Тутуся
Даша Берег
Больше всего Тутуся любит воскресенья, когда не звенят на разные лады будильники, никто не долбится в закрытую дверь туалета и не чертыхается в прихожей в поисках ложки для обуви. По воскресеньям квартира похожа на аквариум — в ней спокойно, безопасно и можно неторопливо плавать туда-сюда до самого вечера. Пахнет вчерашним ужином, солнце лениво пробивается сквозь шторы, запуская новый день.
Обычно Тутуся спит в Санькиной комнате. Тот просыпается всегда рано, но с постели встает последним. Когда у него хорошее настроение, он любит скакать по кровати, размахивая джедайским мечом, а когда плохое — с угрюмым лицом долбит пальцами по телефону, пока Мама не позовет его завтракать. Сегодня у Саньки битва с клонами и осада Звезды Смерти, значит, день будет хорошим.
У Папы по воскресеньям длинный завтрак. В будни он уходит на работу рано, приходит поздно, перекусывает всякой гадостью, поэтому в единственный выходной подходит к еде со всей серьезностью. В девять утра он пьет кофе с шоколадкой, потом жарит себе глазунью из трех-четырех яиц или шакшуку. Под «Непутевые заметки» выпивает большую чашку сладкого чая с молоком, ест бутерброды с колбасой и сыром и только потом торжественно разрезает лимонный пирог, испеченный Мамой с вечера, и медленно, растягивая удовольствие, жует его, начиная с хрустящей, засахаренной корочки. В кухню в это время никому, кроме Тутуси, заходить нельзя, потому что он устал от разговоров на работе и хочет молчать. Тутуся любит забраться под стол, прижавшись мордой к его коленям, и гадать, какое же лакомство ей сейчас перепадет.
Часов в одиннадцать возвращается с прогулки Мама — каждое воскресенье она проходит четыре километра скандинавской ходьбой. Раньше Тутуся любила ее сопровождать, распугивая счастливым лаем голубей и маленьких собак, но с годами осела под столом у Папы. Мама убирает палки для ходьбы в кладовку и идет готовить завтрак для Саньки, чаще просто хлопья с молоком. Сама Мама к еде равнодушна и съедает только яблоко, рассеянно глядя в окно и похлопывая Папу по лысине.
Еще по воскресеньям приходит Козюлина — так называет Санька старшую сестру. Та давно живет отдельно. От Козюлины всегда вкусно пахнет духами, а обувь на таких высоких каблуках, что ей приходится нагибать голову, чтобы войти в квартиру. Потом она снимает свои ходули и надевает тапки с зайцами без ушей.
Уши Тутуся им давно отгрызла.
Так повелось, что Санька — Мамин сыночек, а Козюлина — Папина дочка, поэтому полдня Мама с Санькой мастерят Тысячелетний Сокол из картона, а Козюлина гладит стрелки на Папиных брюках, потому что никто в семье, кроме нее, даже сам Папа, этого делать не умеет. Стрелки у Козюлины получаются острые, как лезвия у коньков, и вечером Санька будет долго кривляться, изображая, как брючина отрезала ему руку.
Но в последнее время Тутусю больше тянет в маленькую комнатку, где живет Бабушка. Там нет воскресений, и все дни похожи друг на друга. С утра до вечера Бабушка смотрит в окно и беззвучно шевелит губами. Пахнет лекарствами и почему-то покоем. Вся эта комната — как одно сплошное воскресенье.
— А, Тутусенька, — радуется ей Бабушка, — пришла, моя хорошая?
Речь у Бабушки невнятная — ее зубы чаще красуются в стаканчике с водой, чем у нее во рту. Бабушка не знает, какой сейчас год, и часто забывает название города, в котором живет. Но Тутусе это даже нравится, и она блаженно дремлет возле старушки, паря в безвременье этой комнаты.
— Мама! — обращается к ней Мама, потому что та ее мама. — Ты опять забыла? Тутуси уже третий год нет.
— Нет? — удивляется Бабушка. — Значит, за мной она приходит…
— Ну что ты такое говоришь! — возмущается Мама и хочет сказать что-то еще, но пучина домашних дел засасывает ее, как пылесос, и она уходит. Жизнь берет свое.
А Тутуся и Бабушка, одинаково прикрыв глаза, остаются нежиться в солнечных лучах, качаясь в своем вечном воскресенье.
