C этой книгой произошла в России забавная история. Написал её Пьер-Мари-Лоран де л'Ардеш (или де Лардеш в иной транскрипции) — первое издание было выпущено в Париже в 1839 г., и сразу книга расползлась переводами по Европе (например в 1842 в Италии — de l'Ardeche, P.-M. Laurent. Storia di Napoleone/ voltata in italiano da Antonio Lissoni. — Palermo: Tipografia di Federico Garofalo, 1842. — pp. 706., в этом же году в Санкт-Петербурге). Книга была роскошно иллюстрирована художником Верне. Вот ему в России и было в какой-то момент приписано авторство этой книги.

Мы знаем, что иллюстрировал книгу Орас Верне. Но какой из Верне был автором иллюстраций? Во Франции была династия художников Верне, целых три поколения Верне — дед, отец и сын. Деда мы отсекаем, потому что звали его Клод-Жозеф (Claude-Joseph Vernet), и умер он в 1789 г. Остаются отец и сын, и у обоих одним из имён — имя Орас. Кто? Начнём с сына.

Что мы знаем об Орасе (Горации, как раньше называли это французское имя в России) Верне? Эмиль Жан Орас Верне (Emil-Jean-Horace Vernet) (1789–1863), исторический живописец, баталист и портретист, сын и ученик Шарля (Карла) Верне. Директор Французской академии в Риме (1829–1835), работал в Париже, Риме, Петербурге (в 1836 и 1842–1843). Наиболее популярный французский баталист первой половины XIX в., писал парадные композиции, в которых романтические эффекты сочетаются с натуралистичностью деталей («Апофеоз Наполеона», собрание Уоллес, Лондон; «Мамелюк», Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва). Вот что пишет о нём Я.И. Буткевич:

«…Орас — не только лошадиный портретист, не только спортивно-коннозаводский жанрист, но прославился также как знаменитый баталист. […] О.Верне трижды приезжал в Россию. Здесь его, особенно при дворе, буквально носили на руках. Николай I пожаловал ему орден Александра Невского с бриллиантами и русское потомственное дворянство. Он получил заказ написать портреты царской семьи, честь, которой удостаивались только самые знаменитые художники своего времени, и удостоился […] сопровождать Николая I в его путешествии по России во время Вознесенских маневров. О.Верне были заказаны четыре картины на тему из событий русско-турецкой войны 1828–1829 гг., причем за каждую такую картину было уплачено по пятьдесят тысяч рублей, что составляло по тогдашнему курсу тридцать семь тысяч на серебро. …за свой громадный холст «Взятие Варшавы» Верне получил от двора двести тысяч франков, т. е. около шестидесяти тысяч рублей! Во время своего пребывания в России Верне вращался при дворе и официально присутствовал на разных приемах и торжествах. Нечего и говорить, что высшее общество Петербурга встречало его почти что с энтузиазмом. Таким образом, пребывание Верне в России было для него сплошным триумфом. Удивляться тем ценам, которые были уплачены Орасу Верне за его картины русским двором не приходится, так как произведения этого знаменитого художника и на европейском рынке расценивались чрезвычайно высоко».

Итак, тот, который был в сороковых годах XIX в. обласкан Николаем I — это сын, последний из прославленной династии, которого считали «певцом Наполеона». Но его отец — Антуан Шарль Орас (Antoine-Charles-Horace Vernet) (1758–1836), тоже был «певцом Наполеона», более того, прославившийся карикатурами на модников и модниц, изображениями лошадей, он стал официальным баталистом, историографом наполеоновской армии.

Так кто всё же автор иллюстраций — отец Шарль, или сын Эмиль? Скорее всего книга иллюстрирована Шарлем, ведь он, в отличие от сына, орудовавшего в основном маслом, был рисовальщиком. Первое издание книги было выпущено через три года после его смерти. Возможно, именно его сын, Эмиль, во время пребывания в России издал перевод книги с иллюстрациями своего отца (или инспирировал это издание своим успехом). Возможно то, что имя Верне было у всех на слуху, а имя автора никому не известно, именно фамилия Верне была позиционирована главной, и стала восприниматься, как имя автора.

Заблуждение это длится, как я думаю, уже 150 лет. Вот почему я так думаю. Книга «История Наполеона» была переведена на русский и издана в СПб в 1842 г., как раз в год триумфа Эмиля Верне в России. Это издание было использовано для современного переиздания этой книги в России (Вернет Г. История Наполеона. — М.: Сварог и К, 1997). Многие люди, интересующиеся периодом наполеоновских войн, купили это современное издание для своих домашних библиотек, и до последнего времени были незыблемо уверены, что автор книги — Гораций Верне. Ну, а поскольку издательством «Сварог и К» фамилия автора указана как Вернет, а не Верне, можно сделать вывод, что в таком виде фамилия была и на титульном листе оригинала, с воспроизведённым глухим t — Vernet = Вернет. Вспомните, что Дидро (Diderot) раньше в России писали как Дидерот. Исходя из этого можно сделать вывод, что с 1842 г. автором книги считается Верне.

Но теперь это заблуждение развеяно, как я смею надеяться, и можно подытожить: первое издание книги Поля-Мари-Лорана де л'Ардеш (Paul-Marie-Laurent de l'Ardèche) «История императора Наполеона» (Histoire De L'Empereur Napoleon) вышло в 1839 г., в Париже, в типографии Жан-Жака Дюбоше (Jean-Jacques Dubochet). В нём было 830 страниц и 500 рисунков Антуана-Шарля-Ораса Верне (Antoine-Charles-Horace Vernet), из них 100 чёрно-белых; а также 44 цветных изображения типов военной униформы, авторства ученика Верне — Ипполита Беланже (Hippolyte Bellange). Всё это дело выгравировал гравёр Бревье (Breviere).

По материалам сайта militera.lib.ru

Происхождение и детство Наполеона

Тем временем как Вольтер и Руссо, приближаясь к гробу, готовились сойти с поприща, исполнив свет шумом своего имени, а Мирабо, которому суждено было похитить впоследствии власть общественного мнения из рук философии, чтобы передать ее в руки политического красноречия, становился известным по предосудительным поступкам своей молодости и не достиг еще знаменитости оратора и государственного человека; тем временем Провидение, которое по тайным путям своим всегда и все ведет к предположенной цели, определило, чтобы в безвестном уголке мира, на островке Средиземного моря родился человек, военный гений которого должен был исполнить предначертания Промысла и заключить своими деяниями дела восемнадцатого столетия, уже столь гордого своими военными подвигами, более блистательными, чем все громкие дела древних и средних веков.

Наполеон Бонапарт родился в Аяччо, на острове Корсика, 15 августа 1769; он был сын Карла Бонапарта и Летиции Рамолино. Если бы в наше время еще верили чудесным предзнаменованиям, то нетрудно бы найти такие из них, которые можно назвать предвестниками этого события. Лас-Каз рассказывает, что мать Наполеона, женщина мужественная и бодрая духом, которая, будучи им беременна, принимала участие в нескольких сражениях, пошла по случаю праздника Успения к обедне, но вынуждена была поспешно возвратиться домой, и, не успев дойти до спальни, разрешилась от бремени в одной из комнат, устланной древними коврами с изображением героев Илиады: рожденное дитя был Наполеон.

Во время консульства Наполеона и перед самым восстановлением во Франции монархического правления некоторые писатели, основываясь на неоспоримом дворянском происхождении фамилии Бонапарта, вздумали было сочинить для будущего императора княжескую родословную и отыскать ему предков между древними государями Севера. Но воин, который чувствовал, что в нем одном заключаются все судьбы французской революции, и помнил, что при владычестве совершенного равенства одними личными заслугами дошел от низших воинских чинов до верховной власти, объявил, что дворянское достоинство его основано на одних заслугах, оказанных им отечеству, и что благородство его начинается с Монтенотской битвы.

Отец Наполеона воспитывался в учебных заведениях Пизы и Рима. Он был человек образованный, красноречивый и во многих случаях обнаруживал характер твердый и сильный, особенно при чрезвычайном собрании корсиканских чинов для совещания о покорении Корсики французскому владычеству. Впоследствии Карл Бонапарт явился в Версале главою депутации, отправленной туда по случаю распрей, возникших между начальствовавшими в Корсике французскими генералами Марбефом и де Нарбон Пелезом.

Сила и влияние, которые де Нарбон имел при версальском дворе, должны были уступить смелой откровенности и справедливым свидетельствам Карла Бонапарта, который не захотел изменить истине и красноречиво защищал Марбефа. Вот единственная причина покровительства, которое этот вельможа оказывал впоследствии семейству Бонапарта.

Хотя Наполеон и был вторым сыном Карла Бонапарта, однако, несмотря на то, считался главою своего семейства. Дед его, архидиакон Люциан, бывший опорою и попечительным руководителем своих внучат, предоставил ему это старшинство на смертном своем ложе и заповедал старшему его брату, Иосифу, никогда не забывать об этом.

