Сергей Шведов

Повесть о Синдзи

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Сергей Шведов, 2019

История жизни и приключений в Токио современного подростка и его старшего брата, художника комиксов, внезапно осознавшего, что его фантазии воплощаются в жизнь.

18+

ISBN 978-5-4496-1360-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Повесть о Синдзи
2. Повесть о Синдзи (Синдзи-моногатари)
   1. 1. Синдзи
   2. 2. Иши
   3. 3. Синдзи
   4. 4. Иши
   5. 5. Синдзи
   6. 6. Иши
   7. 7. Синдзи
   8. 8. Иши
   9. 9. Синдзи
   10. 10. Иши
   11. 11. Синдзи
   12. 12. Иши
   13. 13. Синдзи
   14. 14. Иши
   15. 15. Синдзи
   16. 16. Иши
   17. 17. Синдзи
   18. 18. Иши
   19. 19. Синдзи
   20. 20. Иши
   21. 21. Синдзи
   22. 22. Иши
   23. 23. Синдзи
   24. 24. Иши
   25. 25. Синдзи
   26. 26. Иши
   27. 27. Синдзи
   28. 28. Иши

Повесть о Синдзи (Синдзи-моногатари)

«Девятнадцати лет Монгаку постригся в монахи. Но прежде чем отправиться в странствия в поисках просветления, задумал он испытать, способен ли он переносить телесные муки. В один из самых знойных дней шестой луны отправился он в бамбуковую чащу, у подножия ближней горы. Солнце жгло беспощадно, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, недвижный воздух словно застыл. Чтобы испытать себя, Монгаку улегся на землю и лежал неподвижно. Пчелы, оводы, москиты и множество других ядовитых насекомых роились вокруг него, кусая и жаля. Но Монгаку даже не шевельнулся. Так лежал он семь дней кряду, на восьмой же день встал и спросил: «Достанет ли такого терпения, чтобы стать подвижником и аскетом?»

— Ни один подвижник не смог бы сравниться с вами! — гласил ответ.

— Тогда и толковать не о чем! — воскликнул Монгаку.

Уверившись в своих силах, пустился он в странствия по святым местам. Сперва он направил стопы в Кумано, решив испытать себя у прославленного водопада Нати. Для первого испытания в подвижнической жизни спустился он к подножию водопада, чтобы искупаться в водоеме. Была самая середина двенадцатой луны. Глубокий снег покрыл землю, сосульки льда унизали деревья. Умолкли ручьи в долинах, ледяные вихри дули с горных вершин. Светлые нити водопада замерзли, превратившись в гроздья белых сосулек, все кругом оделось белым покровом, но Монгаку ни мгновенья не колебался — спустился к водоему, вошел в воду и, погрузившись по шею, начал молиться, взывая к светлому богу Фудо на святом языке санскрите. Так оставался он четыре дня кряду; но на пятый день силы его иссякли, сознание помутилось. Струи водопада с оглушительным ревом низвергались с высоты нескольких тысяч дзё; поток вытолкнул Монгаку и снес далеко вниз по течению. Тело его швыряло из стороны в сторону, он натыкался на острые, как лезвие меча, изломы утесов, но вдруг рядом с ним очутился неземной юноша. Схватив Монгаку за руки, он вытащил его из воды. Очевидицы, в благоговейном страхе, разожгли костер, дабы отогреть страстотерпца. И видно, еще не пробил смертный час Монгаку, потому что он ожил. Едва к нему вернулось сознание, как он открыл глаза и, свирепо глядя на окружающих, крикнул: «Я поклялся простоять двадцать один день под струями водопада и триста тысяч раз воззвать к светлому богу Фудо! Сейчас только пятый день. Кто смел притащить меня сюда?»

При звуке его гневных речей у людей от страха волосы встали дыбом; пораженные, они не нашлись с ответом. Монгаку снова погрузился в воду и продолжал свое бдение. На следующий день явилось восемь юношей-небожителей; они пытались вытащить Монгаку из воды, но он яростно противился им и отказался тронуться с места. Все же на третий день дыхание его снова прервалось. На сей раз с вершины водопада спустились двое неземных юношей; освятив воду вокруг Монгаку, они теплыми, благоуханными руками растерли его тело с головы до пят. Дыхание возвратилось к Монгаку, и он спросил, как будто сквозь сон:

— Вы меня пожалели… Кто вы такие?

— Нас зовут Конгара и Сэйтака — мы посланцы светлого бога Фудо и явились сюда по его повелению, — ответили юноши. — Он велел нам: «Монгаку дал нерушимый обет, подверг себя жестокому испытанию. Ступайте к нему на помощь!»

— Скажите, где найти светлого бога Фудо — громким голосом вопросил Монгаку.

— Он обитает в небе Тушита! — ответили юноши, взмыли к небу и скрылись в облаках. Монгаку устремил взгляд в небеса и, молитвенно сложив ладони, воскликнул:

— Теперь о моем послушании известно самому богу Фудо!

Сердце его преисполнилось надежды, на душе стало легко, он снова вошел в воду и продолжал испытание. Но теперь, когда сам бог обратил к нему свои взоры, ледяной ветер больше не холодил его тело, и падавшая сверху вода казалась приятной и теплой. Так исполнил Монгаку свой обет, проведя 21 день в молитве. Но и после этого он продолжал вести жизнь подвижника. Он обошел всю страну, три раза поднимался на пик Оминэ и дважды — на Кацураги, побывал на вершинах Коя, Кокава, Кимбусэн, Сирояма и Татэяма, поднимался на гору Фудзи, посетил храмы в Хаконэ и Идзу, взбирался на пик Тогакуси в краю Синано и на гору Хагуро в краю Дэва. Когда же он посетил все эти святые места, тоска по родным краям завладела его душой и он возвратился в столицу. Теперь это был святой монах, неустрашимый и твердый, как хорошо закаленный меч. Говорили, что молитва его способна заставить птицу, летящую в поднебесье, внезапно упасть на землю».

«Хэйкэ-моногатари»

1. Синдзи

Тебя зовут Синдзи Мегуро, тебе восемнадцать лет, и ты страшно хочешь вон ту девушку на высоких каблуках, что стоит напротив входа в забегаловку, где ты моешь окна, и уже двадцать минут болтает по телефону. Все эти двадцать минут ты моешь чертовы окна и успеваешь ее хорошо рассмотреть, как на картинке в журнале, от высоких торчащих под блузкой грудей до узких бедер, и у тебя уже давно на нее стояк, твой член распирает штаны, и ты боишься, что кто-то это увидит, но ничего не можешь с собой поделать, и только моешь и моешь эти чертовы бесконечные окна. Тебе кажется, что если она простоит тут еще пять минут, а ты продолжишь мыть окна, то, скажи она тебе хоть слово, ты тут же кончишь прямо на тротуар. Но ты молчишь, тихо разглядывая ее, ты слишком испуган, чтобы подойти и заговорить самому, ты не знаешь, что спрашивать, чтобы не наткнуться на ледяную насмешку, и потому продолжаешь тупо мыть окна, прижимаясь к стеклу так, чтобы она не заметила, что у тебя стоит, закрыться, закрыться, закрыться. Это продолжается еще пять минут, те самые пять минут, которых ты так боишься, и потому намываешь окна до блеска, а затем она отворачивается и уходит, а ты бросаешь свою щетку в ведро и бежишь в забегаловку через пустой зал. На твое счастье заведение еще закрыто, и никто не видит твой сокровенный позор, ты чувствуешь, что твой член сейчас разорвется, и ты едва успеваешь добежать до туалета и расстегнуть штаны над толчком, после чего тут же кончаешь со стоном, извергнув из себя все накопившееся напряжение, и потом долго стоишь, прислонившись лбом к холодной, облицованной под дерево, коричневой плиткой стене, жалеешь себя самого, думая в тысячный уже раз, что ты самый отъявленный, самый позорный из всех неудачников в жизни, это обидно до слез, но ты решаешь держаться, вытираешь поникший свой член от свисающих капель спермы, и идешь обратно на улицу, мыть окна дальше, тупо поглядывать на проходящую мимо толпу и ждать следующую девчонку, чтобы все повторилось снова. Кто она, тебя уже не волнует, а все-таки хорошо бы узнать, может, удастся с ней познакомиться и затащить, наконец, в постель. У тебя это так и не получилось, и ты сходишь с ума, как бешеный пес. Звонит телефон, забытый тобой на стойке, сколько раз он звонил, пока ты торчал в сортире и занимался любовью с самим собой за неимением лучшего, но ты берешь трубку и отвечаешь, делая виноватый голос и зная, что это пройдет.

— Как дела, неудачник?

Ты возмущаешься, но не можешь ответить иначе, кроме как принять на себя удар и смириться с судьбой, которой ты обречен на заведомое поражение. Это преследует тебя с самого детства, с тех незапамятных пяти лет, когда ты провалил первые в жизни экзамены и стал непригоден к карьере. Ты слишком хорошо помнишь все остальное, что тебя ожидало потом, словно вишенка на кремовом торте сверху. Правда, все относительно, и брат, прошедший успешно все эти школьные испытания до последнего, потом все равно стал художником, а не финансовым гением, как мечтал твой отец, осрамил себя и семью, и почти превратился в хикикомори… Не будем о грустном, просто ты привык, что к тебе относятся так же, как и в те далекие лунные пять лет, а на брата возлагают неоправданные надежды…

— Какие еще успехи у неудачников? Правильно, никаких, — говорит тот же голос, словно вещает по радио..

Он взял за правило, раздраженный на провалы своей маленькой фирмы, потерявшей за последние месяцы столько клиентов, сколько иные теряют за несколько лет, искать рядом кого-то, кто выглядит еще хуже. Даже если этим отъявленным неудачником будет собственный сын. Неудивительно, что он радуется тому, как тебе плохо. Даже странно, что он твой отец. Он, помешанный на мотоциклах, на «Кавасаки», древнем, как дедушка, на котором ездят только лузеры и старперы, хотя сам далеко не стар…

Ты отключаешь телефон и идешь домывать чертовы окна…. Десять часов утра.

