно некуда. Рабочий день у меня, понимаешь, такой… ненормированный. Погоди! — спохватился я. — Как завтра? Тебе разве не надо в школу?

— Дурачок, — звонко рассмеялась Ляйсан, прикрыв ладонью рот, — совсем оторвался от реальности! Во-первых, сейчас лето. Во-вторых, я закончила школу в этом году. Всё! Финита ля комедия!

Я мысленно хлопнул себя по лбу: Ляйсан, и правда, училась в классе на год младше меня. Родители любили дома обсуждать своих учеников, и её имя часто звучало в разговорах за обеденным столом. По мнению отца, она подавала большие надежды. И если бы не постоянные разговоры родителей, нахваливающих прилежную ученицу, никогда бы не запомнилась мне эта девочка, по имени Ляйсан. Во-первых, потому что для учеников разница в один класс — это почти вековая пропасть между двумя поколениями школьников, и старшеклассники могут общаться с младшими исключительно с позиций снисходительной небрежности; во-вторых, потому что эта девчонка всегда держалась особняком, на переменах сидела где-нибудь в уголочке и всё читала учебники и другие умные книжки по химии.

— Поздравляю! Как там мои родители?

— А ты с ними не общаешься?

— Н-нет… Как-то не получается… найти время.

— Ясно… Ты хоть в курсе того, как себя чувствовали твои родители, когда узнали, что ты никуда не стал поступать? Нет? Так вот. Твой папа тогда сильно расстроился. Все его коллеги боялись, что он заболеет на нервной почве. Первое время даже забывался на уроках и совсем не обращал внимания на то, что происходило в классе. Многие мои одноклассники тогда пользовались его душевным состоянием и занимались на уроках чем хотели: болтали, играли в карты, слушали музыку, играли в телефонах. А я готовилась к экзаменам.

— Кто бы сомневался… — новость об отце резанула, но перед девушкой не хотелось показать, что расстроился. С усилием выдавил: — Молодец! Надеюсь, у тебя всё отлично.

— О! Это да-а! — Ляйсан многозначительно закивала головой. — Все ЕГЭ на девяносто и выше!

— Ого! Наверное, в МГУ поедешь поступать? Или в Уфе выбрала вуз?

— Нет. Что ты! Ни в какую Уфу я не поеду. И вообще, никуда поступать не собираюсь. Как ты… — девушка стала осторожно подбирать слова, останавливаясь, чтобы точнее выразиться. — Во-первых, у моих родителей нет таких денег, чтобы позволить мне учиться. Во-вторых… Знаешь, когда в школе узнали, что ты, на кого все учителя смотрели как на будущего студента самого престижного университета, попросту сбежал из деревни и пошёл в городе работать простым грузчиком в магазине, а потом выучился на обыкновенного шофёра… это стало для всех шоком. Тебя обсуждали на всех школьных углах. А потом твою фотографию сняли со стенда «Ими гордится школа»… Многие злорадствовали. Ну, а я задумалась. И вот до чего додумалась… Из поколения в поколение родители в нашем ауле мечтают, чтобы их дети получили высшее образование. И когда кто-то из наших, янганимяновских, поступает в вуз, к нему и к его родителям в деревне сразу появляется почтительное уважение: вот, мол, в люди вышел, а был такой шалопай. Взрослым до сих пор кажется, что вузовский диплом откроет их детям двери в лучшую, безбедную жизнь. Они не понимают, что времена изменились. В новом мире всё не так, как было раньше. Теперь уважается не образованность, но количество денег в кошельке… Что ты знаешь про своих одноклассников?

Вопрос несколько озадачил меня. В течение года я был настолько увлечён своим желанием пробиться, что практически потерял связь с одноклассниками. Даже с теми, с кем водил дружбу.

— Насколько знаю, — вспомнилась последняя случайная встреча с Фаилем, когда тот бродил по Стерлитамаку в ожидании автобуса до уфимского аэропорта, — все пацаны из моего класса мотнули либо в Ноябрьск, либо в Нижневартовск.

— Во-во! Об этом же мечтают и мои одноклассники, потому что понимают, что в нашей жизни надо много зарабатывать. Но при этом они уверены, что всё в этой жизни давно куплено, а у них остался только один-единственный шанс — вкалывать на северах всю жизнь, оставляя там свою молодость, здоровье. В противном случае ты обречён нищенствовать в родной деревне, чтобы годам к тридцати спиться и умереть где-нибудь под забором в собственной блевотине. И они верят, что тяжёлая физическая работа позволит им добиться более или менее пристойной жизни… Не знаю, может быть, у них всё и получится. Но это всё равно будет предсказуемая и скучная жизнь, как и жизнь деревенского алкаша. Заведут семьи, купят крохотные квартирки в городе и будут с жёнами, капризными детишками приезжать на выходные в родную деревню, чтобы устроить пикник на речке. Помнишь, наверное, то место на берегу, где каждое лето проводят сабантуй? Там ещё жарят шашлыки, купаются, встречаются с друзьями, чтобы друг перед другом повыделываться, изображая успешных людей? Те, кто уехал в город и нашёл там работу, с презрением смотрят на своих земляков, оставшихся в деревне. Я уж не говорю про тех, кто вахтовым способом летает в Сибирь. У них, вообще, нос вырастает до небес. И так хвастаться друг перед другом они будут до старости!

От этих мыслей мне становится тошно! Я ТАК жить не хочу! Я мечтаю объездить весь мир! Хочу, чтобы моя жизнь была полна самых ярких красок, впечатлений! Я не хочу долгие годы мечтать о своих ничтожных квадратных метрах и полжизни копить деньги, скрупулёзно подсчитывая, какую сумму можно отложить на лучшую жизнь. Закончить университет и радоваться тому, что удалось скопить на какой-нибудь отельчик в Турции, где («О! предел всех желаний!» — кривляясь добавила она) всё включено — тоже не вариант. Мне нужно всё и сразу, пока я ещё молода и полна сил, пока ещё могу радоваться жизни. Зачем мне прелести мира в сорок лет, если я к тому времени превращусь в дряхлую некрасивую старуху, на которую противно будет смотреть? Не хочу доживать до отвратительной старости!!! Даже представить не могу, что мне когда-нибудь стукнет сорок, а потом пятьдесят. Жизнь должна быть короткой, но яркой. Надо умирать, пока красива! Тогда о тебе будут по-настоящему скорбеть. А кто будет оплакивать умершую старуху? Наоборот, все облегчённо вздохнут: наконец-то окочурилась отвратительная баба-яга…

Поэтому я решила поехать в Москву, но не для того, чтобы учиться. Москва — это город великих возможностей! Только там сейчас можно многого добиться и осуществить все свои мечты. И я хотела с тобой встретиться, чтобы предложить поехать вместе… Ты как? Согласен?

Мне было приятно услышать приглашение от такой красавицы, в которую превратилась Ляйсан. Поэтому я не стал задаваться вопросом, почему именно на меня пал выбор. С нею отправлюсь навстречу московским приключениям! К тому же провинциальный городок мне больше ничего не мог предложить. И ещё один сильный аргумент тут же возник в голове и снял возможные сомнения — осенью начнётся воинский призыв. Служить в армии никак не входило тогда в мои, пацифистские, планы. До Москвы, решил я, повестки из военкомата не дойдут, потому что никто знать не будет, где меня искать.

Мы были люди не гордые, не избалованные жизнью. Поэтому, как пишут в романах, в одно прекрасное утро встретились на площадке у бывшего магазина «Яблоко», сели в микроавтобус и двинулись в путь…

— Живо в машину! — приказывает Бутурлин и вскакивает на переднее сиденье рядом со мной. Я плавно вывожу чёрный GMC Yykon за ворота по узкой дороге, усыпанной щебнем, который с хрустом вдавливается в землю колёсами, выезжаю на Симферопольское шоссе и медленно нажимаю на педаль газа: «Куда?». — «Пока едем прямо. До МКАДа. Там скажу, куда дальше ехать», — Сан Саныч хватается за скобу над головой.

Обычно, если ему доводится ездить со мной по делам без нашего директора, Бутурлин расслабляется, разваливается в кресле и достаёт из кожаного футляра кубинскую сигару. Пристрастие к гаванскому табаку у него появилось с тех самых пор, как в кабинете Вадима Борисовича повесили картину в массивной золочёной раме. На ней очень модный в Москве художник, воображающий себя современным Веласкесом, а потому отрастивший себе испанскую бородку, густые усы и длинные седые космы до плеч, написал маслом портрет Аль Пачино в известной роли. Тони Монтана на холсте сидит в глубоком кожаном кресле с бокалом красного вина в одной руке и сигарой — в другой. В распахнутой на груди белой сорочке художник тщательно прорисовал золотыми искрами переливающуюся массивную цепочку. Этот живописный «шедевр» не особенно смотрится в кабинете плюшевого толстячка Вадима Борисовича, но на Бутурлина портрет производит гипнотическое влияние: Сан Саныч всякий раз, как попадает в директорский кабинет, не отрываясь, пристально вглядывается в холодный прищур Тони.

Сам Бутурлин мало походит на мелкого и худосочного Аль Пачино. Высокий кряжистый мужик лет под пятьдесят не даёт никому, в том числе и себе, забыть, что в недавнем прошлом служил в армии: стриженные ёжиком светлые волосы с небольшим чубчиком надо лбом, привычка держаться прямо, точные, экономные движения, короткие фразы офицера, всю сознательную жизнь говорившего языком команд, сильное тело, приученное к ежедневным тренировкам. Он любит носить приталенные джинсовые рубашки, чтобы подчеркнуть рельефы своего накачанного торса.

А в целом, он производит впечатление волка, потерявшего свою стаю и ищущего вожака, которому можно смотреть в спину, чтобы вновь бежать вперёд, не думая ни о чём, но только быстро и чётко выполняя его команды. Стаю свою Бутурлин найти не может, а потому приходится работать головой, что, в общем-то, у него неплохо получается.

В этот раз Сан Саныч не вспоминает о сигарах. Он в тяжёлых раздумьях потирает подбородок. Дима и Бизон на заднем сиденье щёлкают затворами пистолетов, готовясь к работе.

На МКАДе Бутурлин велит повернуть направо. Мимо нас проплывают неоновые огни «Vegas’а», а совсем скоро впереди вырастают громадные чаши градирен ТЭЦ рядом с Капотней, чадящей грязно-белым дымом, медленно уплывающим в сторону Братеево, жители которого постоянно чихают и кашляют от першения в носу и горле.

Я вставляю в радиолу флешку и загружаю музыку.

Хоть убейте меня! Но не могу ехать в машине без современных мелодий. Сочетание движения и драйвового ритма создаёт невероятно объёмное ощущение скорости на дороге. «Bank robbery, we go in and we lieve with the cash. We just getting what we need, see no reason to ask…»

— Ты что-нибудь русское можешь включить? — сердится Бутурлин. Он, как и полагается бывшему офицеру, большой любитель патриотической музыки. Ему нравятся песни в духе «Расплескалась синева, расплескалась, По тельняшкам разлилась, по беретам».

— Сан Саныч, погоди чуток. Можно дослушать?

— Дослушать? Неужели понимаешь, о чём там поют?

— Могу немного разобрать…

— Вот то-то, что немного. Своё надо слушать!

— Сан Саныч, нашего-то ничего толкового в последнее время нет. Всё какая-то лабуда. Только и слышно: Минь сина яратам[2], подходи к воротам!

— Чего? — закрутил в изумлении зрачками Бутурлин.

— Неправда! — кричит сзади Димка. — Ты Басту слушал? Его рэп в тысячу раз интереснее слушать, чем Тимати! У него очень так… со смыслом. Без гламура. Есть над чем подумать. Или вон… Хаски. Тоже ничего. Правда, немного заунывно. А вот у Басты, прямо… даже не знаю, как сказать. По коже мурашки.

— Да не люблю я русский рэп! — раздражённо оглядываюсь на Димку. — Это всё равно что говорить про русские хокку, танку. Ты вслушайся в эту песню. Слышишь, о чём поют?

— Stack a couple bit coins, hold up on my Nakamoto! — несётся речитативом из динамиков.

— Знаешь, кто такой Накамото? — поворачиваюсь я к Бутурлину.

— Япошка какой-то, — презрительно фыркает тот.

— Про криптовалюту слышал?

Бутурлин застывает в напряжённой попытке понять новое слово.

— Я! Я слышал! — радостно отзывается всё тот же Димка. — Классная штука! Про неё теперь все, кому не лень, говорят.

— Ну и что же это такое? — пихает Димку в бок Бизон.

— Цифровая валюта. Она добывается с помощью майнинга в Интернете. Есть биткоины, есть эфириумы и десятка два других виртуальных монет.

— Money! Money! Money! Money! — поддакивает радио. — Hold up on my Nakamoto!

— Да ну вас! — в сердцах бросает Сан Саныч. — Чушь полнейшая! На идиотов рассчитанная. Неужели непонятно? Мы живём в мире, где все друг друга норовят надуть! Уже давным-давно никому не верю, ни одному человеку! Потому как знаю, что и эта дичь тоже выдумана на то, чтобы денежки из карманов таких простачков, как вы, вытянуть. Вы… Вы! Которые ведётесь на непонятные словечки! — разозлившись, Сан Саныч не может найти слов для того, чтобы выразить своё негодование, поэтому командует: — Выключай давай эту ерунду, Буратино! Найди что-нибудь нормальное! Там… «Любэ», например. Только звук приглуши немного. Мне надо спокойно всё обдумать.

Я послушно выполняю волю Бутурлина.

«Разреши», — оборачиваюсь я к нему. Бутурлин не сразу понимает, но как только до него доходит смысл моей просьбы, тут же приподнимает локоть и даёт возможность отодвинуть крышку подлокотника и кинуть внутрь флешку.

Нахожу «Русское радио». И тут же по салону разносится томное:

Завтра я буду дома,

Завтра я буду пьяный,

Но никогда не забуду,

Как к щеке прикоснулся губами!

— Тоже нормально, — бурчит, морщась, Сан Саныч и снова принимается в задумчивости потирать подбородок…

Я хорошо знаю Капотню — район Москвы, лежащий от столицы по другую сторону и МКАДа, и Москва-реки. Он более похож на отдельный городок, примыкающий к Москве, чем на столичный район.

Капотня была первым местом нашего обитания в Москве. Не знаю, каким образом, но Ляйсан сумела заранее раздобыть адрес. Поэтому, оказавшись в главном городе России, мы уже знали, куда ехать. В Капотне мы довольно быстро нашли выселенный дом, предназначенный под снос.

В каком году был вынесен приговор этому зданию, когда выселили жителей и когда должен был случиться этот самый снос, никто не знал: в состоянии беспросветного уныния обречённого на смерть существа пятиэтажка стояла уже лет десять и по-старчески слепо и беззащитно смотрела на улицу. Дом терпеливо годами привечал в клетках своего кирпично-бетонного остова самую разную молодёжь.

В брошенных квартирах селились парни и девушки, приехавшие из дальних уголков нашей огромной страны с одной целью — покорить столицу, положить её к своим ногам. Они по-муравьиному бережливо стаскивали отовсюду бесхозную мебель, создавали, как могли, из подручного материала более-менее приемлемый уют, и жили, не тратя денег на оплату жилья. Так я познакомился со сквоттингом.

Обжитых квартир в том подъезде брошенного дома, где мы поселились и откуда началась наша московская эпопея, было три. Доселе никогда не мог подозревать, что можно, оказывается, совершенно, казалось бы, непригодное для людей место превратить в уголок, в котором есть всё необходимое для комфортного существования.

Однажды мы с Бутурлиным, разруливая тяжёлую историю с кредитами, которые удалось каким-то манером набрать гастарбайтерам, посетили одно огромное подвальное помещение, приспособленное ими под жильё. Подвал бескрайним стадионом растянулся подо всем домом, и всё пространство безразмерного подвала было разделено с помощью гипсокартона, фанеры и просто листов картона на комнатки. Одни из них отведены под спальни, другие закуточки превращены в подобие кухни и были пригодны для приготовления еды, в третьих были расставлены диваны и журнальные столики, украшенные вазами с цветами: там несколько человек могли посидеть и расслабленно поговорить на разные темы. И все эти клетушки оказались переполнены хорошей мебелью, бытовой техникой. Правда, всё, что называется, бэушное, найденное на свалках и отремонтированное, но всё же, всё же…

В Москве много тайн и много самых разных, самых неожиданных форм существования человека. Сытые москвичи даже не подозревают, на что согласны и на какие жертвы готовы пойти люди, недавно приехавшие в один из самых энергичных городов мира, лишь бы только зацепиться за него и реализовать своё страстное желание изменить судьбу к лучшему, вырваться из железного плена бедности.

В двухкомнатной квартире брошенного дома в Пятом квартале Капотни, где и для нас нашлось местечко, одну из комнат занимали девушки, другую — парни; ещё пара странных типов, вроде как начинающих поэтов или писателей, ночевала на кухне. Где-то я услышал, что эти бумагомараки жили на кухне последние лет пять и всё подавали и подавали надежды и никак не могли их додать.

Будущие мастера пера и чернил целыми днями сидели дома и отрешённым взглядом смотрели за окно в поисках вдохновения в порывах ветра, злобно сбивающего с деревьев жёлтые листья, которые пёстрым ковром устилали плитку пешеходных дорожек; в медленно плывущих по небу ватно-белых облаках, прихотливо меняющих свои формы; в многооконных желтоглазых сотах Марьино, вырастающего бетонными ульями домов за Москва-рекой. Но муза всё никак не приходила на свидание с творцами. Огорчённые сим обстоятельством вечером они исчезали, оставив на кухонном столе девственно чистые листы «SvetoCopy», и наподобие древних римлян истово искали истину в вине. По-моему, с истиной у них было так же грустно…

Правило общежития в нашей квартире было одно, но железное — никому не мешать спать. У всех соседей амбиции хлестали через край. Все работали как рабы на галерах в твёрдой уверенности в своих силах, в пробивной силе своего характера. Поэтому все вставали ни свет ни заря и разъезжались по разным углам Москвы с тем, чтобы поздним вечером вернуться и без сил рухнуть на кровать, забывшись в коротком тревожном сне. Такой образ жизни исключал любую возможность хоть с кем-то из соседей сойтись поближе.

Если кому-то из жильцов удача наконец-то улыбалась, он молча собирал свои вещи и съезжал в нормальные человеческие условия, на квартиру, которую мог уже позволить себе снимать за деньги. Место исчезнувшего в московских неоглядных дебрях счастливца немедленно занимал новичок, горящий желанием очаровать столицу своим присутствием.

Нас с Ляйсан Москва сразу взяла в свой плен. Мы сразу были покорены её бешеным темпом. Однажды в троллейбусе я увидел слоган «Город, который никогда не спит». И это правда. Очень скоро мы с Ляйсан убедились в справедливости этого выражения. Здесь всё происходит в десятки раз быстрее, чем где бы то ни было, и здесь жизнь бурлит круглые сутки.

Первое время ещё вспоминались янганимяновские безлюдные по вечерам улицы, глухие ночи с одиноким фонарём на площадке у сельсовета и редким взлаиванием тоскующих собак за крепко запертыми воротами. Но потом кипение столичной жизни, запах больших денег, которым пропитан московский воздух, яркие соблазны беспечного существования постепенно стали действовать как морфий, выжигающий из памяти прошлое, которое постепенно приобретало очертания несуществующей призрачности. Громадный бурлящий муравейник мегаполиса стал единственным важным для нас местом в огромном мире: и мысль о возвращении в Янганимян казалась странной, нелепой и даже чудовищной. Из Москвы уехать оказалось невозможно из-за непреодолимой силы притяжения ослепительных огней широких проспектов.

Но особенно сильно кружило голову ощущение полной свободы, которую дарит Москва: ты можешь быть кем угодно, одеваться как угодно, заниматься чем угодно — никому до этого дела нет. В многомиллионной толпе, топчущей своими ногами раскалённые мостовые столицы, человеку предоставлена полная свобода выбора. Даже нищета здесь воспринимается как личное желание. Работы в Москве навалом — берись за любую, надо только решиться. В этом принципиальное отличие столичной жизни от жизни в нашей маленькой деревушке, где судьбе перепачканного мазутом тракториста или комбайнёра альтернативой может быть только участь пастуха или пьяницы.

Никакая работа в Москве не превращается в судьбу. Если не захочешь, если что-то не устраивает, в любой момент можешь уйти без боязни остаться ни с чем. Чувство безграничной свободы стало ещё одним серьёзным поводом сказать себе: мы больше никогда не вернёмся в деревню. Всё что угодно, но только не дремотно вялое течение времени в глуши, где все про всех всё знают до тоски, до лютого озлобления на мир. Мы словно наркоманы крепко подсели на ритмы мегаполиса в стиле техно, эр-энд-би, рэпа, трэпа, изрыгающего местами звуки старого доброго хард-рока.

На первых порах мы хватались за всё, что ни подворачивалось, лишь бы была возможность покупать себе еду и одежду. Наконец пришло такое время, когда понемногу стало получаться откладывать небольшие деньги. Их запас был хоть и небольшой, но придавал уверенности, и понемногу мы становились более требовательными к рабочему месту.

Начался период, когда мы с Ляйсан даже с каким-то азартом меняли одну профессию на другую в поисках более высокой зарплаты. Я перебрал с десяток должностей, пока не подвернулась вакансия личного водителя генерального директора «Астро-банка».

Вадим Борисович лично проводил собеседование с кандидатами и удивил тем, что первый вопрос, обращённый ко мне, был не про опыт вождения, а про мой зодиакальный знак. Позже я узнал, что Вадим Борисович — страстный поклонник астрологии и прочих эзотерических учений. Его совершенно не интересовала моя трудовая биография. После сложных астрологических вычислений Вадим Борисович решил, что из всех претендентов я более всего подхожу на роль чела, которому можно доверить руль громадного членовоза.

Так как в служебные обязанности личного водителя директора входит умение вовремя быть слепым, глухим и немым, то мой оклад на сегодняшний день можно считать одним из неплохих даже по московским меркам.

Ляйсан благодаря въевшейся привычке усердно учиться к тому времени закончила бухгалтерские курсы и нашла место в одной строительной компании, агрессивно рекламирующей во всех средствах массовой информации свои проекты. Скелеты их домов с выпирающими рёбрами недостроенных балконов в окружении остроносых кранов торчат по окраинам Москвы и ближайшему Подмосковью. От Ляйсан также требуется умение молчать и не замечать ничего, кроме предварительных оплат от будущих счастливых обладателей канареечных квартирок, вырастающих рядом с очистными сооружениями, отравляющими воздух округи своими ядовитыми испарениями. Но об этом неудобстве менеджеры компании деликатно умалчивали, оставляя право на знакомство в будущем с окрестностями своим клиентам.

Несмотря на строгие правила, запрещающие сотрудникам распускать языки и общаться друг с другом в рабочее время, у Ляйсан очень скоро появились подруги, с которыми она может говорить по телефону едва ли не по полдня. Да и у меня сложился какой-то круг общения. Хотя, в отличие от Ляйсан, я предпочитаю держаться на работе отстранённо, не особо подпуская к себе коллег. Мне так легче: шапочное знакомство, лёгкое общение без того, чтобы слушать чьи-то исповедальные рассказы, которые ставят тебя перед неприятной необходимостью раскрывать в ответ свою душу.

Обрастая знакомыми на работе, втягиваясь в новые привычки, мы уже не чувствовали себя чужаками в Москве. Город уже не выглядел пугающим непредсказуемостью своего пространства, на котором так легко потеряться в лабиринте бесконечных улиц, закоулков. По многим пешеходным дорожкам в центре Москвы, застывшим в истории, мы уже бегаем, зная каждый поворот, каждый короткий путь дворами. И для нас есть особенное удовольствие в том, чтобы уходить в сторону от шумных проспектов, привлекающих толпы туристов, в тишину кривых узких переулков, тупичков, тем самым отделяя себя от тех, кто смотрит на Москву глазами завистливого путешественника.

И однажды наступил такой день, когда Ляйсан предложила покинуть Капотню и вместе снять квартиру в юго-западном районе Москвы. Выбор района объяснялся тем, что Ляйсан надо каждое утро ехать в Новую Москву, где находится головная контора её строительной компании. Да и мне, в принципе, проще добираться с Юго-Запада до усадьбы Вадима Борисовича на Симферопольском шоссе. К тому же мы давно в разговорах друг с другом нет-нет да и роняли, как хорошо было бы жить на Юго-Западе.

Правда, каждый из нас рассматривал этот вариант исключительно для себя. Поэтому её предложение жить вместе застало меня врасплох. Что называется, ничто не предполагало: всё это время мы обычно встречались с нею перед сном на кухне, где быстренько, эскизом пересказывали друг другу главные события дня. За всё время жизни в Москве всего лишь несколько раз удалось вместе выйти на прогулку, но это были прогулки двух земляков, попавших на «terra incognita», которые больше приходили в восторг от того, что им открывалось в пестроте московских улиц, чем от того, что есть возможность на этих улицах общаться друг с другом. Ни о каких отношениях не могло быть и речи.

— Как ты себе представляешь нашу совместную жизнь? Ведь хозяин квартиры, которую мы будем снимать, обязательно поинтересуется, кем мы друг другу приходимся.

— Вовсе не обязательно. Какое ему дело, кто живёт? Лишь бы платили вовремя и вели себя смирно… Ну а если спросит, скажем, что мы в гражданском браке. Или у тебя кто-то есть?

— Н-н-нет… Никого у меня нет… Кроме тебя. Но…

— Может, я тебе не нравлюсь?

— Почему? — я не сразу понял вопрос и покрылся от неожиданности потом. — Очень… нравишься.

— Тогда в чём проблема? Но если тебя это напрягает, назовёмся двоюродными братом и сестрой.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Скажем, что мы жених и невеста. — Ты уверен?

Я не был уверен, поэтому неопределённо пожал плечами.