Наполеон был обязан таким отличием своему степенному, обдуманному поведению, здравому рассудку и высокому уму, которыми отличался с раннего возраста. Поступив в 1777 году в Бриеннское военное училище, он занялся преимущественно изучением истории, географии и точных наук; репетитором его был Пишегрю, а товарищем Бурриенн. Наполеон показал особые успехи в математике и еще в школе обнаруживал расположение к занятиям политикою. Страстный к независимости своей отчизны, он питал необыкновенное чувство благоговения к Паоли, мнения которого защищал с жаром даже против мнений самого своего отца.

Отзывы тех, которые утверждали, будто бы Наполеон был в училище молчалив, искал уединения, чуждался товарищей и не находил друзей, вовсе несправедливы. Столь же ложно и то, что говорит Бурриенн, будто бы Наполеон был едок в своих шутках и очень нелюбезен: это просто замечание царедворца в опале. Ранняя степенность Наполеона и его резкие, суровые приемы, — только это могло подать повод к несправедливому обвинению его в мизантропии и в холодности души. Но на самом деле он был от природы ласков и приветлив; только уже в зрелом возрасте произошла в его характере некоторая перемена, и он сделался мрачным и суровым. По крайней мере, так говорит он о себе в своих записках, писанных на острове Святой Елены.

Уверяли также, что расположение Наполеона к уединению, раннее сильное пристрастие к военному искусству заставляли его некоторым образом искать приюта в саду и делать там «укрепления» для защиты от нападений товарищей. Но один из этих самых товарищей доказал уже неосновательность этого рассказа и объяснил, что поводом к этому вымыслу послужил известный анекдот о снежной крепости, атакованной и защищаемой снежными комьями.

Вот этот анекдот. Наполеон особенно скучал зимой с 1783 на 1784 год; в эту зиму шло так много снегу, что он грудами лежал по полям, дворам и дорогам. Не было никакой возможности прогуливаться в саду, и Наполеону в часы рекреаций не оставалось ничего более делать, как расхаживать с товарищами взад-вперед по огромной рекреационной зале. Чтобы избавиться от такого однообразного занятия, Наполеон сумел встревожить всех учеников, убедив своих совоспитанников, что они найдут гораздо большее удовольствие, если примутся за лопаты, пробьют в снегу дорожки, построят из него брустверы, парапеты, контрескарпы и пророют в нем траншеи. «Окончив это, — прибавил Наполеон, — мы разделимся на взводы и станем осаждать крепость; я, как изобретатель этой забавы, возьму на себя руководство атаками». Веселая толпа с восторгом приняла предложение; оно тотчас же было приведено в исполнение, и эта маленькая примерная война продолжалась целых две недели и прекратилась бы не так еще скоро, если б в комья снега не стали попадать камешки и мерзлая земля, которыми многие из воспитанников, как осаждавших, так и осажденных, были довольно тяжело ушиблены. Мне даже помнится, что я сам был из числа тех воспитанников, которым побольнее досталось от этой картечи.

Чтобы всполошить таким образом целое училище, молодой Бонапарт, несмотря на свою склонность к уединению, должен же был иметь некоторое влияние на товарищей, и поэтому, уж конечно, в его сношениях с ними не было той дикости, суровости и колкости, которые ему приписывали, основываясь на сказаниях предубежденных или обманутых его биографов.

Он не только пользовался уважением товарищей, но и сумел приобрести также уважение своих профессоров. Большая часть из них уверяли впоследствии, что они еще тогда предсказали ему великую судьбу его. Когда Наполеон был уже императором, де Легюиль (de l'Eguille), бывший его учитель истории, утверждал, что в архивах бриеннской школы можно отыскать отметку, в которой он одной записью выразил все свои предчувствия насчет будущности своего ученика: «Корсиканец родом и характером, — гласила та отметка, он пойдет далеко, если обстоятельства будут благоприятны». Домерон, профессор красноречия, называл риторические фигуры, употребляемые Наполеоном в своих сочинениях, гранитом, расплавленным в жерле вулкана.

В 1785 году шевалье Кералио, исполняющий должность инспектора военно-учебных заведений, назначил перевести Наполеона в Парижское военное училище. Тщетно доказывали генералу, что воспитанник не достиг еще положенных лет, что он показал успехи в одной только математике. «Я знаю, что делаю, — отвечал он, — и если в этом случае нарушаю правило, то вовсе не из каких-либо видов; я не знаю семейства этого мальчика, и что делаю, то делаю собственно для него самого: я замечаю в нем искру, которую нужно раздуть».

При обучении в Парижском военном училище Наполеон был удивлен и огорчен изнеженным и роскошным воспитанием молодых людей, которых готовили к трудностям лагерной жизни и к тяжелым занятиям военного звания. Это обстоятельство послужило ему предметом небольшого рассуждения, которое он написал и представил начальнику своему, господину Бертону, и в котором изъяснил, что «королевские воспитанники, все бедные дворяне, вместо того, чтобы приобретать в училище добрые нравственные качества, привыкают только к тщеславию или, лучше сказать, к надменности, так что возвратившись под отеческий кров, они не только неохотно будут разделять умеренные средства не совсем богатого семейного быта, но еще, быть может, станут краснеть за своих родителей и пренебрегать их скромным жилищем. Вместо того, — продолжает он в этой записке, — чтобы держать при воспитанниках многочисленную прислугу, ежедневно подавать им к столу множество блюд и позволять щеголять на казенных верховых лошадях, содержание которых обходится очень дорого, не лучше ли было бы, не отвлекая их, впрочем, от учения, заставить их самих заботиться о себе? Вообще все воспитанники люди небогатые, предназначенные к военной службе, и потому одно только приличное воспитание может им быть истинно полезно. Привыкнув к умеренной жизни, к заботе о своей одежде и амуниции, они бы сделались более сильными, более крепкими, более способными к перенесению непогод и воздушных перемен, бодрее стали бы выдерживать все трудности военной жизни, и тем самым внушили бы к себе в своих подчиненных и высокое уважение, и безусловную преданность».

Таким-то образом Наполеон, будучи еще ребенком, бросал уже в своем ученическом рассуждении основания тех учреждений, которые должен был осуществить в дни своего всемогущества. Блистательные успехи в науках, показанные им на экзаменах, обратили на него в Париже то же серьёзное внимание, каким он пользовался в Бриене, и в 1787 году он был выпущен из военного училища с чином подпоручика в Лаферов артиллерийский полк, который в то время стоял в Гренобле.

От поступления Наполеона на службу до осады Тулона

Во время пребывания своего в Париже Наполеон, которому тогда едва-едва минуло восемнадцать лет, приобрел расположение аббата Рэналя (Raynal), и часто входя с ним в состязание о важнейших исторических, законодательных и политических вопросах, не во многом уступал своему противнику.

 

Гусар. 1795 г.

Будучи отправлен в Валанс, где на то время была расположена часть его полка, Наполеон вошел в круг лучшего тамошнего общества; особенно хорошо был он принят в доме госпожи Коломбие, женщины высоких достоинств, которая была, так сказать, законодательницею валанского высшего круга. Здесь познакомился он с господином Монталиве, которого впоследствии сделал своим министром внутренних дел.

У госпожи Коломбие была дочь[1]; она-то внушила Наполеону первые чувства любви и сама разделяла эту нежную и невинную склонность, предметом которой была. Влюбленные назначали себе свидания, но, по словам Наполеона, — все их блаженство ограничивалось тем, что они вместе лакомились вишнями.

О браке не было и речи. Мать девицы Коломбие, сколько, впрочем, ни уважала и ни любила молодого подпоручика, а вовсе не помышляла выдавать за него дочь, как после многие утверждали. Зато она в разговорах часто предсказывала ему его высокое назначение, что повторила даже в свою предсмертную минуту; она умерла при самом начале французской революции, и пророчество ее не замедлило сбыться.

Однако же ни любовь, ни знакомства не мешали Наполеону продолжать своих ученых занятий и предаваться исследованию самых трудных задач по части общественного устройства. Не объявляя своего имени, он получил премию, назначенную Лионской академией за решение вопроса, предложенного аббатом Рэналем: «Какие нравственные правила и понятия должно внушать людям, чтобы довести их до крайней возможной степени счастия?» Наполеон отвечал на это как дитя восемнадцатого века, и сочинение его было увенчано. Но видно, что впоследствии воспоминание об этом торжестве не очень льстило его честолюбию, потому что когда Талейран представил было императору диссертацию артиллерийского подпоручика, то император поспешно бросил ее в камин.