Разговор произошел накануне, завершившись ледяным перемирием, будто дождь, зарядивший на ночь, просочился сквозь сито крыши, и продолжился сегодня за завтраком с потолка. Тревога нарастает в тебе, становится страшно, но ты молчишь, прислушиваясь к воплям из кухни, и продолжаешь тупо жевать, ожидая, что скоро это случиться. Что — ты не знаешь, но чувствуешь кожей, что оно стоит где-то рядом, как призрак, выбравшийся из могилы и досаждающий живым. Ты тупо ешь рамен, сидя за пустым столом перед окном, выходящим на улице с пятого этажа, на виду у зеркальных отелей и чуть подальше, за линией электричек, упирающихся в небо высоченных офисов где то в Ебису или на Синагаве, и даже звукопоглощающие стекла не защищают ночью от грохота поездов. Ты слушаешь, как мать орет из кухни, проводив в школу сестру, словно тебя тут нет, а есть лишь твоя бесплотная тень, которой, в общем-то все равно, лишь бы провести этот день до того долгожданного ночного часа, когда можно пойти кататься на скейте на набережную или пойти тусоваться в переулки на Омотесандо с такими же неудачниками. Там, перебравшись через забор, вы сидите толпой на перилах возле детского магазина или рыбного ресторана, или на задворках частной школы, пока кто-то из управляющих не прогоняет вас прочь, уж очень вы отпугиваете посетителей своим хохотом и дикими воплями, хотя наркотой и не пахнет. Но тебе сейчас наплевать, и, не слушая ее вопли, ты вдруг говоришь:

— Мама, я уже взрослый и могу сам платить за себя. И вообще, делай мне, пожалуйста, на завтрак яичницу, сколько раз я просил! Яичницу и сосиски, слышала ты меня! Яичницу и сосиски, пожалуйста! Ради дедушки, мама!

— Что?! — она осекается, голос ее дрожит, неубранная посуда горой возвышается в раковине, тихо плещет из крана вода, что-то жарится на плите и трещит, но она уже озирается в поисках отца за подмогой, но его не бывает дома обычно с семи утра.

— Ты же сама говорила мне, что его душа после всего случившегося не успокоится никогда, — уже испуганно говоришь ты ей несусветную глупость, еще пару месяцев назад произнесенную ей самой.

— Чего это ты там выдумываешь про дедушку! — вопит мать из кухни, и ты уже представляешь себе, как влетает она сюда с мокрой тряпкой, обиженная и оскорбленная за своего старика. Так было уже лет шесть назад, когда ты впервые заметил ей, что ее старик писается и за ним приходится мыть, за что и получил от нее полотенцем по голове. — Он жив, к твоему сведению! Жив и сидит рядом с нами! Забыл, что тебе сказали в монастыре?!

Она и сама не рада, что повторила это вслед за отцом. Ты понимаешь, что сам ее спровоцировал, что все твои выходки утром — только предлог, чтобы заявить о себе, что ты не последний в семье человек, хотя снова, как в детстве, проваливший позорно последние экзамены в колледж, и папа отказывается устроить тебя на работу в свою компанию, и поэтому тебе приходится мыть окна в чертовой «Дори», глазеть не девок, кататься на скейте и сидеть до утра в чатах, трепясь ни о чем. Ты невидимка, забыл?! Ты надеешься среди словесного мусора выудить что-то свое, безуспешно разыскиваемое, хотя до сих пор только впустую просаживал время там. Юя предлагал тебе научиться с ним серфить, ты даже мечтал доску купить, ездить с ним в Камакуру, где у его дядьки дом, откуда виден уже океан, до которого вы добирались на старенькой «Хонде», купались и плавали на доске, но потом передумал, ты слишком ленив, но стыдно это признать, и потому раз за разом придумываешь нелепые отговорки, пока тебя не прижимают к стене, и ты выговариваешь свои позорные страхи на публику.

— Синдзи, — говорит мать внимательно и осторожно, словно боясь дотронуться до раны открытой, — да, ты взрослый, но чем ты докажешь это, если твоей зарплаты хватает только, чтобы оплачивать твои же счета? Мы с отцом всегда помогали тебе. Забыл? Мы по-прежнему тебя любим. Мы давали тебе карманные деньги, помнишь эти тысячи иен?! Даже когда в старшем классе тебе пришла в голову идея заняться тайским боксом, мы не препятствовали…

Спасибо, ты напомнила в сотый раз. Тебя разбирает мой тайский бокс, думаешь ты с досадой, выуживая тупо палочками кусочки мяса. Рамен остыл, но ты продолжаешь жевать, смахивая крошки с лица и с силой проглатывая, словно давясь, заставляя себя глотать холодную тягучую массу, бывшую когда-то лапшой. Ужас, и только. Ты знаешь, что мать не умеет готовить и никогда не умела прежде, и любая из твоих забегаловок, «Яшинойя» или «Шиацу», дурацкая китайская забегаловка неподалеку от Синагавы, в котором ты мыл чертовы окна три месяца назад, накормит лучше, чем дома. Ты вспомнил про Синагаву, там на станции вы торчите в барах и забегаловках вечерами, потом сбившись в стаю, едете в Ебису или Сибуя, а значит, вспомнил и про Громилу и тайский бокс… Тайским боксом тебя соблазнил тот же Юя, которому давался любой спорт, то ли потому что брат его ездил на международные соревнования, то ли отец когда-то был бейсбольным судьей, короче говоря, тогда ты попал. Вы занимались тайским боксом в компании таких же пацанов лет двенадцати-четырнадцати месяца два, в подвале под ночным клубом, где по пятницам до утра тусовались клерки, и Татсуя выпендривался как мог, гоняя вас и заставляя слушать его высокопарные речи. Он возомнил себя настоящим учителем, этот двадцатилетний пацан, отрабатывая на каждом из вас приемы, которые повергали вас в изумление, и заставлял покупать ему новую форму, собирая с вас дань. Вы слушали его с раскрытым ртом, и исправно сматывались с уроков, доводя до скандалов в школе. В один прекрасный вечер к вам в подвал завалился Громила, живший неподалеку от Синагавы, которому море было по колено, а лапшу на уши не навесишь, как-никак, сын бывшего члена банды водопроводчиков, грабивших квартиры в пригородах, что, впрочем, тоже было неправдой, слухами, сплетнями, распускаемыми в школе им же самим, — Громила-кун всегда умел поддерживать свой дутый авторитет. Он послушал учителя Татсую, тот был в ударе и порол всякую чушь, то и дело поправляя прилизанные и уложенные гелем длинные выкрашенные в пшеничный цвет волосы, а потом завалил его одним коротким ударом, не сходя с места и плевать хотел на все его боевые стойки. Татсуя взбеленился и снова полез в драку, чувствуя, что его могуществу в один миг приходит конец, тогда Громила, недолго думая, уже навалял ему по первое число, словно какой-нибудь долбаный шизофреник на улице. На этом авторитет Татсуи и сами занятия кончились, больше ты в его подвале не появлялся, да и сама группа распалась, и теперь оставалось лишь вспоминать свое странное увлечение с чувством стыда.

Ты встаешь, и, не слушая больше ее попреки, идешь к холодильнику. Можно подумать, ты напился вчера, как Громила, делающийся уже с этих лет алкашом, или подрался с кем-нибудь из посетителей забегаловки и по глупости снова попал в участок, и тебя привезли домой полицейские, выписав штраф с десятью нулями. Но ты не можешь так ей ляпнуть от всей души, как говорит в этих случаях обычно Громила, ничуть не смущаясь: «Мама, отстань, иди в задницу, дай мне поспать!». Он-то в отличие от тебя, может все, у него есть это право совершеннолетнего. А ты попросту невидимка.

Ты распахиваешь холодильник в поисках сока и тут же захлопываешь его, отплевываясь от нестерпимой вони, бьющей немедленно в нос. Будто кошка сдохла.

— Мама, твое тофу опять протекло! Сделай же что-нибудь с ним, в конце концов! Я хочу яичницу и спагетти!

Мать всплескивает руками. На самом деле, она совсем не умеет готовить, но ты боишься ей прямо об этом сказать. Ее попытки как-то ублажить тебя заканчиваются тягомотной противной пищей, которую тебе хочется выплюнуть, но приходится дожевывать до конца, как например вчерашнюю курицу, которую она пережарила и еще наперчила зачем-то, думая, что так вкуснее. Тебе стыдно ей об этом сказать, но когда-нибудь придется развеять ее иллюзии. Зато сейчас возникает прекрасный повод скорее смыться из дома до самого вечера.

2. Иши

Иши спал, и сквозь шум и гудки, доносившиеся с улицы, ему снилось, как в каком-то огромном небесном офисе Нефритовый Император вел утреннюю планерку. Должно быть, он был чересчур впечатлительным, и утренние земные планерки, к которым он понемногу привык, стали частью его сознания, и теперь выскакивали во сне в столь извращенном виде. На тех планерках была традиция: каждый, ее ведущий, должен рассказать что-нибудь поучительное из жизни. Считалось, что это способствовало к укреплению коллектива. Видимо, пятничных вечерних попоек начальству уже не хватало, людей надо было держать в тонусе постоянно. Всякий раз Иши ждал этих рассказов старших, чтобы потом использовать для своих картинок, хотя от некоторых волосы вставали дыбом, или вставало нечто иное, чего он смущался. Но тут, не дослушав Нефритового Императора, порицавшего его и вытаскивавшего все грехи, Иши проснулся от звонка телефона. И вскочил, как ужаленный.

Дождь лил как из ведра, как будто небо, солнечное еще утром, прорезанное прожилками белыми, словно в мясе, слоями наструганных облаков, вдруг опрокинули изнанкой над крышами упирающихся в серую топь небоскребов. Оно оказалось дырявым и полным холодной гнилой воды, принесенной с моря, ливануло, не щадя настроения, создавая заторы и понесло с собой сор и опавшие листья, а не надо бы… Бегут, раскрыв сотни зонтов вокруг, щелкают по плитке каблуки, под прозрачными маленькими куполами улыбаются лица, рестораны, кафешки, бары уже раскрыты, но еще не полны, хлопают трепещущими занавесями и выдыхают ароматами жареного мяса, тушеных овощей и кальмаров, фаршированных, пузатых, трепещущих еще похожими на резиновых змеек щупальцами, и рыб запеченных, и главное, топорщатся перья и плавники подгорающей, словно живой на длинной жаровне, махи-махи, осеняя своим ароматом, словно благодатью матушки Кэннон, не забывшей еще мальчишку, бегавшего к ней молиться каждое утро лет десять назад перед школой, оставляя записки под дверью священного зайца, а уж он донесет до матушки… Вот нашелся, дурак… Нет, уже налетела толпа, бегущая наперерез по переходу, некстати зажегшемуся, смеющаяся, строгая, мрачная, искрящаяся предвкушением вечера, обдающая утренними духами…

— Для тебя главное, что они хорошо платят.

— Что ты имеешь в виду?