— Вообще-то, я могу поселиться с девчонками. У меня есть два варианта. Первый — меня зовут девчонки из отдела продаж жить с ними в однокомнатной квартире. Но жить с тремя девушками… легче, знаешь, в серпентарии работать. У каждой будут свои заморочки. Одна окажется неряхой и начнёт разбрасывать по всей квартире вычесанные волосы. Другая захламит комнату дешёвыми вещами, купленными где-нибудь в «Садоводе» или торговом центре «Москва» в Люблино. Ну а третья, как очень скоро выяснится, любит мужчин и начнёт их принимать в квартире без нашего ведома.

Второй вариант — это Валерия, моя подруга. Вместе в бухгалтерии работаем. Она готова выделить угол в своей квартире. Но быть приживалкой в чужом доме и жить вместе с хозяйкой не хочу: очень скоро она привыкнет и начнёт придираться ко всяким мелочам, которые нарушают привычный для неё образ жизни, тут и дружбе придёт конец. Тебя же я знаю со школы. И знаю, что ты покладистый, спокойный, легко приспосабливаешься к любым условиям, лишь бы был кров и чтобы ничто не мешало тебе идти к намеченной цели… И, знаешь, я уверена, что ты обязательно многого добьёшься. К тому же ты мужчина и всегда сумеешь (наигранно-плаксивым голосом произнесла Ляйсан) защитить бедную, несчастную девушку из родного аула и помочь ей в трудную минуту.

Она положила голову на мою грудь и нежно обняла за шею. Я почувствовал нежный аромат ее волос и мягкое прикосновение упругой груди. Голова пошла кругом…

— Дамир! Эй! — Бутурлин трясёт меня за плечо. — Ты что?! Оглох?! Кричу тебе, кричу — никакого ответа. Уснул, что ли? Чего молчишь? О чём задумался? Скоро поворот на Волгоградку! Сворачивай туда. Едем в баню, где вчера босс с Сохатым парились.

— Вот так пироги с котятами, — присвистнул Димка, — а что мы там будем делать с нашими пистолетами? Бабульку, которая вчера баню запирала, пугать? Или будем голых баб гонять?

— Шутки на сегодня забыть! — сурово обрывает его Бутурлин. — Дело крайне серьёзное. Наверное, помните, что вчера после сауны Сохатому один чувак, такой какой-то потасканный весь, передал… И он передал ему… даже не знаю, как сказать… барсетка не барсетка, кошелёк не кошелёк… Ну, — Сан Саныч нетерпеливо щёлкает пальцами, — сейчас модно ходить с такими огромными… блин! Как его? Ну… мужики в руках носят…

— Портмоне, — подсказывает Димка.

— Вот-вот! Так этот чел Сохатому портмоне привёз. Помните? Так вот. Когда Сохатый прилетел к себе в Мурманск и пришёл в себя, сразу про портмоне вспомнил. А его при нём не оказалось. Стал спрашивать у Мозга. А тот тоже ничего сказать не может, потому как вчера, когда встречал Сохатого в аэропорту, про портмоне ничего не знал. Следовательно, и когда тащил своего босса в зал для ВИП-персон, совсем не отслеживал, был ли этот клятый кошелёк при Сохатом или не был. Проглядел, в общем. Поэтому Сохатый сегодня ночью вылетает сюда со своими людьми. И знаете, что он думает по этому поводу?

Этот старый пень, больной на всю свою плешивую голову, почему-то решил, что портмоне присвоил Вадим Борисович или кто-то из нас. И ему плевать на то, что Вадим Борисович ни черта не помнит. Сохатому хоть кол на голове чеши! Раз решил, что Вадим Борисович виноват, так ничем его с этой мысли не сдвинешь. Не верит ни одному слову Борисыча. Знай только твердит, что тот ему втирает, отмазаться хочет. Теперь Борисыч дрожит как осиновый лист. По его словам, Сохатый в телефон бешено орал и угрожал Борисычу задницу на затылок натянуть. А этот енот слов на ветер не бросает. Вот такая картина, а не пироги с котятами. Что всё это для нас значит? А вот что: до прилёта Сохатого надо нам найти грёбаное портмоне. Иначе всем будет кирдык. Этот хренов хмырь начнёт трясти каждого, аки грушу поповскую. Ясно?

— Нет, — сипит Бизон, упираясь своими коленями через спинку кресла в мой позвоночник (этому великану даже в Yukon’е очень тесно), — Что там такого, в этом портмоне? Документы какие-нибудь? Из-за чего такой кипеж?

— Объясняю, — Бутурлин говорит нарочито медленно, — деловой партнёр Вадима Борисовича, по прозвищу Сохатый, получил в этом портмоне большую сумму денег от другого своего партнёра. Эти деньги привезли к бане и отдали прямо в руки, как только Сохатый вышел на улицу. А они, денежки эти самые, тю-тю — растворились неизвестно как и где. Как? Куда? — Ничего не известно. Единственное, что знаем доподлинно: около бани деньги ещё были в руках Сохатого, а в Мурманске их уже нет. Вечером он с ними, утром — без них.

— Всё утро до отлёта с ним был Мозг? — интересуется Бизон.

— Да. И что? — настороженно глядит на него Сан Саныч.

— Да так, ничего, — хмыкает Бизон, — я этого Мозгового знаю ещё с тех пор, когда он салагой в юниорской команде за свой Мурманск выступал на соревнованиях тяжелоатлетов. А чуть повзрослев, занялся разбоем и рэкетом. За что два раза отсидел: один раз в детской колонии, а второй — уже во взрослой. Там он оказался среди настоящих уголовников, которые, как мне известно, свели Мозгового с людьми Сохатого. Ну и, когда Мозг вышел на свободу, то сразу отправился к этому авторитету. С тех пор он в личной охране у Сохатого и по совместительству работает вышибалой: ходит по фирмам разным и проценты с ихнего бизнеса вышибает. По-другому, выходит, что тот же рэкет, только на дядю. Тот же грабёж, но под надёжной защитой авторитета, который процент за грабёж нехилый отваливает Мозгу.

— Ну и к чему ты всё это нам про Мозгового рассказал?

— Я бы в первую очередь его прошмонал.

— Ты думаешь, Сохатый до такой степени глуп, что не сделал этого? — с лёгким раздражением возражает Бутурлин. — Именно с этого и начал. Тряс Мозгового так, что тот, я уверен, до сих пор очухаться не может. У Сохатого нет на него ничего. Понятно? Мозг чистый.

— Большую сумму получил — это сколько? — влезает в разговор Димка, и, встретившись глазами с Бутурлиным, поясняет: — Имею право знать, за что пострадать могу, если что.

— Пол-ляма евро, — натужно зевает Сан Саныч.

— Ничё себе! — ахает Димка. — Это ж сколько в рублях получается?

— Неважно. В рублях, в евро — какая разница?! — сердито отзывается Бутурлин. — Для серьёзных людей не такая это и сумма, чтобы рисковать и связываться с Сохатым: себе дороже. Судя по всему, кто-то по скудости ума решил, что у него получится деньжат стырить.

— Ты хочешь сказать, что это маленькая сумма? — разевает в изумлении рот Димка. — Я не ослышался? Нифигасе… так если что…

— Димон! Для тебя или для кого другого, да и для меня тоже, это, конечно же, громадные деньги. Нам с тобой за всю жизнь таких денег в руках не держать. Но там, где наш Борисыч вращается, полмиллиона евро мало что решают.

— Да всё равно! Решают — не решают, много — мало! Какая разница. Даже если это для Сохатого мелочь, всё равно вопрос возникает: какой дурак велит полмиллиона (театрально пропел Димка) ого-го-ойро в баню везти, да ещё на ночь глядя? — он в недоумении разводит руками. — Они ж, то есть Сохатый с Вадим Борисовичем, из бани вышли пьяные в драбадан: едва до машины добрались, как почти сразу друг за другом скопытились. И как можно было такие деньги отдавать человеку в состоянии полного в буквальном смысле слова нестояния? Сохатый не понимал, что ли, когда напивался, что ему такие деньжищи должны привезти? Он же умный старик. Как-то не того это всё… Странно смотрится.

— Вот и я о том же. — неожиданно проникновенно произносит Бутурлин. — Всю дорогу думал? Мутная какая-то история, я вам скажу. Зачем — тут Димыч прав — Сохатому приспичило деньги поздним вечером у бани получать? Неужели другого места не было? А если всё-таки срочная какая-то нужда была, то почему так напился? И опять Дима прав, когда говорит, что Сохатый слишком умён для того, чтобы так глупо вести себя. Подозрительно ещё, почему он так уверен, что в пропаже исключительно мы виноваты. Я имею в виду, — перехватывает Бутурлин наши недоумённые взгляды, — не нас конкретно, а нашу контору: Вадима Борисовича и прочих.

— Не понял, — вздёргивает брови Бизон, — а чем мы ему не угодили? Что за бред! «Астро-банк» вроде как карманный банк Сохатого. Или я чего-то в этой жизни не понимаю? Вадим Борисович, как я наблюдаю, директор-то почти формальный. Разве нет? Конечно, он директор, но далеко не генеральный. Тогда, что за комедия?!

— Откуда я-то знаю?! Когда я к Борисычу утром пришёл, он как оглашенный бегал в ночной рубашке по спальне. Волосы торчат в разные стороны. Смотрит на меня безумными от страха глазами и словно не видит. Даже шампанского выпить не может: руки трясутся так, что никак ртом бокал поймать не может. Зубы об стекло противно так стучали. Еле сумел привести его в себя. Когда успокоился, сели думать. И всякие мысли в голову лезут.

Первое, что пришло нам на ум: Сохатый сам всё подстроил. Зачем? Кто его знает, что у этого криминального ревизорро в башке творится. Вадим Борисыч голову сломал, соображая, где, когда и как мог накосячить. А придумать ничего не выходит. Знай себе причитает: «Он меня убьёт! Он меня убьёт! Сначала пытать будет страшно! Утюгом раскалённым жечь будет! А потом где-нибудь на глухой шоссейке в дорожную заплатку закатает!» И тут его замкнуло. Начал гадать: почему именно на глухой дороге у какого-нибудь никому не ведомого посёлочка Сохатый ему могилу устроит? «Не хочу, — кричит, — так! Хочу на кладбище! Чтоб с мавзолеем! Я ж себе уже и землицу на Ваганьково прикупил. Думал, пригодится лет через пятьдесят». Тут от жалости к себе и зарыдал, сердечный… В общем, сейчас от нашего Борисыча проку мало… А Сохатый действительно может для порядка положить двух-трёх человек. Это у него уж как водится. Пострелять он любитель. Пистолеты уж очень любит. Байки ходят, что старикан с собой позолоченный «Дезерт Игл» носит…

— Как я ни обмозговываю вчерашнее, — продолжает бесстрастно Сан Саныч, — всё едино выходит, что это сам Сохатый затеял какую-то очень тёмную игру. Сдаётся мне, что деньги потеряны нарочно. Если вообще потеряны… — он ударяет кулаком по своему колену. — Неспроста всё это! Чует мой нос: затевается что-то… Правда, есть одна нестыковочка. Если Борисыч правильно помнит, то в бане ни он, ни Сохатый особо не пили. Пётр Андреевич — так Борисыч говорит — не столько сам пил, сколько опаивал ту с кудряшками, что ещё на улице первой скопытилась. Тогда непонятно: с чего их-то обоих так развезло возле джипа? Совсем непонятно…

— А если нет никакой игры против нас и Вадима Борисовича? — осторожно спрашиваю я. — Сам же говоришь, что репутация у Сохатого такая, что любой поостережётся к нему близко подходить. Вот он и расслабился, понадеявшись на свой авторитет. Скажи, Сан Саныч: может такое быть, что они напоследок, перед выходом из бани, чего-нибудь особенного приняли? а Борисыч просто не помнит об этом? Допустим, Сохатый подсунул какой-нибудь… ну… не знаю… какой-нибудь убойный коктейль с наркотой, от которого напрочь крышу сносит? Ты, может, знаешь: он этим балуется? Мы же все видели, как их болтало по-дикому перед тем, как окончательно свинтиться: то в уныние впадали, то вдруг восторг и веселье накатывали на них. Словно на самом деле чего-то нанюхались…

— Может, — смиренно вздыхает Бутурлин. — Всё может быть. Если это не какая-то тёмная игра Сохатого, тогда давайте накидаем все возможные причины случившегося, даже самые дурацкие. Например… Ну, скажем… девки что-то там подсыпали в вино в надежде грабануть. Потому как вряд ли Сохатый сам мог нанюхаться чего-то там ровно перед тем, как деньги привезут. Он бешеный чёрт, конечно, но далеко не дурак.

Итак. Моя первая и самая идиотская версия: девки-грабительницы. Могло такое быть? По-моему, совсем невероятно, но чёрт его знает… Тогда встаёт вопрос, как шалавы узнали о том, что Сохатому деньги привезут? Их же прямиком из машины в баню повели. Девчонки даже сообразить не успели, куда попали… Значит, кто-то заранее предупредил? Тогда, кто? Чёрт! Совсем голова пухнет!!! Какие-то ещё версии есть?

Мы дружно молчим. У нас нет никаких догадок.

— А самое смешное, — продолжает минуту спустя Бутурлин, — объяснение может оказаться до такой степени очевидным и простым, что… Вот если бы только зацепку найти, хотя бы одну деталь!!! Ничего пока не вижу. Но как бы то ни было, мы должны найти деньги, пока Сохатого здесь нет… Даже если он их не терял. Но это будет крайний вариант. Если найдём, тогда с нас обвинения он обязан снять. Вот тогда и выяснится, какие тараканы живут в его башке.

Мы уставились на Бутурлина.

— Чего смотрите? Ну, если он не терял деньги, а мы всё равно ему принесём, стрясём с какого-нибудь козла, как он тогда будет реагировать? Вот мы и узнаем, что он надумал… Ничего. Скоро, надеюсь, узнаем, специально ли потерял деньги Сохатый или на самом деле кто-то украл… А пока, дорогие мои, — он испытующе вглядывается в наши лица, — все вы на подозрении…

Бутурлин звонит Вадим Борисовичу. Беседуют они долго. Время от времени с того конца врываются в салон истерически пронзительные рыдания.

Итог разговора Сан Саныч озвучивает сразу, как только смартфон скрылся в заднем кармане джинсов: «Борисыч требует начинать с девок. Он какой-то там экспресс-пасьянс разложил, пока балаболили. Кричал, что ему все пути перекрывает дама треф. Панимашь ли, — губами Брежнева шамкает Бутурлин. Это он так всегда выражает своё иронично-недоверчивое отношение к методам босса, — и хоть кол ему чеши на башке — ничего слышать не хочет! Будь моя воля, я бы перетряхнул вас всех… Сохатый-то прежде всего с нас спрашивать будет.

— А чё с нас спрашивать? Мы-то тут причём? И кстати, — совершенно некстати спрашивает Димка, — а почему у Сохатого кликуха такая? Со-ха-тый… Рогатый, получается? Кто ему рогов наставил? Жена? Или любовница какая?

— Дурак, — толкает Димку в бок Бизон, — ты чего болтаешь? Хочешь, чтобы бошку отвинтили? Ты в курсе, что это за человек? О нём лет двадцать назад все газеты писали, даже за границей. Знаменитость девяностых годов! Такими делами ворочал. А ты — рогатый! Коли узнает про твои слова, глазом не моргнёт, сделает так, словно тебя и не было, потому как никому ничего не прощает и не забывает.

— Разные слухи ходят. — Бутурлин достаёт из небольшой сумочки, какую обычно носят через плечо, футляр с сигарой и начинает его вертеть. — Одни говорят, что начинал он на золотых приисках в Якутии, которая Республика Саха называется. Другие утверждают, что, наоборот, начинал на рыбных промыслах на Сахалине. Контрабанда икрой, красной рыбой и всё такое. Вроде рыбкины конторы крышевал, контролировал рыболовецкие колхозы. Когда стали разводить в Баренцевом море дальневосточного краба, а в Белое море запустили горбушу, затосковал по родине, перебрался в Мурманск. По другой версии, просто сбежал с Камчатки, спасал свою шкуру. В общем, это тёмная история — почему Сохатый снялся с хлебного места и метнулся на другой край страны. В Мурманске вроде как живёт последние пятнадцать лет. Известно, что подмял под себя весь Терский берег. Вполне возможно и то, что Сохатым прозвали за рост и силу. Лось ведь — самый крупный и сильный зверь в наших лесах.

— Если верны первые версии, тогда его кличка должна произноситься через «а» — Сахатый. — не удерживаюсь вставить свои пять копеек. — А если его реально с лосем сравнивают, тогда через «о» — Сохатый.

— Грамотный шибко, я смотрю, — Бутурлин косит на меня глаза, — то песни всё английские слушаешь, то правила русского языка вспоминаешь…

— Есть маленько. — отвечаю как можно скромнее. — Был гордостью школы. Учителя думали, что стопроцентно поступлю в вуз.

— И чего? — с лёгкой ноткой уважения спрашивает Димка.

— Решил, что в наше время не образование играет роль, но хороший оклад.

— Эх, голова — два уха, — с искренним сожалением произносит Бизон и, протянув руку через спинку кресла, кладёт на мой затылок гигантскую ладонь, тёплую и тяжёлую, как шапка Мономаха.

За разговором пролетело время, и мы не заметили, как подъехали к грязно-голубому кирпичному зданию в один этаж с кокетливо-орнаментальной вывеской «Мотылёк». Это приземистое строение не сразу заметишь: оно выглядит пристройкой к панельному дому в мелкую керамическую плитку такого же бледно-голубого цвета. Димка при виде надписи хихикает: «Вчера совсем не заметил, что у бани такое смешное название. Очень в тему, оказывается. А чего именно сюда пошли?» — «Потому что хозяин — человек Сохатого».

Сидим в джипе и смотрим на табличку, повешенную на дверь. На белом пластмассовом прямоугольнике крупными красными буквами написано, что сегодня, в среду, в бане выходной.

«Кто сказал, что бесполезно

биться головой об стену?

Хлоп! На лоб глаза полезли —

лоб становится кременным!»

— рвёт гланды Бутусов.

«Нас теперь не сваришь в каше — сталью стали мышцы наши», — мурлычет себе под нос Сан Саныч и неожиданно выключает радио. В машине воцаряется тишина…

Было дело, как-то раз вёз я Вадима Борисовича домой поздно ночью. Весь вечер в его кабинете сидели трое коротко стриженых, крепко сбитых мужичков в деловых костюмах, расходящихся под мышками по швам. По суровым лицам и широким жёстким ладоням можно было подумать, что они только вчера вышли из сталелитейного цеха. Переговоры шли долго и мучительно. Мужчины без остановки курили сигареты и с силой давили их друг в золочёной пепельнице. Кабинет заволокло сизым дымом крепкого, выедающего глаза табака.

Мне тогда пришлось несколько раз заваривать крепкий кофе для всей компании. Но результаты многочасового обсуждения оказались, видимо, очень выгодными для босса, так как домой он возвращался в прекрасном настроении. Всю дорогу рассуждал вслух о тонкостях эзотерических учений, которые много чего позаимствовали из народных обычаев.

Я уже говорил, что для Вадима Борисовича астрология и эзотерика являются страстью, истовой верой в существование каких-то сверхреальных сил, которые вертят людьми, как им заблагорассудится. Он уверен, что у людишек нет никакого выбора: остаётся только признать неодолимую силу их влияния и считаться с ними, стараясь свести к минимуму возможный ущерб и постараться извлечь выгоду. С этой целью Вадим Борисович регулярно читает астрологические прогнозы, собственноручно строит сложные вычисления, кидает игральные кости или внимательно разглядывает таблицу толкований китайской книги перемен «И-Цзин». Он с безграничным доверием, граничащим с фанатизмом, относится к тем рекомендациям, которые получает от потусторонних безымянных сил. Веру в зависимость жизненных путей от причудливого узора звёздного неба, от случайных комбинаций цифр на кубиках, от рандомной выкладки карт Таро Вадим Борисович с железобетонным упорством отстаивает и пропагандирует при любом удобном случае. Благо, таких случаев всегда бывает много.

С той же святой верой в правоту всех мистических учений Вадим Борисович в тот вечер рассказывал мне, что с начала времён люди чувствовали присутствие рядом с собой сверхъестественного. Наших предков это пугало, порождая веру в нечистую силу, и в народном воображении возникали чудовищные образы. Эти страхи перед тёмными силами, в итоге, стали причиной целого ряда ограничений, запретов в смутно осознаваемом древним человеком существовании. И в пример Вадим Борисович привёл правила банных омовений.

Он тогда вспомнил, что лучше всего мыться во вторник или в пятницу. А в среду, согласно древним суевериям, баню посещать ни в коем случае нельзя. Так, по крайнем мере утверждал Вадим Борисович. А ещё запрещено мыться после двенадцати ночи, так как после полуночи можно попасть в одну компанию с чёртом, который обязательно придёт в урочный час купаться. Всё это было произнесено без тени иронии.

На мой вопрос, откуда ему всё это известно, Вадим Борисович важно пробасил: «Википедия, голубчик мой, великая вещь! Никаких книжных полок, никакой книжной пыли: всё, что нужно, найдёшь в Интернете. Всемирная Сеть теперь и кладезь полезных знаний, и заменитель человеческой памяти. Ничегошеньки не надо запоминать. Совсем. А если забыл, допустим, как зовут любимого киноактёра, раз в телефон: „Аллё, Гугл“ — и готово! Ты среди друзей — эрудит!»

Сейчас, когда смотрю на эту табличку, вспоминаю рассказы Вадима Борисовича: по ходу, директор бани тоже читает Википедию.

— И что мы теперь будем делать? — удушливо хрипит Бизон, с тревогой поглядывая на сигару.

— Ждём хозяина. Я ему перед выездом звонил.

— А что он может нам сказать? — опять удивляется Димка. — Его же вечером в бане не было! Только старушка — Божий одуванчик в огромных очках с толстенными стёклами.

— Во-первых, проверим все видеозаписи. Может, удастся по ним разглядеть, что с этим портмоне случилось.

— Чего?! — Димка аж подпрыгивает. — В бане видеокамеры стоят?!

— Ей-Богу, Димон! Ты как маленький. Будто не знаешь, что в каждой бане, сауне, хамаме работает своя система видеонаблюдения?

— Для чего в бане видеокамеры нужны?

— Ну хотя бы для того, чтобы вещи клиентов остались в сохранности, пока они телешом в парной сидят.

— А-а-а, если так, то ладно. А-то я уж подумал, что за голыми следят.

— И это тоже есть, голубчик. Как без этого? У хозяина, наверняка, хранится много такой интересной информации, за которую хорошие люди готовы заплатить хорошие деньги.

— Никогда больше не буду ходить в баню, — тихо бормочет Димка, пока мы ожидаем хозяина, — только когда к маме в деревню приеду. Ни за что не соглашусь, чтоб меня голого снимали!

— Успокойся, — лениво произносит Бутурлин, разминая в пальцах сигару, — ты и без того голым живёшь. В социальных сетях, небось, всё про себя выкладываешь. Всему свету по секрету. Всякие формы заполняешь, когда авиабилет покупаешь.

Минут через пятнадцать рядом с нами останавливается красный «Ягуар», из которого выходит гладко выбритый мужчина лет тридцати пяти.

На нём красная шёлковая рубаха навыпуск с закатанными в два оборота рукавами. Руки, шея мужчины синеют татуировками. На тыльной стороне правой ладони солнце длинными синими лучами своими растопыривается в разные стороны в самой серёдке морских волн, из-под рукава рубахи злобно глазеет кошачья морда с огромными усами. Под нею крупными буквами поясняется для тех, кто не понял: «КОТ». Фаланги пальцев мужчины исколоты изображениями перстней, на которых виднеются самые разные карточные масти. На запястьях свободно болтается по несколько золотых цепочек.

— Пижон, — задыхаясь, делится впечатлением Бизон. Он мечтает вырваться из тесноты салона на свободу, но без приказа не решается.

— Свой человек, — непривычно жестоко оскаливается Бутурлин и выходит из машины.

Сан Саныч что-то говорит мужчине, тот согласно кивает. Они вместе скрываются за дверями бани. В купе, которое прижалось брюхом к земле наподобие приготовившегося к прыжку гепарда, сидит крашеная блондинка в ярко-алом с блёстками платье. Она тыкает длинным фиолетовым ногтём в айфон, не обращая никакого внимания на то, что происходит за дымчатым стеклом. Её ботексные, неестественно вывернутые пухлые губы время от времени капризно складываются в гузку ровно в тот момент, когда пальчик нажимает на экран. Соболиные брови удивлённо взлетают вверх вместе с всплесками отражённого в зрачках света при смене картинок в телефоне.

Я открываю крышку подлокотника и, чертыхаясь, еле нахожу провалившуюся в щель между компакт-дисками флешку и снова вставляю её в разъём радио:

If I ever had a wish in the whole world

I would’ve listened to my brother

When he spoke to me

And I never played with my conscience

In the fields where I was in their company…

Сан Саныч и Пижон появляются на улице через долгих полчаса, крепко пожимают друг другу руки и расходятся. Пижон садится в «Ягуар». Автомобиль ревёт утробными звуками матёрого самца-оленя, вызывающего на бой соперника, и, вжавшись плоским задом в выщербленный асфальт, резко срывается с места, чтобы в мгновение ока скрыться за углом.

— Просмотрели мы видеозаписи, — опять выключает проигрыватель севший на своё место Бутурлин, неотрывно следя за сизым облачком выхлопа, которое долго ещё качается над дорогой, не решаясь развеяться. — Ничего на них не видно. Камеры повешены только над входом. На записи можно только рассмотреть, как Вадим Борисович, Сохатый да три девицы выходят из бани и заворачивают за угол. Всё вроде нормально. Одна из подружек, кудрявая такая, еле держится на ногах, но пытается сзади лягнуть Сохатого. Видно также, как тот в свою очередь отталкивает её и она падает на углу. Всё. Только один раз мелькнула из-за угла сумочка, когда другая девица замахивалась на Сохатого. Больше ничего.

— Что значит «ничего»? — встревожился Димка. — Там же видно, надеюсь, что мы тут ни при чём?

— В том-то и дело, что ничего не видно. Машины нас ждали за углом. Забыл? А там камер нет.