Про вилки
Даша Берег
— Окей, окей, окей, — Лена всегда повторяла это слово, когда пыталась успокоиться, но оно всегда заводило ее еще больше, — окей. Давай просто представим, что этого сейчас не было. Отмотаем назад, на пять минут назад, на две минуты назад…
— У меня, блядь, вилка в руке, что тут отматывать? — цедил сквозь зубы Марк, то ли от боли, то ли от бешенства.
Из правой ладони у него действительно торчала столовая вилка.
— Надо таблетку сразу выпить, я сейчас дам. Выпиваешь и потом вытаскиваешь. Или давай я?
— Ты ее уже туда запихала, дальше я сам.
— Окей.
Лена начала судорожно рыться в аптечке. Она чувствовала себя отличницей, не успевающей решить все задания в контрольной.
— Вот, анальгин…
— Ты смеешься? — ехидно спросил Марк и, проигнорировав протянутую руку с таблеткой, резким движением вытащил вилку из ладони. Пошла кровь.
Лена заплакала. Даже странно — вот уже вроде бы и чужие, а больно от его боли до сих пор, словно они еще одно целое.
Марк промокнул ладонь салфеткой. На мгновение на ней показался забор из одинаковых лунок, а потом все снова окрасилось красным.
— Ты зачем это сделала?
— Я боялась, что ты сейчас уйдешь, — тихо проговорила Лена.
— Думаешь, вилка могла меня как-то удержать?..
— Прости…
— Может, лед приложить?
Лена сходила на кухню и с виноватым видом принесла замороженную курицу.
— У меня только — вот…
Марк вздохнул и положил ладонь курице на бедро.
— Хорошо смотритесь, — сказала Лена.
— Давай уедем, — шептала она ночью, пока Марк сжимал зубы от накатывающей боли и, не моргая, смотрел на люстру-вентилятор, шумно разбрасывающую воздух по комнате. Его ладонь пульсировала в ее ладони, словно вилка слепила их вместе, как канапе.
— Давай лучше анальгин, наверное.
— Может, еще курицу принести?
— Она уже растаяла, ее теперь только жарить… Куда ты хочешь уехать?
— Домой.
— Мы дома.
— Нет, совсем домой.
Марк усмехнулся в темноте.
— В нашу деревню?
— Не в деревню, а в маленький город. Помнишь, какими мы были, когда приехали сюда?
— Молодыми, — вздохнул Марк, — даже юными, вот и все.
— Нет, — возразила Лена, — дело не в этом. Мы любили друг друга. Я не била посуду, ты не орал, как резаный, если не мог отыскать свои носки. Мы не ссорились из-за денег и не ужинали по отдельности.
— Нам было по двадцать два года. Конечно, мы не ссорились из-за денег, у нас их просто не было.
— Послушать тебя, к тридцатнику все просто должны смириться с тем, что в отношениях наступает пиздец, и жить дальше, — начала заводиться Лена. — Окей, окей, окей.
— Послушать тебя, человека можно остановить, воткнув ему в руку вилку. Мы не сможем вернуться назад такими, какими были семь лет назад. Если что-то менять, то здесь. От смены декораций ничего не произойдет.
— Сколько мы уже пытались?
— Не помню. Помню, что сегодня должен был забрать от тебя вещи.
— Мне показалось, что, если ты уйдешь, я умру, — вдруг сказала Лена, — и я разозлилась оттого, что ты этого не понимаешь.
Она вспомнила те времена, когда казалось, что они сшиты вместе, так крепко — не разорвать. Когда даже минуты врозь были невыносимы. Когда от переизбытка чувств хотелось плакать. Когда от простого касания рукой нечем было дышать.
Куда все делось? Почему остались только горечь и упреки? И почему тогда — и это обиднее всего — боль в его руке до сих пор ее боль тоже?
— Я бы, наверное, тоже умер, если б ушел, — тихо проговорил Марк, — поэтому я остался.
— А я думала, из-за вилки.
— Дура.
Они помолчали. В приоткрытом окне шумела автострада.
— Если ты хочешь быть вместе, надо пробовать здесь, — сказал Марк, — мы не будем сбегать и не будем притворяться, что ничего плохого не было. Не будем начинать все заново.
— А как тогда?