Скорей-скорей, бежать, не глядя по сторонам, поскальзываясь на каблуках, разбрызгивая воду, струящуюся под ногами, и пусть зонт ломается и выпадает из рук. Вот новый, в аптеке у входа, отдаешь за него торопливо, заливаемый за шиворот ливнем, триста иен, знаешь, что одноразовый, но хватаешь, тебя берут под руку, чтоб не уплыл, а ты уже укрываешься, словно под колпаком. Прямо перед тобой выгружают коробки и ящики в обувной, сзади уже открылся электронный развал, и девушки призывно кричат тебе, но ты бежишь дальше, его ведут, как ребенка, хотя парень знает, что и не показался бы нынче на улице, промокнув насквозь, в ботинках, словно в болоте, хлюпает гнилая вода, а ведь знал, что будет промозглый ливень, но надо успеть.

— Не, они не кидают. Все оплачивают, хватит на месяц, чтобы жить, не считая расходов. Ты ведь это хотел? На долгий заказ не рассчитывай, но стабильность все-таки обсуждается.

— Будет контракт?

— Разумеется. Еще те бюрократы.

— А платят как? В смысле, прилично?

— Хорошо. Но ухо держал бы востро.

— А если им не понравится?

— Слушай, ты маленький? Ты работу в жизни уже искал или нет? Или ты реально хикикомори, как мне говорили?

Иши потряс головой, отгоняя позорное слово, словно несносного комара. Он плохо помнил вчерашнее. Позвонили внезапно, когда он спал. Киичи вспомнил о нем после летучки у главного, озабоченного заданием, спущенным сверху внезапно, словно у тех, что сидят в небоскребе в Синдзюку, которых никто из простых смертных не видел и видеть не может, а время для них, небожителей, бодхисатсв бизнеса, давно уж свернулось в свиток и исчезло в матрице, на которой толстым отчетливым шрифтом обозначен был их успех. Он забыл, когда сам там побывал впервые, месяца три назад, но она даже не посмотрели работы, которые он так бережливо нес всю дорогу с собой. Тогда их художник еще был на месте, хотя и ныл, что уходит, и зашивается, и дома болеет дочь, но они не хотели его отпускать, словно капризные рабовладельцы. Неделю назад он попал под машину — Иши даже подумал, что тот сделал нарочно, художник сам позвонил ему из больницы, где валялся со сломанными ногами и обрадовал тем, что назвал им его фамилию как преемника. Но про него все равно не вспомнили, если бы не Киичи. Теперь на шестнадцатом этаже срочно потребовали забить тему номера фирменной иллюстрацией. Набор иных кандидатов по мановению божества отсеялся сам собой. Киичи набрал его телефон, и он согласился. Мечась по квартире посреди полного бардака, он вспоминал, как Киичи уже пару раз его выручал большими заказами для изданий, выходивших потом пару месяцев и умиравших, словно весенние первоцветы, пробившиеся из-под снега и не устоявшие под солнцем рыночной конкуренции. Ах, как жаль было потраченных зря усилий, но Киичи не унывал, и этот безудержный оптимизм внушал ему радость в баре, где исчезал один за другим его гонорар.

Все-таки он позорно и стыдно опаздывал и сейчас, как первокурсник с невыполненным заданием, с трудом подобрав пиджак, свитер и джинсы к стильным белым ботинкам. Как настоящий художник, он думал, что обувь в человеке ценится больше всего. Другим такое пристрастие кажется странным, но странным считал его каждый, кроме Кейко, уж они-то, когда появлялись вдвоем, подходили друг другу больше всего на свете. Впрочем, в свои двадцать пять Иши по-прежнему считал себя одиноким и замкнутым, с длинными сальными волосами, жившим сколько лет в старом доме на Синагаве, в тени новенького, построенного лет шесть назад отеля. Тут даже протесты в свое время были, какие-то неспокойные люди перевозбудились и полезли с петициями против застройки исторических мест, но городские власти уломали строительную компанию, чтобы она построила людям спортивный зал и трек для подростков, и разбила газоны, и на том успокоилось. Там ты живешь в крошечной клетке, по недоразумению названной кем-то квартирой, а уж что касается обуви, то эту мелкую особенность в ее забитых вещами пространствах можно просто не замечать. Сегодня ты мчишься навстречу своей судьбе, Иши Мегуро. Ты больше не будешь рисовать дурацкую мангу для самого себя. Эта эпоха закончилась.

Он выскакивает с приятелем под дождем из такси где-то на пандусе универмага «Одакю», бежишь, обливаемый небесами, чувствуя, как намокают носки, оглядываешься на витрины с модными брендами, за которым сияют пустые в утренний час торговые залы, скорей туда, где за стеклянными вертящимися дверями вас уже ждут…

— Ну, что? — спрашивает с ходу Киичи, когда они оба вошли в стеклянную дверь приемной главного, чей кабинет от всего остального мира отделяла матовая, молочного непроницаемого цвета стена.

— Буйствует, — вздохнула им в ответ секретарша в очках, анимешная девочка с косичками, скучающая за широкоэкранным компьютером.

— Ясно, — Киичи кивнул ей на всякий случай и довольно бесцеремонно направился к огромной двери в начальственный кабинет, толкая в спину Иши Мегуро, перед собой, словно заранее демонстрируя начальству его нерешительность и покорность. — Хорошо, что не убивает. Иду к нему со спасением.

Иши вдруг понял, что Киичи не открыл ему главного, того, кто будет его принимать… Поздно. Он открыл Иши дверь, поддавшуюся не сразу, и оба прошли в широченное помещение с окном во всю стену, за которым открывался тот самый редкий вид на Мейдзи-дори и Омотесандо с двадцать девятого этажа, от которого дух захватывает, словно улица ни с того ни с сего обрывается под ногами, проваливаясь в стеклянную пропасть. Тучи висели низко, проливая город дождем, и все в ногах главного, взиравшего сверху, как бог, тонуло в тумане. Из клубившихся за окном свинцовых облаков торчали верхушки соседних башен, словно затопленные водой. Потрясенный открывшимся видом утонувшего в сырости города, в котором не было место людям, он замер, не заметив даже хозяина, толстого маленького человечка с выпученными глазами и густыми бровями, которые можно расчесывать. Он словно вращался на тонких коротеньких ножках вокруг своего стола, размером не меньше футбольного поля, как будто кресло на колесиках было продолжением его короткого тела, вырастая у него из спины и расщепляясь каким-то образом на множестве мелких металлических ножек-спиц, точно у паука. Возможно, это лишь особое видение художника, преломляющего в перевернутом свете открывающуюся ему подлинную картину вещей, но рядом с ним немедля возникший Киичи уже кланялся главному, главный кланялся ему, и оба кланялись и кланялись, улыбаясь нервно и вяло, и он все стоял, как чурбан, пока его не пихнули сзади коленом. Тогда он им ответил взаимностью и улыбнулся мило и непринужденно, как только умел перед незнакомыми боссами и мафиози, черт бы их обоих побрал.

— Приволок героя, — кивнул в его сторону со смехом Киичи, словно в кабинете старого друга почти завсегдатаем, видевшим и не такие брутальные сцены тут, впрочем, дядя у него известный адвокат, а отец жены, член парламента, ну да, депутат, дерется со всеми, но что с него взять, не журналист, не писатель, словом, не интеллектуал на фрилансе. — Что скажешь?

— Доверия не внушает, — покачал головой главный, почесывая карандашом в лысом затылке, похожем на задницу, оценивая внешний вид, и под его взглядом удава Иши тотчас со стыдом ощутил себя маленьким мальчиком, у которого будто нарочно развязались шнурки, и свитер задрался на тощей откляченной попке, а он не заметил конфуза. — хотя… манга его мне понравилась…

Тут главный небрежно показал карандашом в руке на пачку журналов манги, валявшуюся в углу на столе. Бросив на их мельком взгляд, Иши, конечно, узнал обложки тех выпусков прошлогодних, где была его повесть о младшем брате, которую он даже родителям постеснялся показать. Не самый тиражный журнал, да и отзывы были подобны холодному душу, хотя и бодрили. Уже то хорошо, что лысый над ним не смеялся. Ладно, послушаем дальше, он-то наверняка согласился увидеть Иши, познакомившись с ним по этим журналам.

— Сюжет мне понравился, рисует неплохо, — почему-то говорил он об Иши в третьем лице, будто его не было рядом. — Главное, что он — не маститый! С маститыми просто беда: и денег возьмут, и запорют, и по сусалам не надавать!

Ну, я же говорил, пнул его сзади опять незаметно Киичи, стараясь вывести из ступора хоть немного. Уязвленный едкими замечаниями, он протянул главному заветную папку с работами на бумаге ваши, которая всегда наготове для таких судьбоносных случаев. Края ее предательски отмокли под буйным весенним дождем, словно сразу делая из него позорного неудачника, он подал ее толстяку, словно слуга подает господину пережаренную рыбу на подносе, обложенном зеленью, наивно надеясь, что тот в подпитии ничего не заметит. Робея, протянул ему и визитку обеими руками, недавно нарисованную на досуге и напечатанную в типографии в соседнем квартале, куда занес ее, опасаясь преждевременного признания. Поймал себя на предательской мысли, будто протягивал в его грязные лапы самое сокровенное, в котором черпал прежде гордость и самомнение. Тот взял ее в руки опасливо, словно змею, отложил в сторону, что показалось роковым несчастному Иши, но за отмокшую папку вдруг ухватился, коротко пролистнув и даже не вникнув в изображенное там, и отдал с улыбкой.

— Нормально. Неплохо. Легкий абсурд. А это что? Сказка? Драконы. Голуби. Змеи. Палая листва. Хорошо. Ладно, мне нравится стиль. Пусть работает. Видишь, — поднял он на него прищуренные глаза, — мы не кусаемся.

Мгновенный обрыв в животе, Иши полетел вниз.

— Дело не очень трудное, как кажется на первый взгляд, — вздыхает главный, прохаживаясь по кабинету, сложив руки на большом животе. — Кое-кто мне в редакции говорил уже про тебя, — тут он то ли напомнил про задавленного предшественника, то ли косился уже на Киичи, словно дзидзо на кладбище, и тот смущенно улыбнулся в ответ про себя, словно колдун при виде изумления простодушной толпы. — Пока мы забраковали восемь других претендентов, но ты о них даже не думай, рисуй, как умеешь. Мне это надо показать директору Ономадзу, он отнесет твою мазню директору Онесиба, она покажет это гендиректору Исибаси, а решение примет наш босс Ногоме. Извини, у нас бюрократия. До завтра сможешь успеть?