— Кстати, почему за углом? — заёрзал Димка. — Ты, Дамир, почему ко входу не подъехал?

— Потому что не мог. Забыл? Мне проезд в этот тупик перекрывала машина из борделя.

Её водитель ещё ругался, что хозяин экономит на ремонте движка.

— Ладно. Вспоминаем. Каждый, — Бутурлин неторопливо срезает гильотиной кончик сигары, зажигает, с удовольствием раскуривает её и скрывается в облаке дыма. Бизон тяжело сипит впредсмертном удушье, — поминутно, кто чтоделал в то время, когда босс и Сохатый шли к машине.

— А чего тут вспоминать? — отмахивается от дыма Димка. — Дамир и ты, Сан Саныч, сидели в машине, а мы стояли у дверей бани и ждали, когда Борисыч с Сохатым выйдут. Сначала появился Сохатый с блондинкой. Он её ещё за талию обнимал и что-то на ухо нашёптывал. Потом показались две подружки, держась под ручки. С кудряшками которая была, ну очень поддатая была и сильно ревновала Сохатого к блондинке. Шла и вопила: не дам, мол, тебе с этой… идти, ублюдок? И всё пинала, всё пыталась попасть Сохатому под зад, да всё мимо. От того, что попасть не могла, злилась ещё пуще. А её подружке, судя по всему, совсем всё не нравилось. Она ещё всё время очень резко одёргивала кудрявую. А мы с Бизоном топали за ними и всё это наблюдали.

Последним из сауны буквально выполз Вадим Борисович. Он еле-еле на ногах держался и был какой-то такой неестественно бледный. Я сразу на это обратил внимание, потому что никогда не видел у Борисыча такого белого лица. Прям, простыня. Даже жалко его стало. Помню, я подумал, что, мол, вот ведь как худо человеку, видимо, спиртное в этот раз плохо пошло. Такое тоже бывает: иногда пьёшь — как по маслу внутрь льётся, и хорошо так, в животе тепло разливается; а бывает — пьёшь через силу, с таким отвращением, аж блевать хочется.

— Короче, — резко обрывает Бутурлин, — все прекрасно всё поняли.

— Ладно. Короче так короче… — Димка чуть призадумался, — Помню ещё, что на углу к Сохатому невзрачный какой-то мужичок подошёл и отдал портмоне. Сохатый довольный такой сразу стал, похлопал его по плечу и махнул рукой, чтобы тот исчез… повернулся обратно к блондинке и давай её обнимать, очень настойчиво, и давай нашёптывать ей чтото на ушко. Видать, гадости какие-то, потому как ей противно было. На лице брезгливость такая была…

С кудряшками которая, как только увидела, что Сохатый к блондинке целоваться лезет, рассвирепела, выдернулась из рук подруги, подбежала к Сохатому и давай кричать: «Ты, старый козёл, меня забыл, да?! Как пить — так с Надькой, а как обниматься — так с этой тварью!». Возьми да и замахнись кулачком. Сохатый успел ладонью слегка пихнуть в грудь. Та на своих лабутенах попятилась назад, споткнулась, грохнулась об асфальт и враз отключилась. Подруга пыталась её поднять, наклонилась да сама и шмякнулась. Из-за этого тоже разозлилась ну очень сильно и давай ругать Сохатого: да чтоб он подавился, да чтоб его черти побрали, ну и много чего другого в таком же духе.

— Да не споткнулась кучерявая, — поправляет Бизон, — у неё просто каблук подвернулся. А вторая, как увидела это, сразу в бутылку полезла, остервенела: давай размахивать перед Сохатым сумочкой. Всё норовила по плеши ею садануть. Это потом уже она попыталась подругу поднять и растянулась на земле.

— Ага! Она так прыгала вокруг Сохатого! — радостно подхватывает Димка. — Резво так подскочила к нему, вцепилась в пиджак и пошла сумочкой размахивать направо и налево! Словно гусар какой рубилась сумкой так яростно, что Сохатый аж покачнулся. Он на неё глаза выпучил… Они, прям, кровью налились. Я как увидел, что Сохатый бычиться стал, быстренько к девушке подбежал, её пальцы с трудом оторвал от пиджака, и быстренько угомонил.

— Ударил, что ли? — удивляюсь я.

— Нет. Ты что? Я женщину обидеть не могу. Просто сзади схватил. Руки её к бокам прижал так сильно, чтобы даже пошевелить ими не могла, и потащил в машину. Так она брыкаться стала, меня своим острым каблуком лягнула в колено. Я зубы от боли стиснул, но девчонку не выпустил. А потом, когда домой пришёл, гляжу: у меня вся штанина в крови. Теперь забинтованный хожу.

— Вторую, чтоосталась лежать на земле, мы с охранником из борделя за руки да за ноги схватили, понесли и очень аккуратненько так уложили на заднее сиденье, — вставляет Бизон.

— Кто помнит: Сохатый в тот момент один остался? — уточняет Бутурлин.

— Нет, — отвечаю, — всё это время блондинку обжимал. Вся эта возня вокруг кудрявой его сильно веселила. Хохотал вовсю. Так, в обнимку, они с блондинкой и дошли до машины. Только уже стоя около джипа, Сохатый спохватился и стал головой вертеть: Вадима Борисовича искал. Тот едва плёлся позади всех, ноги переставлял так, словно ему на спину тонну кирпичей положили. Сохатый, как увидел походку Борисыча, ещё громче хохотать стал. Начал кричать, что Борисыч специально отстал, чтобы без лишних свидетелей в предбаннике на выходе водочки налакаться. Вадим Борисович попытался что-то сказать, но громко икнул и только рукой махнул.

Я хорошо помню этот момент…

Вадим Борисович, дойдя до джипа, схватился за раму двери и заплетающимся языком едва выговорил, пытаясь придать физиономии своей трезво-приличный и строгий вид: «Пётр Андреевич, Вы как обычно впереди сядете?»

— А ты как думал? Неужели позади сяду? Пусть охрана там сидит. Ну и, ты… заодно. Так что, давай! Влазь! Я за тобой.

— Что Вы! Что Вы, дорогой мой Пётр Андреевич! — с внезапным приступом восторга вскричал Вадим Борисович. — Только после Вас!

— Нет, любезный, — передразнивая пьяные интонации Вадима Борисовича, возразил Сохатый, — не могу я пройти вперёд тебя. Машина, Борисыч, твоя. Так что — только после Вас.

— Какой же Вы, Пётр Андреевич! Явно желаете меня обидеть! Я Вам как гостю любезность оказываю — убедительно прошу сесть в первую очередь. Так что… Это я говорю «так что», а не Вы. А Вы, мой дорогой Пётр Андреевич, так не говорите. Так что — я сяду исключительно после Вас. Тем паче, что с Вами, дорогой Пётр Андреевич, такая красивая женщина. — Вадим Борисович на мгновение уткнулся лбом в ручку двери, потом резко вскинулся: — О! У меня идея! Чтобы нам с Вами не было обидно, давайте вперёд даму пропустим! Пусть располагается на заднем диване. Он мягкий, широкий. А я рядышком…

— Нет, — решительно возразила блондинка, — на меня сегодня не рассчитывайте. Я никуда с вами не поеду. Придётся тебе, пузырёк, на заднем диване сидеть в одиночку или вон — с охраной.

— Что за вульгарность! — возмутился Вадим Борисович и тут же помрачнел.

— Разве? — с недоумением посмотрел на блондинку Сохатый. — Точно не поедешь?

— Не сегодня.

— Тогда завтра.

— Аха! Канешна!.. Не раньше чем через неделю.

— Ладно. Договорились. Через неделю, — вздохнул Сохатый, властным жестом потянул девушку к себе, крепко прижал к огромному животу и страстно выдул ей в ухо: — Строптивые мне по душе.

С наслаждением зажмурив глаза, он принялся жадно гладить блондинку по спине, норовя толстыми сосисками пальцев опуститься ниже талии. Девушка с трудом сдерживаясь, решительно пресекала все поползновения Сохатого.

Но сопротивление его только пуще распаляло.

Неожиданно Сохатого сильно качнуло в сторону, и он, глядя мне в глаза, удивлённо прошептал: «Что это? С чего так развезло-то?.. Вино креплённое, видать, было. Сволочи!» Девушка была упущена безвозвратно. Она отбежала в сторонку и не желала вновь оказаться в тяжёлых объятиях Сохатого.

Продолжая удивляться себе, Сохатый полез в машину, цепляясь за дверную раму. Долго кряхтел, возился, удобнее усаживаясь в кресле рядом со мной. Потом высунулся из окна и поинтересовался у девушки, почему она не желает, чтобы за ней заехали через неделю? В ответ блондинка упорно молчала. Тогда Сохатый решил уточнить, точно ли прекрасная незнакомка сама придёт, не обманет ли? Понижая голос, как завзятый дамский угодник, спросил, записала ли она номер его телефона? И тут же требовательно заявил, что девушка должна вот прямо сейчас позвонить на его мобильный. Это нужно, чтобы он мог убедиться, что все цифры ею записаны верно. Не добившись от девушки никаких ответных действий, Сохатый резко заскучал и, закрыв глаза, откинулся в кресле.

В это время Вадим Борисович, шатаясь, как корабельная мачта во время шторма, поставил ногу на подножку джипа и едва успел напрячься, чтобы своё круглое тельце занести внутрь, как неожиданно рухнул без памяти, уткнувшись носом в кожаную обивку дивана.

Бутурлин прятал сигару, которую так и не успел закурить, обратно в футляр и поэтому среагировал не сразу. Однако через минуту уже подскочил к нашему директору и схватил его под мышки: «Дамир! — обернулся он ко мне. — Не видишь, что ли? Давай помогай!»

Мы изрядно провозились, втягивая в машину тяжёлую и совершенно бесчувственную тушку Вадима Борисовича.

Вид всего этого сильно развлекал Сохатого, который от вялой безучастности вдруг перешёл к безумному веселью и стал яростно хлопать ладонями по торпеде. Словно болельщик на стадионе, он закричал «Оле! Оле! Оле!», поддерживая наши усилия уложить директора в машине.

В дороге веселье с каждой минутой приобретало характер чего-то развязно непристойного, как бывает, когда алкоголь начинает парализовать мозг и человека развозит до полной невозможности что-либо не то что контролировать, но даже осознавать.

Сохатый в состоянии, говорящем о близкой потере сознания, перегибаясь через довольно широкий подлокотник, несколько раз порывался дотянуться до руля, чтобы показать мне, как на самом деле должен водить машину настоящий шумахер. Бизон и Бутурлин потянулись сзади через спинки кресел схватить Сохатого за плечи и вжать его в сиденье. Возня длилась минут пять.

Оказавшийся в стальных руках Сан Саныча, Сохатый сдался так же неожиданно и, схватившись за голову, еле слышно простонал: «Да что же это такое?». После чего обмяк, и, уткнувшись подбородком в жирную грудь, загудел носом, словно тысячи иерихонских труб.

Мы ещё несколько минут ехали в полном молчании, пока Бутурлин не спросил: — Дамир! А ты, собственно, куда нас везёшь?

— К Вадим Борисычу.

— Куда к Вадиму Борисовичу? В банк?

— Нет. Домой.

— А ты уверен?

— А что ещё делать? Ведь никто ничего не сказал.

— Сохатому-то куда надо?

— Откуда я знаю.

— А кто знает?

— Я уж точно не знаю. Его телохранитель остался в банке. Ему было поручено билет на самолёт купить.

— Вот как?! На самолёт, говоришь? Хорошо. Сейчас позвоню…

— Алло! Мозг, привет. Слышал: вы с шефом улетаете?.. Да то, что твой хозяин не может нам сказать, куда его везти. Сам понимаешь: баня, то да сё… Говоришь, что странно всё это? Что он способен выдуть океан и будет как стёклышко? Только не сегодня, понимаешь? Напился до положения риз. Видать, повод был хороший… Так куда нам везти твоего шефато? Говоришь, билет на утро. А сейчас сколько? Так, двенадцать… Ну? Что делать будем? Давай, Мозг, раскинь своими мозгами… Я понял. Значит, мы везём его к тебе в аэропорт. Ты нас встречаешь и уводишь биг-босса отдыхать в зале для ВИП-персон… Лады. Договорились… Давай, Дамир, гони во Внуково!

…Я нажимаю на кнопку, расположенную на широком изгибе ручки двери, стёкла плавно ползут вниз, и Бизон начинает громко дышать, хватая ртом свежий воздух. Бутурлин, ничего не замечая, рассуждает:

— Картина вырисовывается такая. Сохатому какое-то чмо привозит деньги к «Мотыльку». Дожидается, когда тот зайдёт за угол и только после этого вручает портмоне. Почему не у дверей сауны? Почему за углом? Словно боялся чего-то. Чего? Знал по видеонаблюдение? Две девчонки устраивают дикую потасовку. После чего девиц пихают в старенький Опель. Сохатый всё это время играет в обнимашки с блондинкой. Где и как он держит в это время портмоне с деньгами, никто не видит и не помнит… Интересненько-интересно. После Вадим Борисович свинчивается, а блондинка изящно исчезает не знамо куда. Да-а-а уж, — едва разжимая губы, вслух рассуждает Бутурлин и сбивает за окно длинную дудочку серого пепла. — А что, кстати, делала блондинка, когда мы втаскивали Вадима Борисовича и когда Сохатый влезал в джип?

— Постояла, — я пожимаю плечами, — посмотрела и ушла.

— Портмоне было у неё? Не заметил?

— Сан Саныч, такая возня: такую тушу, как наш Вадим Борисович, в машину уложить — это не шутки. Ты-то сам что-нибудь заметил?

— В том-то и дело, что ничегошеньки не заметил. А вы, — обращается он к заднему ряду, — приметили что-нибудь?

— Нет! — дружно отвечают Бизон и Димка. — Мы ж девчонками занимались.

— Закрой окно, — приказывает Бутурлин и выкидывает на дорогу толстый окурок. Тот, рассыпая искры во все стороны, прыгает по асфальту.

Мы ждём в полутьме тонированного и бронированного джипа, когда Сан Саныч примет решение. Временами я поглядываю на Бутурлина в зеркало заднего вида. До знакомства с ним мне казалось, что телохранителями становятся люди, у которых физическая сила, сноровка и звериные инстинкты заменяют мозги. Сан Саныч же, наоборот, обладает неплохими аналитическими способностями.

— Мне в этой истории, — приходит в себя через какое-то время Бутурлин, — в свете пропажи денег, не нравится абсолютно всё, что мы тут сообща вспомнили и увидели. Девушки могли разыграть спектакль, как только увидели, что Сохатый что-то получил из рук типчика? Почему нет. Вполне могли. Одна, допустим, попыталась привязаться к Сохатому, а потом притворилась мертвецки пьяной. Другая подхватила эстафету и продолжила скандал. Две подружки таким макаром оттянули на себя всё наше внимание и позволили третьей сделать своё дело и незаметно улизнуть. Не исключено, что они, как я раньше предположил, чего-нибудь подмешали в вино. Теперь уже мне кажется, что Вадим Борисович и Сохатый в тот вечер были ненормально пьяными. Не упомню ни одного случая, чтобы Борисыч так напивался. И если Сохатый не притворялся пьяным, а действительно окосел, тогда стоит принять к сведению слова Мозга, что тот никогда не пьянеет, а тут…

Не нравится мне и то, что машина охранника из салона заглохла как-то очень удачно, заперев въезд в проулок. И почему водитель позволил блондинке уйти? Разве не входит в его обязанности следить за тем, чтобы все девушки после рабочей смены возвращались обратно в салон? Уж слишком такая последовательность событий становится похожей на хорошо продуманный план, который методично и чётко, шаг за шагом по минутам реализовывался прямо на наших глазах. Но самое главное: я не могу понять, если и вправду девчонки решились стырить деньги, как тогда они узнали, что Сохатому привезут к бане полмиллиона уе?

— Никак, — подаёт сзади голос Димка, — ты сам говорил, что у Сохатого какая-то своя игра скорей всего. А то, что девчонки притворялись, не похоже. Они здесь ни при чём.

— А тебе не кажется, — произносит Бизон, — что этот тип, что деньги привёз, мог быть частью плана? Сам же заметил, что он странно вёл себя и боялся засветиться. Может, те, кто его с деньгами послал, разыграли такую партию, чтобы деньги вроде как отдать Сохатому, но тут же их себе обратно вернуть? В таком случае понятно, откуда дамочки могли знать о деньгах: их просто купили, и они исправно отыграли свои роли. Разве не логично?

— Логично. Даже более чем логично. Но проблема в том, что все могли играть свои роли, понимаешь? — угрюмо возражает Сан Саныч. — Все могли играть. Даже кто-то из вас. Но пока подозрение номер один — девчонки с их водилой. Слишком, повторяю, последовательны их поступки. И это очень напрягает. Так что беру назад свои слова, что эта версия самая дурацкая. Надо с ними со всеми разобраться. Если это они умыкнули пол-ляма, значит, действительно есть кукловод. Тогда и его надо найти во что бы то ни стало. Во задача… Фу, — Бутурлин проводит ладонью по лицу, — голова реально пухнет, как тесто в кастрюле. Скоро мозги поплывут… Ладно, поехали.

— Куда в этот раз?

— На Ленинский проспект. Массажный салон посетим.

— А чё так далеко девочек возят? — удивляется Димка. — Разве поблизости ничего нет?

— Кругом есть. Только притон салону рознь. Одни девушки обслуживают работяг, другие — доходяг. Одним девушкам и полгрошика заплатить жалко, на других и тысяча баксов за пять минут общения — не проблема.

Юго-Запад — это особый район Москвы. Я так считаю. Это сразу чувствуешь, как только попадаешь сюда. И говорю я об этом со знанием дела: мы с Ляйсан снимаем квартиру на улице академика Анохина. Скажу вам прямо: мне здесь очень нравится и если бы была такая возможность, то купил бы квартиру только в этом районе Москвы и нигде больше. Как Капотня отличается от нашей деревни, так же и Юго-Запад отличается от Капотни. Здесь много вузов и студенческих общежитий, здесь живёт творческая интеллигенция. И всё это создаёт свою атмосферу на улицах этого столичного района. От проспекта Вернадского до Ломоносовского по тротуарам гуляет совершенно другая публика, не такая, как, допустим, на Алма-атинской или в Пятом квартале Капотни.

Когда от метро «Братиславская» раньше добирался до нашего сквоттинга в медвежьем углу Москвы, то в основном я видел простых работяг, которые пытались прикрыть своё социальное положение дорогим прикидом. В автобусной давке, пропахшей табаком, перегаром и железом, норковые шубы, шапки выглядели странно, не к месту. В толпе, набитой как сельдь в консервной банке, меховые наряды быстро затирались или лопались по швам. Но даже скорая смерть дорогого наряда не останавливает женщин с фигурами, испорченными тяжёлым физическим трудом, мужчин с крепкими рабочими руками. Они стеснительно прячут повседневную измождённость за шубами и кожаными куртками, купленными на деньги, долго и упорно по крохам собираемые.

На Юго-Западе публика ходит в нарочито неброской и с виду простецкой, хипстерской одежде. Скоро мне повезло убедиться, что на деле такая одежда добротна и стоит довольно дорого. Здесь маскировка в шикарные наряды бесполезна. Здесь по выражению твоих глаз, по осанке, по манере держаться, по одёжным швам и качеству материала мгновенно определяют твоё истинное лицо.

Здесь сдержанность словно пропитывает собой воздух. Вы здесь не увидите проявления сильных эмоций. Личина равнодушия прячет даже самые сильные страсти. Речи аборигенов юго-западного района богаты причастными и деепричастными оборотами, о существовании которых не ведает не измученный образованием человек других окраин Москвы. Именно здесь, на улицах Юго-Запада, я научился не доверять особой московской многоречивой тихой доброжелательности, в словесном тумане которой теряешь бдительность и не замечаешь, как тебя уже обвели вокруг пальца.

Здесь даже пьяные бомжи не ругаются площадной отборной бранью, но, вися на руках своих собутыльников, таких же немытых и опухших, бросают в толпу как вызов всей своей судьбе, как оправдание своего существования на грешной русской земле, стихи Тютчева о том, что умом Россию не понять и никаким западным аршином её никогда не измерить. Эти алкаши проникновенно, но пьяно-путано вещают всему миру, что в Россию можно только верить.

Обычной картиной, которая никого не удивляет, может быть на Юго-Западе и то, как пропойцы в лохмотьях, вальяжно закинув нога на ногу сидят на автобусной остановке и, тщательно подбирая слова, которые в состоянии всё же произнести их окостеневший от алкогольной анестезии язык, чинно обсуждают между собой просчёты царского правительства во время Крымской войны, артистически плавно покачивая кистью руки в такт своим рассуждениям.

Но справедливости ради хочу сказать следующее. Я много езжу по Москве и вижу, что во всех углах этого обширного города можно наблюдать следы великого переселения народов. Не знаю, как выглядела столица в прежние годы, когда основными её жителями были коренные москвичи. Не застал я Москву в таком виде, когда советская власть защищала заграницу от нашествия русских туристов и дауншифтеров, а в столице блюла чистоту московской породы. Вижу её в другом облике: основная масса уличной публики — это выходцы с Востока, дальнего, ближнего, среднего. Я привык в Башкирии к многонациональности. Для нас это нормально, когда рядом живут русские, украинцы, татары, башкиры, мордва, чуваши, марийцы. Но даже мне поначалу показалось странным видеть такое невообразимое количество представителей самых разных говоров и наречий. Характерный московский выговор, ещё не умерший окончательно, ещё звучащий со сцены Малого театра, на московских улицах глохнет в море многоязычия со своим, характерным для выходцев из самых разных российских земель акцентом в русском.

Говорят, что коренные жители столицы в массе своей живут на деньги от сдачи апартаментов на островах где-то в тёплых странах. Те далёкие южные государства привыкают к русскому наречию в той же степени, в какой Москва постепенно привыкает к разнообразию говоров…

Может быть, когда-нибудь мегаполис переварит эти многотысячные племена, появится новый тип столичного жителя с новым, только для московского наречия характерным выговором, но пока люди разных народов, совсем недавно оторвавшиеся от родной почвы, живут по своим обычаям, согласно своим привычкам…

С Юго-Западом связано и начало счастливого периода в моей жизни: мы с Ляйсан стали жить как муж и жена.

Сказать, что я чувствую себя на седьмом небе от счастья — значит, ничего не сказать. Часто ночами просыпаюсь, чтобы слушать в темноте её мерное, тихое дыхание и ловить аромат её шелковистых волос. Ещё могу, облокотившись, до самого утра в прозрачной полутьме московской ночи рассматривать тонкие черты её лица. Смотрю на неё и не могу до конца поверить в то, что ко мне пришло счастье. Я искал его где-то за тридевять земель от родных пенатов, а оно жило рядом со мной, ходило в ту же школу, сидело в классе через стенку и приехало в Стерлитамак в поисках меня.

Для чего? Для того, чтобы позвать меня в ту даль, где сумею понять, что счастье не прячется за высокими зубчатыми горами, за глубокими морями и непроходимыми лесами? Но как это объяснить юноше? И стоит ли объяснять? Может, так и должно быть, что молодой человек должен отправиться далеко-далеко в погоне за мечтой, для того чтобы наконец-то увидеть то, что всё время было под носом? Пока не увидишь, что в прекрасном «далёко» живут такие же люди, что в больших городах нет ничего сверхъестественного, волшебного, но та же жизнь с её проблемами, что здесь в массе своей живут обычные люди, зажатые в тиски повседневных изнуряющих проблем, до тех пор не в состоянии будешь оценить по достоинству своё, родное?

На Юго-Западе наша жизнь вошла наконец-то в русло определённости. Мы уже не чувствовали себя эмигрантами в своей стране, но были почти москвичи. В любом случае, мы уж точно стали совсем не такими, какими были наши земляки. У нас появились новые, городские привычки: хотя бы раз в месяц сходить в театр или на концерт, посетить музей, прогуляться по улицам. У нас даже свои маршруты появились для воскресных прогулок. Страницы Инстаграма запестрели фотографиями старых московских улочек с красивыми и необычными названиями, а именно: Чистый переулок, Сивцев Вражек, Поварская улица, Камергерский проезд, Садовое кольцо, Кривоколенный переулок…

Вечерами мы пролистывали фотографии, выложенные в Инстаграме, и ревниво отмечали, сколько прежних наших знакомцев, друзей, сколько одноклассников поставили лайки или отметились в комментариях.

Было время, мы приглашали их приехать в Москву и попытать счастья, пободаться со своей судьбой. Некоторым из самых близких друзей предлагали и кров на первых порах, и какую-то поддержку, но в ответ слышали одно и то же: «Где уж нам? Теперь уже поздно. Это вы вовремя уехали, а мы уже здесь начали жить, у нас здесь работа, дом, пусть крохотное, но благополучие, которым не хотим рисковать ради неизвестно чего».

Иногда в этих отказах звучала неприкрытая зависть. Её примесь охладила наше желание звать кого-либо из прошлой жизни, и мы решили больше никогда не оглядываться назад и двигаться только вперёд.

И наконец пришло осознание, что мир маленькой деревни под громадным куполом с крупными звёздами Млечного пути, мир, спрятавшийся за задумчивыми Шиханами, навсегда растворился в неоновых огнях, в свете ярко освещённых витрин дорогих магазинов, в гуле нескончаемого потока желтоглазых авто, несущихся по асфальтовому руслу, зажатому между бетонными многооконными берегами, в говоре толпы, праздно шатающейся на Тверской, в песнях Арбата…

Бордель «Массажный салон „Нежная лилия“» находится в подвальном помещении сталинки на Ленинском проспекте. Yukon пришлось припарковать на улице, потому что въехать в тесный двор, заставленный автотранспортом, не было никакой возможности. Пройдя через квадратную низкую арку, мы подходим к железной приземистой двери и нажимаем на кнопку звонка.

— Что вам нужно? — скрипит домофон.

— Как что? — усмехается Бутурлин. — Пришли пообщаться с массажистками.

— Вы записаны?

— Тамара Петровна, мы с Вами позавчера по телефону договаривались насчёт обслуживания в «Мотыльке».