— Будем продолжать. Не обнулять ничего. Не говорить «окей». Завтра запечем курицу, выбросим все вилки. Может, я даже схожу к врачу, потому что рука пиздец как болит…
— Я тебя люблю, — прервала его Лена, приподнявшись на локте и прислонившись лбом к его лбу, — и заткнись ты уже про эти вилки…
Революция
Даша Берег
Валек ногой толкнул дверь, для приличия присняв большие наушники, с которыми расставался разве что в душе.
— Здрасьте. Я тут компьютеры все к сети подключаю. Побуду у вас пару часов.
В тесной каморке, совсем не похожей на другие кабинеты лаборатории, светили только яркие лампы над двумя небольшими парниками. На грязном столе стоял допотопный микроскоп, валялись пробирки и прочая химическая хрень. Возле всего этого хлама деловито терся лохматый дед. На вид ему было лет двести.
— Вы компьютером-то пользуетесь вообще? Интернет, чатики? — спросил Валек, сдувая пыль с монитора.
— Я занимаюсь селекцией колорадского жука, — важно сказал дед, — это произведет революцию в сельском хозяйстве.
— Класс. Люди придумывают лекарство от рака, но разводить жуков — тоже нормально, — хмыкнул Валек. Тут в каждом кабинете сидел чудик со странной миссией, но дед-революционер был просто Биг Боссом.
— А вы знаете, что колорадские жуки несъедобны для большинства птиц из-за скопления в их телах токсичных алкалоидов солонины, содержащихся в картофеле?
— Их никто не жрет?
— Да! — обрадовался дед. — Я пытаюсь вывести вид жуков, организм которых будет вырабатывать фермент, расщепляющий алкалоиды. Увеличив число естественных врагов жука, можно значительно снизить степень обработки растений пестицидами. Вы представляете, что это значит?!
— Слабо, — признался Валек. Он не выносил лишней информации и уже готов был надеть наушники, когда дед спросил:
— Что это за армянские песнопения доносятся из вашего магнитофона?
— Моя любимая группа, «System of a down», — ответил Валек, пропустив «магнитофон» мимо ушей, — а как вы догадались? Поют-то на английском.
— А вы знаете, что каждой этнической группе свойственны…
И тут Валек все же надел наушники.
Он приходил в каморку несколько дней подряд, настраивая не нужную ни жукам, ни их жучьему богу сеть. Деда он прозвал Троцким за его грандиозные планы.
— Получается, вы создаете этих жуков для того, чтобы их съели птицы? — спрашивал Валек.
— Ученый должен быть беспристрастным, — важничал Троцкий и продолжал нежно сюсюкаться со своими жуками. Особенно он любил личинок — ласково называл их желторотиками и желал приятного аппетита, высаживая в парник.
Наверное, ради великого дела он мог бы скормить им и самого Валька.
— А когда начнется ваша полевая революция?
— Как Леонид Ильич даст отмашку, так и начнется.
— Это директор лаборатории что ли?
Троцкий задумался:
— Можно и так сказать…
Валька снова вызвали через месяц — устранить неполадки сети. На входе его остановил охранник Митрич, обедающий прямо на посту.
— Тут деньги собирают на похороны Жука, можешь тоже дать, сколько не жалко.
Валек понял, что речь идет о Троцком.
— Прикольный был дед, — грустно сказал он, — картошку хотел спасти.
— Да кому нужна его картошка, — заявил Митрич, поедая что-то из макдачного пакета, — щас все эту, гранолу, едят.
— А что это?
— Да хрен его знает. Что-то полезное.
— А его исследования?
— Да какие исследования! У него ж кукушка давно поехала. Ему казалось, что он все еще при совке живет. Главный из жалости подыгрывал ему, разрешал сюда приходить да херней своей заниматься.
— Так вот какого Леонида Ильича он имел в виду… А жуки?
— Себе забери, — разозлился Митрич и рыгнул картошкой фри.
— Мне-то они на кой? — удивился Валек, но, доделав все дела, все же зашел в стариковскую каморку и собрал всех личинок в банку — жалко было несостоявшихся революционеров.
— А это моя любимая песня, — сказал он вечером, приговорив целую сковородку жареной картошки. Банка с личинками стояла тут же, на столе. — Называется «Lonely day». Она могла бы стать вашим гимном.
Личинки не подавали признаков жизни.
— И что мне с вами делать? — вздохнул Валек. — Вы, наверное, голодные! У бабки Мани с соседнего двора по-любому в огороде картошка растет. Но