Иши кивнул, стараясь держаться на высоте, чтобы в нем не заподозрили хикикомори, хотя с каждым движением нога предательски хлюпала в намокшем ботинке. Он уже понял все, но виду не подавал: перед ним, действительно, стоял дзидзо. Как он сразу не догадался, хотя тот с первого взгляда на него был уже так похож…

Речь зашла о теме ближайшего номера, статье, написанной по просьбе одного из издателей. Главный, не вдаваясь в подробности и не называя имен заказчиков сверху, пояснил, параллельно листая верстку, что она должна стать скрытой рекламой медицинского бизнеса сам-понимаешь-кого (Киичи кивнул, но непосвященный в тонкости новичок лишь улыбнулся), его лекарственной фирмы, но тебя эти подробности не должны волновать, тебе надо сделать все дело к утру. В самой статье сумбурно излагались разные популярные теории сна, и способы их коррекции, от лекарственных до гипнотических, в которых Иши, разумеется, не разбирал ни черта. Главный все говорил и говорил ему что-то неинтересное про секреты смерти во сне, секса во сне, снохождения, ночных кошмарах и много чего другого, и заказчик статьи наверху неожиданно пожелал, чтобы главная иллюстрация к его статье о кошмарах была бы настолько страшная, что пробирала до самых костей.

— Страшная? То есть квайдан? Вы любите ужасы? — растерянно переспросил он, в надежде, что не ослышался.

— Страшная до истерики, вот чего мы хотим, — внимательно посмотрел на него человек-дзидзо, пуча глаза, словно учитель в школе на нерадивого ученика-старшеклассника, позабывшего все на экзамене.

— Ты забыл, как твой дядя Масаси выпрыгнул из окна и разбился головой об асфальт? — как бы невзначай сказал за спиной Киичи и толкнул его в бок. — А какая-то тетка не-помню-ее-дурацкого-деревенского-имени попала на переходе под поезд. И ее собирали тогда по кускам… Ты же рассказывал в классе по время занятий по ораторскому искусству, чтобы поразить публику…

Он начал судорожно вспоминать, но ничего, кроме кровавых простыней, расстеленных на асфальте, не вспомнил, и затряс головой. Ей-богу, не до того.

— О деньгах можешь не волноваться, — понял его жесты превратно дзидзообразный без пояснений и на листке бумаги написал тут же цифру с большими нулями, и молча повернул страничку к нему. — Согласен? Или работаешь за еду?

Он кивнул молча, отметив вдруг про себя, что о самом главном тут вслух отказывались говорить. Дождь за окном усиливался, размывая изображение на стекле до ползущих алых огней, и он начинаешь невольно думать, как придется бежать до дома в своих размокших ботинках. Киичи ощутил на себе его тоскующий взгляд и расхохотался.

— Считай это главным экзаменом, — произнес он, поглядывая на дзидзоподобного, снова паучком вертевшегося в своем кресле. — Примут, подпишешь контракт, и считай себя почти в штате.

Дзидзо-босс кивнул в согласии, и молча показал глазами на выход. Аудиенция кончилась.

3. Синдзи

Твой дедушка говорил: гвоздь, который торчит, забьют первым. Он хорошо знал, о чем речь, хотя от дома его семьи уже давно не осталось камня на камне. Из всего, что ты еще помнишь о нем, сохранились лишь его стариковские путанные рассказы о последней войне на Филиппинах. Он провел там три года, до самого окончания, до той стыдной капитуляции, когда уже невозможно было сдержать американцев, обрушивших на Манилу тысячи бомб. Он любил этот город, почти нетронутый в самом начале войны, красивый, даже блестящий в колониальных кварталах с их старинными в испанском стиле домами вдоль улиц, и уютными, с прохладой дворов особняками в Интрамуросе, по улочкам которого он любил прогуливаться по утрам и где снимал крохотную комнатку, живя отдельно, как офицер. С древних, поросших зеленым и красным мхом, с купами пышно цветущих кустов в трещинах стен Интрамуроса, широких настолько, что по ним спокойно могли бы разъехаться автомобили, он смотрел на забитую деревянными лодками мутную гнилую реку, уже тогда пропахшую гнильем и отбросами, но все же несравнимо чистую в отличие от сегодняшнего, как говори, ее состояния, на огромный залив, седой в знойном мареве, на рейде которого в любой день стояли десятки судов, сидел вечерами в кафе, где еще умели варить настоящее кофе, словно в Мадриде или Париже, стараясь угодить японским начальникам. И нисколько не удивлялся, когда мимо по булыжной мостовой проезжал какой-нибудь старый кабриолет, из которого выглядывала летняя шляпа с вуалью. Дедушка ничего не рассказывал о своих любовных приключениях, словно не хотел, чтобы внуки когда-то услышали вдруг, что у них могут быть родственники на Филиппинах, хотя ты догадываешься, что так и было. Он чувствовал себя там настоящим аристократом, человеком из Гиндзы, сошедшим к аборигенам в трущобе мира, и это чувство доставляло ему удовольствие. В разгар жары, окутывавшей остров в июне, они уезжали в горы компанией сослуживцев и купались в огромном озере, оставшемся на месте вулкана, и отдыхали в местных деревнях. Он вспоминал небольшие храмы, разбросанные повсюду, местные собирались там чуть ли не каждый вечер, поскольку у католиков почти каждый день считался каким-то праздником в честь святого. Он слушал их нестройное пение, совсем непохожее на молитвы наших священников. Он смотрел на лицо, склоненное к нему в каждом храме, всюду одно и то же, Дева Мария с ребенком в синей накидке в руках, но он уже ее видел дома, но не в христианских церквях. Она была столь привычна и естественна в своей простоте, что он без труда узнавал в ней матушку Кэннон, приспособленную европейцами для нужд маленьких филиппинцев. Он заходил в их церкви, темные, с узкими окнами, не знавшие полного света, и подолгу стоял перед ней, не произнося ни молитвы, ни песен, и даже мысли тогда не текли в его голове, словно исчезнув под взглядом неподвижных мраморных глаз.

Когда он вернулся из плена, разумеется, все уже было кончено. Дома на Окинаве не существовало, как и родителей, все, что еще оставалось у них, погибло в огне. Кто-то из знакомых в послевоенной администрации помог ему устроиться в министерство, рекомендовав там, как опытного инженера, но из всех предложенных ему назначений он предпочел перебраться на службу чиновником почты в Кобе, и так там и остался. Ночами он бредил, и бабушка будила его, когда его вопли делались невыносимыми. Так что твой отец знал о войне из его сонных криков больше, чем дедушка мог рассказать. Ты помнишь, как он еще приезжал к вам в Токио по выходным, седой и сутулый, словно большой таракан, по праздникам, на дни рождения твой и младшего брата, и сидя за столом, долго и мучительно развязывал туго перетянутый узел дорожного платка фуросики трясущимися руками, откуда вместе со сладостями доставал старые потрепанные альбомы с военными фотографиями, рассказывая и рассказывая.

Ты жил в одной комнате со старшим братом. Помнится, тебя раздражало, что приходилось делить одну комнату с старшеньким, которого все любили, но от него тебе не было никакого покоя. Сперва у него случались и снохождения, и дизурия, потом начались поллюции, и он будил тебя среди сна, наступая в темноте на футон, спотыкаясь о твои ноги и носясь по комнате с закрытыми глазами, держа в руках торчащий набухший член, словно не понимая, что это такое выросло вдруг у него в теле. Он казался тебе героем рисунков сюнга, носившимся со своим членом, который вечно выскакивал из фундоси, никак там не умещаясь, но стоило тебе намекнуть Иши на это, как ты был немедленно бит. Так повторялось из ночи в ночь, и ты приходил утром в класс, не выспавшись, дремал на уроках, и ждал, молясь всем богам, с тоской ожидая, когда все закончится, и он станет взрослым.

Дедушка всегда говорил, что происходит из старой самурайской семьи, как, впрочем, и бабушка, но ты давно перестал ему верить. Не было никаких фотографий, не было бумаг, что могли подтвердить это, никаких его документов не уцелело с войны, а жизнь потом повернулась так, что это и вовсе стало неважно. Хотя бабушка собирала старые вещи, вспоминая по крохотным крупицам то, что касалось ее прежней жизни, ты им обоим не очень-то верил. С тех пор, как с ним стали происходить странности, ты начал все больше подозревать, что он придумывал свою жизнь на ходу и сочинял, когда ты слушал в детстве его за обедом или на рыбной ловле, куда он таскал тебя в наивной надежде, что тебе это понравится. Ты-то догадывался, что он был уже тогда одинок, еще до смерти бабушки, которая перед этим ослепла и совсем перестала за ним ухаживать. Ему приходилось заботиться о ней самому, к чему он не мог привыкнуть, и вовсе не ожидал, что это станет его участью на старости лет. Потом она умерла, и дедушка перестал бриться и стричься, отпустил бороду, и соседские дети прибегали глазеть на него из-за заборчика, потому что никогда еще не видели стариков с такой седой и длинной, словно лисий хвост, бородой.

Его с самого детства мучила зависть, что старшенького, сексуального маньяка, тоже звали Иши Мегуро, как дедушку. Впрочем, старику даже льстила такая честь. Он мастерски ловил карпа с противным губастым ртом, вытягивавшимся на манер иероглифа, в шутку рассказывая потом, что приманивал его бородой, опуская ее в воду. Ты стоял среди толпы ребятишек, которая пялилась на старика, опасаясь его дразнить, но ничуть не боялась. Дедушка любил ловить карпов под Рождество, приговаривая тебе, что наш Санта, Сегацу-сан, Господин Январь, любит свежую рыбу. Для него «Господин Январь» был вполне живым и бодрым, как и он сам, причем дед, будучи в разуме, на полном серьезе говаривал, что Иши сыграл бы Одзи-сана на пару с ним, но Иши его побаивался, завидев в зеленом халате остроконечной шляпе со звездами, шествующего прямо через сугробы с посохом и граблями. Мама смеялась и говорила, что дедушка всего лишь идет разгребать снег, чтобы выехать на машине, но ты ей не верил и хохотал. В халате с граблями в руке он и впрямь был Сегацу-саном, и никакими усилиями тебя невозможно было разубедить. И тогда вместо Иши Одзи-сана для дедушки стал играть ты. Вот тогда-то все и случилось…

Как настоящий Сегацу-сан, дедушка обожал есть рыбу. Ты, совсем еще маленький, точно как Озди-сан, гордо тащил домой перед ним прозрачную банку с бившимися в ней карпиками, она была тяжелая, карпы внутри скакали, толстые, как поросята, ты боялся ее расплескать, но выглядел очень довольным. На кухне дедушка в тот день хозяйничал сам, ты боялся вытаскивать карпов руками, они были живыми, и один раз, когда ты попробовал это сделать, искусали тебя.