— Минуточку.

Чуть погодя жужжит замок, и дверь отворяется. Лестница, освещённая светодиодными точками, вмонтированными в потолок, уходит глубоко вниз. Бутурлин, осторожно спускаясь по крутым ступеням, оценивает: «Умно! Даже очень. Аренда здесь, наверняка, намного дешевле. Поэтому по той же цене, по которой здесь же, на Ленинском, можно арендовать трехкомнатную квартиру, в подвальном помещении можно занять гораздо больше площадей. Да и от посторонних глаз подальше: никакие соседи не будут по поводу и без повода звать участкового».

На мой вопрос, впервые ли он здесь, Сан Саныч бормочет: «А ты думаешь, наш Вадим Борисович любитель бордельных шлюх? Зачем ему это? Поверь, Борисычу на самом деле больше нравится жизнь бомонда. Захочет — любая молоденькая кинодива с радостью станет его наложницей. Деньги — это самое сильное очарование мужчины, а слово „банкир“ действует мощнее любого наркотика на крохотные мозги глупеньких красавиц. Это только Сохатый всё тоскует по девяностым, молодость свою лихую вспоминает. Тогда шиком считалось вечер провести в бане в компании друзей да молоденьких продажных девах или, как говорит наш президент, женщин с низкой социальной ответственностью».

Внизу всё выглядит как в какой-нибудь частной клинике: в холодном свете белых плафонов напротив входа возвышается стойка рецепции из молочно-матового стекла со стоящим на его глянцевой поверхности монитором из белого пластика и тремя телефонами из белейшего пластмасса цвета молока. Направо и налево от стойки уходит коридор ванильного цвета с рядами такого же цвета дверей. Двери сливаются со стеной, и об их существовании можно догадаться только по выпирающим дверным ручкам цвета слоновой кости. Около стойки разлёгся старым рыхлым бульдогом пухлый диван из красной кожи с рядами вдавленных крупных и круглых пуговиц. Рядом на тонкой ножке балансирует журнальный столик, стеклянная поверхность которого завалена старыми номерами «Maxim», «Playboy», «Esquire». Между ними по какой-то необъяснимой причине лежит свежий номер газеты «Коммерсантъ».

У лестницы нас встречает элегантная дама в деловом тёмно-синем костюме. Чётко артикулируя звуки, она приветствует нас: «Здравствуйте! Да, господин Бутурлин, я сверилась со своими записями. Действительно, Вы вчера заказали эскорт-услуги. Уверена, что Вам понравилось, раз Вы вновь обратились в нашу фирму. Я уже говорила, что в наших правилах обслуживать клиентов по предварительной записи, так как наш салон славится высоким уровнем сервиса и отбоя нет от желающих воспользоваться нашими услугами. Но сегодня вам сильно повезло: наши девочки свободны, и они скучают в своих номерах. Сейчас я их позову, и вы сможете выбрать любую по своему вкусу. Какие-то дополнительные пожелания будут?»

Бизон и Димка переглядываются:

— А какие могут быть пожелания, например?

— Ну, допустим, МЖМ или БДСМ.

— А чё? Так можно? — спрашивает Димка и тут же, густо краснея, добавляет: — Что это такое, вообще?

— Хватит тут ля-ля-тополя разводить, — резко обрывает урок сексуального просвещения Сан Саныч, — мы пришли к вам по другому вопросу. Нам нужно побеседовать с теми девушками, которые прошлой ночью были в «Мотыльке.

— Они что-то сделали не так? — в недоумении поднимает бровь администратор. — Поверьте, все наши сотрудницы проходят тщательный отбор…

— Пока ничего не сделали. Нам просто нужно задать несколько вопросов.

— Я поняла. Это Ваше право, но учтите, что разговоры тоже денег стоят, — холодновежливым тоном проговаривает дама и важно уходит по коридору.

— Она похожа на нашего завуча, — шепчет Димка. Тамара Петровна оглядывается и смотрит на него таким строгим взглядом, что парень вновь краснеет, словно двоечник, пойманный на уроке за проказами: — Я же говорил: похожа. Блин!

— Ничего, — Бизон в утешение хлопает Димку по плечу так, что тот принимается потирать ушибленное место («Бизон, ты чего? Теперь синяк будет»), — я тоже в прошлом был мастером спорта по тяжёлой атлетике, медали получал, грамоты дома висят, кубки всю книжную полку занимают. И ничего… Новая страна — новые возможности, — грустно усмехается силач.

Вскоре перед нами предстают две вчерашние девушки. Их заспанные лица опухшие, с зеленовато-синюшным оттенком, какой бывает в моменты тяжёлого похмелья. Под глазами чернеют круги. Платья на них такие мятые, словно корова зажевала… При виде скомканного наряда девиц в памяти непроизвольно всплывает одна картина из деревенского прошлого:

Три года назад мама забыла закрыть калитку в сад, где обычно на верёвке сушилось стираное бельё. Этим воспользовалась наша комолая корова: войдя в благоухающую цветами калитку, она потянулась мордой к простынкам, которые через несколько минут выглядели так же, как и наряды наших девиц. Мама выдернула изо рта добродушной Зорьки отцовскую рубашку в синюю клетку и ею, словно мокрой тряпкой, стала хлестать перепуганное животное, выпучившее от страха свои громадные чёрные глаза и бросившееся всем своим тяжёлым телом в узкую щель. Сотрясая хлипкую калитку, она вырвалась на двор, где через минуту уже гуляла с равнодушной поволокой на крупных глазах, опушённых длиннющими ресницами, и шумно выдыхала запах парного молока…

Похоже, девицы не снимали свои наряды после вчерашнего и спали прямо в них… Если спали.

— Привет, — обращается Димка к рыжей девушке, красоту которой так и не смогла испортить похмельная одутловатость, — помнишь? Ты меня вчера лягнула своей туфлей. Теперь на ноге знаешь какая рана? — Он задирает штанину и показывает волосатую ногу, перетянутую бинтом.

— Ну и чё? — хрипло откликается рыжая. — Чего ты от меня хочешь? Вот привязался со своей ногой! Отвянь. Пнула, потому что — дурак! Сам напросился.

— А где ваша подруга, которая была с вами вчера? — хмурится Бутурлин.

Девушки переглядываются и пожимают плечами: «Она нам не подруга. Мы сами её вчера впервые в жизни видели. Даже не знаем, как зовут».

— Её зовут Олеся. Она вчера в первый раз вышла на работу, — официальным тоном объявляет Тамара Петровна, — её наш охранник и по совместительству водитель Серёжа только вчера привёз из головного офиса, и я сразу направила новенькую с девочками по вашей заявке.

— Откуда привёз? — удивлённо переспрашивает Бутурлин.

— Как вам объяснить? У нас есть свой как бы отдел кадров. Оттуда нашими работниками подаётся объявление о найме на работу девушек для эскорт-услуг и массажа. Тем, кто откликается и звонит по указанному телефону, предлагается пройти собеседование, в ходе которого прямо говорится, чем придётся заниматься. Если претендентки на работу в нашей фирме согласны (а согласны бывают многие, так как мы предлагаем хорошие деньги), то их привозят в один из салонов, где новенькие проходят медицинский осмотр (у нас есть своя бригада врачей). Если здоровье девушек, а так же их внешность соответствуют нашим требованиям, мы зачисляем их в штат и забираем паспорта на ответственное хранение для гарантии честной работы. Хочу особо отметить, что наша компания настолько пользуется успехом, что хозяин позволил себе открыть несколько салонов по Москве. При этом, у нас нет необходимости в рекламе своей деятельности посредством Интернет-сайтов. К тому же мы избегаем излишнего внимания к себе с тем, чтобы не приходили случайные люди. Дело в том, что наши салоны носят клубный характер и доступ открыт далеко не всем желающим. Вот и с Вами, если помните, мы сначала провели переговоры, прежде чем приняли Ваш заказ.

— Хорошо. Я понял. Где паспорт этой Олеси?

— Извините, но непосредственно у нас документы не хранятся. Мы отвозим их в главный офис.

— Ясно. А сама девушка где?

— Ночью я не следила: мой рабочий день строго с десяти утра до восьми вечера. Во время выездов, особенно ночных, за наших сотрудниц отвечает Серёжа.

— Дело ясное, что дело тёмное. Как говорила Алиса-в-стране-чудес, всё страньше и страньше.

— Эта Олеся с нами не поехала. — хрипло отзывается рыжая. Она сидит, опершись локтями в колени и обхватив ладонями голову. — Может быть, потому что Сергей сильно торопился: он газанул так, что Надя упала на пол с заднего дивана. Я его спрашивала, почему не дождался крашеной, а он только рукой махнул.

— Я сегодня утром звонила Олесе, — вмешивается Тамара Петровна, — но её телефон находится вне зоны доступа.

— Чем дальше, тем интереснее. — щёлкает гильотиной, отстригая кончик новой сигары, Бутурлин. — Ладно. Поговорим пока с этими красотками.

Когда есть для этого серьёзная причина, в Сан Саныче пробуждается находящийся в глубоком анабиозе зверь. Из потаённых глубин выдирается воин, профессия которого — убивать. Под гнётом свинцового взгляда в такие моменты понимаешь, что этот человек навсегда привык к слепому подчинению жертвы своей воле.

Девушки, встретившись глазами с бесстрастно-жестоким взглядом Бутурлина, мгновенно притихают и вжимаются в красную кожу дивана.

Вдруг Надя громко заикала. Её русые кудряшки трясутся в такт икоте. Тамара Петровна протягивает ей пластиковый стакан с водой из кулера. Девушка судорожно вцепляется зубами в прозрачно-тонкий ребристый пластик. Между всхлипами можно разобрать, что она помнит только начало вечера, но «этот плешивый дядька» всё время заставлял её пить («а сам не пил», — обиженно добавляет девушка). И у неё из-за большого количества выпитого произошло затмение разума: «Я не помню даже, как оделась».

Рыжая с трудом поднимается. Двигаясь через силу, наливает воды из кулера и, прислонившись к стойке рецепции, начинает, болезненно прищурив глаза, внимательно смотреть на подругу. В какой-то момент она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но быстро передумала. Красавица выдавливает из себя смех, пытаясь придать себе независимый вид, скрещивает на груди руки и произносит: «Крашеная… та, что Олеся, помогла тебе одеться».

— Ну а ты что помнишь? — обращается к ней Бутурлин. — Кстати, тебя-то как зовут?

— Откликаюсь на Матильду, — гримасничая, девушка кланяется в глубоком реверансе, но теряет равновесие, её ведёт в сторону, и она едва не роняет монитор. Матильда опирается локтями о стойку, хватается за голову и горестно выдыхает густой перегар.

«Ишь, как её крутит», — сочувствует рыжей Бизон.

— Итак, Матильда, что ты помнишь про вчерашний вечер? Нас интересуют последние моменты перед тем, как все расселись, если так можно сказать, по машинам.

— Да, — встревает Димка, — расскажи, зачем Сохатому хотела въехать по физике и меня ранила?

— Да не знаю я никакого Сохатого!!! — слабым голосом возмущается Матильда, с силой вдавливая пальцы в виски. — Если вы про плешивого толстяка, то он козёл последний! А ты, — оборачивается она к Димке, но тут же от боли зажмуривает глаза и с трудом выдавливает: — заслужил, идиот! Да и вообще, — девушка пытается топнуть ногой, — кто вы такие, чёрт побери, чтобы допрашивать?! Мусора, что ли? Участковые?!

— Я за мусоров могу обидеться, — угрожающе растопыривает руки Бизон.

— Оставьте девушек в покое, — в голосе администратора зазвучал металл, — чего вы от них добиваетесь? Сами довели бедных. Посмотрите на них: Надежда весь день сидит в обнимку с унитазом, а Ма… Матильда две бутылки водки уже успела с утра выпить. Никогда с ней такого не было. Впервые вижу её в таком состоянии. Но что за причина, не говорит. А у нас, между прочим, солидная компания, мы предлагаем ВИП-обслуживание для очень солидных, уважаемых пациен… Ох, извините! Оговорилась. Клиентов. Ну да, конечно, клиентов. Солидных клиентов… По вашей же вине сегодня у нашего салона будут одни убытки: эти девушки, что называется, не пригодны к службе.

— Какие убытки? — зажигалка «Zipper» замирает перед отстриженным кончиком сигары, так и не полыхнув пламенем. — Господь с Вами, Тамара Петровна! Вам было уплачено по тройному тарифу!

— Позвольте! Мы с вас взяли строго по прейскуранту. Я Вам, извините, даже товарный чек выписала, если помните, — ледяным тоном возражает дама, — тройная плата связана с тем, что обслуживание клиентов с выездом — это повышенный риск для наших сотрудниц. Мало ли что их ждёт на территории заказчика? Например, заказывают эскорт-услуги для двоих. Наши девочки, допустим, приезжают по адресу и там сталкиваются с батальоном гастарбайтеров, озверевших за месяцы сексуального воздержания.

— Каких гастарбайтеров?! — взревел Бутурлин, выкатывая от возмущения глаза. — Чего Вы тут тень на плетень наводите? Вип-обслуживание у них, понимаешь ли, для уважаемых господ, видишь ли! Клубный, тьфу, характер салона! Тщательный отбор клиентов! Фу ты, ну ты — рожки гнуты! Тогда зачем мне про гастарбайтеров плетёте? За дурачка держите? Просто, как я понимаю, повод нужен слупить лишние деньги с клиента, как в дешёвой парикмахерской?!

— Позвольте. Ничего я не плету, как Вы изволите выражаться. Даже у очень солидных господ бывают… свои, скажем, странности. Там, где приходится иметь дело с людьми, никогда! никто! никакой! гарантии не даст!

— Надо же! Как убедительно! — Бутурлин задыхается от негодования, но, крепко сжав кулаки, некоторое время шагает из угла в угол, немного успокаивается и продолжает: — Так вот. Чтобы Вам было понятно, скажу на Вашем языке: у ну очень уважаемого человека, который вчера воспользовался услугами вашей фирмы, пропала большая сумма денег! Есть подозрение, что бабло, извините, несколько пачек очень крупных банкнот украли ваши люди. Кто именно, сказать пока не могу… Но разгадка, надеюсь, близко!

— Думаю, — администратор не дрогнула ни единой жилкой на лице, — Вам стоит позвонить учредителю нашей фирмы, господину Безбабных. Уверена, что Вы, господин Бутурлин, возводите напраслину на наших девочек. Надежда и… Матильда давно зарекомендовали себя как ответственные сотрудницы. Про Олесю я ничего сказать не могу. Она совсем новый человек, и то, что в первый же выход на работу исчезла, вызывает и у меня беспокойство и подозрения. Считаю, что Виктор Алексеевич сумеет внести ясность.

Минут через сорок по ступеням прогрохотало четыре пары ног в берцах. В холле сразу становится тесно. Вошедшие квадратные то ли люди, то ли дубовые комоды в зелёной униформе встают по обе стороны от входа, мы же плотной стеной выстраиваемся напротив. Рука Димки медленно тянется к рукояти пистолета, спрятанного в кобуре под левой мышкой. Мышцы Бизона вздуваются под рубахой. Набычившись, он угрожающе смотрит из-под мощных бровей. Между нами и вошедшими остаются только диван с сидящими на нём девушками и стойка, за которой продолжает стоять внешне невозмутимая Тамара Петровна. Однако я замечаю, как трясутся мелкой дрожью увлажнённые мазями пальцы со складками старческой кожи, когда администратор машинально проводит ладонью по блестящей поверхности стойки, сметая едва заметные пылинки.

На небольшой пятачок свободного пространства в середине комнаты из-за спин бойцов выходит сорокалетний господин с причёской, сверкающей от бриолина, как полированный кусок металла. Несмотря на жару, на его крепком невысоком теле плотно сидит дорогой костюм в серую полоску. Ворот белоснежной шёлковой сорочки стягивает галстук с золотым зажимом, из-под коротковатых по моде рукавов пиджака выглядывают манжеты, украшенные золотыми же запонками с бриллиантами.

Господин внимательно слушает Бутурлина и, тщательно подбирая слова, вслед за тем произносит:

— Передайте Вадиму Борисовичу, что для нас, м-м-м, большая честь, что он обратился в нашу фирму. Я восхищаюсь им, э-э-э, как руководителем одного из самых успешных банков… Моё почтение и небезызвестному Петру Андреевичу. Считаю своим долгом в первую очередь, э-э-э, напомнить, что мы с огромным уважением относимся к своим клиентам и гарантируем, так сказать, полную, м-м-м, конфиденциальность. С этой, э-м-м, стороны им нечего опасаться: мы ведь не враги собственному бизнесу. Лишний раз напомнить думаю, всегда стоит…

А теперь о деле. Так сколько денег пропало? — от мычания не осталось и следа. Теперь Безбабных говорит резко, чётко. — Полмиллиона евро? Дорогой, — Виктор Алексеевич, явно подражая Эрику Робертсу, широко разводит в стороны руки, унизанные золотыми перстнями, и ослепительно улыбается, — это же такая мелочь, которая ни мне, ни кому бы то ни было из моих знакомых не интересна. Если бы речь шла о двух или трёх миллионах евро, тогда другое дело… — он на минуту замолкает, и по его лицу пробегает мечтательная улыбка. — М-да-а… А из-за каких-то пяти сотен штук баксов, в смысле — евро, никто, и я в том числе, своей репутацией рисковать не станет. Это однозначно… Если только кто-то из моих девочек ненароком не проявил самодеятельности… Но администратор Вам, уважаемый… извините, как Вас зовут? Так вот. Уважаемый Александр Александрович, Тамара Петровна уже объясняла: и Надюша, и Маша — проверенные и опытные работницы.

На них я могу положиться, как на самого себя. Подумайте сами, им не с руки лезть в глупую авантюру и подвергать себя опасности… Так что, мой Вам совет: ищите у себя. Почему бы вам, уважаемый товарищ, с Вадимом Борисовичем своих ребят не допросить и не обыскать?.. Хотя, — он театрально прикладывает палец к губам, — здесь несколько раз прозвучало имя Олеси. Кто это?

— Но, Виктор Алексеевич, — дрогнула голосом дама, — Вы сами её вчера к нам направили.

— Я? Направил? — господин задумывается. — Тамарочка, вот что… Вы прекрасно знаете, что у меня фотографическая память на лица и имена, и если я говорю, что не помню, то это означает только одно: этого не было в природе, — он бросает на женщину взгляд ядовитой змеи, приготовившейся к атаке, и маска железной леди медленно сползает с её лица, обнажая смертельный ужас.

— Но, — лепечет Тамара Петровна, — Сергей Петрович сказал… он… он сказал… он привёз эту девушку и сказал, что она уже оформлена на работу после собеседования и медосмотра.

— Тогда где её документы?!! — взрывается и бешено кричит Виктор Алексеевич.

— Сергей Викторо… Петрович… Серёжа, — слёзы катятся по щекам Тамары Петровны, которая стремительно на наших глазах превращается в жалкую пожилую женщину, — Серёжа сказал, что он забрал у новенькой паспорт, и обещал, что сам отвезёт его в отдел кадров.

— Звоните! — скрипит зубами Виктор Алексеевич, — срочно звоните вашему Серёже!!!

Тамара Петровна трясущимися руками снимает молочно-матовую трубку и набирает номер.

Через минуту в холле слышится механический голос: «Набранный Вами номер находится вне зоны действия сети».

— Ну что, Виктор Алексеевич? — выразительно произносит Бутурлин и прячет сигару в футляр. — Бардак в датском королевстве?

— Компания. Сотрудницы. Прейскурант. — задумчиво бормочет Бизон, пока мы идём к машине. — Я просто офигеваю!!! Словно мы не в бордель к проституткам пришли, а в солидную фирму, производящую там, — он машет в воздухе пятернёй, — буровые установки. А этот! Виктор Алексеевич. Обычный сутенёр, на самом-то деле! Ан нет: учредитель фирмы!!! Ё-маё! Мы в каком мире живём?!

— Я сюда ещё раз обязательно приду, — торопливо проговаривает Димка, думая о чём-то своём.

— Ты сдурел? — Бизон прислоняется к бамперу. — Тут один час знаешь сколько стоит? Ты же слышал: у них ВИП-обслуживание. У тебя денег таких никогда не было и не будет. — В долг возьму! У тебя займу!

— Да зачем тебе это надо?!!

— С Машей, которая Матильда, хочу познакомиться.

— Что? Из-за ноги, что ли, так сильно обиделся? Брось! Забудь и не вздумай мстить! Бог прощал и нам завещал, вот так-то.

— Шутишь? — оскорбляется Димка. — Ты её видел?

— Ну?

— Что ну?

— Ну, видел.

— Классная девчонка! С характером! Как она меня осадила! А глаза её ты видел? Есть в ней что-то… во взгляде, в голосе… настоящее, неиспорченное. Нутром чую, и от этого тянет меня к ней очень сильно.

— Тю-ю-ю, — свистит Бизон и внимательно смотрит на Димку, словно впервые видит его, — ясно. Ты же только утром ругался на этих…

Мимо нас быстрым пружинистым шагом проходит коренастый Сутенёр в окружении своих амбалов. Садясь в машину, он поправляет волоски на безупречно гладкой блестящей голове, быстро бросает взгляд в нашу сторону. Два чёрных Land Rover’а уносятся по центру Ленинского проспекта прочь, стремительно превращаясь в точки в рычащей моторами, кипящей выхлопными газами реке.

— Значит так, — прерывает молчание Бутурлин, — мы сейчас отправимся доложиться Вадим Борисычу. Ты, Димыч, как самый молодой и шустрый, останешься и выяснишь всё про этого водителя Серёжу.

— То есть я могу вернуться в салон?

— Делай, что хочешь, но сведения добудь!

— Есть! — радостно кричит Димка и бежит прочь.

— Стой! — останавливает его Бутурлин. — Возьми деньги на «непредвиденные» расходы, мало ли, — и суёт ему пачку тысячерублёвок.

— Есть! — ещё громче кричит Димка и пулей влетает в арку.

— Куда тебя, чёрт безглазый, несёт!!! — кричит из темноты прохода, еле ворочая тяжёлым мешком вместо языка, дряхлая старуха в зимнем засаленном пальто. — Зенки-то свои залил водкой, антихрист проклятый! Чуть коляску не уронил.

— Прости, бабуля, я случайно, — Димка быстро скрывается во дворе.

— Бегают ироды проклятущие! Всё бегают и бегают туды да сюды… Житья от них нету совсем… Алкаши нешастные, — старуха ещё долго шамкает беззубым ртом, произнося ругательства. Качаясь из стороны в сторону и нелепо выкидывая вперёд ноги в истоптанных лет двести тому назад сапогах, она ковыляет мимо растущих вдоль дороги лип, источающих в знойный воздух июля плотный медовый дух, на угол перекрёстка к зебре перехода.

…а у нас в Стерлитамаке сквер на проспекте Ленина около педагогического сплошь засажен липами, и каждое лето там стоит пьянящий запах, настолько густой, что, кажется, его можно резать и намазывать, как масло, на хлеб…

В коляске от резких толчков качающейся в разные стороны старухи, словно она боцман на палубе старого баркаса, подбрасываемого волнами, еле слышно позвякивают пустые вино-водочные бутылки.

— Что это? — кивает головой на бежевое нутро багажника Лёха, бестолковый мужик лет тридцати. Мне, честное слово, непонятно, как он попал в охранники: вероятно, опять сыграла свою роль вера Вадима Борисовича в силу астрологии. Лёха весь какой-то нескладный, сутулый. Ходит, шаркая ногами в громадных чёрных ботинках из кирзы. Двигается так, словно ноги оторвать от земли не может из-за тяжелейшего недуга. Чёрная униформа с жёлтыми нашивками на рукавах и на клапанах нагрудных карманов сидит на нём, как мешок на огородном пугале.

Единственное дело, которое Лёха способен выполнить без нареканий, — это нажать на кнопку отпирания ворот, чтобы впустить или выпустить машину босса или его гостей. Проверять документы на въезде всегда поручается его напарнику Пузырю, чтобы избежать лёшкиных глупостей. Все мы хорошо помним случай, когда Лёха отказался пропускать во двор такси, в котором сидела мать Вадима Борисовича, на том основании, что про её существование ему не было доложено.

— Кнопки для складывания и раскладывания задних сидений.

— Придумают же, блин, — Лёха брякнул сумкой с боезапасом, который принёс по приказу Вадима Борисовича, — не то что мы на своих Ладах. Без всяких там штучек-дрючек. А это что? — он обходит машину и заглядывает внутрь салона. — Ух, какой подлокотник! А чё это он такой широкий?

— Там что-то типа второго бардачка. Я в нём храню диски с музыкой: Вадим Борисович любит послушать джаз или классику. Там есть ещё выходы Ю-эС-Би. Прикуриватель тоже там. Показать?

— Я чё, по-твоему, прикуриватель не видел? — теряет интерес к салону Лёха и идёт вокруг джипа. — А колёса-то какие здоровенные! — пинает переднее колесо.

— Вадиму Борисовичу, — в этот момент я чувствую себя живым воплощением вселенского терпения, — очень сильно нравятся широкоразмерные шины. Видишь, как из-под брюха запаска выпирает? Иногда мне кажется, что где-нибудь на просёлке ею запросто можно ухаб поймать. Посмотри.

— Неа… не вижу.

— Так ты нагнись, чудило, и увидишь.

— Я чё? На коленях должен ползать? — обижается Лёха и уходит, ворча по-стариковски. — Тоже мне! Придумали всякую фигню непонятную. Зачем оно всё? Одно баловство.

— Эй, Лёха, погоди! А сумку кто положит как следует? Смотри: ты её посреди багажника кинул, да к тому же замок на ней не застегнул. По дороге пистолеты и обоймы растрясёт — по всему салону сам собирать будешь!

— А ну тебя, — бурчит Лёха, не оглянувшись, и исчезает в будке при воротах.

— Чудило, — я с тихим треском тяну молнию на сумке и пристёгиваю её ремнём к боковине.