Наконец, вспыхнула французская революция и с восторгом была принята молодежью, видевшею в ней одно только приложение учения энциклопедистов, которым была проникнута. Дворяне, напыщенные своими правами и преимуществами, — а таких дворян было много в военной службе, — вовсе не разделяли этого восторга. Но дух одной какой-нибудь касты не мог заставить изменить своему веку и своему гению того, о ком Паоли так справедливо и так метко сказал: «Вот человек, созданный по образу людей древних, человек из числа мужей Плутарховых». И потому-то Наполеон не последовал примеру большей части своих товарищей, которые отправились в чужие края сетовать о переворотах своего отечества. Однако ж из этого еще не следует приписывать одному мелочному расчету, не основанному ни на какой нравственной политической цели, того пламенного патриотизма, который обнаруживал Наполеон и в своих разговорах, и в своих сочинениях еще до начала революции. Счастьем для Франции было то, что в числе ее законодателей и воинов, увлекшихся преобразованиями 1789 года, нашлись люди, жаждавшие славы, приобретаемой великими заслугами, и люди, полные честолюбия, добивавшиеся власти, которая облегчает гению исполнение его предположений. Но первым ее счастьем было, бесспорно, то, что в числе этих людей честолюбивых, без которых драма революции, лишенная жизни и движения, представила бы одно бездушное и холодное зрелище, подобное собранию квакеров или сборищу янсенистов, нашелся воин-законодатель, способный домогаться и достигнуть верховной власти.

Нет сомнения, что Наполеон, приняв с жаром сторону народа, повиновался в этом случае и внутреннему убеждению, и предчувствию своей судьбы. Но патриотизм не мешал ему питать в глубине души своей инстинктивного отвращения к безначалию и смотреть с прискорбием, с негодованием на народные неистовства, ознаменовавшие последнее томление власти, которая со временем должна была достаться ему. Так, 20 июня 1792 года, находясь на береговой террасе в Тюильри и видя, что кто-то из черни дерзнул оскорбить Людовика XVI, он смело воскликнул: «Зачем пускают сюда эту сволочь? Попотчевать бы сначала человек сот пять-шесть ядрами, остальные бы и теперь еще бежали без оглядки».

Наполеон, свидетель происшествий десятого августа, которые он предвидел как неминуемое и близкое следствие событий двадцатого июня, все еще оставался в рядах революционеров, но, по предчувствию ли или по рассудку, уважая власть и порядок, оставил столицу Франции и отправился в Корсику, где Паоли действовал тогда в пользу Англии. Юноша-патриот, глубоко огорченный поступками Паоли, решился низвергнуть этого идола своего детства, принял начальство над национальной гвардией и стал отчаянно действовать против старца, к которому доселе хранил такое уважение, сочувствие и удивление.

Когда английская партия одержала верх и пожар Аяччо ознаменовал ее торжество, тогда семейство Бонапарта, дом которого был также предан пламени, удалилось во Францию и поселилось в Марселе. Наполеон недолго пробыл в этом городе; он поспешил возвратиться в Париж, где происшествия так насильственно и так быстро следовали друг за другом, что каждый день и каждый час грозил новым переворотом.

В это время Южная Франция подняла знамя федерализма, и измена предала Тулон в руки англичан. Конвент поручил генералу Карто возвратить Прованс под власть республики и принять неукоснительные меры к смирению и наказанию мятежников.

Лишь только победа доставила генералу Карто возможность занять Марсель, велено было приступить к осаде Тулона. Наполеон отправился туда в качестве начальника артиллерии. К этому времени должно отнести небольшое сочинение, написанное им под заглавием Бокерский ужин, о котором ни слова не упоминают Записки на острове Святой Елены, между тем как Бурриенн утверждает, что из рук в руки получил это сочинение от Наполеона по возвращении его после осады Тулона. Впрочем, это сочинение носит на себе отпечаток того образа мыслей, который Наполеон, как ревностный патриот и искусный воин, действительно должен был иметь в ту пору; оно содержит в себе суждения о смятениях во время федерализма, суждения, выказывающие в простом артиллерийском офицере тот высокий ум и тот здравый рассудок, которым впоследствии удивлялись в императоре.

Осада и взятие Тулона. Начало кампаний в Италии. Отрешение от службы

Наполеон, прибыв в лагерь под Тулоном, нашел там войско, состоявшее большей частью из храбрых волонтеров, и ни одного генерала, достойного ими командовать. Генерал Карто, который выказывал роскошь и великолепие, малосовместные со строгими республиканскими правилами, был просто невежда. Покорение Тулона было ему не под силу, но он вовсе не хотел сознаться в своей решительной неспособности, и еще, напротив, в одном себе исключительно находил дарования, необходимые для совершения этого подвига. Эта-то смешная самоуверенность внушила ему тот знаменитый план атаки, вследствие которого он был отозван от занимаемого им места. План этот изложен был в следующих двух строчках:

«Начальник артиллерии будет три дня сряду громить Тулон, после чего я атакую крепость тремя колоннами и возьму ее приступом».

 

Республиканский генерал и солдат роты личного конвоя. 1795 г.

К счастью, что при этом странном и немногоречивом военачальнике нашелся простой офицер, молодой человек двадцати четырех лет от роду, который столько же превосходил своего генерала познаниями и военными способностями, сколько уступал ему в чине. При всей своей тогдашней незначительности и скромности он не мог, однако ж, скрывать презрения к большей части людей, на которых по дисциплине и регламенту должен был смотреть как на старших себя, но которые по совершенной своей неспособности могли только вредить республике. Это-то презрение и сознание собственного превосходства над всеми окружавшими внушили ему смелость противоречить своим начальникам, чтобы не допустить их до приведения в действие принятых ими мер, которые он считал пагубными. По случаю ежедневных споров Наполеона с генералом Карто жена главнокомандующего сказала однажды своему мужу: «Да дай же ты волю этому молодому человеку; он побольше твоего смыслит; ведь он ничего не просит; а реляции ты составляешь сам, так слава все-таки останется за тобой».

При самом прибытии в лагерь Наполеон, одаренный той быстротой и верностью взгляда, которые так были ему полезны на поле битв, тотчас постиг, что для овладения Тулоном его должно атаковать со стороны гавани, и указывая это место на карте, сказал: «Вот Тулон». Со всем тем ему стоило немалого времени заставить принять свое мнение, которое разделял с ним один только начальник инженеров; но и эта поддержка со стороны просвещенного офицера не могла еще победить глупого упрямства главнокомандующего. Наконец, в числе народных представителей нашелся человек, в котором было столько проницательности и дальновидности, чтобы предугадать в начальнике небольшого отряда артиллерии будущего великого полководца. Наполеон получил всю власть, нужную для успешного приведения в действие своих планов; Карто отозван, неприятели выгнаны из Тулона, и победитель, вспоминая впоследствии об этом первом торжестве своем, которым он был некоторым образом обязан доверенности к нему народного представителя, с благодарностью говорил: «Гаспарен (Gasparin) открыл мне дорогу».

Во время осады Наполеон подавал собой пример величайшего хладнокровия и редкой храбрости и не в одном совете обнаруживал свое искусство и знание дела: он доказывал их на самом поле сражения; солдаты столько же удивлялись его мужественному равнодушию в опасностях, сколько генералы обширности и быстроте его соображений. Под ним было убито множество лошадей, а сам он ранен в левое бедро так, что ему грозила опасность лишиться ноги.

Наполеон от природы столь мало был расположен к чистой теории и до того пренебрегал наукой исключительно умозрительной, что никогда не мог ни довольствоваться, ни ограничиваться ими. Изобрести и исполнить — были для него два действия, тесно связанные между собой; огромность его замыслов могла бы приводить его самого в затруднение, если бы он не сознавал в себе силы и воли, способных твердо и постоянно стремиться к их исполнению. Эта потребность деятельности была с ним неразлучна и смолоду развернулась в нем; он сохранил ее во всех обстоятельствах своей жизни, и умер, едва лишь стал лишен возможности удовлетворять ее, едва лишь сила его воображения, исполнившая Европу гигантскими созданиями, была вынуждена действовать сама на себя.

Такую беспрерывную деятельность Наполеон прилагал не к одним важным делам; по требованию обстоятельств он вникал даже в мелочи и не считал унизительным для своего высокого ума исполнение, в случае нужды, самых простых механических работ. Так, во время осады Тулона, находясь однажды на батарее в ту самую минуту, когда один из канониров был убит, он тотчас же схватил банник и сам раз двенадцать кряду зарядил орудие. От этого он заразился сильной накожной болезнью, которой был подвержен убитый канонир, и эта-то болезнь, сделавшись опасной, была причиной худощавости Наполеона во все продолжение войн в Египте и Италии; он освободился от нее не прежде, чем вступил на престол, и обязан своим излечением Корвизару.

Не все начальники Наполеона были так завистливы и так неспособны, как Карто. Напротив, генералы Дютель (Dutheil) и Дюгоммие оказывали ему высокое уважение, которое люди высшего звания редко имеют к подчиненным. Это было следствием огромного и неоспоримого превосходства его познаний и способностей. Дюгоммие удивился, когда Наполеон по взятии Малого Гибралтара, одного из укреплений Тулона со стороны моря, с пророческой уверенностью сказал ему: «Ступайте, с Богом, отдыхать; мы уже взяли Тулон; вы послезавтра в нем ночуете». Но это удивление перешло в совершенный восторг, когда предсказание исполнилось в точности. В завещании своем Наполеон не забыл генералов Дютеля и Дюгоммие, как не забыл и Гаспарена. По взятии Тулона Дюгоммие ходатайствовал перед Комитетом общественной безопасности о награждении Наполеона чином бригадного генерала: «Наградите и повысьте этого молодого человека, — писал он, — потому что если вы будете к нему неблагодарны, то он возвысится и сам собой».