Когда карпов повсеместно перестали готовить во дворах на жаровнях и перешли на замороженную рыбу из универмага, дедушка понял, что прошлого не вернуть. Он совсем сгорбился и, еле перебирая ногами, под снегом, ходил на реку один, и сидел там в пуховике и теплых сапогах с удилищем, словно нахохленный на морозе филин с густыми бровями. Его вечные присказки, вроде сказочных «мукати-мукати», то есть давным-давно, исчезли сами собой, словно прошлое перестало для него существовать, а настоящее так и не наступило, и он завис между временами в пустоте своего «дао». Ты пошел уже в школу и тоже со всеми стал называть его Сегацу-сан, «Господин Новый год». Он был тому очень рад, и тогда сам устраивал во дворе елку, вешал гирлянды, ловил рыбу и таскал с собой Синдзи, вошедшего в роль Одзи-сана по-настоящему. Потом их обоих приглашали в соседские дома дарить детям подарки. Все забыли о том, кем прежде он был, и почему-то считали старика вечным. Пока не случилось ЭТО.

Вообще-то ты совсем не любил праздники, особенно Новый год. Мать с утра до вечера готовит на кухне, потом все садятся, долго едят, так как надо отведать все, потом со своими блюдами приходят соседи, потом к соседям идете вы, собираетесь вместе в огромном доме, где все только едят, едят, и едят. Дедушка говорил, что раньше они ели во дворе, ставили столы целой улицей, но ты не хотел это слушать. Тебя это так вымораживало, что ты нарочно сбегал из дома и прятался в старой музыкальной студии у друзей. Там ты впервые увидел, что такое секс…

— Это все потому, что у твоей матери критические дни, — говорит тебе Юя, когда вы сидите вдвоем в забегаловке возле вокзала на Ебису, северный выход напротив, и пьете пиво, рядом шипит и жарится на масле говядина тонкими ломтиками на жаровне, и вы ждете, когда ее подадут прямо на стол на огне. Он прерывает воспоминания на самом сладком. Что говорить, приятно, когда обслуживают тебя, уже поставили мисо и собу, но вы по-настоящему еще не притронулись к ним и ждете Громилу, а он не спешит. — Они все тогда начинают беситься и выливают тебе на голову все, что думают.

— Кто они? — не можешь понять ты, отпивая из банки.

— Ну, женщины, разумеется? Все они таковы. Сразу видно, что ты не жил с женщиной.

Юя умеет уколоть. Маленький, щуплый, вечно пританцовывающий, хорошо играет на басах и ударнике, его можно увидеть даже в Сибуе по вечерам, когда с ребятами он приезжает туда играть на улице, больше выпендривается, чем реально умеет петь. Ты готов взвиться от возмущения, ведь ты же однажды даже сосался с соседской девчонкой, Миу, хотя все почему-то ее звали Тадаши, об этом ходили слухи, и ты их сам распространял, хотя поначалу было ужасно стыдно. Впрочем, он подкалывает тебя, вовсе не это имея в виду сейчас.

— А ты жил, что ли? — спрашиваешь ты его, хорошо помня, что Юя хоть и учится в университете, но так скверно, что, похоже, его собираются отчислить после первого курса.

— Три месяца, — кивает он головой и отправляет ложку супа в рот. — Ох, и натерпелся же я! Никогда больше не стану!

— Это ты сейчас говоришь, — с завистью отвечаешь ты, перед тем, как надеть наушники и включить Леди Гагу, слушать его больше не хочется.

— Ну, ладно уж, так и быть, лет пять еще подожду. Такая тоска, — закатывает он глаза. — Одно удовольствие в браке в том, что ты можешь трахаться сколько угодно, но не каждый день и не в этот ее проклятый кризис. Поэтому мой отец не любит брать в фирму женщин на высокие должности. Всякий раз то у одной критические дни, то у другой, а в результате непрерывный кризис у всего офиса.

Ты включаешь в наушниках музыку, тебе наплевать на Юя и его болтовню, ты даже не помнишь, когда это он жил с какой-то мифической женщиной, может, только во сне, ты пьешь пиво, ешь мисо, наконец, шкворчащую и стреляющую маслом и соком говядину с луком подают прямо на стол, и вы вдвоем вгрызаетесь в нее, словно голодные волки, растаскивая на куски. Они проваливаются в желудок, наполняя тело своей благодатью. Ты краснеешь и расплываешься на жестком высоком сиденье, уже по-другому разглядывая проходящих мимо, закутанных в плащи в этот холодный вечер прохожих, заглядывающих изредка за бамбуковую занавесь на дверях и скользящих глазами по лицам вас обоих, еще мальчишек. Бамбуковые струнки занавеси разлетаются в стороны, словно брызги воды, в дверях появляется кряжистая и гороподобная фигура, волосы заплетены сзади в косичку, лицо напыщенно и одутловато, как у монаха на похоронах, внезапная ярость, фигура хватает вас сразу за шеи, словно собираясь переломить их одними пальцами, пригибает к столу и сама плюхается рядом, сотрясая весь стол, так что с него посуда чуть не сыпется на пол.

— Эй, мне два рамена, двойную порцию, слышишь, именно мне, — зычно кричит он через весь зал мальчишке-официанту, не рискнувшему подойти.

Хидеки по кличке Громила-кун, ездит только на мотоцикле, год назад «Хонда», сейчас «Кавасаки», кажется, куртка с эмблемой той же фирмы, и мы смеемся над ним за глаза. Он старше тебя и уже работает начальником какой-то мелкой мастерской у дяди где-то в Симбаси под эстакадой, но ты туда не показывался. Он уже нагло берет руками кусок мяса прямо с жаровни перед тобой, и обжигая язык, отправляет тотчас в рот, крякая и облизываясь.

— Ведь ты не оставишь голодным друга, Синдзи, разорви тебя бес, — говорит он, словно само собой разумеющееся. — Ведь ты накормишь меня и оплатишь обед, не так ли?

Ты киваешь.

— Достал? — спрашиваешь лишь в ответ его жирную, круглую, лоснящуюся физиономию.

— Разве я обманул хоть раз тебя, Синдзи-кун? — он смотрит на тебя, как удав, впрочем, он тоже имеет на это право, ведь ты неудачник, а он нет.

— В школе сто раз, Громила-кун, — говоришь ты, и сердце проваливается у тебя в пятки от выплюнутой ему в лицо правды.

— Что? Как ты меня назвал?! — он хохочет. — Меня зовут Хидеки, Хидеки-кун, понял, ты, неудачник?!

— Прости. Я не знал, что ты толстый такой, — говоришь ты почти невзначай, хотя хотел сказать «важный», но слово уже вылетело как воробей, и давай скакать по столу. Он багровеет еще сильнее, для него это страшное оскорбление, просто настоящая дискриминация. Впрочем, это же им внушали в школе с первого класса.

— Что ты сказал, неудачник? Повтори, я замочу тебя прямо тут! — он начинает буйствовать, тарелки, которые ему принесли, сдвигает в сторону, не глядя, упадут они или нет. Мисо разливается по столу, и он попадает в коричневую лужицу локтем, и тотчас вытирает его о штаны.

— Громила, да перестань, все знают, что ты не слабак! — откашливаясь, морщится Юя. — Или ты не хочешь, чтобы мы оплатили тебе подержанное дерьмо?!

— Сам ты дерьмо! — рявкает Громила так, что за соседними столиками начинают оборачиваться на вас. — Знаешь что… Порублю-ка я тебя сейчас и сделаю суши, тогда поговоришь у меня…

— Триста тысяч, — коротко говоришь ты, прекращая ненужный спор, и выкладываешь перед ним конверт с деньгами на стол.

Спор прекращается. Громила-кун смотрит на конверт заворожено, точно там спрятано заклинание, лишающее его жизни, и первый кто схватит его и прочтет, заберет добытое им бесплатно. Громила плюхает на стол пакет с товаром, точно это какой-то мешок с солью или углем, а не драгоценность почище золота, и тянется за конвертом. Ты набираешься наглости и хлопаешь его по жирной руке, когда она уже почти дотянулась до денег.

— Небось, спер у родителей? В полицию не сообщат? — он осекается, словно его внезапно ткнули в бок чем-то острым, и смотрит то на тебя, то на Юя, словно на червяка, но Юя сын адвоката, и ему плевать на вопли Громилы. — Может, там меченые купюры и меня загребут?

— Не твои трудности. Деньги почти твои, Громила. Давай, покажи товар, как условились, или мы расстаемся, — говоришь ты, набравшись смелости, вперившись в его сузившиеся от гнева глаза будущего бандита.

— Твою мать, — брызжет он слюной и выдергивает руку.

Ты сидишь молча и думаешь, что со стороны могут решить, будто вы покупаете наркоту, травку, кислоту или даже соли. За спиной ходят люди, кто-то несет тарелки, слышатся голоса, ты понимаешь, что среди них кто-то уже записывает ваш разговор, чтобы потом вас взяли где-нибудь ночью, выследив место сбора.

— Тогда уходим отсюда, — говоришь вдруг ты и машешь рукой за счетом.

Юя сползает со стула. Несмело оглядывается. Ты ты тоже. Ты знаешь не хуже его, что добытое Громилой нужно тебе позарез. Нежелание пресмыкаться перед ублюдком заставляет дать тебя задний ход, но внезапно Громила пугается и бледнеет у тебя на глазах. Потом плюхает на стол перед тобой объемистый черный пакет и наклоняется над тобой.

— Ты хочешь сказать, я говнюк? — дрожат его губы, растянутые, как сосиски. — И зажилю товар?! Знаешь, чего это мне стоило, маленький скользкий червь?!

Вы начинаете озираться, делая вид, что собираете вещи. Играете на его нервах. Громила смолкает, ощущая всеми подмышками, что пахнет жареным, что торг до добра не доведет, но, не видя опасности, не может сосредоточиться и оттого лишь похрустывает кулаками, словно этим можно их напугать.

За окном проезжает автобус. В тот же самый момент свет в зале начинает мигать, а ты все смотришь на Громилу, нависающему над тобой, словно официант, ждущий платы по чеку. Черт, опять началось!

— Скорее, — хватает тебя за рукав Юя и первым бросается наутек, словно зверь, что чувствует катастрофу еще до начала толчков.