Полчаса назад вернулся Димка. Ему удалось узнать, что водителя зовут Сергей Петрович Борзов и что живёт он в одной из многоэтажных панелек на Череповецкой улице. Вадим Борисович долго шушукается с Бутурлиным в кабинете за закрытыми дверями и принимает решение устроить в квартире одновременно и водителя, и охранника из салона засаду.

Мы вновь рассаживаемся в машине. С нами в этот раз в кабину влезают и Лёха с Пузырём. Мы вопросительно смотрим на Бутурлина: неужели на одного пожилого водителя нас четверых не хватит? Сан Саныч в ответ разводит руками: а что я могу сделать, мол? Борисычу звёзды подсказали, что операция будет сложной, поэтому он решил усилить отряд.

Я качаю головой: чудило уж точно поможет нам справиться со сложностями! Перевожу рычаг в режим движения и ищу радиоволну. «Cause I said so!» — салон громадной чёрной машины заполняется убойным ритмом.

Сан Саныч молчит. Это хорошо. Значит, можно пока послушать музыку без его критических замечаний…

— Ну? — Бизон толкает Димку в бок, едва мы выезжаем на Третье транспортное. — Видел свою кралю?

— Договорились завтра встретиться, — закивал тот головой в такт песне.

— Но этим девушкам нельзя с клиентами переходить на личные отношения. Разве нет?

— Так я не клиент, — подмигивает Димка, — я ж просто зашёл с этой, как её? с завучем, вот, переговорить. И пока та по телефону новый заказ обсуждала, я к Маше подскочил и мы с ней успели перекинуться парой фраз. Я ей часы свои в руку сунул и сказал типа: «Завтра обязательно мне вернёшь в „Шоколаднице“ в два часа дня, потому что я без них жить не могу, так как это память о бате». И убежал.

С шоссе я, почти не снижая скорости, сворачиваю на Илимскую. От резкого поворота Бизон всем многопудовым телом наваливается на смеющегося Димку. Тот сегодня явно в приподнятом настроении от того, что всё ему удаётся.

Скоро в вечернем сумраке засверкали огни бизнес-центра «Депо», похожего на поставленные друг на друга в несколько этажей контейнеры. «Take money and get it / How we living mate? / How we get it mate?» — пытает нас вопросом рокер из нью-йоркского гаража.

С Новгородской улицы сворачиваем в переулки и тормозим во дворе за «Пятёрочкой».

«Навигатор показывает на этот дом», — киваю на стоящую слева от магазина длинную, как Китайская стена, двенадцатиэтажку.

Димка выскакивает из машины, пробегается вдоль здания, в поисках нужного подъезда вглядываясь в нумерацию. Находит и садится в ожидании на скамейку. Скоро входная дверь открывается, и на улицу выходит чем-то недовольная женщина (я давно заметил, что многие москвичи, выходя из своих квартир, надевают маску недовольства, словно заранее настраиваясь на встречу со слякотью, смогом и человеческим хамством).

А у нас в деревне, тут же подсказал внутренний голос, всё совсем не так. Утро там как нежное прикосновение к бытию:

В летние месяцы своего детства я просыпался, как все деревенские, рано утром, выходил из дома и садился на нагретое утренним солнцем крыльцо. Ещё не придя в себя от сонного морока, тяжёлые от утренней влаги, тяжело жужжат мухи. Деловито пролетает по-над серой пылью двора грузный шмель. Гуси, вытянув шеи, бурно обсуждают между собой выложенную для них в корыте кашу. Свесив по-дурацки набекрень свои бледно-розовые гребешки, деловито копаются в навозе глупые куры. Где-то на другом конце села тарахтит трактор, пуская время от времени в голубое небо чёрный столб выхлопа. Высоко-высоко над головой медленно тает след пролетевшего авиалайнера, где невидимые люди летят в неведомые дали, не подозревая, что прямо под ними, на тысячи метров вниз, сидит маленький мальчик, весело треплет за ухо рыжего пса, жёлтым пушистым шаром прилетевшего из-под ворот и бросившегося облизывать лицо маленькому другу…

Не успеваю обдумать внезапно возникшие видения из своего детства: почему это вспомнилось именно сейчас? и почему, вообще, вспомнилось то счастье, которое жило в далёком прошлом?

Димка проворно подскакивает к железной двери подъезда и мешая ей защёлкнуться на магнитный замок, ловит за ручку. Машет нам рукой.

— Ты с нами? или здесь останешься ждать? — спрашивает меня Бутурлин, ставя каблук на подножку.

— С вами. Только машину подальше отгоню.

Мы поднимаемся на пятый этаж, и Бутурлин, умело управляясь отмычкой, быстро открывает обитую потрескавшимся коричневым дермантином дверь. Я стою за его спиной и гляжу на серебряные шляпки гвоздиков, бегущих вдоль косяков и по пересекающимся диагоналям, и думаю о том, как много чего интересного, оказывается, умеет бывший офицер.

В сумерках уходящего дня быстро осматриваем однокомнатную квартиру. Сергей явно сторонник аскетического образа жизни. На всём, что есть в комнате, лежит печать дряхлости: половину стены занимает старый продавленный диван-кровать, над которым висит ковёр, выгоревший настолько, что уже невозможно рассмотреть рисунок; напротив дивана громоздится полированный сервант, за стеклом которого ничего нет, кроме одинокой хрустальной вазы; в углу на тумбочке грустит чёрно-белый телевизор «Рекорд».

А ещё вся квартира давным-давно пропахла застарелой пылью. Я провожу пальцем по многолетнему бархатистому её слою, покоящемуся на серванте, и вытираю руку о занавеску. С неё бесшумно сыплется труха распадающейся от древности материи. Такая обстановка мне хорошо знакома:

— Ребя, это съёмная квартира. Насмотрелся на такие халупы с воз и маленькую тележку, пока искал сносное жильё. Квартирант, видимо, холостяк и совсем бытом не интересуется, — словно в подтверждение моих слов над головой пискнула кукушка и на полузвуке, не выдержав своей дряхлости, скрылась в глубине.

— Похоже на то, — соглашается Бизон, — но холодильник, однако, полон продуктов. Ага, вот и колбаска. — он быстро отправляет в рот красно-коричневый кружок сервелата. — Недавно порезали: даже не заветрилась. Борщ на плите. Тёплый. Значит, хозяин скоро вернётся.

— Будем ждать, — то ли приказывает, то ли констатирует Бутурлин, — свет не включать. Сидеть так тихо, чтобы слышно было, как комар дышит.

Не успела в десять часов вечера кукушка старчески поперхнуться, как едва слышно щёлкнул замок и входная дверь бесшумно отворилась…

В квартиру робко пролезает полоска измученного желтухой света тусклой, тридцативаттовой лампочки на лестничной площадке.

В дверном проёме показалась тёмная фигура, без звука скользнувшая в комнату. Лёха и Пузырь с двух сторон кидаются на неё, с грохотом роняя стулья. Неожиданно в квартиру с шумом влетает ещё три фигуры. Входная дверь с тихим всхлипом английского замка захлопнулась, и пришла кромешная тьма.

В темноте слышна странная возня. Шёпотом матерясь, чертыхаясь, пыхтя, люди, собравшиеся в тесном квадрате комнаты раздают направо и налево звонкие тумаки. Звенит разбитое стекло серванта, жалобно дребезжит одинокая ваза, где-то в мрачных глубинах квартиры трещит сухое дерево венского стула. Обозлённые соседи с верхних и нижних этажей яростно стучат гаечными ключами, костылями, швабрами и даже столовыми ложками по батареям отопления, по стенам, потолкам, полу.

Откуда-то снизу, от пола, доносится тихий вскрик Димки: «Ай, сука, гад! По больной ноге! Сволочь!» В этот момент, словно таран со стальной бараньей башкой на навершии, в моё ухо с сокрушительной силой въезжает чей-то здоровенный кулак, и всё вокруг заполняет оглушающий звон…

Неизвестно, как долго длилась бы возня в тёмной комнате, если бы не резкая вспышка света, которая заставила всех замереть. Это Бутурлин стоит у выключателя, держась за покрасневший подбородок и вращая бешеными глазами.

В комнате воцаряется тишина, и моему взору предстаёт следующая картина. Из-под овального стола, придвинутого в левый от двери угол, торчат раскинутые в стороны полные брёвна-ноги Пузыря, а вокруг них лежат остатки того самого венского стула, хруст которого слышал, наверное, весь дом. Над бренным телом павшего Пузыря в яростных объятиях застыли Лёха и незнакомец в балаклаве. В углу между диваном и подоконником лежит Димка. На нём сидит другой незнакомец в такой же балаклаве, шею которого зажал в борцовском замке Бизон, упираясь коленями в димкины ноги. Я же стою, вцепившись в ворот рубахи третьего ряженого, замахнувшегося кулаком в кожаной гловелетте для очередного удара.

Едва раскрывая заплывшие синюшными пятнами глаза, с трудом шевеля разбитыми губами, все в один голос хрипят: «А где хозяин?»

— Что за маски-шоу?! Вы кто такие?!! — кричит Сан Саныч и выхватывает пистолет.

— А вы-то кто? — раздаётся твёрдый голос четвёртого незнакомца, который стоит на четвереньках за моей спиной и трясёт головой.

— Мы к Сергею Петровичу в гости пришли.

— Ну и мы… в гости пришли.

— С отмычкой?

— А вы, можно подумать, ключи от Сергея Петровича получили? — язвит четвёртый, поднимаясь на ноги. — Мы-то, в отличие от некоторых, к нему по работе.

— По какой работе? — удивляется Бутурлин. — От Безбабных, что ли?

— А-то! Естественно.

— Что естественно?

— То естественно, что этот человек на нас пока работает. И у нас приказ доставить его к начальству.

— На кого это на нас? — стонет придавленный Димка. — И при чём тут «в отличие от некоторых»? Он у нашего босса деньги увёл! И плевать мы хотели с высокой колокольни на то, что вам там ваш хозяин приказал.

— Мне никто ничего приказать не может! Пошли вы к чёрту! — незнакомец вскакивает и рывком срывает с головы балаклаву.

— Оба-на! — удивляется Бизон. — Виктор Алексеевич. Собственной персоной.

— Ты обознался, старик. Меня зовут Александр Алексеевич. Мы близнецы, — двойник Безбабных плюхается на застонавший от неожиданности диван.

— Обознатушки, значит, — обмякая, устало вздыхает Сан Саныч и присаживается рядом, — тогда будем разговоры разговаривать.

— Перетрём, — охотно соглашается близнец, осторожно щупая пальцами покрасневшую скулу.

В итоге, после нескольких минут оживлённого спора Бутурлин и второй Безбабных решают, что ждать Борзова будем все вместе, а там видно будет. Приводим в чувство Пузыря, который долго мотает головой и непонимающе водит глазами вокруг. Все усаживаемся, где можем, потирая ушибы и синяки. Старенький диван мучительно кряхтит под тяжестью грузных тел.

Один из незнакомцев бурчит, стянув с лица маску: «Кажись, в глаз приличный бланш получил». — «Ага, — подтверждает товарищ, — подглазник что надо! Красиво рисуют. Кто художник?» Пострадавший молча кивает в сторону Бизона.

Лёха при последних словах незнакомца оживляется и горячо шепчет: «В выходные ко мне друг приходил. Решили мы с ним, значит, посидеть. Купили водочки, колбаску сервелат для закусона. В общем, чин чинарём. А что ещё делать в воскресенье? Сидим на кухне, пьём, болтаем по-умному. Ругаем, там, америкосов, хохлов и прочих немцев. Хорошо так, душевно сидим. Один пузырь раздавили, за другой взялись. И вдруг приятель раз — и мне в ухо! Я ему: ты чё, братан, с дуба рухнул, ли чё? И в ответ ему в рыло как саданул! А тот долго не думал, возьми и табуреткой меня по голове ка-а-ак шарахнул! Я так и йокнулся! Выключился, не знаю, насколько. Аж скорую вызывали. Через неделю встретились с ним, радуемся: здорово посидели! Весело! А он мне: да, грит, никогда таких здОровских выходных у меня не было. Так что, и мы с вами нормально так познакомились».

Незнакомец с пылающим фингалом интересуется у Лёхи: «Не спрашивал, за что друг в ухо-то двинул?» — «Да, спрашивал. А он грит, что не в меня целился. Грит, чёрт рядом со мной сидел, такой… с рожками маленькими на лбу, ну и решил ему по рогам бацнуть».

Незнакомцы аккуратно улыбаются, осторожно пряча носы в кулаках.

Бутурлин недовольно ворчит, что зря свет включали, шумели сильно, что, может быть, и бесполезно уже ждать, но тем не менее щёлкает выключателем. Снова наступает тишина. Только слышно тяжёлое дыхание контуженного Пузыря.

В полночь в часах что-то зашипело, заскрипело, кукушка в очередной попытке накуковать счастье вылетела, затрепетала крылышками, булькнула и исчезла. Часы притворились, что всё так и должно быть, и продолжили как ни в чём не бывало мерно тикать.

Сон мягко наваливается, заставляя никнуть всё ниже и ниже… Я резко ныряю лицом в мягко обволакивающую тёмную волну, сразу вздрагиваю всем телом и вскидываю голову, сопротивляясь дрёме. В то же мгновение луч прожектора режет по окнам, выхватывая из темноты мертвенно-бледные в ослепительном свете лица, по стенам плывут фантасмагорические тени. В кармане брата-близнеца требовательно звенит мобильник.

Из трубки льётся неторопливый уверенный басок. Брат Сутенёра растерянно глядит на нас: «Пацаны, такое дело… Звонил Борзов. Говорит, что все выходы из квартиры заблокированы. На лестнице прямо сейчас стоят спецы. Они готовы по первому же слову вышибить дверь. Нам предложено выходить по одному, оружие оставлять на площадке».

…Когда нас выпустили на свободу, небо уже приметно серело, и во влажном утреннем воздухе проступали размазанные в лёгкой дымке, какая бывает только в самую рань, контуры домов, деревьев. Мы возвращается во двор дома Борзова. Быстро находим оставленный мною на площадке во дворе Youkon.

Молча садимся в прохладные кожаные кресла, протираем моментально запотевшие стёкла. Бутурлин неторопливо вынимает из сумки, оставленной в машине, сигару, выбивает её из футляра, мнёт, медленно достаёт гильотину, срезает кончик и хлопает себя по карманам в поисках «Zipper’а»: «Ч-чёрт! Видно, в потасовке посеял».

Он тянется открыть подлокотник, чтобы зажечь сигару от прикуривателя, когда Димка хватает из рук Пузыря прозрачно-жёлтую зажигалку, которую тот нервно теребит в руках, и подносит огонь. Сан Саныч благодарно кивает и глубоко, с наслаждением затягивается.

— Что всё это значит? — нетерпеливо обращается к нему Димка. Бизон солидарно кладёт руку на его плечо.

— Что? А ничего… Облава была.

— Уж догадались! — язвит Димка. — Но как так вышло?

— Просто… — Бутурлин пускает густую струю дыма в окно. — Вышло всё очень и очень просто… Наш Виктор Алексеевич Безбабных, как оказалось, интересуется не только девочками. Этот джентльмен решил, что называется, масштабировать свой бизнес, развивать внутри своего дела новое направление. Целый год он планомерно вёл подготовительную работу: поставщики, логистика, договоры. В этом виде деятельности проституткам отводилась особая роль — распространителей. Они должны были толкать какой-то новый вид дури. Безбабных наладили поставки какого-то убойного коктейля, смеси кокса с чем-то ещё. По задумке братьев, девочки на трассе коктейль попроще да подешевле должны были толкать, а салонные девицы — элитную разновидность, то есть значительно дороже. Да-а… А полгода назад в бордель устроился в качестве водителя и охранника сотрудник Федеральной службы по борьбе с наркооборотом. Этого агента под прикрытием, то бишь крота, мы с вами знаем как Борзова. На днях, по информации, собранной сим товарищем, братья вроде как получили первую партию дури. Борзов сообщил об этом своему начальству. Наверху решили, что надо брать близнецов по горячим следам, то есть планировалось зарубить бизнес на корню, чтобы не дать ему пустить ростки, укрепиться, обрасти дилерской сетью.

— Как-то нелогично, — гнусавит Бизон, зажимая нос, — причём здесь квартира самого Борзова?

— Бригадой, которая явилась на квартиру Борзова и напоролась на нас, сами знаете, руководил Санёк, брат Сутенёра. Начальство Борзова решило, что именно его в первую очередь нужно брать. Потому что именно он в течение года ездил по разным уголкам мира. Объездил всю Азию, посетил некоторые страны Латинской Америки. Дело в том, что Виктор — это мозг среди братьев, очень умный и осторожный человек. Санёк попроще, но и безбашенный совсем, ничего не боится. Если надо, к чёрту в пекло отправится. Полный отморозок. Так что Витёк идеи подавал, а реальные каналы связи налаживал Санёк, лично. Именно он и перевалочные базы в разных странах создавал, и механизмы транспортировки отрабатывал, и, конечно же, агентурную сеть он организовывал. Такой удачный тандем у братьев получился…

— И как? — спрашивает Димка, с улыбкой поглядывая на скорчившегося рядом Бизона. — Большую партию наркоты накрыли?

— В том-то и дело, что ничего не нашли. Результаты облавы оказались смехотворными. Виктор Алексеевич всем нос натянул. Я ж говорю: он умён и очень осторожен. То, что Борзов вычислил как тайный склад, оказалось обманкой, созданной для отвода глаз. «Борзов и компания» сели в калошу. В том помещении, куда нагрянул отряд вооружённых бойцов, нашли только маленький пакетик с ничтожной дозой. Словно Витёк его специально там оставил. В насмешку. Такой приветик, мол, шлют два молодца — одинаковых с лица. Где настоящий склад с товаром, никто, кроме братьев, не знает. Так что одни сплошные обознатушки-перепрятушки.

— Их посадят? — интересуюсь я.

— За что? Официально они возглавляют сеть массажных салонов. Не более. Доказать, что братья занимались организацией проституции практически невозможно. Сайтов в Интернете с фотографиями девиц и предложениями услуг нет. По документам девушки всего лишь занимались массажем посетителей и сопровождали бизнесменов в деловых поездках в качестве временных секретарш. Доказать обратное не получится: братья, как и девушки, конечно же, всё будут отрицать. Тем более, что если совсем горячо станет, то Витёк и Санёк к своим влиятельным клиентам за помощью обратятся. А те, в свою очередь, чтобы и у них не возникло никаких проблем, помогут доказать, что Безбабных — честные ребята, которые всю свою жизнь занимались поставками спортивного питания и совсем не при делах. Попробуй опровергнуть потом. Всё дело утопят в мелких деталях, в протестах, встречных исках. Так что, самое большее — заплатят символический штраф, и аминь на этом.

— Это что же получается? — голос Бизона звучит гнусаво и глухо: он полностью закрывает лицо широкими ладонями — Мы попали в самый центр двух операций: бандиты охотились на того, кто сам устроил охоту на них. Ё-маё!

— Это точно. Мы там случайно оказались, — согласно кивает Бутурлин, — это был не наш сабантуй. Повезло ещё, что у нас лицензия имеется на ношение оружия. А проникновение в чужую квартиру Вадим Борисович по своим каналам сумел замять. Борзов даже понятия не имел, что мы его ищем. Очень удивился, когда узнал.

— Ты его видел?

— Не только видел. Говорил с ним. О пропаже денег он от меня первого услышал.

— И ты ему поверил? Поверил, что он ничегошеньки не знал о пропаже полумиллиона ойро? Ой ли? — просовывается между нашими креслами Димка.

— Не только поверил. Я эту породу людей очень хорошо знаю. Бескорыстные идеалисты. Борцы за правду. Им не только никакие деньги не интересны, но они жизнь готовы отдать, чтобы только свою землю очистить от тех, кто, по их высоким понятиям, поганит её своим присутствием… И кстати, ты, Дамир, был прав: квартиру Борзов действительно снимает. Поселился в ней после развода где-то месяца два назад. Жена устала от принципиальности и бескорыстия, нашла себе простого трудягу, без принципов, без веры в своё служение, без завышенных претензий к людям, а Борзова поставила перед фактом. Ясно? Вот такие идейные мужики бывают…

Сан Саныч заставляет с удивлением заглянуть в его бесцветные глаза: сейчас в них только что промелькнуло что-то особенное. Словно он позавидовал Борзову с его простой и двухцветной истиной: тут свой, там — чужой. Словно пошла сейчас трещинами та толстая корка, которая наросла за годы службы у Вадима Борисовича, и стала выскабливаться из Бутурлина наружу простая солдатская правда, согласно которой он жил в прошлой жизни, по которой такие, как Сохатый, всегда стояли по другую сторону линии огня.

Когда же ты, Сан Саныч, потерял свои берега? В лихие 90-е тебе было где-то между тридцатью и сорока… Ты был молод, полон сил. Но на твоих глазах пустели казармы, замолкали плацы соседних гарнизонов, выпотрошенные безжалостным монстром, решившим ради примитивной экономии сжевать лишних, на его рыбий глаз, оловянных солдатиков. А тебе, с твоей сноровкой и отвагой, оставалось смиренно и с обрывающейся душой ждать, когда дойдёт очередь до глухого посёлка, где ты честно тянул армейскую лямку, чтобы быть признанным как государственный балласт, который решено снять с довольствия, скинуть за борт, чтобы страна воспарила в голубые дали, словно ладья бога Ра, двигаясь к золотому солнцу будущего…

А тут ещё, может быть, жена, не смирившаяся с участью интеллигентной нищенки, стала ежедневно высмеивать мужика с кувалдами вместо рук, не способного обеспечить семью. Тем более, что по соседству какой-нибудь пронырливый прыщавый паренёк, только что выскочивший на свободу из-за школьной парты, стремительно богател, вывозя за бугор цветные металлы и смотрел на тебя, гордящегося своей офицерской формой и готовностью умереть за Родину, с усмешкой: ведь эту самую Родину сейчас намного прибыльнее не защищать, а продавать. И однажды ты, остановившись утром у ворот своего гарнизона, раздавил хромовым начищенным до блеска сапогом окурок «Памира», резко развернулся и пошёл прочь, чтобы навсегда расстаться с армейской, такой понятной и простой жизнью, чтобы служить не Отечеству, но хозяину, который готов за твои боевые навыки отстёгивать немалое бабло…

— Ты его про Олесю спросил? — приходит в себя Бизон и неожиданно резко поворачивается в кресле всем громадным туловищем, отчего кожаное сиденье жалобно пищит: — Лёха!!! Чёрт!!! За ногами следить надо! Воняют — мочи нет! Дышать ведь совсем невозможно!

— А что я могу поделать? — обиженно гнусавит Лёха. — Они же потеют. Весь день в этих дурацких берцах!

— Посоветую по секрету: хотя бы раз в неделю их надо мыть! И не забудь про душистое мыло, когда опустишь ноги в тазик с водой.

— Бизон, — от души смеётся Димка, — а ты вдыхай аромат сигары. Я вот совсем не чую лёхиной вони.

Силач суёт в нос хохочущему парню здоровенный кулак, который может соперничать по размерам с димкиной головой. А тот только по-щенячьи радостно гогочет, заваливаясь от смеха на спину.

— Спрашивал, — густо-белые клубы дыма уплывают через оконную щель в утреннее небо, — Борзов был уверен, что она действительно новенькая. Это случилось так: он сидел в машине рядом с офисом, когда к нему подошла незнакомая блондинка. Ей удалось убедить Борзова в том, что её только что приняли на работу и направили в салон на Ленинском. При этом так называемая Олеся упоминала такие подробности, что Борзов поверил и не стал особенно вникать, потому что ему недосуг было вслушиваться: всей головой он был в новости о том, что близнецы только что получили партию дури.

— Выходит, улетела птаха и нет надежды её найти? — уточняю я.

— Почему же? Кое-что интересненькое я от Борзова всё-таки получил, — Бутурлин просовывает руку в задний карман джинсов, — ведь он и в самом деле взял у девушки паспорт и кинул в бардачок. Документ, правда, липовый, но личико на фотографии может пригодиться.

Сан Саныч разворачивает вчетверо сложенный лист бумаги и, положив его на подлокотник, разглаживает. Я скашиваю глаза: почти весь лист формата А-четыре занимает увеличенная копия фотографии девушки со светлыми волосами, стриженными каре. Из-под высокого лба на нас внимательно смотрят широко поставленные умные глаза. Лицо у девушки круглое, но высокие монгольские скулы не портят впечатления. Общепризнанным стандартам красоты внешность никак не соответствует, но назвать Олесю некрасивой невозможно. Напротив, какая-то едва уловимая тонкость, мелькающая в чуть раскосых глазах, в тонких крыльях носа, в изгибе бровей, притягивает взгляд и не даёт оторваться: хочется смотреть и смотреть на неё.

— Запоминающееся лицо, — комментирую я.

— Да уж, — соглашается Сан Саныч, — девушка-загадка. Одну тайну мы уже раскрыли: водителя из списка подозреваемых можно смело вычеркивать. Из очевидных кандидатов, заслуживающих внимания, осталась только эта красавица, — он ещё раз провёл ладонью по бумаге, изучая портрет. — Кто же ты такая?

Центральное отделение «Астро-банка», где за бронированной толстой дверью скрывается кабинет Вадима Борисовича, притаилось под скромной вывеской, которую можно прочитать, только подойдя вплотную к дверям, в неказистом с виду двухэтажном здании, затерявшемся среди таких же низеньких построек позапрошлого века на Школьной улице. Эту мощёную улочку жители окрестных домов называют филиалом Мосфильма за особое пристрастие режиссёров снимать на ней исторические фильмы… Некоторые же, самые горячие патриоты своего района убеждены, что это одна из самых старых улиц, с которых Москва и начиналась. Школьная настолько по-деревенски тихая, что, стоя на ней, невозможно поверить, что буквально в двух шагах разрывается от бешеного ритма улица Сергия Радонежского, что рядом Площадь Ильича с гипермаркетами, бизнес-центрами и толпами людей, снующих вокруг метро.