Народные представители уважили это ходатайство; новоиспеченный генерал назначен в итальянскую армию, под начальство Дюммербиона, и сильно содействовал взятию Саорджио и успехам сражений Танарского и Онейльского.

Наполеон, несмотря на то, что был привержен к партии ревностных республиканцев, которые употребляли уж слишком ужасные меры, умел силой своего гения стать выше современных страстей и понятий и при всем влиянии революционной горячки сохранить благоразумную умеренность и строгое беспристрастье, которых не могли поколебать смуты тогдашнего времени. Оттого-то и употребил он все свое влияние и всю свою власть на защиту своих политических противников от гонений и на спасение кинутых бурей на французские берега эмигрантов, в числе которых находилось и семейство Шабрильан. Когда месть Конвента, преследуя южных федералистов, постигла марсельского купеческого голову и богатейшего из тамошних негоциантов, восьмидесятичетырехлетнего старца Гюг (Hugues), Наполеон был до того поражен этим, что впоследствии сказал: «Право, мне показалось тогда, что пришло время светопредставленья!»

Несмотря на отвращение к подобным варварским поступкам, Наполеон судил, однако ж, хладнокровно о кровавых властителях той страшной эпохи. Это свидетельствуют его «Записки», писанные на острове Святой Елены.

Видно, что Робеспьер младший, бывший тогда народным представителем при армии, понял, подобно Гаспарену, великого человека и чистосердечно удивлялся его гению. Он употребил все свое старание, чтобы уговорить его отправиться с ним вместе в Париж, куда Робеспьера отозвали незадолго до девятого термидора. «Если бы я решительно не отказался от этой поездки, — говорит Наполеон, — кто знает, куда бы повел меня мой первый шаг и какая бы иная судьба ожидала меня!»

При осаде Тулона Наполеон встретил Дюрока и Жюно: Дюрока, который только один пользовался его дружбой и полной доверенностью, и Жюно, которого он заметил по следующему случаю:

По прибытии в Тулон начальнику артиллерии понадобилось во время построения батареи написать что-то на самом месте производства работы; он потребовал сержанта или капрала, который бы был грамотен и мог стать на ту пору его секретарем. Сержант не замедлил явиться и едва окончил продиктованное письмо, как ядро ударило в батарейный вал и засыпало бумагу землей. «Ладно, сказал сержант-секретарь, — мне не понадобится песку». Этим сержантом был Жюно; такого доказательства мужества и хладнокровия было уже достаточно в глазах Наполеона, и он впоследствии возвел Жюно на высшую степень военных достоинств.

Взятие Тулона, которым были обязаны молодому Бонапарту, не могло, однако, избавить его от придирок и нападок со стороны комиссаров Конвента, которые были в то время не расположены ко всем вообще военным начальникам. Декрет, оставленный без исполнения, потребовал было Наполеона к ответу за некоторые меры, принятые им по случаю укрепления Марселя, а один из представителей, недовольный твердостью его характера и неготовностью исполнять его требования, решился произнести против него приговор, столь часто гибельный, но на этот раз оставшийся, к счастью, без последствий, приговор, лишавший Наполеона покровительства законов.

Мы уже имели случай сказать, что не все народные представители, бывшие при южной армии, показывали неприязненное расположение к Наполеону. Между ними один, женатый на прекрасной и любезной женщине, обласкал его как нельзя больше и предоставил ему в своем доме все права близкого знакомого. Наполеон воспользовался этой доверенностью и даже едва ли не употребил ее во зло, если судить по некоторым не очень скромным словам «Записок», писанных на острове Святой Елены, где сказано, что жена представителя была столько же хорошо расположена к молодому артиллерийскому генералу, как и ее муж, который один из первых обратил на него внимание Конвента в эпоху тринадцатого вендемиера.

Наполеон, сделавшись императором, снова встретился со своей хорошенькой знакомкой. Время и несчастье изменили черты ее лица, или, лучше сказать, не оставили на нем и следов прежней красоты, пленившей некогда Наполеона. «Почему же, — сказал ей император, почему же вы не прибегли к посредничеству наших общих ницских знакомых, чтобы представиться мне? Многие из них занимают теперь важные должности и всегда имеют ко мне доступ». — «Ах, ваше величество, — отвечала она, — мое знакомство с этими господами прекратилось с той самой поры, как они стали знатны, а я несчастна». В то время она была вдовой и в крайне бедном положении. Наполеон исполнил все, о чем она его просила.

Припоминая об этой любовной шалости, Наполеон сказал:

«Тогда я был еще очень молод; гордясь моим маленьким успехом, я старался отблагодарить за него всеми зависевшими от меня средствами; и вот вы увидите, до чего может дойти злоупотребление властью, и от чего зависит иногда жизнь людей. Раз, прогуливаясь с женой моего приятеля, представителя, по линиям нашей позиции близ Мендского ущелья, мне вдруг пришло в голову показать ей небольшое сражение, и я приказал произвести атаку на неприятельские аванпосты. Правда, случилось так, что мы остались победителями; но, тем не менее, дело было очевидно бесполезное; атака сделана без всякой нужды, а все-таки стоила жизни нескольким человекам. Вспоминая об этом, я всякий раз жестоко упрекаю себя».

События девятого термидора остановили на короткое время Наполеона на поприще, начатом с таким блистательным успехом. Сношения ли его с Робеспьером младшим навлекли на него подозрения, или завистники его рождающейся славы рады были воспользоваться каким бы то ни было предлогом, чтобы погубить его, то ли, другое ли, только он был отрешен от должности и арестован по приказанию Албитта, де Лапорта и Салличети, которые вменили ему в преступление поездку его в Геную, исполненную по предписанию их же предместника, Рикорда.

Объявленный недостойным доверия армии и потребованный к ответу перед Комитетом общественной безопасности, генерал Бонапарт не захотел беспрекословно покориться подобному приговору. Он тотчас же послал ноту к представителям, велевшим было задержать его, и в этой ноте уже проглядывал тот высокомерный, сильный, сжатый слог, который впоследствии так легко было заметить и которому удивлялись во всех его речах, во всех его письмах. Вот некоторые отрывки из этой достопримечательной бумаги:

«Вы отрешили меня от должности, арестовали и объявили человеком подозрительным.

Вы обесчестили меня без суда, или осудили, не выслушав.

В государстве во время революций бывает только два разряда людей: подозрительные и патриоты…

К которому разряду хотят причислить меня?

Не с самых ли первых дней революции я придерживался ее начал?

Не меня ли видели во всегдашней борьбе то с врагами внутренними, то, по званию воина, с врагами внешними?

Для республики оставил я мою родину, утратил достояние, потерял все.

Потом, я не без отличия действовал под Тулоном и заслужил в бытность при итальянской армии часть лавров, пожатых ею при Саорджио, Онелья и Танаро…

При открытии Робеспьерова заговора я вел себя как человек, поступающий в духе правил.

Следовательно, нет возможности оспаривать у меня название патриота.

Что ж, не выслушав, объявляют меня подозрительным?

Патриот, невинный, оклеветанный, я все-таки не ропщу на меры, принятые против меня комитетом.

Если бы три человека объявили, что я сделал какое-нибудь преступление, я бы не мог роптать на приговор присяжных, осудивших меня.

Неужели же представители должны ставить правительство в необходимость поступать и несправедливо, и несогласно с видами политики?

Выслушайте меня; отстраните прижимки; возвратите мне уважение патриотов.

И тогда, через час, если злым людям нужна моя жизнь… пожалуй… я так мало дорожу ею, я так часто ею пренебрегал… Да! одна только мысль, что жизнь эта может еще быть полезна отечеству, дает мне твердость переносить ее».

Эта простая, но благородная и возвышенная речь заставила представителей рассудить о том, что они имеют дело с человеком, одаренным большими способностями и сильным характером, и, следовательно, должны отказаться от всякой надежды попрать его своим самовластием и преследованиями, не подвергая вместе с тем себя сильному и продолжительному сопротивлению с его стороны. И потому, соглашая требования своего честолюбия с благоразумной осторожностью, Албитт и Салличети, согласясь с генералом Дюммербионом, временно отменили произнесенный ими приговор и возвратили свободу генералу Бонапарту, «которого военные дарования и познание местностей, — сказано было в отданном ими приказе, — могут быть полезны республике».

В это время оборот дел по случаю происшествий термидора был причиной, что управление военным комитетом перешло в руки старинного артиллерийского капитана Обри, который перевел Наполеона в инфантерию и назначил его действовать в Вандее. Справедливо обиженный таким распоряжением и сознавая в себе способности, которых не хотел употребить на столь невидном поприще, Наполеон по прибытии в Париж не замедлил представить о сделанной ему несправедливости на рассмотрение военного комитета и говорил с большим жаром и пылкостью. Обри остался непреклонным; он сказал Наполеону: «Вы еще молоды; надо уступить старшим». На это Наполеон возразил:

«На поле битв стареют скоро, а я сейчас только с этого поля». Должно заметить, что президент комитета никогда не бывал в сражении.