Ты толкаешь Громилу и бежишь вслед за ним, официант, парень с длинными волосами, отвернувшись от кассы, застывает с горсткой монет. В последний миг твоя рука хватает пакет Громилы, тебе уже все равно, что он сделает, деньги уже у него, и пусть после не заикается, что мы его обманули. Вы вылетаете из дверей, электричество гаснет уже навсегда, и под ногами проходит вибрация, словно глубоко под землей пронесся огромный червь. Сверху что-то сыпется, падает штукатурка перед тобой на асфальт, дребезжат стекла, но вы оба уже далеко. Только теперь ты замечаешь, что и сумка, которую пронес на себе Громила, уже на плече у Юя. Ты смотришь на Юя недоуменно, словно он сделал недопустимое даже в тот миг, когда началось очередное землетрясение. Толпа вылетает с воплями из дверей ресторанчика позади, напротив такая же давка в ночной темноте клубится на выходе из универмага. Где-то наверху слышны хлопки бьющегося стекла и звон летящих осколков. Юя хватает тебя за руку и тащит дальше по мостовой мимо вихляющих от неожиданности машин подальше от зданий. Земля замирает, вибрация кончилась, но сделанного уже не вернешь. Трещин в асфальте в темноте не видно, но они наверняка есть. Фонари вокруг неожиданно гаснут, не выдержав шока после пронесшегося землетрясения. И вы делаетесь невидимыми в темноте.

4. Иши

Дождь продолжал лить как из ведра, делая улицу за широким окном почти что непроницаемой.

Иши повернулся, устав глядеть на экран компьютера, отливавшего синевой рабочего поля, вздохнул, открыл еще одну банку пива и машинально пошел смотреть на барабанивший дождь, смывавший с окна отпечатки пыли и мушиных какашек. Он понимал, что ему не везет, что ничего не рождается просто так, от одного волевого усилия, что заставив с утра себя просидеть за компом и перелистать кучу файлов в надежде наткнуться на ассоциации, он ничего не добился. В голове зашумело, он выпил пиво одним глотком и швырнул банку в корзину к другим под столом, и они загремели, как колокольчики на похоронах. Ему показалось, что это были колокольчики неприкаянных духов, водившихся в этих краях когда-то, поскольку ему говорили, что прежде этот район до расчистки под стройку занимали болота, и эти души, скорее всего, веками тут жили, надеясь, что их не будет тревожить ни ад, ни рай. Но их обиталище стерли с лица земли, и теперь они ютились в бетонных подвалах и бродили по этажам скучных каменных зданий в надежде, что их хоть кто-то заметит и почтит приношением. Иши надеялся, что миазмы этого места помогут родить хоть что-то его голове, отнюдь не голове Зевса, конечно, но она не была даже головой петуха, потому что мысли упорно прятались от него, зазывавшего призраков. Всплывала полная околесица, он вынужден был признаться себе, стирая неестественно вытянутые, скорее смешные, чем страшные физиономии и с тоской понимая, что все-таки он неудачник.

Он еще вглядывался в висевшую плотным занавесом пелену дождя, когда позвонила Кейко. Услышав голос ее, Иши взглянул на часы с зайцами, висевшие на противоположной стене, и удивился, когда услышал, что она возвращается. Впрочем, у него все равно ничего не родится сегодня, подумал, так хоть не зря время потратим, потрахаемся. Иши сладко вздохнул, предвкушая неожиданное удовольствие, но тотчас его взгляд упал на экран компьютера, предательски мерцавший перед диваном, и словно дразнивший его бесплодностью, и он отвернулся в дождь.

— Хорошо, я приеду, — сказала она обычным своим тонким голосом мультяшной девчонки, за который ее часто дразнили в школе и университете, а Иши уже тогда, слушая доклады Кейко на лекциях, тайно ее обожал. — Тебе чего привезти?

— Все есть, — ответил он, глядя на корзину с пивными банками под столом, ему отчего-то немедленно захотелось чересчур остро пойти в туалет, но он удержался. — Хотя… привези конфеты из той самой кондитерской. Ты знаешь, какие. С зайцами.

— Вот еще, — сказала она, как ему показалось, сердито. — Ненавижу конфеты…

— Поэтому и хочу, — произнес машинально он. — А еще больше хочу тебя.

— Похоже на правду, — сказала Кейко и отключилась.

Он посмотрел на отрубившийся в его руке телефон и сам не понял того, что это было сейчас, и что он ей говорил, безнадежно импровизируя.

Надо было выбросить банки и навести в квартире хоть в какое-то подобие порядка, чтобы Кейко не морщилась и не пилила его потом в ночных разговорах. Она всегда, то есть самых первых дней знакомства, считала, что знает лучше всех, как должен вести себя Иши. Бывало, они шли в кафе, если ей не хотелось готовить дома, и она то и дело толкала его ногой под столом, когда Иши терял что-то с палочек на белоснежную скатерть или слишком громко жевал. Иши все равно любил эти походы за то, что не приходилось потом убираться и мыть посуду, горой возвышавшуюся на маленькой кухне, освобождалось время для секса и прочего удовольствия, которое он предвкушал каждый раз с ее новым звонком. Раскусив его душу, она сразу поставила себя главной в доме, а Иши не возражал. Иногда он ловил себя на догадке, что повторяет путь, пройденный когда-то отцом с его матерью, но у того все еще случались приступы ярости, и он бунтовал, чем Иши похвастать не мог. Кейко как-то сразу завладела его душой, сломив всякую волю к сопротивлению, и Иши, в конце концов, понял, что так ему будет проще. К тому же, подчиненное положение несло немалые выгоды, ему не надо было больше думать и отвлекаться на бытовые и финансовые проблемы, ссоры с соседями, социальной службой и какими-то банковскими разборками вокруг кредитов, Кейко вела все дела так умело, что Иши уже забывал, когда заходил в такие конторы последний раз. Он знал, что дома его ждет почти что уже жена, что его накормят, развлекут разговорами, и даже подарят секс. Во время секса они не вылезали из ванной, перемещаясь то в душ, то снова заваливаясь в наполненную горячей водой емкость и помогая себе раскаленной струей из лейки для большего ощущения. Здесь она доминировала, как и во всем остальном. Ему приходилось подлаживаться под нее, ее капризы и следование определенным дням и часам, ее любимые позы, из которых она особенно любила позу наездницы. Он хотел большего, как привык раньше с девочками из колледжа, но побаивался ей возражать. Наездницей она оказалось страстной, и дико кричала в разгар соития, хватая его руками, Иши боялся, что соседи услышать ее безумные крики и будут смеяться над ними, но Кейко поставила в доме себя сразу так, что вряд ли кто-то осмелился бы ей сказать скабрезную шутку.

Все стало неуловимо меняться полгода назад, когда он, хоть и считался лучшим дизайнером, ушел из журнала и перебивался случайными заработками. Кейко, работавшая дома, хотя у нее был свой офис, сперва терпела его присутствие в разгар рабочего дня, но потом начала раздражаться и срывалась по пустякам. Чувствуя это, Иши придумывал сам себе поводы и уходил из дома, болтаясь то по улицам, если погода благоприятствовала, то просиживая у приятелей, пока его вежливо не просили за дверь, то по каким-то барам и забегаловкам, торча там с ноутбуком. Он скоро понял, что Кейко раскусила его неловкую ложь, но боялся в этом признаться. Она казалась ему теперь настоящим оборотнем, о-инари, или тем осьминогом с картин Хокусая, сладостным и неистощимым на удовольствия, которая оплела его своими сексуальными чарами и понемногу пожирает сердце и душу, ожидая конца. Словно что-то лопнуло в их отношениях, а он не понимал, что. Ее дикий секс, о котором он никогда в жизни не слыхивал до знакомства с этой девчонкой, словно выученный ей еще в детстве где-нибудь в частных комнатах в Кабукичо за годы занятия «эндзё косай», увлечения, впрочем, как неотвратимого — все школьницы, в конце концов, делают это, за исключением самых глупых, — так и познавательного, пожалуй, и связывал их теперь больше всего. Иши давно с удивлением стал замечать, как его тянуло домой всякий раз, когда он только ощущал позывы и томление в гениталиях, даже среди белого дня. Потом произошло неожиданное. Неделю назад она вдруг переехала к больной матери в ее дом где-то за Аракавой — Иши там никогда не бывал и даже не собирался, — и он остался один, потерявшись в своем маленьком доме. Потом Киичи предложил ему эту работу, потом Иши позвонил Кейко, скучая по ее тонкому точеному телу, и она довольно прохладно, без энтузиазма, сказала, что так и быть, возвращается. И исчезла.

Он это понял, когда посмотрел на часы. Дождь лил со вчерашнего вечера, и не думал заканчиваться. Гора пустых банок под столом выросла, а Кейко исчезла, словно он последний раз говорил не с ней, а с каким-то роботом. Со времени того разговора прошло уже много часов, усвистевших в сумерки вечера, словно в черную дыру. Иши вдруг осознал эту странную, немыслимую для него потерю времени и удивился. Как будто он на мгновенье закрыл глаза, стоя перед окном, а когда их тут же открыл, этих часов уже не было в его жизни. Дождь продолжался. Глядя в серое плотное пространство за окном, он видел лишь узкую улицу, тротуары, людей под прозрачным зонтиками, бегущими встречными перемещающимися потоками среди потоков дождя, и ему стало невыносимо тоскливо. Среди них могла быть и Кейко, но она словно забыла про обещание, а может, ее отвлекли неожиданно свалившиеся дела, и она решила, что Иши еще подождет. Он взял телефон и набрал ее номер. Автомат на этот раз сработал быстро, и сразу после набора ответил ему, что абонент недоступен. Так повторилось несколько раз, за это время еще две банки пива полетели пустыми в корзину. Он понял, что напивается, а это, кроме всего прочего, означало, что секса не будет. Иши набрал номер Кейко, чтобы теперь уже самому отменить их свидание, а для убедительности потом сразу умотать куда-то в бар или на велосипеде, смутно себе представляя, сколько сумеет протопать под плотным дождем.

Автомат привычно ответил ему веселым девчачьим голосом, и Иши вырубил его на втором слове, зная, что Кейко ему не услышать. Из любопытства он стал просматривать список звонков, держась устало за стену и чувствуя, как его неудержимо клонит в сон. В голове сильно шумело, и только это спасло его от шокирующего удивления. Он говорил с Кейко последний раз не меньше семи часов назад, и по всем признакам, сейчас должен был наступить поздний вечер. С тех пор она и пропала, не выйдя больше на связь и ее обещание приехать исчезло само собой, сменившись тревогой и подозрительностью. Ему почудилось, что он говорил даже вовсе не с ней, вообразив себе нечто спьяну, а теперь зря беспокоится. Сжираемый страхом, он поглядел еще раз данные своего последнего разговора, и по его продолжительности убедился, что он все-таки был, и это лишь повергло в недоумение.