Когда мы подъехали к зданию, стало понятно, почему Вадим Борисович велел приехать сюда в такую рань: у дверей банка, прислонившись к старом клёну, курят два молодых крепыша, грудь которых перетянута кожаными ремнями от кобуры. При нашем приближении один из крепышей внимательно оглядывает нас и щелчком выстреливает окурок на тротуар.

В приёмной сидят ещё двое таких же квадратных ребят лет двадцати пяти. А у самой двери в кабинет Вадима Борисовича скучает громадный шкаф со светлым ёжиком на голове, постарше этих двух пацанов.

— Привет, Мозг, — протягивает дюку-нюкему мозолистую ладонь Бутурлин, — ваш там? У нашего?

— Привет. Да нет. Пока бегает по своим делам. Это нам он велел здесь дожидаться.

Бутурлин наклоняет голову и скрывается за тяжёлой сейфовой дверью кабинета. Мы садимся напротив людей Сохатого. При появлении Лёхи по каменным лицам всех, кто был в приёмной, пробегает дрожь. Резкий запах потных ног Лёхи стелется по полу, курится над головами. Воздух моментально густеет, от него слезятся глаза и першит в горле у всех, кроме самого Лёхи, который, ни на кого не глядя, садится на пол в углу, кладёт голову на свои костлявые коленки и моментально засыпает.

Сохатый в легком льняном пиджаке, войдя в приёмную, принюхивается и хохочет во всё горло: «Ого! Узнаю аромат солдатских портянок — секретного оружия наших доблестных войск. Ядрёный, однако, какой! — с изумлением оглядывает своих людей: — кто из вас не умывался? А ну, пошли прочь отсюда!» Спящего в углу Лёху компаньон Вадима Борисовича не замечает. Однако никто из охраны Сохатого и не думает возражать. Бойцы с радостью бросаются к двери, звонко стуча каблуками клёпаных ботинок по сверкающему паркету.

— Я тоже пойду, — поднимается Бизон, — покемарю чуток там, возле банкомата. Ночь не спамши. А ты, — он хлопает тяжёлой ладонью Лёху по макушке. Тот спросонья подскакивает и испуганно озирается, — пошёл бы в скверик на скамейку. Там ветерок. Свежий воздух. Авось, проветришься.

От Вадима Борисовича скоро выходит Бутурлин, аккуратно и плотно закрывая за собой массивную дверь: «Вадим Борисович сегодня принарядился. Ради дорогого гостя приехал в костюме да галстуке. При такой-то жаре… А Сохатый чего-то взвинтился, когда я про облаву стал рассказывать».

— Чего грустишь? — окликает он Димку, который действительно как-то сник и последние полчаса сидит молча. — Иди, отдохни: судя по всему, начальство долго беседовать будет. Устанешь ждать.

— Да не, не хочется, — вяло отзывается Димка, — Маруся из головы не выходит. Лучше я ей позвоню.

— В пять утра? — удивляется Сан Саныч.

— Тогда я через два… Нет, через три часа позвоню.

«А мне надо Ляйсанчику звякнуть», — торопливо включаю телефон. Экран загорается сообщениями. Так и есть: десять пропущенных звонков. Последний раз она пыталась связаться со мной в три утра. Бедная. Переживает за меня. Полночи не спала. Тёплая волна нежности колыхнулась в груди. Захотелось крепко обнять любимую, погладить её по волосам, сказать ласковые слова. Но… пускай спит, перезвоню потом.

В двери кабинета показывается Вадим Борисович. Он принюхивается и выхватывает из нагрудного кармана надушенный шёлковый платок. Прижимая его к наморщенному носу, нетерпеливо машет мне рукой: «Дамир! Приготовь нам, пожалуйста, крепчайший кофе, как ты умеешь! И побыстрее!».

Надо сказать, что в кабинете Вадима Борисовича есть ещё одна дверь. Она ведёт в небольшую кухоньку, которая была оборудована на случай авральных дней, когда Вадиму Борисовичу приходится засиживаться в кабинете до утра. В такие ночи я по своей обязанности жду своё начальство, чтобы отвезти его обессиленное от трудов праведных тело в подмосковную усадьбу. И мне приходится в том закутке колдовать, заваривая кофе, нарезая бутерброды. Чтобы я мог ждать шефа с комфортом, в кухонном уголке по приказу Вадима Борисовича совсем недавно поставили небольшой, но очень мягкий диванчик. Вот туда-то я и отправляюсь заваривать молотый кофе, за которым я постоянно заезжаю в прянично-нарядный магазин на Мясницкой.

Вадим Борисович возвращается за громадный ореховый стол и энергично трёт пухлыми пальчиками глаза:

— Чёрт! Спать хочется — сил нет! Ты, Пётр Андреевич, не мог позже прилететь? Обязательно надо было в четыре утра будить? Ведь только лёг после того, как своих охламонов из кутузки вытащил. Охо-хо! — Вадим Борисович зевает, широко раскрывая рот, и потягивается всем своим коротеньким тельцем. Во всём его поведении нет ни намёка на вчерашний испуг.

— Я тебе уже говорил, уважаемый Вадим Борисович, да ты, видать, спросонья не услышал. Сначала думал своих людей самолётом отправить деньги искать. Но потом появилась кое-какая очень даже занятная информация. Такая, что захотелось самому прилететь. Сейчас Бутурлин подтвердил те сведения, которые у меня есть на руках.

— Охо-хо-хо! аха! — широко зевает Вадим Борисович и вытирает платком выступившие слёзы. — Помню. Говорил… Аха-хооу… Вот только, убей меня, не пойму, зачем тебе понадобились деньги поздней ночью, к тому же ещё у бани? Неужели так горело?

— Зачем, спрашиваешь, — Сохатый откидывается в надсадно заскрипевшем кресле с высокой спинкой, — у меня ведь какие планы были на тот вечер, когда мы с тобой поехали в сауну обмывать удачное завершение дельца? Немного повеселиться с девочками, так… чтобы молодость вспомнить. Потом перед отлётом хотел в одно место заскочить…

— К Ларисе? — рука Вадима Борисовича повисает в воздухе, не донеся платок до кармана.

Сохатый выразительно смотрит в мою сторону.

— При Дамире можешь говорить обо всём, — перехватывает его взгляд босс.

— Ты уверен?

— Я плачу ему хорошие деньги за слепоту, глухоту и немоту.

— Если человек молчит за хорошие деньги, то за большие деньги он способен и заговорить.

— Ну, — беспечно машет рукой Вадим Борисович, — если так думать постоянно, то можно параноиком стать. Думаю, что кроме денег есть кое-что ещё, что заставляет людей не прыгать за красные флажки.

— Ты о солидарности, что ли? О том, что в коллективе со временем возникает чувство плеча? Не будь наивным. Человек человеку волк. Каждый сам за себя, запомни!

— При чём тут солидарность и коллективизм? — приподнимает бровки Вадим Борисович. — Я внимательно изучаю астрологическую судьбу каждого своего человека. Тайны их характеров даже в таких глубинах подсознания, о которых они и не подозревают, у меня как на ладони. Про любого из них могу, если захочу, всё сказать: что было, есть и что будет… Их душа для меня словно разложенная на столе карта. Всё вижу! Всё знаю! Они это понимают, а посему боятся…

— У-у-у!!! Поднимите мне веки — не вижу. — произносит замогильным голосом Сохатый и поднимает над головой громадные руки с растопыренными по-паучьи пальцами. — Ты, Борисыч, всё о своём! — с раздражением хлопает ладонью по столу. — Не устал ещё от своей астрологии и прочей галиматьи?

— Разве она меня когда-нибудь подводила? Твои сорок процентиков на счету, между прочим, не просто так ведь возникают из… безвоздушного пространства. — вычерчивает в воздухе замысловатую фигуру пальцем Вадим Борисович. — Да и рабочие схемы в деятельность нашего банка внедряются исключительно в соответствии со вселенскими ритмами. Астрология — весьма строгая наука. Смею тебя уверить. О! — Вадим Борисович поднимает вверх указательный палец. — Как раз вспомнил! Что ты знаешь о Ганне?

— Кто это?!

— Я так и думал… Вильям Ганн — это выдающийся спекулянт. Жил в прошлом веке, лет сто назад, в США. Этот человек удивителен тем, что сделал очень много просто фантастических предсказаний, в том числе и Великую депрессию. Его феномен до сих пор волнует умных людей. Я в этом плане не исключение. Тоже пытаюсь разгадать магию его геометрических фигур. Теория Ганна изучается всеми поколениями банкиров. Благодаря своей теории он, человек без образования, сумел сколотить состояние в пятьдесят миллионов долларов: по тем временам это фантастические! — потрясает в воздухе руками, — деньги. Можешь представить, Пётр Андреевич? А почему? А потому, что он всю жизнь изучал астрологию, интересовался разными религиозными учениями. Как по-твоему, по какой причине его похоронили на масонском кладбище?

— Не понял?! Ты что еврей?! — Сохатый с подозрением смотрит на Вадима Борисовича, картинным жестом вынимает из-за пояса и кладёт на стол золотой пистолет. Я как-то не успеваю уловить, кому он сейчас подражает: Роджеру Муру или Николасу Кейджу?

— Типун тебе, Пётр Андреевич, на язык, ей-Богу! Ты меня сейчас очень фраппировал[3]. Что за напраслина? Наговариваешь, прости Господи! — с укоризной говорит Вадим Борисович и мелко крестит свою женоподобную грудь.

— Чего ж тогда еврейского спекулянта вспоминаешь? Если не еврей, то зачем всякую хрень читаешь, умные словечки тут, понимаешь ли, бросаешь?

— Да не читаю я, Боже ж ты мой! — Вадим Борисович складывает ручки на груди в умоляющем жесте. — Просто Википедию листаю. А там, знаешь как? Здесь сносочка, тут примечания. Начинаешь кликать по этим ссылочкам и — пошёл гулять по Интернету! Так и про теорию Ганна узнал…

— Смотри у меня! Ревнители веры православной да Руси-матушки жидо-масонскими теориями не интересуются! А-то ещё договоришься, что полезно изучать протоколы этих… как их? Слово, чёрт, позабыл! В общем, гляди у меня: живо слетишь со своего кресла!

— При чём тут ревнители православия и протоколы? И к чему Вы, Пётр Андреевич, Нилуса поминаете? — раздражается босс. — Я ж не про то! А про то, что Ганн был посвящён в тайные знания. Да и ответы на все человеческие вопросы можно найти практически во всех древних духовных практиках: и китайских, и индийских, и древнерусских… И майя много чего знали. Я уж про атлантов молчу: Мулдашев и Рен-ТВ больше моего знают про них. Так что ещё раз повторю: зря смеются глупые люди над мистическими учениями, ибо мы не знаем до конца, как работает механика вселенной, во мраке которой текут своим путём вечно движущиеся, со своих путей неотвратимые звезды. — Вадим Борисович всё больше и больше воодушевляется. — Каждая планета на небе — это винтик, вращающийся с недоступным простому смертному смыслом в общем движении галактической архитектуры… А нам остаётся либо как слепым кутятам жить посреди кажущейся бессмыслицы бытия, либо как существам, наделённым способностью мыслить, стремиться к разумному и небесному естеству, пытаясь разгадать вечные тайны. Вот Ганну удалось же кое-что разгадать в сути жизни Вселенной!

— Ладно заливать, трепло! Планеты, видишь ли! Звёзды! Архитектуру ещё сюда приплёл! Фу-ух, прийти в себя надо! Аж голова кругом пошла, — очнулся впавший было в транс от обилия умных слов Сохатый. — Гляди у меня!.. Доумничаешься, что я другого, поглупее да посговорчивее, вместо тебя посажу хозяйничать в банке. Ну да, чёрт пока с тобой! Вернёмся к главному… Ты прав: да, я хотел тем же вечером ещё к Лариске заскочить. Мне нужно было ей денежку оставить. Понимаешь: она хочет купить розовенький Ламборджини.

— Ламборгини, — ангельски-противным тоном поправляет Вадим Борисович.

— Неважно. Моё дело маленькое — копеечки дать, а там пусть сама разбирается: Ламборджини ли, Ламборгини ли! Хотя Лариска особо никогда ни во что не вникает. Её головка не приспособлена думать и вникать. Для моей красотули главное, чтобы машинка была такая, что у подруг появилось бы желание убиться об асфальт. Ну и… чтобы статусу соответствовала. А для меня важно, чтобы она всегда была в весёлом настроении.

«Интересно, — думаем мы с боссом одновременно, — какой же такой у неё статус? Содержанки?» Вы, наверное, думаете, что я не могу знать, о чём может думать Вадим Борисович. Но он смотрит на Сохатого такими глазами, что совершенно ясно: у нас в головах сейчас зазвенел один и тот же вопрос. Бинго!

— Пётр Андреевич, — не выдерживает и всплёскивает ручками Вадим Борисович. — Ты же ей только недавно чудовищно-жёлтого окраса Dodge Ram подарил! Это ж почти шестьдесят тысяч баксов! Шутка ли?!

— Доджик я ей зимой купил. — Сохатый весело подмигивает. — На жёлтенькой позитивненько так по снегу прокатиться, депрессию разогнать. А сейчас лето. Лариске хочется, без крыши чтоб машинка была. Кажись, такие игрушки родстерами называются. Ларочка говорит, что её подруги — Сона и Тома — на люстре повесятся, когда она на розовом со стразами Ламборджини к ним подкатит.

— Уж не Lamborghini Huracan, случайно, ты решил ей подарить? — открывает от удивления рот Вадим Борисович. — Господь с тобой, Пётр Андреевич! Это ж тысяч триста евро стоить будет такое удовольствие!!!

— Ишь, как в тебе, скупердяйка ты злая, банкир-счетовод засел-то глубоко, — кряхтит с неудовольствием и грозит пальцем Сохатый, — ты же знаешь, моя крошка любит дорогие безделушки. За один выход в магазин она отродясь не тратила меньше двадцати тысяч зелёных. И я не могу и не хочу её расстраивать!

— Ох, Пётр Андреевич! Седина в бороду — бес в ребро. Балуешь ты свою Барби без меры. Переиначу тогда твои же слова: когда любят за большие деньги, за ещё бОльшие деньги полюбят и другого.

— Но-но! Ты мне тут не каркай! — хмурится Сохатый. — Моя, как ты говоришь, Барби предана мне лучше самой верной собаки. Я же вижу: всякое моё желание готова исполнить. Каждый раз, когда прилетаю, радуется так, будто в Голливуд попала. Стелется передо мной. В нос целует, в лысину: Петрушенька то, Петенька сё, вот тебе подушечка, давай брюшко твоё почешу, скушай блинчик, выпей пивко своё любимое… О как! Смотрю на неё и думаю: разведусь к чёртовой матери со своей старухой и женюсь на Лариске. От старой крысы ни одного ласкового слова за всю жизнь не слышал — весь день нечёсаная ходит по квартире жирной моржихой. А Ларушка вся такая ладненькая, чистенькая, нарядная. Фу ты, ну ты… Прям мороз по коже! Как глянешь, так сразу в постель её хочется уложить и кувыркаться с ней в кровати сутками. Так что… уже почти решил — женюсь! Сначала разведусь, потом — женюсь. Вот так.

— На ком? — непонимающе заморгал Вадим Борисович.

— На Лариске, конечно.

— Сюда, что ли, планируешь перебраться?

— В Москве мне делать нечего. Я из Мурманска ни ногой. В Москве хорошо всякие дела мутить, но жить предпочитаю там. Тем более, в скором времени депутатом намерен стать. А это многого стоит!

— Неужто ты, Пётр Андреевич, со своим талантом и размахом согласишься на депутатскую зарплату?

— Под дурачка косишь? Конечно, не соглашусь. Мои дела при мне и останутся. Только неформально. Может, на Лариску перепишу: сделаю её владычицей морской, хозяйкой всех моих компаний. Ну там, скажем, без права первой подписи. Пусть поиграется, ей понравится в офис расфуфыренной приходить и деловым тоном, губки свои пухленькие надув, приказы отдавать… И потом, Борисыч, чем, по-твоему, мы сильны? Не деньгами. Нет. Но возможностями, которые дают нам нужные связи. Так что на Мурманск у меня большие планы. Да и дачка в Киркенесе под боком: всего-то двести кэмэ от любимой столицы Заполярья. Если что, живо туда слиняю. От братков не спасёт, конечно, но от органов, которые правосудие, — точно можно будет скрыться.

— Лариса-то твоя согласится Рублёвку на Мурманск променять?

— Почему нет? У меня там, знаешь, какая расчудесная квартира? Весь нижний этаж высотки на улице Седова выкуплен. А дом тебе не хухры-мухры. По финскому проекту построен. Комнат в моей халупе столько — заблудиться можно. Прямо под окнами личную парковку со шлагбаумом себе организовал. Во дворе персональную часовенку недавно построил, чтобы Бога почитать, чтобы он спасал и охранял от всяких бед. — Сохатый размашисто крестится и касается лбом края стола. — Ей только покажи всё это да скажи, что она сможет каждую неделю в Норвегию или Финляндию кататься, чтобы в ресторане вечерком посидеть да по магазинам пошопить, побежит задрав штаны… Я так думаю.

— А природа у нас, знаешь какая? — мечтательно продолжает Сохатый. — Как-нибудь приглашу тебя. Вместе съездим на Белое море. Увидишь пейзажи не хуже прибалтийских… Только представь: высокие мачтовые сосны вдоль берега моря. Едешь по дороге: с одной стороны сосны высоченные, а с другой — голубое море, жёлтый песок. И небо синее-синее! Красота! А озёр там сколько! У меня одно любимое есть. Оно глубоко в лесу спряталось. Чтобы до него добраться, надо ехать сначала, — увлечённо частит Сохатый, — по дороге из Кандалакши до Умбы и, не доезжая километров одиннадцать до этого посёлка, следует съехать с шоссе на лесную дорогу. Она мягкая от толстого слоя павшей хвои. Как по ковру катишься! По этой дороге надо ещё километров пять проехать. Можешь, конечно, сказать, что далековато. Уверяю тебя, оно того стоит, чтобы дотудова добраться. Кумж-озеро называется… Вокруг него, знаешь, сколько брусники да черники? Ничего ты не знаешь про настоящую жизнь!.. Правда, бурого в тех местах запросто можно встретить… А река Пила! О-о-о! Это такая рыбалка, какой ты никогда нигде не видел! Разве что только на Дальнем Востоке будет такая же сумасшедшая рыбалка… Об ней, об рыбалке дальневосточной, тоже иногда скучаю… Да уж… Но за нами не заржавеет. Обязательно тебя и туда свожу, и туда.

— Куда? — удивлённо разводит руками Вадим Борисович.

— На Терский берег да на Сахалин. Но в первую голову, если летом приедешь, на Белое море со мной отправишься рыбку половить. Обязательно. Даже не думай возражать! А надумаешь зимой в Мурманске оказаться, отправимся в тундру. Там у меня и избушка охотничья построена, и банька при ней имеется. Всё как полагается. На снегоходах покатаемся, зайцев постреляем. А вечерком девчонок опять же в баню позовём, чтоб на северное сияние полюбоваться! Ха-ха-ха!

— А жену куда денешь после развода? — проигнорировал приглашение Вадим Борисович, который не любит природу, потому что считает её грязной.

— Крысу эту, Нюрку-то? Есть у меня двухкомнатная хрущёвка в Ленинском районе. Купил хазу на всякий пожарный ещё в первые годы, как переехал в Мурманск. Думал, что в бомжатном доме удобнее всего на дно залечь, если придётся. Там никто бы не сообразил меня искать. Но Бог миловал, — он снова энергично крестится, — обошлось. Тех, кто за мной в те годы охотился, самих давно всех постреляли. А квартирка с тех пор так и стоит. Да-а… Нет желающих купить её: соседи, понимаешь ли, сплошь хроники-алкоголики да мелкая шпана уголовная. Старичьё, правда, всё. Лихая жизнь для них давно в прошлом. Но, как пузырь раздавят, петуша-а-атся. Пальцы свои артрозные гнут, в азарте бутылки бьют и розочкой машут, надеясь хоть кого-то испугать. Ха-ха! Вот пускай туда и съезжает. Не жалко… Или пусть в родительскую на Кильдинстрое переедет да живёт с девяностолетней тёщей. Моё какое дело? Плюнуть и забыть, и вся недолга! С Лариской у меня новая жизнь начнётся, — Сохатый с удовольствием потягивается всем своим тучным телом в отчаянно застонавшем кресле.

— Сейчас из аэропорта к ней, чать, поехал?

— Весь двор, всё крыльцо розами усыпал. Должен же я своего пупсика утешить? Она так мечтает о новой машинке! А я, блин, обещал ей деньги завезти, да вместо этого в беспамятстве в Мурманск улетел… то есть улетели меня. А тут ещё и денежки тю-тю. Знаешь, как она расплакалась, когда узнала, что придётся на денёк отложить покупку. Говорит, Тома и Сона уже в гости пригласили, а ей не на чем к ним и поехать. Чёрт! Всё утро перед ней на коленях стоял, утешал лапочку мою. Я не я буду, если не урою того, кто заставил мою крошку плакать! — отчётливо слышно, как захрустели суставы сжатых с бешеной силой пальцев.

Я выношу кофе и прошу разрешения отдохнуть. Вадим Борисович показывает на диван на кухоньке: «Ложись пока там. Вдруг понадобишься. Только дверь поплотнее закрой».

Едва под головой оказывается мягкая подушка диванного подлокотника, тёплой волной накрывает дрёма, но до конца овладеть мною не может, несмотря на прошлую бессонную ночь: слишком много разных событий случилось за последние сутки. Мысли роятся в голове.

Болезненно настойчиво хочется додумать какую-то зреющую мысль, но весь день всё никак не удавалось сосредоточиться на том, что бродит внутри меня. О чём я хочу подумать? Точно не могу пока сказать: слишком смутные, бессвязные в голове мысли. Если точнее, то это даже не мысли, но предчувствие, что ли, мыслей, для которых пока не находятся нужные слова, которые помогли бы им обрести ясность, дали бы им возможность стать мыслью.

Дайте-ка вспомню… Как папа любит на уроках прессовать глупых учеников, бессвязно бормочущих что-то себе под нос, когда вызывает их к доске? Любимые слова моего предка в этом случае: кто ясно мыслит, тот ясно излагает? Так вроде. Кажется, это сказал какой-то Бюффон. Или я ошибаюсь? Может, это был Буало? Господи! Я ещё помню эти имена!!!

Интересно: если вот этих двух, шушукающихся в соседней комнате, которые ходят в дорогой одежде, источают аромат дорогого парфюма, вот если их спросить, знают ли они, кто такой Бюффон или Буало? И шевельнулось лёгкое презрение: мой ата, скорее всего, если его спросить, закатит лекцию часа на полтора, сообщая такие подробности из жизни этих людей, что просто диву даёшься, откуда он всё это знает?

Помню, как, сидя в классе, я очень гордился тем, что мой отец такой умный и начитанный.

Мой отец… Он на уроке может о своей любимой физике говорить сутками. Его рассказы никогда не бывают простым повторением того, что написано в школьном учебнике. Ата с увлечением рассказывает о жизни великих учёных, об их заблуждениях, страданиях, на которые они шли ради любимой науки.

И каждый раз читает детям наизусть стихи Ломоносова. Сейчас попробую вспомнить, как они звучат:

Науки юношей питают,

Отраду старым подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастной случай берегут…

С особым нажимом он произносит «отраду старым подают». Теперь я понимаю, почему…

Когда он сообщает ученикам новую тему, то всегда стоит, прислонившись к подоконнику рядом с учительским столом. Его лицо скрывается в тени от бьющих сзади и слепящих солнечных лучей. Ата весь в такие минуты словно соткан из сияния…

Воспоминание об отце вызывает сильнейшее желание оглянуться назад. Но на что конкретно оглянуться? Почему именно здесь и сейчас вспомнился отец? Почему весь день меня преследуют образы, запахи, краски из прошлой жизни, от которой я в своё время решительно отказался?

Это состояние нерешённых, неопределённых то ли вопросов, то ли, наоборот, решений, отторгаемых сознанием, которое боится этой самой определённости, окончательного ответа, оказывается мучительным. Эта вдруг образовавшаяся во мне раздвоенность, этот разрыв между настойчивым прошлым и странным настоящим словно посылает сигналы, смыслы которых я не могу или не решаюсь понять.

А за дверью гудят голоса, мешая додумать, ощутить до конца, прочувствовать что-то очень важное для меня. Мысль безнадёжно буксует на месте, не успевая вырваться из тумана усталого сознания…

— Но ты, Борисыч, не подумай, что я прямо такой влюблённый старый осёл, забывший про всё на свете ради крашеной крали. — Сохатый понижает голос. — Я ведь по-первости, когда узнал, что деньги пропали, на тебя, сам знаешь, сильно грешил. Думал, что ты, Борисыч, решил хитрым манером деньги прибрать в свой карман да на девок свалить. Сильно тебя подозревал, так как уверен на сто пудов, что девки никогда бы не додумались тырить такие суммы. Они ж не камикадзе. А ты, сквалыжная душа, конторская крыса, вполне мог позариться даже на такую мелочовку в надежде, что выкрутишься. И когда ты мне сказал по телефону, что твои ребята поехали в бордель, ещё пуще укрепился в своём подозрении, что ты надумал на проституток всё свалить, чтобы концы спрятать. Не смотри на меня, как обиженный пацан, которому карамелька не досталась. Говорю, что так думал и очень горел желанием тебе нос на затылок натянуть. Особенно обидно было, что всё это после того, как по-пацански хорошо в бане посидели, ты здравицы весело читал. Но потом, когда я совсем в себя пришёл, стал кумекать. И гвоздём в мозгах засел один вопрос: как получилось, что нас хорошо так вырубило? Ты вот сколько пил?

— Пётр Андреевич, ты же знаешь, что я не особо любитель. Ну… рюмочку пропустил, когда за стол сели.

— И я чуть пригубил. И-то — не водки и не коньяка, а красного вина! Соображаешь? Хотел к Лариске приехать трезвым: она терпеть не может запах перегара. Запрещает приезжать к ней, даже если от меня хотя бы намёком пахнуть будет. Так что надеялся покувыркаться с девками да к Ларе с лаской своей прилететь на крыльях страсти.