Столь твердый и колкий ответ не только не смягчил, но еще более подстрекнул упрямство Г. Обри. Он никак не хотел изменить сделанного им назначения, а Наполеон предпочел быть скорее отставленным от службы, чем уступить несправедливости.

Отставка. Тринадцатое вендемьера. Жозефина. Женитьба

Не любопытно ли видеть, что будущий властелин почти целой Европы остановлен на своем поприще и вычеркнут из списка французских генералов приказом каких-нибудь Мерлена де Дуе (Merlin de Douai), Берлие, Боасси д'Англа, Камбасареса, которые впоследствии наперерыв старались выказывать перед ним самое льстивое усердие и всячески домогались одной благосклонной улыбки, одного одобрительного мановения того же самого молодого человека, с которым обходились теперь так немилостиво и так грубо!

 

Тяжелая кавалерия (Grosse Cavalerie). 1795 г.

Однако ж в числе людей, принимавших участие в происшествиях термидора, нашелся человек, который не захотел оставить совсем в бездействии военных талантов, обнаруженных Наполеоном при взятии Тулона. Человек этот был Понтекулан, преемник обриевой власти; он, не обращая внимания на ропот господствовавшей тогда партии, употребил Бонапарта при составлении планов для новой кампании. Но и это невидное занятие, так худо согласовавшееся с характером воина, для которого деятельность, слава и шум оружия были необходимыми условиями жизни, показалось еще занятием слишком выгодным, слишком почетным для человека, которому хотели вовсе преградить дорогу на военном поприще. Летурнер, уроженец Ла-Манша, занявший после Понтекулана место президента военного комитета, стал поступать с Наполеоном по примеру Обри и решительно отстранил его от всякой должности, так что Наполеон, потеряв надежду одолеть зависть и предубеждения, но и не желая пасть под самоуправной рукой своих недоброжелателей и дать им загубить военные и политические способности, которые сознавал в себе, отвлек на минуту свое внимание от дел Европы и обратил его на Восток. Ему во что бы то ни стало хотелось искусить судьбу; природа, казалось, создала его для замышления и совершения дел великих, и если Франция отказывала ему в блистательном поприще, то он надеялся открыть его себе на Востоке.

Полный этой мыслью, он составил ноту, в намерении дать почувствовать французскому правительству, что выгоды республики требуют усилить оборонительные средства Оттоманской империи, чтобы этой мерой отвратить честолюбивые виды на нее европейских держав: «Генерал Бонапарт, — писал он в этой ноте, — который с самой молодости служил в артиллерии и руководил ею при осаде Тулона и в продолжение двух кампаний, сделанных итальянской армией, предлагает свои услуги правительству: не благоугодно ли будет дать ему поручение в Турцию?..

На этом новом поприще он будет полезен отечеству; и если успеет поставить силы турков в положение более грозное, если успеет усовершенствовать способы защиты их старых крепостей и построить новые, то окажет существенную услугу Франции».

По поводу этой ноты Г. Бурриенн говорит: «Если б какой-нибудь военный комиссар вздумал надписать на этой ноте — дозволяется, то, может быть, одним этим словом изменил бы судьбы всей Европы». Но слово это не было написано. Внимание правительства, совершенно поглощенное внутренней политикой и борьбой партий, помешало ему заняться военными планами, последствия которых были и неизвестны, и еще далеко впереди; Наполеон, осужденный на бездействие, продолжал жить в Париже без всякого занятия, но Провидение уже наложило на него свой перст.

Революция не замедлила доставить ему случай возвыситься. Роялисты, ободренные термидорским переворотом, рассыпались по разным частям Парижа и произвели восстание против Конвента. Первый успех был на их стороне. Генерал Мену, подозреваемый в измене, но собственно виновный только в слабости и обличенный в неспособности, которому было поручено подавить восстание, совершенно не исполнил своего дела. Главные члены Конвента, которые, несмотря на ненависть свою к якобинцам, подверглись бы слишком явной опасности при торжестве роялистов, испугались этой контрреволюции и вспомнили, что изгнали, обезоружили, заключили в темницы множество усердных патриотов, которые теперь, в таких гибельных обстоятельствах, могли бы подать им важную помощь. Угнетатели воззвали к угнетенным, и те не замедлили стать в их ряды. Но надо же было назначить предводителя этому наскоро составленному войску; генерал Мену был признан неспособным и арестован; Баррас, назначенный на его место, имел столько ума, что предложил Конвенту избрать себе помощником человека, который гораздо лучше его знал военное дело. Он напомнил о генерале Бонапарте, и Конвент утвердил это избрание декретом, немедленно объявленным Народному Собранию, в котором на то время присутствовал и Наполеон.

Из Записок на острове Святой Елены можно заключить, что Наполеон целые полчаса оставался в нерешимости и советовался сам с собою, принять ему или не принять тот важный пост, на который его призывали. Он не хотел сражаться против вандейцев, как же решиться теперь поражать парижан! Но судьба увлекла его. Он решился.

И меры, которые предпринял Наполеон, были так успешны, что в несколько часов роялисты были рассеяны и восстание совершенно усмирено.

Конвент наградил своего спасителя, назначив его главнокомандующим всех войск внутри республики.

С этого дня Наполеон мог уже предвидеть, что скоро будет располагать всеми военными силами Франции, и с этого-то дня вступил он подлинно на первую ступень трона, потому что завладел верховной властью в столице государства.

В двадцать четыре часа какое изменение в его положении! Еще двенадцатого вендемьера он был в опале, безовсякой будущности и до того утомлен всеми препятствиями, которые встречал на политическом своем пути, что начинал уже желать безответной, тихой, частной жизни, и узнав про женитьбу брата своего Иосифа на дочери первого из марсельских негоциантов, вскричал: «Как счастлив этот плут Иосиф!» А четырнадцатого того же вендемьера он уж и не помышлял о частном быте. Притесненный вчера, властелин сегодня, он сделался центром, около которого вращались все происки, все честолюбия; стал душой всей деятельности. Юный победитель мятежников связал со своей восходящей звездой судьбы революции, которыми не могла уже управлять бледнеющая звезда Конвента.

Первым делом Наполеонова могущества было спасти генерала Мену, обреченного на гибель Комитетом. Он спас его, оставив в утешение недовольным свободу смеяться над неспособностью этого генерала, которого прозвали le Mitrailleur.

Жители Парижа чувствовали нанесенное им оскорбление; недостаток в съестных припасах усугубил их неудовольствие против военных властей, и Лас-Каз рассказывает, что раз, когда не хватило хлеба для ежедневной раздачи жителям и многолюдные толпы окружали лавки булочников, Наполеон, объезжая улицы в сопровождении своего штаба, был встречен народом с угрозами, все более и более шумными. Положение его становилось критическим. Вот женщина, ужасно тучная, размахивая руками, завопила страшным голосом: «Да что им до нас, всем этим господам офицерам; были бы сами толсты да сыты, а бедный народ пусть мрет с голоду, — им и горя мало». Наполеон сдержал лошадь и закричал этой женщине: «Эй ты, тетка, взглянь-ка, кто жирнее, я или ты?» А надо знать, что в эту пору Наполеон был очень худощав. Всеобщий смех обезоружил толпу; главнокомандующий и его штаб спокойно продолжали дорогу.

Между тем спокойствие Парижа потребовало, чтобы жители его были обезоружены. В то время, когда начальство приступило к исполнению этой меры, перед главнокомандующим предстал юноша лет десяти или двенадцати с просьбой возвратить ему шпагу отца его, бывшего прежде начальником войск республики. Юноша этот был Евгений де Богарне. Наполеон исполнил его просьбу и обошелся с ним так ласково, что растрогал чувствительного молодого человека, который все рассказал своей матери, и та долгом почла лично изъявить Наполеону свою признательность. Госпожа де Богарне, женщина еще молодая, отличалась в высшем обществе и красотой, и грациозностью, которыми Наполеон был настолько тронут, что не мог не желать продолжения этого случайного знакомства. Он каждый вечер посещал Жозефину. В ее гостиной собирались некоторые остатки прежней аристократии, которым было небесполезно встречаться там с «маленьким расстрельщиком», как прозвали они Бонапарта. Бывало, большая часть общества разъедется, Бонапарт остается еще с немногими искренними знакомыми Жозефины, каковы были старик Монтескье и герцог де Ниверне, и беседует с ними о старинном версальском дворе. Теперь нам странно бы казалось видеть рука об руку с этими придворными ветеранами человека, ставшего во главе нового правительства, если бы мы не видали впоследствии всего, что сделал этот человек для возобновления этикета и старинного местничества.

Знакомство Наполеона с Жозефиной не осталось обыкновенным, простым знакомством. Он нежно полюбил ее и стал искать ее руки. Брак их совершился девятого марта 1796 года. Задолго перед тем одна негритянка предсказала Жозефине, что она будет королевой. Жозефина охотно рассказывала об этом предсказании, и брак ее с Наполеоном был уже началом его исполнения.