Иши оторвался от стены, не зная, что делать, и чувствуя, что его шатает, так что он вряд ли пройдет далеко. Дождь кончился, но за окном стемнело и зажглись фонари, светились окна в соседних домах и красные маячки наверху небоскребов. Думать совсем не хотелось. Иши понял, что ноги его не слушаются, голова не работает, день потрачен впустую и улетел в никуда, а что там случилось с Кейко, выяснять не хотелось. Он набрал для успокоения ее номер еще один раз, прослушал сигнал автомата, и отшвырнул телефон. Проследил дугу, по которой тот отлетел за кровать, сам доплелся туда, хватаясь за стены, ощущая, что пол неудержимо надвигается на него, и повалился с тяжелым вздохом. Промятые подушки дивана приняли его тощее тело, накачанное сейчас пивом, словно губка морской водой. Распростершись на диване, он понял, что проваливается в сон. Бездарность, полная чушь и бездарность, подумал он, вспоминая напоследок про свой так и не выполненный заказ, и тут, сквозь пелену накатывавшей дремоты, на него надвинулось нечто, отчего волосы встали дыбом. Он увидел так явственно существо, стоявшее перед ним, что готов был поклясться, что оно существует на самом деле. Более страшного лица он никогда не видел ни в снах, ни в детских видениях. Оно поглощало его своим взглядом, топило в себе, словно в бездонной бочке, когда-то стоявшей у деда в саду, и просовывало свои членистые пальцы в грудь, пытаясь добраться до сердца. Иши задергался напоследок, будто надеясь даже в своем беспомощном состоянии отвратить ненадолго конец, но существо из сна, подступавшего неудержимо, было сильнее. Оно оплело его целиком щупальцами-руками, а потом раскрыло облезлый рот, оказавшийся невероятно огромным, точно у осьминога, и натянуло ему на голову, как носок. Тут здание закачалось само собой, и Иши полетел, кувыркаясь, в слепящую пустоту.

5. Синдзи

В каждом классе всегда была на подхвате пара отличников, на которых школа и выезжала на всяких олимпиадах, конкурсах и соревнованиях. Прочие считались обузой, только прожиравшими впустую народные деньги, но ради спокойствия в школе об этом старались молчать. На таких смотрели косо учителя, подзуживаемые сплетнями и расчетливыми выкладками в учительских и на своих секретных советах. Родителям намекали, что неплохо бы раскошеливаться за своих никчемных детей, но до скандала не доходило. Тебе вообще повезло, как немногим, иметь гениального брата. Братец твой учился отлично и сглаживал недовольство, его приводили тебе в пример, корили и унижали, родители, пристыженные и молчащие, сидели в кабинете директора и слушали про твои хулиганские выходки, которыми ты пытался себе самому скрасить школьные будни. Выходки были невинны. Выключить свет учителю физики, сидящему в туалете, разбить школьный бонсай и засунуть осколки и землю в сумку старой химичке, написать на доске ругательство, подслушанное на рынке, пользуясь переменой — вот и все, на что ты был способен. Когда братец закончил школу, тебе стало совсем уж невмоготу. Ты перестал ходить на уроки в последнем классе, болтался с Громилой, был у него на побегушках и кое-чему научился в этой жизни, просиживая с ним в клубах в Сибуе. Теперь ты был свободен и от него. Сегодня вечером вы с Юя поимели Громилу, своего последнего покровителя, которые припер вам то, о чем вы сговаривались по вечерам, тупо копаясь в справочниках и запретных сайтах. То, о чем мечтают многие из парней твоего круга, но не знают, как это добыть без огласки и насмешек товарищей, было теперь твоим. Если Громила тебя не надул, думаешь ты, держа увесистый сверток, надувал же он часто и всех, тебе ли не знать. Ладно, посмотрим…

Вы мчитесь с Юя в сторону порта. Шорох кроссовок по тротуарам летит за тобой, тихие тени одиноких ночных гуляк, ничего не ведавших о землетрясении, шарахаются в разные стороны. Напуганные случайным толчком, мчатся где-то сирены, народу не видно, все приходят в себя и уставились в телевизоры, вещающие и панике, возникающей теперь даже по пустякам. Сворачиваете в глухой переулок, где мигает аварийное освещение. Наверху, на эстакадах шоссе еще тревожно, но тут стоит тишина, и Юя хватает тебя за плечо, прижимая к стене. За углом пробегают ночные охранники, спеша проверить, не лезет ли кто на склад, пользуясь робким землетрясением, и вид двух парней со свертком огромным и рюкзаками может насторожить — что тут делают эти придурки в столь поздний час, уж не грабители ли?! Ты смотришь им вслед и думаешь, кто из них станет жертвой собственных страхов на этот раз.

Ты уже знаешь, что сейчас будет. Вам надо дождаться в условном месте Какаси и Сасукэ, двух братьев, — додумались же родители им дать столь популярные имена! — и Харо, девчонку из твоего класса. Именно ей во задуманном принадлежит главная роль, на которую она согласилась, удивив даже Юя, привыкшего ко всему. Ох, не девчачья же это работа, вздыхаешь ты, вспоминая о ее сиськах. Ты дрожишь при мысли о том, что там будет, но часы уже пущены, остановить невозможно, назад хода нет. Громила расскажет всем, поднимет вас на смех, если вы испугаетесь. Родители вас убьют, отвергнут, запретят выходить из дома, подвергнут еще худшим карам, но тебе уже все равно. Вопрос принципа, как говорил твой дедушка Сегацу-сан. Сборище неудачников, как скажет про тебя брат Иши, если узнает. Тебе наплевать. Главное — не опозориться перед девчонкой.

— Открывай, — говорит Юя, пытаясь забрать сверток из твоих рук.

Ты и сам хочешь проверить, не надул и Громила вас, и начинаешь торопливо разрывать упаковку, бумагу, обмотанную скотчем, и пластиковые пакеты. Вдруг из одной дыры вываливается нечто длинное и гибкое, будто кошка, падает на асфальт, и тебе кажется в темноте, что еще извивается, как живая змея. Ты отскакиваешь, слышишь предательское звяканье пряжек и замков о мостовую. Юя изумленно поднимает в руке то, что успел ухватить в последний момент.

— Ты не ошибся? — спрашивает он еле слышно. — Это точно военная амуниция?

В свете ночных фонарей в руке его блестят мягкие пластиковые маски с огромными, словно у гигантских стрекоз, сетчатыми окулярами вместо глаз. Еще одна вываливает тебе под ноги из прорехи. Ты поднимаешь ее, она скользит у тебя между пальцами как живая, и снова падает на асфальт.

— Он издевается, что ли?! — Юя уже орет, тряся масками. — Это что за порнуха опять? Понравилось?!

Ты вспоминаешь о том позоре, с каким вы сыскали тогда для Громилы деньги полгода назад, зная прекрасно, что та ужасная запись где-то еще висит. Ох, ну и впутались мы сейчас, вздыхаешь ты молча. Юя пинает здоровенную связку наплечников и прочей сбруи с застежками, словно украденную со склада секс-шопа, как будто ему предложили в непристойной форме заняться на улице «связыванием». На невозмутимом обычно лице застыла брезгливость и недовольство, но Юя хочет прежде услышать ответ от тебя. А ты и сам в изумлении.

— Нет, — говоришь ты, наклоняешься и берешь скользкую связку ремней, мысленно проклиная свою идею, которую доверил Громиле. — У нас полчаса, идем.

Вы начинаете запихивать сбрую и маски в пакет, боясь признаться друг другу, что не хотели бы их надевать. Юя сердито сопит, и ты с надеждой уже ожидаешь, что он откажется и сбежит.

— Ты оденешь их первым, урод, — зло говорит он, и ты понимаешь, что теперь для тебя все кончено.

Через полчаса вы стоите под призрачным светом аварийных огней в заброшенном здании недостроенного многоярусного гаража на границе самой дальней части парка Уэно, пробравшись туда в дыру в заборе. Это место вы с Юя и Харо присмотрели заранее, хотя Харо сперва настаивала, что это должно быть кладбище. Здесь нет ни камер, ни сторожей, вокруг котлован, пустыри и густой лес, но самое главное в том, что именно тут, на стройке и происходит последнее время НЕЧТО. Так называете вы, боясь друг другу сказать напрямую, что вам сами страшно и непонятно. На прошлой неделе двое рабочих разбились в том котловане, словно упав с большой высоты, и полиция остановила строительство. Еще раньше произошло убийство старушки, гулявшей с собачкой на пустыре, прием никто не задался простым вопросом, что ее туда понесло на ночь глядя. До этого писали об изнасилованиях на стройке и пропажах детей. Все было на редкость необъяснимо, следов не нашли, и вы после долгих дней флуда в сетях рассчитали, что начинать надо здесь, никто не сунется, напуганный дурными слухами и предчувствиями, разве придет поглазеть на вас водной черт каппа или клыкастая ведьма ямамба, что варит у себя в пещерах суп из зазевавшихся путников. Детские страшилки уже не для вас, и Юя поддержал идею, решив, что для первого раза огромные бетонные склепы вполне подойдут. Какаси и Сасуке тоже сказали «да», и Харо нехотя согласилась, поняв, что посторонних глаз тут легко избежать. Договор с Громилой был же заключен и ты не мог отказаться. Юя лишь сказал, что на всякий случай возьмет пистолет отца, офицера полиции, стащит его дома из сейфа, код к которому подсмотрел. Сегодня выяснилось, что в отличие от тебя он соврал, и потому, как побитый щенок, вынужден тебе подчиняться.

В бетонный проем огромного зала на шестом этаже скользнула еще одна тень, и ты отшатываешься, видя перед собой сердитое и напряженное лицо Харо. Она надела бандану и камуфляж, зная, что они не понадобятся, бросила скутер где-то далеко в переулке и успела извозиться в грязи, пробираясь по котловану. Она молчит, в руке у нее чемоданчик со всем содержимым для посиделок, и ты понимаешь, что пора показать добычу. Впрочем, она сама уже тянет из рук твоих сверток. И ахает, развернув.

— Я так и знала! Ты извращенец, Синдзи! — шипит она, тряся перед собой сбруей в рост человека из застежек и ремешков. — Ну и говно! Вот о чем ты мечтаешь!

— Этого я не одену, — поворачивается она к Юя, брезгливо протягивая ему нечто скользкое и блестящее.