— Как тебя только на всё хватает? — вздыхает Вадим Борисович.

— Одно другому не мешает. Наоборот, после девок придёшь к своей крошке, ткнёшься в подмышку — и такой родной запах! Острее любовь свою к ней чувствуешь! Да не об том речь. Я говорю: не пил вовсе, но тем не менее с катушек хорошо так слетел. Для такого толстячка, как ты, что такое двести грамм хорошей, качественной водки?! А тебя ведь как куль муки в джип впихивали. Даже сейчас вспоминать смешно. Первой чебурахнулась девка. Помнишь?

— Ну так вот. А теперь сводим картинки в одну. — после небольшой паузы продолжает Сохатый. — В конце нашего застолья я предложил на прощание пустить вино по кругу, как в Древней Гренландии пускали чашу (Вадим Борисович открыл было рот возразить, но Сохатый отмахнулся). Вина налил из нетронутой бутылки. Ты произнёс красивый тост про цветы в нашей жизни, бла-бла-бла и всё такое. Ты выпил. За тобой — я. Потом поднёс одной из девок. Помнишь? С дурацкими кудряшками, словно из восьмидесятых бабочка залетела. Она к тому времени уже нализалась хорошохонько и пошла куражиться. Типа (передразнивая): «Не буду пить из бокала, откудова хлебали два старых жирных пердуна». Японский бог!!! Разозлила меня, стерва. Я её слегка за глотку прихватил и силком в рот: «Я те, дура, хлебало-то залью!» Потом рыжую прошу: «Ну-ка, живо ещё винца налей!» Вежливо так прошу. Культурно. А она бокал из руки возьми да и выбей — всё настроение, тупорылая, испортила! Тогда я думал, что эта стерва вечер испортила. Теперь думаю совсем по-другому…

— Ты на что намекаешь?

— Больше никто не пил. Подчёркиваю — никто. Скоро мы вышли на улицу. И, заметь, только мы втроём и свинтились. Ты пил, я пил, девка пила. Кто пил, тот и откинулся. А две евойные подружки, как потом твои люди сказали, нормально так себя чувствовали. Одна даже драться со мной всё лезла, орала, брыкалась, когда её в машину тащили.

Вадим Борисович уставился на Сохатого. Тот мерно постукивает пальцами по золоту пистолета.

— Ты хочешь сказать, что нас пытались отравить?

— Именно это и хочу сказать! Как только я до всего этого дотумкался, тут же позвонил Володе, хозяину бани. Хорошо, выходной в его бане был и бутылки остались не тронуты. Володя то вино отвёз, скажем так, в лабораторию.

Сохатый замолчал. Слышно только, как его пальцы выбивают дробь.

— Не томи, Пётр Андреевич!

— Кто-то в вино подмешал дурь. Какая-то смесь кокаина с чем-то ещё, я точно не запомнил. Володя говорит, что небольшая доза этой смеси, растворённая в алкоголе, легко, на щелчок, может вызвать сердечный приступ. А в том вине было в несколько раз больше дури. Кумекаешь? Нас спасло только то, что выпили чуток…

— Хорошо, — начал тереть виски Вадим Борисович, — кто и зачем? Кому понадобилось нас травить?

— Володя навёл справки про хозяев борделя. И вот что он узнал. Это два брата-близнеца. Одного из них зовут Саня. Пацан, скажу я тебе, конкретный такой пацан. Совершенно без тормозов в башке: страх напрочь отсутствует! Когда кое-что о нём узнал, себя в молодости вспомнил: таким же точно был, ничего не боялся. Так этот Санёк весь последний год мотался по разным странам. И у него был очень интересный, скажу тебе, маршрут путешествий: Таджикистан, Афганистан, Колумбия… Смекаешь? И ещё… Володя по своим каналам выяснил, что братья недавно первую партию наркоты получили. Теперь понимаешь, почему я завёлся, когда твой Бутурлин про облаву рассказал?

— Но зачем им-то нас отравлять? Про этих близнецов я до сегодняшнего дня совсем ничего не знал и не слышал?!

— Над этим вопросом и я голову сломал! Ерундистика какая-то! Даже грешным делом подумал, что это какая-то сложная шахматная комбинация, в которой братьям отводится роль разменных фигур и за которой стоят совсем другие люди. Доброхотов, желающих мне смерти, знаешь сколько? Ого-го!!! Один только Олимпиадов, владелец «Сталкер-кома», чего стоит! Это ж его должок привезли намедни к бане… Но потом я еще покумекал и решил, что слишком сложно всё это: у моих душманов извилин не хватит на такие замысловатые комбинации. Что-то здесь другое. Но вот что? Убей Бог — не могу догадаться.

— Но согласись, Пётр Андреевич, что и два сутенёра, даже если они пешки в чужой игре — не того полёта птицы, чтобы осмелиться против тебя пойти, да и какой у них мотив может быть, чтобы втягивать себя в опасную игру против тебя? Если только кто-то уж очень влиятельный за их спинами не стоит. Такой, что мог им пообещать беспроблемное развитие наркобизнеса. Я думаю, что это единственное объяснение. Выходит, есть у тебя недруг, очень влиятельный, о котором ты даже не подозреваешь. В таком случае кое-что ещё становится понятно. Эта таинственная особа своего человека к тебе подослала. Вот смотри.

Вадим Борисович разложил перед Сохатым лист с копией фотографии Олеси:

— Помнишь блондинку? Вспоминай: эта девица весь вечер очень даже странно себя вела. К себе не подпускала, сидела, завернувшись в простыню, что среди нас — детей Адама и Евы — к тому времени уже было совсем ненормально. Мы с тобой тогда по этому поводу заморачиваться не стали, поверили её словам, что по дороге в баню у неё месячные начались. Бывает, мол. Тем более что нам и с теми двумя неплохо общалось. — Вадим Борисович многозначительно замолкает на несколько секунд. — И вдруг потом начинают вылезать весьма и весьма занимательные подробности: эта недотрога, оказывается, к салону никакого отношения не имеет. Она умудрилась всем лапшу на уши повесить, якобы только что принята на работу в салон. Ей верят. Дальше она сама просится в баню приехать. С чего это вдруг? Всё время в номерах была прям воплощённая добродетель. Но на выходе из бани вдруг сама к тебе подошла и повесилась на шею. А ты и рад — давай её лапать без остановки. Вы ведь с ней жались до последнего. Дальше что? Дальше красавица неожиданно и бесследно исчезает… Всё это вызывает очень сильные подозрения. По крайней мере ясно одно: это не девица лёгкого поведения. Крашеная блондинка не та, за кого себя выдавала.

— И ещё, — хлопнул себя по лбу Вадим Борисович, — гениальная мысль только что пришла! Убить хотели НЕ НАС, но тебя! Посуди сам: я завсегда предпочитаю пить водочку, а ты решил в тот вечер ограничиться вином ради своей Ларисы. Блондинка это заметила и сыпанула отраву ИМЕННО! в бутылку с вином… Даже страшно подумать, что могло случиться, если бы ты выпил всю бутылку. Думаю, что и деньги она унесла с собой. А ты уверен, что она в тот момент, когда ты к ней приставал, не прихватила незаметно барсеточку?

— Ого! Вот оно как… Об этом я не подумал. Молодец! — Сохатый вскакивает. — Едем!

— Куда?

— Для первого раза надо найти братьев. Как бы то ни было они могут быть замешаны во всём этом: девка от них приехала. Наверняка, близнецы её и кокаиновым коктейлем снабдили… Вот ведь дьявол: теперь все пазлы совпадают. Всё сходится! Вот за это братьев Безбабных урою, в землю закопаю! Обоих! Но сначала заставлю рассказать, на кого работают. Пусть колятся, кто меня травить вздумал! А потом предложу отдать мне всю партию наркоты, что получили. Считаю, что у таких молодцов такой прибыльный бизнес отжать — просто моя святая обязанность. Агентушка обосрался: наркоту не нашёл! А мы найдём. Обязательно найдём! Если же сопротивляться вздумают, пацанов в корыте с цементом по Москва-реке заставлю плавать!

— Вы хотите заняться торговлей наркотиками? — Вадим Борисович привстаёт. Лицо его вытягивается. От страха он обращается к Сохатому на «Вы». — Меня, пожалуйста, увольте от этого. Сразу говорю. Официально заявляю, Пётр Андреевич. Никогда с наркотиками не связывался и связываться не хочу. Ладно, крутили деньги, полученные от деловых людей в качестве гарантии безопасной жизни. Ладно, с кредитами мутили. Это божеское дело — щипать тех, кто грешен. — при этих словах оба быстренько перекрестились. — Я эту нашу деятельность, вообще, полезной считаю как для общества, так и для нас. Мы как санитары леса. Но играть жизнью и смертью людей… Да и вообще, опасное это дело. Не государство, так конкуренты могут сгубить. Вона… Даже Дон Карлеоне не желал с наркотой связываться…

— Про санитаров это ты хорошо сказал… Волки мы — хороша наша волчая жизнь, вы собаки — и смерть вам собачья! — сиплым голосом поёт Сохатый и, резко перегнувшись через стол, спрашивает: — Чего, Борисыч, испугался? Боишься хорошо жить? По мне так никто не сможет помешать жить так, как я хочу! Но ежели какая-то сволочь вздумает мне поперёк дороги встать, мёртвой хваткой вопьюсь, глотку ему вырву нахрен! Без жалости, без сострадания! Я хочу от жизни удовольствие получать, но и другим не буду мешать стремиться к удовольствиям. Наоборот, даже помогу кайф словить… И опять же без жалости и сострадания! Потому что каждый выбирает свою дорогу к счастью. Так ведь?

К тому же ты прекрасно знаешь, что преступление и его масштаб обратно пропорциональны. Чем масштабнее дело, тем менее это преступление и тем больше это бизнес. Ха-ха-ха! — Сохатый хлопает ладонью по столу. — А денежки, если всё ладненько выйдет, через наш банк потекут не ручьями, а реками! Вот о чём тебе думать надо, любезный Вадим Борисович! Я думаю, те деньги, которые ты начнёшь получать, совесть твою больную быстренько уговорят…

Вадим Борисович и Сохатый принимаются обсуждать, как им добраться до братьев, как найти настоящий тайник с партией только что полученной дури и как и где искать блондинку. Из-за двери доносятся оживлённый шёпот, звонки по телефону разным людям, стук чайных ложек о край кофейных чашек.

Под гул голосов, звяканье посуды в памяти по совершенно далёкой ассоциации невольно всплывают картинки из жизни в родном доме: вот так же под глухие звуки разговоров из-за неплотно прикрытой двери в зал я, утомлённый обилием впечатлений, засыпал на диванчике около родительской спальни…

К нам часто приезжают в гости родственники и отца, и матери. Когда случаются большие праздники, то в нашем доме не протолкнуться от количества приехавших.

Женщины весело суетятся на кухне. Ножи стучат, на сковородке масло шипит, пар поднимается от огромной кастрюли. Мужчины чинно в белых рубашках сидят на диване и ведут солидные разговоры о погоде, сенокосе, о заготовке силоса.

Потом раздвигается стол, который занимает половину моей комнаты, расставляются стулья, от соседей приносятся скамьи. На скатерти начинают появляться вазы с конфетами, салаты, большой круглый беляш, на котором верх подрезан в виде крышки, из-под которой виднеется рубленая квадратиками картошка, мясо. Всё это источает такой аромат, что слюням становится тесно во рту. Выносятся блюда с чак-чаком, баурсаком, политым сахарным или медовым сиропом, с яблоками, виноградом. И вот уже стол ломится от яств и некуда даже ложку положить.

Начинают звучать тосты, потом какая-нибудь родственница, которая считается лучшей певуньей, твёрдо держа тоненькую ножку рюмки, уверенно затягивает песню, которую подхватывают все гости. И вот тогда начинается настоящее веселье. Отец выносит свой любимый потрёпанный баян и начинает играть плясовые. Доски пола трещат от яростных ударов каблуков, посуда рискованно звенит на столе.

Веселье продолжается далеко за полночь. Я, не выдерживая, влезаю на диван, ложусь и сквозь невыносимое притяжение сна слышу звуки баяна, хохот мужчин, звонкий смех женщин. Какая-нибудь из гостий выходит и, увидев меня, не выдерживает, подходит и целует в щёку. Я с трудом пытаюсь поднять налившиеся свинцовой тяжестью веки с тем, чтобы окончательно провалиться в теплоту сонного безмолвия. Едва-едва сквозь мягкие туманы сновидений не столько чувствую, сколько угадываю: тихо подходит мама, и её уютные руки накрывают меня одеялом…

Далёким, очень далёким, отголоском баюкающих глухих звуков праздника из далёких детских сновидений кажутся мне сейчас голоса Вадима Борисовича и Сохатого, слышимые из кабинета.

Только где мама, которая должна прийти, чтобы убедиться, что сын её заснул?

Едва успевает шевельнуться в душе сожаление, как я уже иду по длинному коридору. Голоса затихают в темноте, звуча за моей спиной всё глуше и глуше, а я открываю дверь и вхожу в тёмную комнату, где меня встречает Роберт де Ниро. Он стоит в луче света рядом со стеклянным столиком, на котором красуется кальян из голубого стекла. На Де Ниро сидит чёрный с искрой костюм, под который поддета такая же чёрная водолазка, из-за чего поджарая фигура сливается с окружающей темнотой. Он оглядывается через плечо: «Ну-с, начнём?». Медленно затянувшись и с наслаждением выпустив молочно-белый дым в потолок, седой мэтр протягивает мне длинную трубку кальяна. Несколько раз мы, не говоря ни слова, передаём её друг другу и так же молча пускаем вверх клубящиеся грёзы. «Нравится?» — с хрипотцой спрашивает меня де Ниро. — «Ничего так», — осторожно проговариваю я, пытаясь сообразить, как оказался рядом со знаменитостью. — «С днём рождения тебя», — де Ниро криво ухмыляется. Я оглядываюсь: вся комната полна весёлых людей, но их лица невозможно рассмотреть в темноте. Что-то подсказывает мне, что в веселящейся толпе есть и мама с папой, и я понимаю, что это они пригласили голливудскую знаменитость поздравить меня с днём рождения, которое в реальности будет только в январе: но ведь сны живут по своим законам, которые мы принимаем, и во снах нам кажутся совершенно естественными даже самые фантастические события.

«Сейчас мы с тобой, — с улыбкой разливая прозрачную жидкость в миниатюрные рюмочки, хрипит старец, — опрокинем вашей русской водочки. Люблю этот божественный напиток. Лучшее изобретение русских. Хотя, если честно, вы, русские, меня всегда удивляли. Вы умная нация, но почему-то неразумно живёте… Но это уже метафизическая загадка, как сказал бы твой папа. Ну что? Опрокинем?» Он берёт двумя пальцами хрустальный напёрсток и, закинув голову, вливает капли в обрамлённый седой щетиной рот. Мы несколько раз резким движением бросаем жидкость в своё нутро.

Де Ниро довольно крякает, потирает по-стариковски рыхлый нос и, сыто закатив глаза, суёт руки в карманы пиджака из чёрного бархата. Тут я решаюсь: «Знаете, я воспитан на ваших фильмах…»

В чёрном кресле с высокой спинкой, сложив руки на груди, сидит Де Ниро. Он приоткрывает кошачий глаз и выжидающе глядит на меня. Что я могу сказать? Как мне нравится его игра? Но эти похвалы он слышал миллионы раз. Неоригинально. Как быть оригинальным в беседе с человеком, на плечах которого бремя всемирной известности, который тысячи и тысячи раз давал интервью, отвечал на все возможные в этой жизни вопросы на встречах с журналистами, зрителями по миллиону раз? Что я могу сказать такого, чего он ещё никогда не слышал? Рассказать, как я в раннем детстве и во времена школьной юности любил смотреть фильмы с его участием? Как смеялся над образом агента-ЦРУ-в-отставке в комедиях про Факеров? Как завораживал меня ледяной взгляд Сэма «Туза»? Как потом, став юношей, стал недоумевать: куда пропал Девид Ааронсон, брутальный иезуит Родриго Мендоса и когда, чёрт возьми, им на смену пришёл сентиментальный пенсионер-стажёр Бен?

После чего в голове, как заноза, застревает наивный вопрос: почему жизнь актёра так быстро пролетает? И хочется ещё спросить о том, что, наверное, это страшно: навечно остаться бесплотной тенью на киноплёнке, которая будет заставлять тебя и через много лет после смерти смеяться, гневаться, любить, плакать?

Я молчу… «Знаешь, — де Ниро в ярко-малиновом пиджаке и в белоснежной рубашке с расстёгнутым накрахмаленным воротом, наклоняется вперёд, вцепившись пальцами в золотых кольцах в подлокотник кресла с оскаленными мордами грифонов, — я никогда не думал о том, какую пользу приношу тем, что играю. Мне было просто в кайф! Мне нравилось! Вот и всё. Я думал, это достаточная причина сниматься в фильмах. Казалось счастьем, что за радость, удовольствие играть мне ещё и деньги платят! Причём немаленькие. Баксы. Много баксов. О, это, конечно же, делало жизнь ещё веселее. В погоне за удовольствиями на сцене в жизни совсем не хотелось думать о высоком смысле искусства. Какой, к чертям собачьим, смысл, думал я?!

Мне казалось, что все эти высокопарные бла-бла-бла с важным видом говорят исключительно для того, чтобы дурить наивную и доверчивую публику. Вроде как: надо же всем объяснить, что на хлеб мы зарабатываем тяжёлым трудом и постоянно и неустанно только и думаем о высшем призвании, вкладывая в свою игру возвышающие людей смыслы. Казалось, что, если не кидать такую лабуду в толпу, зрители возненавидят нас, узнав, что мы просто дурачимся и нам платят именно за это.

Но сейчас, когда до смерти мне осталось немного. Да-да! Не думай меня отговаривать и говорить ерунду о долгих годах жизни. Ерунду, потому что сам не веришь в это. Да и не дай Бог! Нет желания превратиться в дряхлую немощь…

Я про старость заговорил не для того, чтобы вызвать жалость к себе. Нет, — де Ниро раздражённо встряхивает сверкающей лаком причёской, целясь кием в белый шар, задремавший на зелёном сукне, — я к тому, что с возрастом понял, как мне кажется, главное. Всю жизнь я делал то, что мне нравится, и не думал о деньгах. Они приходили сами собой.

Так вот послушай на свой день рождения ворчливого старика: всегда делай то, от чего твоя душа будет петь. Запомни: главное — служить своему призванию, которое делает жизнь приятной прогулкой. Твой отец всегда шёл только за своей звездой, несмотря ни на какие обстоятельства. Поэтому-то я и согласился прилететь к вам, чтобы поздравить тебя, — де Ниро подмигивает седой лохматой бровью. — И ещё… никогда не приноси своё призвание в жертву бабам. Если женщина не разделяет твоих интересов, то бросай её к чёрту: ты живёшь один раз и пришёл сюда не в качестве слуги, но господина, который в полный голос заявляет, насколько может улучшить чёртов мир! Великое счастье встретить такую, которая разделит твою судьбу. Твоему отцу повезло с твоей мамой. Они разные. И это хорошо: он Янь, она — Инь; он резок, она — уравновешена; он рационален, она — чувственна. Он ум, она — сердце. Но главное — они всегда были единомышленниками.

Не думай о богатстве. Мысли о деньгах делают тебя слабым, зависимым… Только убогие люди считают деньги целью всей своей жизни. Они становятся их рабами, им не дано узнать, какой же это драйв — жить! Как же это прикольно — жить!.. Для этих бескрылых жизнь — тяжёлое испытание, изнуряющая тоска по деньгам. Ты думаешь, — де Ниро в белоснежном костюме и в чёрной шёлковой рубашке, повязанной белым галстуком, закуривает сигарету и, прислонившись к стене, опускает руки в карманы отутюженных брюк, спадающих мягкими складками на остроносые коричневой кожи туфли, — если им дать миллионы, они поймут, как надо жить? Ты ошибаешься. — чёрная фигура в шляпе наклоняется ко мне из-за стола. — Будь собой! Занимайся тем, что тебе нравится больше всего на свете! Не делай смыслом всей своей жизни деньги! Что ты будешь делать, когда разбогатеешь? — презрительная усмешка пробегает по лицу де Ниро, родинка на щеке слегка дёргается вверх. — Когда цель достигнута, человеку остаётся только умереть, потому что его жизнь после этого становится невыносима! Человек так устроен: он не может жить без цели! В погоне за богатством, в желании жить не хуже других, а ещё хуже — стремясь жить как все — ты упустишь главное. Своё предназначение! То, ради чего ты родился!.. Так что — очнись! Не спи! Будь таким, как твой отец! Служи своему призванию! Подумай, в чём твоё предназначение?! Не думаю, что ты всегда мечтал возить тушу жадного недоноска! Очнись и живи в полную силу! Просыпайся!!! Дамир, слышишь? просыпайся!!!»

— Дамир! Проснись! Просыпайся!!! — Вадим Борисович трясёт меня за плечо. — Мы с Петром Андреевичем, судя по всему, зависнем здесь на весь день. В ближайшие часы в тебе нет надобности. Поезжай домой, отдохни. Только машину оставь на всякий пожарный.

Поднявшись с дивана со свинцовой головой, я, покачиваясь, выхожу на улицу и жмурюсь от льющегося с тусклого неба света. День набирает силу. Москва деловито жужжит с раннего утра, и никто из бегущих по своим делам не подозревает, что я только что разговаривал с Робертом де Ниро. Бывает же такое. Я мотаю головой и неспешно иду к метро. «Человек достоин наивысочайшего», — шепчу я. Не об этом ли пытался мне сказать де Ниро?..

По дороге звоню Ляйсан и успокаиваю её.

Услышав шум в коридоре, она выскакивает мне навстречу, прыгает и повисает на моей шее: «Где ты был? Почему не звонил? Ты же всегда звонишь, когда задерживаешься на работе. А сегодня ни сам не звонил, ни я не могла до тебя дозвониться. Не знала даже, что подумать! Хотела в полицию, в больницу, в морг звонить! Ты слышишь? Я в морг хотела звонить!!! Дурак такой! Даже на работе отпросилась, чтобы тебя по всей Москве искать!»

Слёзы ручьями катятся по её лицу, а я целую и целую мокрые щёки, вспухшие губы, покрасневший и хлюпающий нос: «Дорогая! Любимая! Всё хорошо! Просто столько всего за сутки произошло. Ты же знаешь: у меня работа такая — кручу баранку, пока босс не отпустит». Ляйсан прижимается ко мне всем своим горячим телом: «Но ты меня всегда предупреждал! А тут вдруг молчание. Телефон выключен. Тебя нет. Я испугалась. Ты даже не представляешь, как я испугалась!» Я глажу её по спине, по волосам: «Родная моя! Ты испугалась? Извини. Извини, пожалуйста. На работе запарка бешеная случилась. Много ездить пришлось по всему городу. Не успел тебя предупредить. Извини. Больше такого не будет».

Я вхожу с висящей на мне Ляйсан в комнату и кладу её на кровать, пальцы судорожно бегут по крючкам лифчика. Она обвивает меня ногами…

Потом мы лежим поверх одеяла. Голые. Потные. И молча смотрим, как играют солнечные блики на потолке. Тёплый ветер слегка шевелит занавеску на балконе. Доносится смех детей с детской площадки. Где-то залаяла собака. В ленивой истоме я рассказываю про всё, что случилось за прошедший день.

— Пятьсот тысяч евро, — мечтательно произнесла Ляйсан, — это сколько в рублях? Как думаешь, кто мог похитить эти деньги?

— Подозревают одну девушку…

— В смысле?

— Ну… из тех, которых привезли в баню.

— Не поняла?! Ну-ка, ну-ка! Что за девушки?

— Скажем так — жрицы любви. Их привезли для Вадима Борисовича и его компаньона.

— Жрицы любви, — вслушивается в слова Ляйсан, — а ты пользовался их услугами? Жертвовал на их любовный алтарь?

— Ляйсанчик! Что такое говоришь?! Конечно, нет… Нам и не положено. Никто из охраны не имеет права зайти внутрь бани, пока хозяин там. А я, так вообще, в машине за рулём сижу в ожидании «царственного выхода».

— Не положено. То есть если бы можно было, ты бы не отказался. Так?

— Нет, не так! Всё неправда! Да ну тебя! Ревнуешь? Не понимаю, зачем такие вопросы? Я люблю только тебя.

— Ревновать? Ещё чего?! Дорогой, делай, что хочешь. Встречайся с другими девушками, общайся… пользуйся их услугами. А я тебя за это потом убью! — Ляйсан, играя, сжимает тонкими пальчиками моё горло. И через секунду опять откидывается на подушку и мечтательно произносит, глядя в потолок: «Пятьсот тысяч евро. Полмиллиона… Дамир, если бы тебе достались такие деньжищи, что бы ты сделал?» Я глянул на розовые соски, торчащие в разные стороны, и пожал плечами: «Не знаю, не думал об этом».

— А я бы… Я бы купила себе дом в Испании на берегу моря. И каждое утро ходила бы купаться в лазурных волнах. А вечерами сидела бы на своей белоснежной веранде в плетёном кресле с бокалом хорошего красного вина и любовалась бы закатом.

— Ты же в Болгарии хотела купить квартиру! Или уже забыла?

…В начале этого лета, когда в Москве стояла по-осеннему неприятная, холодная погода с бесконечной чередой скучных туч, плывших с милого севера в сторону южную, когда ничто вокруг не напоминало о том, что летний месяц уже уверенно начал отсчёт своим дням, я впервые в жизни купил путёвку за границу. В Болгарию. Эту страну я выбрал по очень прозаической причине. Втайне от любимой в течение нескольких месяцев я изучал кучу сайтов разных турагентств, примерялся к Таиланду, Кипру и Греции. Раза два знакомился с турами в Испанию, Италию и Португалию. Особенно хотелось поехать в Грецию и посмотреть на то, как выглядит колыбель европейской цивилизации, вдохнуть воздух страны, подарившей миру великих философов, полководцев, поэтов.