Первая итальянская кампания

Шерер, главнокомандующий итальянской армией, по своей неспособности и по допущенным им беспорядкам, уронил славу оружия и честь республики. Кавалерия его потеряла лошадей за недостатком фуража. Армия во всем претерпевала недостаток и не могла более удерживаться на морском генуэзском берегу. Чтобы вывести армию из такого бедственного положения, Директория, не имея ни денег, ни запасов, послала ей нового главнокомандующего. К счастью, этот новый главнокомандующий был Бонапарт: его гений заменил все.

 

Офицер легкой пехоты. 1795 г.

Бонапарт отправился из Парижа двадцать первого марта 1796 года, сдав начальство над внутренней армией одному старому генералу, Гатри (Hatri). Весь план кампании был уже им придуман. Он решил проникнуть в Италию через долину, которая разделяет последние возвышенности Альп и Апеннин, и разорвать австро-сардинскую армию, принудив имперцев прикрывать Милан, а пьемонтцев свою столицу. В конце марта прибыл он в Ниццу. Главная квартира армии не оставляла этого города с самого начала кампании: Наполеон тотчас перенес ее в Альбенго. «Воины, — сказал он при первом смотре своих войск, — вы голы, вы голодны; казна нам много должна, да платить ей нечем. Терпение, мужество, которые вы обнаруживаете здесь, между этих скал, удивительны: но они не доставляют вам никакой славы. Я пришел вести вас на плодороднейшие в свете долины. Богатые области, большие города будут в нашей власти; на вашу долю богатства, честь, слава. Воины итальянской армии! Неужели в вас не достанет храбрости?»

Речь эта была принята с живейшим восторгом и пробудила надежды всего войска. Главнокомандующий воспользовался этим расположением своих воинов, чтобы пригрозить генуэзскому сенату, от которого потребовал свободного пропуска через Бокетту и ключи крепости Гави.

Восьмого апреля он писал Директории: «Я нашел здешнюю армию не только безо всего, но и вовсе без дисциплины. Недовольных было столько, что даже составилась рота Дофина, и роялистские песни везде распевались свободно…

Будьте уверены, что порядок и тишина будут восстановлены в армии… Когда вы получите это письмо, то мы уже, верно, встретимся с неприятелем». Все так и исполнилось.

Неприятельская армия находилась под начальством Болье, отличного офицера, который приобрел известность во время кампаний на севере. Узнав, что французские войска, которые до сих пор едва-едва могли держаться в оборонительном положении, внезапно перешли в наступательное и готовятся вторгнуться в пределы Италии, Болье поспешил оставить Милан и идти на помощь Генуе. Он стал у Нови, где поместил свою главную квартиру, разделил армию на три корпуса и издал прокламацию, которую Бонапарт переслал Директории, сказав, что станет отвечать на нее «на другой день после сражения».

Сражение это воспоследовало одиннадцатого апреля, под Монтенотте. Эта битва, ознаменовавшая открытие кампании, увенчала Наполеона той первой победой, со времени которой он считал свою родословную.

Новые сражения были для Бонапарта только случаями к новым успехам. Четырнадцатого апреля он одержал победу под Миллезимо, а шестнадцатого под Дего. Ответив таким образом на прокламацию Болье тремя победами в четыре дня, он сейчас же после сражения под Дего донес Директории об этих быстрых и славных подвигах, отдавая между тем полную справедливость другим генералам, состоявшим под его начальством: Жуберу, Массене, Ожеро, Менару, Лагарпу, Рампону, Лану и прочим.

«В этот день, — говорит он в своем донесении, — мы взяли от семи до девяти тысяч пленных, в числе которых одного генерал-лейтенанта, и двадцать или тридцать штаб-офицеров.

У неприятеля убито от двух до двух тысяч пятьсот человек.

Я не замедлю уведомить вас в самом скором времени о всех подробностях этого славного дела и не забуду назвать тех, которые в нем наиболее отличились».

Около этого времени генерал Колли, командующий правым флангом неприятельской армии, написал Бонапарту письмо, в котором требовал выдачи своего парламентера Мулена (Moulin), французского эмигранта, задержанного в Муреско, и в противном случае грозил отомстить за него на особе бригадного генерала Бартелеми, находившегося в плену у австрийцев. Вот ответ Бонапарта: «Ваше превосходительство, мы считаем эмигрантов наравне с отцеубийцами, которых не может защитить никакое звание. Назначение господина Мулена парламентером сделано против правил чести и несогласно с уважением, должным народу французскому. Вам известны законы войны, и я не могу поверить вашим угрозам насчет генерала Бартелеми. Но если, вопреки этим законам, вы позволите себе исполнить столь варварскую меру, то за это немедленно ответят все ваши пленные, находящиеся в моей власти; потому что я питаю к господам офицерам вашей нации все уважение, которого заслуживают храбрые воины». И Бонапарт грозил не попусту; в его власти было уже много пленных; он отвечал генералу Колли восемнадцатого апреля.

Следствием блистательных побед, впервые ознаменовавших имена Жубера, Массены и Ожеро, было то, что неприятельский арьергард, бывший под начальством.

Провера, отрезан и принужден положить оружие; а этим начато разъединение войск австрийских с пьемонтскими и открыты французской армии дороги на Милан и Турин.

Достигнув вершин Монтеземото, которые занял Ожеро в тот самый день, когда Серюрие принудил Колли оставить укрепленный лагерь близ Чевы, главнокомандующий указал оттуда своей армии на снежные вершины гор, отделяющих ее от Пьемонта, и сказал своим воинам: «Аннибал перешагнул через Альпы; а мы, — мы обойдем их».

Двадцать второго апреля одержана новая победа.

Танаро перейден, редут бикокский взят, Мондови со своими запасными магазинами в руках французов. Двадцать пятого занята крепость Кераско. В ней найдено несколько пушек и тотчас приступлено к улучшению ее укреплений. Здесь, двадцать восьмого числа, подписано перемирие.

За несколько дней перед этим, именно двадцать четвертого, Бонапарт отвечал так на письмо генерала Колли:

«Директория предоставила себе право вести переговоры о мире; поэтому должно, чтобы уполномоченные короля, вашего государя, отправились в Париж, или бы дожидались в Генуе уполномоченных со стороны французского правительства. Военное и нравственное положение обеих армий не допускает простых перемирий. Хотя я, лично, и полагаю, что французское правительство согласится на безобидные мирные условия с королем, вашим государем, но по одним моим частным соображениям никак не могу приостанавливать своих движений; есть, однако же, средство исполнить ваше желание, совершенно согласное с пользами вашего двора, и остановить пролитие крови напрасное и потому противное рассудку и законам войны; средство это состоит в том, чтобы из трех крепостей Кони, Александрии и Тор-тоны, сдать мне две, которые вам угодно…»

Кони и Тортона сданы войскам республики; крепость Чева тоже; перемирие заключено.

И все это совершено в течение одного месяца! С армией, совершено уже изнуренной, не получавшей подкреплений, терпевшей недостаток и в провианте, и в артиллерии, и в коннице. И чудо это было делом гения одного человека, который умел избирать помощников, достойных себя.

Неприятели были крайне удивлены. Французская армия, исполненная надежд на своего молодого предводителя, беспокоилась, однако же, о своей будущности, соображая слабость своих средств для предприятия столь затруднительного, как покорение Италии. Чтобы отвратить это опасное беспокойство и возбудить еще более энтузиазма в своих войсках, Наполеон издал в Кераско прокламацию:

«Воины! Вы в две недели одержали шесть побед; взяли двадцать одно знамя, пятьдесят пять пушек, несколько крепостей и овладели богатейшей частью Пьемонта; взяли пятнадцать тысяч пленных, убили и ранили более десяти тысяч человек. До сей поры вы сражались за голые скалы, ознаменованные вашими подвигами, но бесполезные отечеству. Вы сравнились славою с нашими армиями, что в Голландии и на Рейне. Претерпевая недостаток во всем, вы все сумели заменить собственно собою. Вы выигрывали сражения, не имея пушек, переправлялись через реки, не имея понтонов, делали большие переходы, не имея башмаков, стояли на бивуаках, не имея чарки вина, а часто и куска хлеба. Одни только вы способны были мужественно перенести все эти недостатки! Благодарное отечество будет вам отчасти обязано своим благоденствием; и если от вас, победителей Тулона, можно было ожидать подвигов бессмертной кампании 1793 года, то чего нельзя ожидать от вас теперь, после этих подвигов!

Две армии, которые перед этим дерзостно нападали на вас, бегут теперь в страхе; люди бессовестные, которые насмехались над вашим бедствием и радовались успехам ваших неприятелей, теперь трепещут в смущении. Но, воины! Не скрою от вас, что вы еще ничего не сделали, потому что многое остается еще неоконченным. Еще ни Турин, ни Милан не в вашей власти; останки победителей Тарквиния еще попираются ногами убийц Бассевиля! При начале кампании у вас во всем был недостаток; теперь вы всем снабжены. Магазины, отнятые у неприятеля, многочисленны; артиллерия, и полевая и осадная, прибыла к вам. Воины! Отечество вправе ожидать от вас многого. Удовлетворите ли вы его ожиданиям? Конечно, самые большие трудности и препятствия уже побеждены; но вам все еще остается в виду сражаться, брать города, переправляться через реки. Есть ли между нами малодушные? Есть ли между нами, кто бы пожелал возвратиться к вершинам Альп и Апеннин, чтобы хладнокровно переносить там обиды от неприятелей? Нет! В рядах победителей под Монтенотте, Миллезимо, Дего, Мондови не найдется людей столь слабых; все мы горим желанием прославить имя французов; все мы хотим мира славного, который бы вознаградил отечество за множество великих жертв, им принесенных. Друзья! Я обещаю вам победы, но с условием, которое вы должны поклясться исполнить: условие это, — чтобы вы уважали народы, вами покоряемые, и не осмеливались дозволять себе ни малейшего насилия с побежденными. Если вы нарушите это условие, то будете не что иное, как варвары, бичи народов, и отечество ваше не признает вас своими сынами. Ваши победы, мужество, успехи, кровь наших братьев, падших на брани, — все будет потеряно, все, даже честь и слава. Что касается меня и других генералов, пользующихся вашей доверенностью, то мы сочли бы за стыд предводительствовать воинами, которые бы не знали других прав, кроме прав сильного. Но, облеченный народной властью, сильный по закону и правосудию, я сумею заставить немногих злодеев уважать законы чести и человечества, которые они попирают. Я не потерплю, чтобы эти разбойники помрачали славу вашего имени, и прикажу привести в строгое исполнение постановления, изданные мной по этому предмету. Грабители будут расстреляны без всякого милосердия; некоторые из них уже и расстреляны. Я с удовольствием имел случай заметить, что хорошие солдаты хорошо исполняли свою обязанность.

Народы Италии! Французская армия идет к вам на помощь: народ французский друг всем народам; встретьте его армию с доверием. Ваша собственность, ваша религия и ваши обычаи будут уважены. Мы ведем войну как неприятели великодушные, и только против ваших притеснителей».

Такие слова обличали уже в Наполеоне не только великого полководца, но и искусного политика, который умеет употреблять кстати ловкую речь, согласную со своими видами. И речь эту, столь полную самоуверенности, он держал в десяти милях от Турина! Король сардинский встревожился, и переговоры пошли деятельнее; перемирие, о котором мы уже упомянули, заключено в Кераско; одним из его условий было то, что король сардинский немедленно откажется от коалиции и пошлет в Париж уполномоченного для окончательного заключения мира, что и было в точности исполнено. Король отправил в столицу Франции графа Ревеля, а Наполеон со своей стороны послал туда эскадронного начальника Мюрата с извещением о победах, ознаменовавших открытие кампании, и с письмом к Директории, в котором говорил: «Вы можете теперь предлагать королю сардинскому какие угодно условия мира… Если он не будет соглашаться, я беру Валенсию и иду на Турин; потом, когда разобью Болье, пошлю двенадцать тысяч человек на Рим…»

Народные представители по приезде Мюрата объявили в пятый раз в течение шести дней, что итальянская армия заслуживает благодарности отечества. Мир с Сардинией еще умножил общую радость: он был подписан 15 мая на условиях, самых выгодных для Франции.

Бонапарт, имея теперь дело с одними имперцами, рассуждал, продолжать ли ему занимать тессинскую линию или перейти на Адиж с той же смелой быстротой, которая способствовала ему овладеть в несколько дней лучшими областями Сардинского королевства. В Записках на острове Святой Елены он сам рассказывает, какие имел причины колебаться в избрании одного из этих планов. Первый из них, осторожный и благоразумный, не согласовался ни с положением республики, которая должна была стараться устрашить коалицию смелыми действиями, ни с желанием молодого главнокомандующего, которому и характер, и честолюбие внушали действовать с возможно большей смелостью; поэтому он решился двинуться вперед и написал Директории: «Завтра иду я на Болье; принужу его отступить за По и сам тотчас же переправлюсь через эту реку; овладею всею Ломбардиею и ранее чем через месяц надеюсь быть на тирольских горах, соединиться с рейнскою армией и вместе с ней внести войну в Баварию».

9 мая он писал к Карно:

«Наконец мы перешли По. Вторая кампания начата; Болье расстроен; он соображает свои действия довольно плохо и постоянно попадается в расстанавливаемые ему сети; быть может, он захочет дать сражение, потому что смел, только не смелостью человека гениального… Еще одна победа, и Италия наша… Потери неприятеля и теперь уже неисчислимы… Посылаю вам двадцать картин лучших художников, Корреджио и Микеланджело.

Я обязан вам особенной благодарностью за то внимание, которое оказываете жене моей; поручаю ее в ваше благорасположение; она добрая патриотка, и я без ума люблю ее».

И на другой день после отправления этого письма произошла битва, от которой Бонапарт ожидал овладения всей, Италией. Битва эта бессмертна под именем сражения при Лоди.

Победа при Лоди была предвестницей покорения Ломбардии. Пиццигитоне, Кремона и все важнейшие города миланской области заняты были французскими войсками.

Посреди неуюта бивака и оружейного грома Наполеон, обремененный военными и политическими заботами, не забывал, однако же, обращать внимания на художества и просил Директорию назначить и прислать к нему комиссию, составленную из художников, для собрания драгоценностей, которые судьба сражений предавала в его руки. Впоследствии все знали, как он отказался от огромных личных выгод, чтобы только сохранить одну из картин Корреджио, которой хотел обогатить Национальный музей.

И такое попечение Наполеон прилагал не об одних художественных предметах; все, что входит в круг умственной деятельности, литература и науки — все находило себе место в его обширном уме. Через пятнадцать дней после перехода за По, в промежуток времени между громом орудий под Лоди и лагерем под Мантуей, он нашел еще время написать из своей главной квартиры в Милане следующее примечательное письмо к знаменитому геометру Ориани:

«Науки, которые делают честь уму людей, и художества, которые украшают их жизнь и передают потомству память дел великих, должны, конечно, быть и почтены, и уважены. Все люди гениальные и всякий человек, стяжавший известность в литературе, должны быть братьями, в какой бы стране ни родились.

В Милане ученые люди не пользуются теми знаками уважения, которые бы следовало им оказывать. Удалившись в свои кабинеты, они уже считают себя счастливыми, если их оставляют в покое. Не так должно быть нынче. Я приглашаю всех ученых мужей соединиться и предлагать мне свои мысли о способах и нужных им средствах для придания наукам и художествам новой жизни, новой деятельности. Те из этих ученых, которые захотят переселиться во Францию, будут приняты тамошним правительством радушно и по достоинству. Французский народ более ценит приобретение одного ученого математика, одного славного живописца, одного человека известного по какой бы то ни было отрасли наук или художеств, чем приобретение самого богатого города.

Передайте же, гражданин, эти чувства и эти слова всем ученым мужам Миланской области.

Бонапарт»

Между тем Директория, предчувствуя, что власть ее перейдет в руки победителя под Монтенотте и Лоди, захотела как можно дальше отложить эту минуту и в этом намерении назначила было к нему помощника, генерала Келлермана. Бонапарт не мог ошибиться насчет видов Директории и высказал свое неудовольствие в письме к Карно, тому из ее членов, к которому он более, чем к другим, питал уважение. «Я думаю, — писал он, — что прислать ко мне Келлермана в Италию, значит хотеть все испортить. Я не могу охотно служить с таким человеком, который воображает, что он первый полководец во всей Европе; да притом я того мнения, что в одной армии один дурной главнокомандующий все же лучше, чем два хороших. Меры военные похожи на меры правительственные; и в тех, и в этих вся сила в умении различать сразу, что нужно, что нет».

Отправив это письмо, Наполеон продолжал действовать по своим соображениям и исполнять составленный уже им план. Мая 15, в тот день, когда в Париже подписывали мир, заключенный с Сардинией, он делал свой торжественный въезд в Милан.

Директория не осмелилась привести в действие свое намерение назначить Наполеону помощника. Келлерман был назначен генерал-губернатором областей, уступленных Франции Сардинией в силу последнего трактата, а Бонапарт нераздельно сохранил главное начальство над итальянской армией.

Первым его попечением было сосредоточить свои действия на Адиже и начать блокирование Мантуи. Французская армия состояла только из тридцати тысяч человек; но со всем тем отвага ее главнокомандующего тревожила венский совет, в котором тотчас же решено было отозвать Вурмзера с Рейна и отправить его в Италию с тридцатитысячным корпусом лучших войск.

Наполеон, со своей стороны, не мог скрывать от себя, что ежедневные битвы и болезни могли, наконец, довести его армию, уже столь ослабленную, до слишком большого неравенства в численной силе против имперских войск, и не переставал просить Директорию прислать ему подкрепление и того, чтобы рейнская армия, деятельно приняв наступательное положение, сделала сильную диверсию в пользу итальянской армии. «Я полагаю, что на Рейне дерутся, писал он Карно немного спустя после сражения при Лоди, — если перемирие продолжится, то итальянская армия будет подавлена; достоинству республики очень бы не мешало, чтобы ее три армии, соединившись, пошли подписывать мирный трактат в самое сердце Баварии или удивленной Австрии». И Наполеон имел тем более причин требовать содействия себе армий рейнской и самбр-и-мозской, что при отправлении его из Парижа содействие это было формально ему обещано к половине апреля, а началось только в конце июня, в то время как Вурмзер, которого посредством более деятельной диверсии можно бы было удержать в Германии, привел уже в Италию подкрепления австрийцам, между тем как о подкреплениях, требуемых Наполеоном, не было еще и слуху; оттого что Директория, по невозможности или по недоброжелательству, оставалась невнимательной ко всем его настояниям.