В детстве я мечтал о Греции. Мужественные люди были древние греки. Они упорно защищали от врагов свои полисы, своё право жить, как им хотелось, и сумели создать культуру такого уровня, что она продолжает восхищать и через тысячи лет. «Молон лаве», — сказал царь Леонид могущественному Ксерксу. Триста спартанцев. Эти образы когда-то будоражили моё воображение так же, как и фотография в школьном учебнике истории с изображением юного атлета с копьём на плече. Дорифор. Копьеносец… У отца на полках стоят четыре тома Аристотеля. Как-то в старших классах я решил заглянуть в них, но скоро убедился, что ничего не понимаю практически во всех сочинениях этого философа. Из буковок складывались слова, но общий смысл фраз ускользал от меня. Единственное, что одолел — «Никомахова этика»…

Но как ни примеривался я к турам в эту и другие увлекательные страны, скоро убедился, что для нас поездки в том направлении пока дороговаты. По деньгам я мог осилить либо Турцию, либо Болгарию. Но к Турции у нас сложилось своё предвзятое отношение. Это связано с тем, что миллионы россиян едут на берег турецкий, чтобы нажраться all-inclusive, и уподобляться этим любителям халявы как-то не хотелось. Поэтому единственным приемлемым вариантом для нас осталась Болгария. Но всё равно мы радовались как дети.

Оказавшись на море, Ляйсан переживала перманентный восторг. Её восхищало абсолютно всё! И она хотела поймать и увековечить моменты своего счастья. Моя красавица заставляла делать бесконечные фотографии. Она то позировала с коктейлем на берегу моря, кокетливо вытянув ногу навстречу набегающему языку белой пены. То надевала сарафан, брала в руку соломенную шляпку и в жеманных позах застывала на мощёных улицах старого Несебра или на фоне старой мельницы, за которой разворачивался шикарный вид на заросшие лесом горы, игрушечные домики Свети Власа, плотными рядами белеющие на зелёных склонах противоположного берега залива.

Особенно Ляйсан нравилось принимать вид светской львицы где-нибудь в ресторане Солнечного берега. Ленты Инстаграма, вКонтакте, Снапчата запестрели видами красивой и беспечной жизни у моря.

Однажды, прогуливаясь по Несебру в районе отеля «Vigo», мы заметили вывеску «Русский мир. Ваша недвижимость в Болгарии». Горя любопытством, любимая уговорила меня зайти. В полутёмном из-за плотно закрытых жалюзи офисе за столом сидел пожилой болгарин, который, как все болгары в возрасте, хорошо говорил по-русски.

Узнав, что мы татары, он тут же стал театрально громко радоваться: мол, мы родственники, так как Волжская Булгария — это родина тех далёких предков современных болгар, что вместе с ханом Аспарухом ушли на Балканы и основали новое государство — Дунайскую Булгарию. «Мы их называем протоболгарами», — перегнувшись через стол, таинственным голосом на пониженных регистрах, придающих новости характер сокровенной тайны, произнёс хозяин офиса.

Но для нас с Ляйсан это уже давно не было такой уж сенсацией. Во время первой же прогулки по Несебру мы с удивлением заметили, что многие улицы носят имена ханов: хан Кубрат, хан Аспарух, хан Крум.

Как-то отец принёс с почты посылку от «Озона». То была книга. «Кубрат-хан» — так звучало её название. Роман какого-то татарского писателя. Кого именно, уж не вспомню. Я тогда перелистнул несколько страниц любопытства ради. Но роман не заинтересовал. «Кому нужны такие книги? — брякнул я тогда в раздражении. — Зачем засорять мозги тем, что случились много веков назад? Какая польза от таких знаний?» — «Знать надо для того, чтобы знать», — отрезал ата.

И вот. Надо же! Пригодились даже куцые знания, застрявшие в моей голове после того, как просто подержал в руках ту книгу.

Кроме имён древних булгар, увековеченных в названиях улиц, следами связи наших народов были и отдельные слова, которые мы с Ляйсан с радостью узнавали в болгарском языке: чишма, каиш, юрган, бут[4]…

Несмотря на всё это, моя красавица с огромным восторгом, показавшимся мне чрезмерным, слушала Тодора, который, на мой взгляд, имел одну единственную цель — заболтать и втюхать наивным туристам какую-нибудь дешёвенькую квартирку из гипсокартона по баснословной цене. И меня немного озадачивало, что Ляйсан, которая работает в конторе, где клиентам точно таким же манером втирают жильё в новостройках, но только не на морском берегу, но в Подмосковье, легко повелась на вкрадчивый голос Тодора.

Риэлтор предложил вместе с ним проехаться по побережью и посмотреть несколько вариантов: «Я вам исключительно по-родственному покажу очень заманчивые предложения. Это займёт у нас от силы два часа. Для вас поездка будет совершенно бесплатной. Машина моя, и бензин — за мой счёт», — широким жестом подчеркнул свою щедрость Тодор. И мы… потратили на поездки весь день: осмотрели комплексы в Равде, побродили по новому кварталу Несебра «Чёрно море», промчались по закоулкам Солнечного берега, заехали в Свети Влас, хвастливыми болгарами прозванный Болгарской Ривьерой, уже поздним вечером успели попасть в Кошарицу, деревню на южном склоне Стара Планина, которую предлагают как «вильну зону».

Во всех новопостроенных комплексах Ляйсан ходила с широко открытыми от восторга глазами и фотографировала, фотографировала и фотографировала на телефон все эти бесконечные комнаты, ванные, кухонные уголки, виды из окна. Их мельтешение перед моими глазами очень скоро превратилось в бесконечную чехарду. Несколько раз я шёпотом напоминал Ляйсан, что денег у нас всё равно нет, к чему эти разъезды, эта пустая трата времени? Но она меня не слышала, с головой погрузившись в свои мечтания.

Ей нравилось ощущать себя богатой женщиной, пусть даже в фантазиях. У неё решительно изменились походка, тон, когда она обращалась к Тодору с какими-либо уточняющими вопросами. Тот в свою очередь искрился галантностью, учтивостью. Не знакомому с Ляйсан человеку, если бы довелось в этот момент увидеть, как уверенно она задаёт вопросы об условиях сделки, могло показаться, что эта молодая особа в лёгком сарафане и в соломенной шляпке действительно способна непринуждённым жестом вынуть из сумочки толстые пачки денег и как бы невзначай купить любую из показанных нам квартир. Мне кажется, что и Тодор поверил в то, что наконец-то встретил достойного покупателя. Расставаясь с нами, он сыпал любезностями, стараясь изо всех сил понравиться и выведать название отеля, в котором мы остановились. Ляйсан томным голосом назвала отель на другом конце города…

— Нет, — отрезает Ляйсан, — в Болгарию не хочу. Если у тебя есть полмиллиона евро, то зачем нужна такая бедная страна? С миллионами надо непременно селиться в Испании… или в Италии.

— Ой, нет, — спохватывается она, — сначала купим квартиру в Москве… Лучше дом за МКАДом в охраняемом посёлке, чтобы нас окружали обеспеченные, солидные соседи. Затем я бы открыла свой магазин топовой одежды. Очень дорогой одежды, чтобы покупателями не были нищеброды. А уж после всего этого мы бы купили виллу на берегу Средиземного моря. Вслушайся! Сре-ди-зем-ное! Как в сказках Толкиена! И у нас, Дамир, было бы всё, что нужно для нормальной жизни: дом в Москве и дача на море, свой бизнес, который бы приносил хорошие деньги, и место, где можно было бы эти деньги тратить! Здорово я придумала?

— Ты уверена, что нам этих денег хватит? Давай посчитаем. Дом в Подмосковье сколько может стоить? Пускай пятнадцать миллионов рублей, то есть где-то двести тысяч евро. Или ты согласна купить таунхаус лимонов за девять-десять? Нет? Тогда считаем дальше… Сколько денег уйдёт на открытие магазина дорогой одежды? Ещё столько же, если не больше. Что останется? Сто тысяч евро? В лучшем случае сможешь за такие деньги приобрести отстойный таунхаус в какой-нибудь Торревьехе. Это такой маленький городок в Испании, где, наверное, уже подавляющее большинство жителей — это русские, купившие домик мечты по сходной цене. Про Торревьеху знаю, — поймал удивлённый взгляд Ляйсан, — потому что Вадим Борисович планирует покупать виллу на испанском побережье и иногда в машине по телефону обсуждает с агентами недвижимости разные варианты. К тому же, Ляйсанушка, хочу напомнить: у нас этих денег нет.

— Да, — погрустнела она, — повезло кому-то… Хотя ты действительно прав: и этих пятисот тысяч евро маловато оказывается… Господи! — восклицает Ляйсан, — но нам и этих денег никогда не видать! Для нас полмиллиона евро, — она в отчаянии замахала руками, — это за гранью возможного! Работаем, работаем, но всё никак не можем вырваться из бедности. Прямо как белка в колесе, которой на роду написано бесконечно и бессмысленно бегать по кругу до самой смерти. Ведь каждый шаг приходится просчитывать. В буквальном смысле слова считать и соображать: хватит денег или нет? На каждом шагу!!! Считаешь, когда покупаешь продукты, идёшь за одеждой, сидишь в маникюрном салоне. Разве я об этом мечтала, когда ехала в Москву? Я же надеялась, что получится жить на широкую ногу, не заботясь о том, где взять деньги?

— Моя мама говорит, что самые большие траты — это траты по мелочам.

— Выходит, что вся жизнь должна уйти на то, чтобы зарабатывать на еду, одежду, то есть на нужные сегодня мелочи жизни? Это же глупо: жить для того, чтобы зарабатывать, и зарабатывать для того, чтобы жить! Замкнутый круг какой-то! Неужели люди рождаются только для этого? Тогда лучше умереть, а ещё лучше — вообще не появляться на этом свете, чем так бездарно существовать! Первобытный дикарь боролся и выживал ради того, чтобы в конечном итоге появился современный человек. Мы умнее нашего дикого предка, мы многого добились. Мы не живём в пещерах, не носим шкуры убитых хищников, не трясёмся от страха при каждом порыве ветра, ударе молнии. Нас окружает не враждебный нам первозданный мир, который способен погубить при малейшей оплошности. Теперь нас окружает среда, сотворённая веками терпеливого и кропотливого труда поколений разумных людей. И смысл существования всех этих поколений был в том, чтобы появились мы. Наша судьба — пользоваться созданными до нас благами цивилизации. Нас готовили к этому, нас пестовали и внушали нам, что мы — венец прогресса! Сейчас, когда прошла эпоха вражды, войн…

— Ляйсан, люди до сих пор воюют. Оглянись: вся планета полыхает…

— Воюют там, — она решительно обрывает меня, — где люди пока ещё карабкаются по лестнице цивилизации вверх. Это всё происходит на обочине истории. Им ещё… — она в запале не может сразу подобрать слова, — развиваться и развиваться! Вот!

— Но у нас совсем недавно тоже была война. Забыла про Чечню?

— Воевали те, кто из фанатизма или глупой упёртости захотел повернуть время вспять, спуститься вниз по культурной лестнице в дебри Средневековья, но одумались и теперь живут лучше многих других.

— Ляль, ты, наверное, забыла, как люди в нашей деревне живут.

— Дамир! Ну, как ты не поймёшь! Вся проблема наших людей в том, что у них есть выбор, но они им не пользуются. Кто решился, те через несколько лет вернулись и у нас домищи отгрохали под дачи. А кто трус, тот так и продолжает прозябать. Я тебе ещё при первой нашей встрече сказала, что я так не хочу! Страна даёт шанс. И я им воспользуюсь! И в этом преимущество сегодняшней России!

— Смотри, — Ляйсан решительно тыкает пальцем в потолок, и я упираюсь взглядом в отклеившийся кусочек на потолочных обоях, — все те страны, которые были союзными республиками, в историческом анабиозе. Народ из них валом валит к нам, чтобы пользоваться нашими благами. Ты же своими глазами видел, что Москва полна китайцев, вьетнамцев, африканцев, которые приехали в надежде именно здесь разбогатеть. Не в Америке, не в Германии они ищут себя, а у нас. Потому что в нашей стране сейчас исторический шанс для тех, кто энергичен. Хвалёная Прибалтика, вроде как самые европейские республики СССР там были, превратилась в нищие задворки этой самой Европы. Они не угадали хода истории: для потребления нужны мощные ресурсы. Только державы могут позволить своим гражданам спокойно потреблять. В мощных государствах нет войн, нет вражды. Процветает мирное общество толерантных и готовых много работать потребителей. И таких держав на самом деле должно быть только три: США, Китай и Россия. Мы и они сумели подняться на вершину потребления колоссальных ресурсов планеты. Америка пришла к этому путём долгого и упорного труда пуритан и мормонов, а мы с нашими братьями навек взобрались на вершину потребления по миллионам трупов сограждан. Всё прошлое столетие в России прошло под лозунгом счастья будущих поколений. Ради нас море крови лилось весь век! И вот мы пришли… Отныне мрачное прошлое надо забыть, и в благодарность за страдания предшественников мы просто обязаны наслаждаться жизнью. История замкнула круг. Вот китайская молодёжь путешествует же по миру, а где для нас обещанное счастье?

Я про себя подивился удивительному свойству вывороченной логики Ляйсан сотворить из случайных постулатов апологию молодого поколения, поколения потребителей:

— Но ты же мечтаешь поселиться в европейской стране, — я честно пытаюсь найти изъян её построениях.

— Да. И что? Как рождённая в обществе развитого потребления я могла бы себе позволить поселиться там, наслаждаться природой и жить за счёт тех средств, которые у меня появляются в России: мой бизнес, моя квартира, сданная в аренду, мои проценты в банке. Европейцы должны были бы на меня смотреть с завистью и радоваться, что я им деньги приношу…

— У нас не так, как в Китае и Америке, потому что не общество разумных и трудолюбивых потребителей построено в нашей стране, а общество наглого ворья, которое последнюю треть века единственное, что умеет, так это разметать в пыль всё, что можно, грабить сделанное не ими, потому что они ничего создавать не способны, но ловко умеют ломать созданное теми, кто мечтал о счастливой жизни для своих потомков. Одного такого умельца я по долгу службы каждый день в машине вожу, а второго сегодня весь день слушал.

— Вот именно. В итоге, величайший обман в том, — в голосе Ляйсан звучит раздражение, — что в реальности для простых людей основы жизни остались те же, что и в первобытные времена. Человек всё равно тратит всего себя на то, чтобы выжить. Только враждебным для нас теперь стал не мир дикой природы, но цивилизация, требующая от людей огромную плату за свои блага, а именно — всего человека со всеми потрохами. Потребляет же узкая прослойка допущенных, как, например, твой Вадим Борисович или мой хозяин, который разводит людей на бабки, внушая им, что скоро, совсем скоро дома будут достроены, надо только немного подождать, лет эдак двести. А сам катается по Карибам да по Ниццам. Мы его месяцами в глаза не видим… Нам среди них никогда не быть.

— Ты хочешь оказаться в одной компании с ворами и бандитами?

— Почему нет? Что тут такого? Дамир, — чеканит Ляйсан так, словно общается с несмышлёным малышом, — у меня одна жизнь! Понимаешь? Одна! Другой не будет! И мне плевать, с кем я окажусь в одной компании, если это поможет осуществить мою мечту. Тысячу раз говорила: я хочу жить красиво и не думать о деньгах!

Ляйсан замолкает, обиженно уставившись в потолок, и начинает мерно бить ладошкой по звонко отзывающемуся бедру:

— Чёрт-чёрт-чёрт! Блин! Сука — эта наша жизнь!

— Не ругайся, — пытаюсь успокоить её и кладу руку на круглое девичье плечо, — отец говорит, что люди ругаются от бессилия…

— Да пошёл ты со своим отцом! Папа сказал, мама сказала! — Ляйсан со злостью отбрасывает мою руку. — Что ты всё на них ссылаешься?! Тоже мне праведники! Не праведник твой отец, а юродивый, полоумный. Так все в деревне считают!

Её слова звучат как оплеуха. Мелькнувшая в голосе жёлчь вместе с едва сдерживаемой злобой застают меня врасплох. Как передать, какие чувства я испытал, услышав эти слова? Шок? Оторопь? Я был ошеломлён? В любом случае, хлёсткие слова заставляют меня окаменеть и потерять дар речи.

Впервые в жизни я вижу Ляйсан такой. В линиях лица появилась какая-то проволочная чёткость, в уголках губ прочертились решительные складки, а потемневшие изумрудно-зелёные глаза застыли в жестоком прищуре. Передо мной будто бы лежит незнакомый, чужой человек, которого я вижу впервые в жизни. Но это продолжается несколько мгновений. Потом её лицо обретает прежнюю мягкость. Ляйсан смаргивает со зрачков стеклянную безжизненность.

— Ладно. Извини и забудь, — тихо произносит она через некоторое время и примирительно прикрывает ладонью мою руку, — твой отец хороший человек. И жизненная философия великолепная… Только не для нашего времени. Ему надо было родиться в позапрошлом веке и жить в какой-нибудь усадьбе в качестве философствующего помещика. Вон как в Буруновке жил же помещик… этот… как его? Ну, напомни… Он ещё был популярным писателем. Дружил с Некрасовым и прочими… А! Вспомнила! Авдеев!

— Я был в том саду, — моментально потрескавшиеся от нежданной обиды губы едва двигаются.

— В каком?

— Ну… который остался на месте господского дома в Буруновке.

— И что ты там делал? — она поворачивается ко мне и кладёт руку на мою грудь.

— Да так… С друзьями на великах катались… До Буруновки-то километров десять от силы будет. Если через мост проехать, то лесной дорогой прямиком к саду выезжаешь, он глохнет, зарастает на окраине другой деревни, что поблизости — Базиково. Мы в том саду одичавшую сливу обрывали и ели. Наелись от пуза. Помню, потом из туалета двое суток не вылезали. Наши матери ругались: «зачем немытые сливы ели?! зачем дикую рвали? вам что? дома не хватает, что ли, своих фруктов-яблок?» А нам-то как раз прикольно было в заброшенном, а потому в таинственном саду в непролазных зарослях бродить. И те сливы казались самыми вкусными на свете… до сих пор кажется…

— Вот скажи, — прерывает она молчание минут через пять, — кто главный герой во всех американских фильмах?

— Не могу с ходу сообразить… Фильмов много, и все они очень разные.

— Грабитель!!! — восклицает Ляйсан и так резко приподнимается, уперевшись ладонью в висок, что молочно-белые с синими прожилками груди качнулись двумя мягкими подвижными шарами. — Вот кто! Просто однажды человек, которому обрыдла эта экзистенциальная безысходность, решается и, натянув на лицо платок или напялив маску страшного клоуна, идёт грабить курьерский поезд либо банк. А ещё он может переиграть мошенников из казино или, хладнокровно просчитав, проникнуть в музей. В общем, не важно, КАК, но важно, что герой РЕШАЕТСЯ пойти на что-то радикальное! Он серьёзно рискует, потому что ставит на кон всё, даже свою жизнь! А потом — бац! Наш супергерой моментально становится богатым! Он лежит в шезлонге под пальмами на берегу океана и обнимает красивейшую женщину мира. Объясни мне: почему ты не такой?

— Потому что в реальности этого супермена застрелили бы раз пять, десять раз отправили бы на электрический стул или дали бы двадцать пожизненных сроков.

— Фу! Какой ты, оказывается, скучный, — Ляйсан обиженно отворачивается к стене.

Я смотрю на изгиб выпирающих позвонков, плавно переходящих в нежно-розовую линию рассечения, покрытую персиковым пушком, любуюсь на острый край правой лопатки, такой хрупкой, такой нежной, что хочется, едва касаясь, провести по ней ладонью, и… тоже поворачиваюсь к ней спиной. Хочу подумать о том, с чего это Ляйсан вдруг стала какая-то неприятная и капризная, но не успеваю и моментально засыпаю.

Часов в пять вечера меня разбудил звонок мобильника.

— Дамир, — в трубке звучит бодрый голос Димки, — можно к тебе в гости зайти ненадолго? Поговорить надо. Я тут неподалёку. Стою в двух шагах от твоего подъезда.

Я босиком быстро семеню на кухню. Ляйсан нигде нет. Видно, отлучилась по делам. Придётся самому на скорую руку сообразить чего-нибудь и выставить на стол. Вынимаю из холодильника колбасу, вытряхиваю из пакета на тарелку нарезанный хлеб, снимаю крышку с банки солёных огурцов.

Димка с порога начинает рассказывать о том, что с ним произошло с тех пор, как он ушёл утром из банка. Главнейшая и единственная новость — это встреча с Машей.

Сначала, по его словам, оба держались напряжённо, не знали, о чём говорить, молча сидели и попивали заказанный кофе. В какой-то момент Маша даже собралась уходить из «Шоколадницы», и тогда Димка в отчаянном порыве стал рассказывать о себе, своей семье, о родной деревне под Рязанью.

Он говорил о том, как тяжело им было без отца, который, бросив жену с тремя детьми, сбежал из дома с юной и очень глупой девахой из соседнего села и бесследно пропал где-то на Дальнем Востоке. Димка остался в доме за старшего, и на его плечи легла тяжёлая мужицкая забота о крестьянском хозяйстве, о сестрёнках. Он рано научился косить, колоть дрова, ухаживать за скотиной. В школе ему приходилось туго, и Димка не вылезал из двоек. Но не потому, что Бог умом обделил, а от того, что некогда было учиться: едва в школе заканчивались уроки, он сломя голову бежал домой, чтобы задать корма корове и свиньям, чтобы забрать из детского садика двух малышек-сестрёнок и приготовить им еду, так как мать, работавшая на ферме, которая после укрупнения осталась в другой деревне за шесть километров, возвращалась домой поздно. Она уставала так, что порой засыпала на скамейке в сенях, не успев даже сапог снять с натруженных ног.

Димка говорил, говорил, говорил. Маша слушала сосредоточенно, даже строго. На её глазах заблестели слёзы, и Димка испугался. Он решил, что как-то задел девушку неосторожным словом, обидел её невзначай оброненной фразой. В ответ на его испуганные извинения Маша стала рассказывать о себе.

Её история была в чём-то похожа на историю Димки. Отец умер, когда девочке было всего пять лет, и они с матерью, всю жизнь проработавшей медсестрой в глухой провинции, в маленьком сибирском городке, остались вдвоём. Маша очень рано поняла, что в жизни справедливости нет и что ей суждено смириться с участью нищенки, как презрительно отзывались о ней одноклассники. Девочка научилась быть не по возрасту скромной в своих желаниях и не обращать внимания на насмешки злых детей при виде застиранной одежды с чужого плеча, которая покупалась в комиссионках на вырост. Несмотря на обиды, Маша всё равно наивно верила, что прилежная учёба поможет ей вырваться из мертвящей хватки нужды. Она ещё в младших классах твёрдо решила, что поступит в вуз, приобретёт престижную, а потому денежную профессию и навсегда увезёт из городка, где живут жестокие люди, горячо любимую мать в иные, лучшие, края.

Но жизнь распорядилась по-своему: когда девочка училась в выпускном классе и готовилась к сдаче экзаменов, матери поставили диагноз «сахарный диабет», который быстро прогрессировал. Маше пришлось забыть о своих планах: нужно было зарабатывать деньги, чтобы помочь родному человеку справиться с болезнью. Но везде, куда она устраивалась, платили настолько мало, что денег с инвалидной пенсии матери и с того, что приносила Маша, едва хватало на оплату коммунальных платежей. А маме требовалось лечение, которое стоило дорого. Когда же гангреной тронуло мамины ноги, Маша поняла, что так больше продолжаться не может. Она не могла беспомощно наблюдать, как диабет заживо сжирает единственного дорогого для неё человека. Сердобольные знакомые предлагали девушке обратиться за помощью к народу: глядишь, мол, всем миром соберут необходимые для лечения деньги. Но просить подаяния Маша считала делом для себя унизительным. К тому же деньги требовались быстро и регулярно. Как долго и как часто можно собирать нужные суммы просьбами о помощи? Надо действовать, и Маша решила ехать в Москву.

Девушка точно знала, по какому адресу ей надо быть в столице. Она быстро нашла офис братьев-близнецов. Машу взяли на работу сразу, безо всяких оговорок: к тому времени из жалкого забитого цыплёнка она превратилась в девушку необыкновенной красоты. Так как салон носит клубный характер, его клиентами являются важные господа, чрезвычайно требовательные к внешним данным работниц. Но очень скоро вышло так, что у сибирской красавицы появился постоянный клиент, настолько богатый и влиятельный, что Маша стала жить у братьев Безбабных на особых правах. Поклонник поставил перед Виктором Алексеевичем условие, по которому Маша больше уже никого не обслуживала. За это покровитель девушки щедро платил Сутенёру, поэтому тот и не думал как-либо нарушать установившийся статус-кво.

Большую часть получаемых от любовника немалых денег девушка отсылала больной матери, которая жила с благодарной верой, что дочери удалось устроиться на высокооплачиваемую работу в одной российско-германской компании (по немецкому языку у Маши в школе всегда была пятёрка). По крайней мере, в те недолгие дни, когда девушка приезжала домой, она избегала расспрашивать дочь о её работе. А Маша тем более боялась возможных вопросов, чтобы не запутаться во лжи.

Возникший вокруг её московской жизни вакуум сильно тяготил Машу. Она и хотела, и боялась откровенного разговора. Больнее всего было ощущать, что и мать, что-то чувствуя своим материнским сердцем, не решалась сломать незримый, но каким-то наитием осязаемый стеклянно-прозрачный барьер, возникший между ними: вроде видишь человека, но понимаешь, что он где-то далеко, недоступный для тёплых объятий, неслышный для твоего чуткого слуха… Месяц назад матери не стало…

Всё это Димка рассказывает на одном дыхании, ничего не замечая вокруг. Я понимаю, что ему сейчас надо перед кем-то выговориться. Ему просто нужен терпеливый слушатель, на роль которого я, видимо, подхожу идеально…

За окном с серебряным звоном летают стрижи. Стоит душный вечер, обычный для Москвы в июле. М