Наполеон, поставленный таким образом в необходимость держаться с тридцатитысячным корпусом против армии почти стотысячной, начал искать в самом себе средств ослабить численную силу неприятеля. Ни гений, ни счастье не изменили ему. Он придумывает план маршей и контрмаршей, ложных атак и ложных отступлений, смелых маневров и быстрых движений, посредством которых надеется разъединить три неприятельских корпуса и потом, напав на каждый отдельно, порознь разбить их. Совершеннейший успех оправдывает соображения и надежду великого полководца, которому усердно содействуют и генералы, и солдаты его армии. Тем временем как Вурмзер полагает, что Наполеон перед Мантуей, тот снимает осаду этой крепости, переносится с быстротой молнии от берегов По на берега Адижа, от Киезы к Минчио, и спешит почти в одно и то же время навстречу разным неприятельским дивизиям, разбивает, рассеивает и уничтожает их в нескольких сражениях, которые названы кампанией пяти дней и происходили под Сало, Лонадо, Кастильоне и проч. Почти во всех этих битвах, гибельных для австрийцев, ими руководил Квознадович; но в сражении при Кастильоне, самом бедственном для неприятеля, разбит сам Вурмзер.

В донесении своем Директории от 19 термидора IV года (6 августа 1796), которое победитель писал на самом поле битвы, он говорит так:

«Двадцать тысяч человек свежего войска, присланные в подкрепление австрийской армии в Италии, чрезвычайно ее усилили, и было общее мнение, что австрийцы скоро будут в Милане…

Неприятель, идя от Тироля через Бресчиу и Адиж, окружал меня. Если французская армия была слишком слаба, чтобы устоять против соединенных неприятельских дивизий, то могла, однако, разбить их каждую порознь, а положение наше было посередине этих дивизий. Поэтому я мог, быстро отступив, окружить неприятельскую дивизию, пришедшую через Бресчиу, совершенно разбить или взять ее в плен и потом возвратиться на Минчио, атаковать Вурмзера и принудить его уйти обратно в Тироль; но для исполнения этого плана нужно было снять в двадцать четыре часа осаду Мантуи, которая готова была сдаться, немедленно перейти Минчио и не дать неприятелю времени окружить меня. Счастье способствовало удаче этого плана, и его последствиями были сражение под Дедзендзано, две битвы при Сало и битвы под Лонадо и Кастильоне…

Шестнадцатого числа, на утренней заре, мы сошлись с неприятелем: генерал Гюйо (Guieux), который командовал нашим левым флангом, должен был атаковать Сало; генерал Массена, стоявший в центре, должен был атаковать Лонадо; генерал Ожеро, командующий правым флангом, должен был вести атаку со стороны Кастильоне. Неприятель, вместо того чтобы принять положение оборонительное, сам напал на авангард Массены, находившийся в Лонадо; авангард этот окружен австрийцами, генерал Дижон взят в плен, и неприятели отбили у нас три орудия конной артиллерии. Тогда я немедленно приказал полубригадам восемнадцатой и тридцать второй построиться в густые батальонные колонны; и в то время как они старались пробиться сквозь неприятеля, он начал растягивать свою линию в намерении окружить и их. Этот маневр показался мне ручательством за наш успех. Массена выслал только нескольких застрельщиков на фланги неприятеля, чтобы задержать их движение, и первая колонна, добравшись до Лонадо, ударила по неприятелю; пятнадцатый драгунский полк кинулся на австрийских уланов и взял обратно наши пушки.

Неприятель расстроен в одну минуту. Он хотел ретироваться на Минио; я приказал моему адъютанту, Жюно, принять начальство над моей ротой колонновожатых, преследовать неприятеля и прежде его прийти к Дедзендзано. Жюно встретил бегущего полковника Бендера с частью его улан и напал на них; но, не желая бить их с тылу, он принял вправо и напал с фронта, ранил полковника, которого хотел взять в плен, но был сам окружен, сбит с лошади и поражен шестью сабельными ударами, которые, надеюсь, не будут смертельны.

Неприятель ретировался на Сало: но это селение было в наших руки и неприятельская дивизия, скитающаяся в горах, почти вся взята в плен. Тем временем Ожеро пошел на Кастильоне и овладел этой деревней; он вынужден был целый день сражаться против неприятеля, вдвое сильнейшего; артиллерия, пехота, кавалерия, все войска наши превосходно исполняли свою обязанность, и в этот достопамятный день нериятель совершенно разбит на всех пунктах. Он потерял в этот день двадцать орудий, от двух до трех тысяч человек убитыми и ранеными и четыре тысячи пленными, в числе которых три генерала.

Весь день семнадцатого числа Вурмзер занимался собранием остатков своей армии, присоединением к себе своих резервов, взятием из Мантуи всего, что мог оттуда взять, и построением своего войска в боевой порядок в долине между деревней Сканелло, к которой примкнул правым флангом, и Киезою, к которой прислонился левым.

Участь Италии все еще оставалась нерешенной.

Вурмзер собрал корпус в двадцать пять тысяч человек при многочисленной коннице и чувствовал, что может попытать счастья. Я, со своей стороны, приказал сосредоточиться всем моим войскам, а сам отправился в Лонадо, чтобы лично посмотреть, много ли могу отделить оттуда людей в помощь моим главным силам. Но каково же было мое удивление, когда я застал в Лонадо неприятельского парламентера, который принес начальнику нашего отряда, там расположенного, предложение сдаться, потому что отряд его окружен со всех сторон. И в самом деле, кавалерийские ведеты дали мне знать, что многие неприятельские колонны подходят уже к нашим аванпостам, и что дорога от Бресчии к Лонадо уже перерезана у моста Сан-Марко. Я тотчас понял, что эти неприятельские колонны не что иное, как остатки разбитой дивизии, которые соединились и ищут средств открыть себе свободный путь.

Обстоятельство было довольно затруднительное: в Лонадо было со мной всего около тысячи двухсот человек; я велел представить к себе парламентера, снять с него повязку, и сказал ему, что если его начальник имеет столько самонадеянности, что хочет взять в плен французского главнокомандующего, то пусть попробует; что он, как и все, должен знать, что я в Лонадо со всей моей армией; что все генералы и штаб-офицеры его дивизии будут отвечать за личную обиду, нанесенную мне предложением о сдаче; и объявил, что если через восемь минут вся их дивизия не положит ружья, то ни одному из них не будет сделано пощады.

Парламентер, встретив меня в Лонадо, казался очень удивленным, и через несколько минут неприятельская колонна положила оружие. Она состояла из четырех тысяч человек пехоты, двух орудий и пятидесяти конников, шла от Гавардо и искала спасения в бегстве; не найдя возможности пробиться поутру через Сало, она теперь пыталась было открыть себе дорогу через Лонадо.

Восемнадцатого числа, при восходе солнца, обе армии стояли друг против друга в боевом порядке; однако ж было уже шесть часов утра, а еще обе стороны находились в совершенном бездействии. Тогда я велел всем своим войскам произвести отступательное движение, чтобы привлечь на себя неприятеля, потому что генерал Серюрие, которого я ожидал с минуты на минуту, должен был прийти от Маркарио и таким образом обойти весь левый фланг Вурмзера.

Движение это отчасти удалось. Вурмзер, наблюдая за нами, стал растягиваться вправо.

Едва завидели мы голову дивизии генерала Серюрие, бывшую под командой генерала Фиорелла, который атаковал левое крыло неприятеля, как я и приказал генерал-адъютанту Вердиеру атаковать редут, построенный австрийцами посередине долины для поддержания своего левого фланга. В то же время адъютант мой, батальонный начальник Мармон, получил повеление обратить на этот пункт двадцать орудий конной артиллерии, чтобы одним их сосредоточенным огнем принудить неприятеля оставить редут. После сильной канонады, произведенной этими двадцатью орудиями, левое крыло неприятеля начало совершенное отступление. Ожеро напал на неприятельский центр, примкнувший к башне Сольферино; Массена атаковал правый фланг; генерал-адъютант Леклерк, с пятой полубригадой, пошел на помощь к полубригаде четвертой.

Вся кавалерия под командой генерала Бомона направилась на правое крыло Вурмзера для поддержания конной артиллерии и пехоты. Мы торжествовали на всех пунктах и на всех пунктах имели самые блестящие успехи.

Мы отбили у неприятеля восемнадцать орудий и сто двадцать амуничных ящиков: урон его простирается до двух тысяч человек как убитыми, так и взятыми в плен. Он разбит совершенно; но войска наши,