Ты молча забираешь у нее черную гладкую сбрую, запихивая в мешок. Юя толкает в бок Харо и говорит еле слышно:

— Он первый оденет. Мы так решили. А потом поглядим.

— Окэй, — кивает она, презрительно от тебя отворачиваясь. — Не думай, что я одна буду ходить перед вами в этом наряде. — И уже к Юя. — Подымим напоследок?

Он не успевает ответить. Из-за стены, обрывающейся в темноту лестничной клетки появляются еще две фигуры, высокие и рукастые, спрыгивая сверху, словно какие-то обезьяны. Это Какаси и Сасуке, оба в спортивных костюмах, словно явились на тренировку, худые, рослые, словно статуи, с непроницаемыми лицами и в перчатках. Юя смеется над ними, иронизируя над перчатками, как инструментом воров, ты стоишь, онемев, понимая, что ждать осталось недолго. Харо грубо прикалывается, показывает им сбрую, они заходятся хохотом. Тогда ты берешь у нее чемоданчик, открываешь и раскладываешь на полу. Колонки, динамик, замки, клещи и арбалеты… В правом кармашке сбоку должна быть трава.

Вы сидите в кругу, передавая окурок из рук в руки другого, ты никогда не курил траву и тихо теперь хохочешь. Харо ограничила дозу, что не отрубились, но чтобы всем было весело. Разум уже плывет, но ты понимаешь, что всем очень стремно и каждый потихоньку загоняет свой страх вовнутрь, точно дикого зверя. Никто не знает, что выйдет из этой затеи, к которой вы готовились все три месяца с тех пор, как Громила проговорился о том, у его отца в управлении нашли-таки способ отстреливать этих чертовых призраков. Да и призраков ли? На самом деле, даже опытные эксперты по вооружениям и борьбе с терроризмом, не говоря уже о простых полицейских чинах, не могли толком сказать, с чем они борются. Пока все сводилось к тому, чтобы наблюдать за объектами, выяснить места их скоплений и возможные гнезда, где они размножаются. Громила подозревал, что под эти басни списываются громадные средства, да и на изобретение костюмов выделено немало денег, но результат почти нулевой. Никто не пойман, видели пару раз таинственные объекты, которые при всем желании призраками не назовешь, а уж имеют ли они отношение к той череде убийств и других происшествий, поразивших районы строек в Токио за последние месяцы, вообще невозможно ответить. Громила клялся, что костюмы работают, он сам проверял, кога их впервые привезли отцу, и тот запер их у себя. Их оставляли все больше и больше, и Громила смог как-то заныкать для них целых пять, как обещал. Когда о вчера позвонил и сказал об этом, у тебя душа ушла в пятки.

Ты встаешь. Юя болтает о чем-то своем, Сасуке и Харо смеются, Какаси следит за тобой. Сунув ему бычок, ты достаешь молча маску и сверток ремней, которые еще остаются в пакете, инструкцию, которую накануне сунул тебе Громила, и прерываешь их хохот злым криком.

— Хватит! Я одеваюсь!

— Давай! Мы поглядим! — говорит с усмешкой Сасуке и достает телефон, снимая тебя на камеру.

Следом камеры уже светятся в руках всех остальных. Ты отворачиваешься. Смотришь еще раз в инструкцию, написанную от руки торопливым очерком Громилы, надеясь, что понял ее неправильно, хотя накануне уже перечел десять раз. Сперва тебе показалось, что Громила прикалывается и издевается над тобой, но оказалось, что он не шутит. Костюм, если можно назвать так нелепую сбрую, облегающую тело, проходит через самые важные чакры, собирает энергию и концентрирует ее в голове, высвобождая зрение, прежде неподвластное обыденному сознанию. Сбруя выполнена из неизвестного вещества, хотя и похожа на кожу, но тут Громила не смог узнать ничего, сказав лишь, что ее сделали не на земле. Ты засмеялся, но выбора уже не было. Оставалось довериться его бреду, и ты, как затеявший приключение, был выбран первым его испробовать на себе. Теперь ты с ужасом видишь, что Громила не ошибался. И начинаешь при всех раздеваться, под сдавленный смех ребят, давно ожидающих этого, словно в зале стрип-клуба где-нибудь в Кабукичо, и до последнего веривших, что этого не случится. Зачем ты поклялся сделать это при всех, как главный в этой затее, ты уже и не сообразишь…

Ты путаешься в пуговицах, мучительно вспоминая, как еще пару месяцев назад, зимой на каникулах ты попал с ними в рекан где-то в районе Каруидзавы, куда раньше ездили самураи и богачи, и которым по триста-четыреста лет, как говорили хозяева. Юя снял для вас целый номер, с баней фуро и парилкой под открытым воздухом. В фуро ты был только с дедом в Кобе, да и то в таком возрасте, что помнил лишь клубы пара над горячей круглой ванной на холоде, из которой тебя вынимали, закутавши в одеяло. Никто из родителей, разумеется, об этой вылазке знать был не должен. Вы парились, курили траву, онанировали, пили пиво и потом блевали всю ночь, голые на морозе, едва выбравшись из бассейна, в котором после вас плавали какашки и белые, точно бабочки, сгустки спермы. Это было незабываемо, но повторить уже не пришлось.

Через минуту ты стоишь, отвернувшись от них, голый, дрожащий от холода, со сбруей и маской в руках. Тебе стыдно, яички втянулись от холода, член сморщился, как сухой пупырчатый зародыш у огурца. И лишь твое счастье в том, что это никто не видит. Тебя снимают сзади на камеру, щелкают телефоны, но тебе уже все равно, и ты краем сознания понимаешь, что Харо не ошиблась, притащив сюда травку. Кровь бурлит в твоих венах, тебе сейчас хорошо, кураж шумит в голове, и ты покачиваешься из стороны в сторону, словно пьяный на танцах. Ты разворачиваешь сбрую, пытаясь ее надеть, в руках она почти невесома, и похожа на паутину, оплетающую ноги и руки тонкими холодными кожистыми тяжами, как водоросли на морском дне. Харо хохочет, тыча телефоном в тебя, словно на тренировке в школе, когда тебя вызывают показать перед всеми лазание по канату или прыжки. Ты натягиваешь тонкую кожаную сеть на себя, ноги и руки сразу становятся гладкими, пористыми точно сеть рыбака, твои жалкие гениталии закрыты прочным стальным мешочком, ремни защелкиваются на груди, закрываясь щитком возле сердца. Ты слышишь его биение, почти чувствуешь, затягивая ремешки, оно готовы выскочить вон, но уже поздно. Энергия, словно ток, выкачиваемая из твоего тела, летит по ремням, оказавшимися проводами, в шлем, в генератор, и он включается неожиданно для тебя. Ты поворачиваешься и стоишь перед ними, как человек-мотылек, черный, сетчатый, оплетенный черными протуберанцами, с маской в руках, похожей на шлем водолаза с огромными красными пылающими глазами-отверстиями в пол-лица. Нет только крыльев сзади.

Юя стоит, раскрыв рот и глядя на тебя, словно в зоопарке на обезьяну, но тебе все равно. Твое тело стало чужим и податливым, словно внутри тебя поселился новый хозяин, с мощным форсированным мотором на электричестве. Парни вскакивают, хватают свои тонкие доспехи из разорванного пакета и начинают раздеваться рядом с тобой. Ты мнешь маску с пылающими гигантскими глазами в руках, не решаясь ее надеть, она словно живая и даже моргает тебе.

Вскоре вас уже четверо, опутанных ремнями и проводами, теряющихся во тьме, словно из какого-то непонятного фентези, где уже случился апокалипсис. Смех стихает. Харо молчит. Она понимает, что следующая.

— Что, слабо? — говорит ей вдруг Юя, становясь рядом с тобой.

— Да пошел ты! — зло отвечает она, снимая его на свой телефон, закусив в раздражении губы.

Потом встает и начинает при тебе раздеваться.

Ты чувствуешь под ногами холодный бетонный пол, ремни режут тело под мышками и ягодицами, холод проникает сквозь кожу и сковывает желания, даже мошонка втягивается под фундоси внутрь живота, но тебе сейчас все равно. Харо снимает свой камуфляж, ребята поражены ее мускулами, накачанными в спортзале, словно желваки у гимнаста. Они перешептываются. Харо уже отвернулась и надевает кожаную сеть на себя. Застегивает щиток на лобке и грудях, и ты готов всем поклясться, что успел углядеть ее щель между ног, выбритую ради такого случая.

— Поехали, Синдзи, думаю, они уже здесь, — говорит она, доставая из своего чемодана маленький стальной арбалет, и парни следуют поданному ей примеру. — Сбежались на пир.

Ты смотришь на Харо, не отрываясь, уставившись на ее обтянутую облегающей кожей почти нагую фигуру, на память приходит какая-то манга, от которой нет сил отмахнуться. Как же она хороша сейчас наяву. Это тебя заводит.

Ты берешь маску, проверив, что правильно ее держишь перед тем, как натянуть сверху. Парни делают то же.

— Надеваем! Все разом в один момент! — командует вдруг она, не глядя на вас, взяв роль командира.

Ребята все как один, натягивают тесную тугую материю из непонятного вещества на лицо, заворачивая на затылок, сразу становясь монстрами с большими пылающими глазами. Ты пытаешься совместить окуляры с глазами, но ничего не выходит, потом вспоминаешь, что их надо включить. Пальцы пытаются нащупать хоть что-то, похожее на выключатель, но все напрасно. Ты в панике, кайф улетучился, ты проклинаешь себя за свой стыд, о котором завтра узнают все. А если Громила вас обманул, и все снимает на скрытую камеру, чтобы завтра же разослать всем, кому надо, чем вы тут занимаетесь? От этой мысли становится не по себе, ты дергаешься со злости и внезапно чего-то касаешься в окулярах, огромных, словно глаза у мухи, переливающимися в тусклом свете тысячами огней. Прямо перед глазами вспыхивает сияние. Бетонный зал с провалами вместо дверей и ворот теперь виден ясно, как на ладони. Там, за спиной, все остальные еще вертят, ругаясь, свои окуляры, пытаясь включить.

Но ты уже знаешь то, о чем они не догадываются.

Ты не веришь своим глазам и громко выдыхаешь в истерике:

— Я ИХ вижу…

6. Иши

Отец начал с мотоциклов «Кавасаки» еще подростком и уже не смог больше остановиться. Когда он первый раз притащил домой новенький блестящий мопед, купленный им по случаю через множество рук, бабушка просто полезла на стенку. Место машине в доме все же нашлось. Работая некоторое время на фабрике, он научился сам их чинить и менять запчасти не хуже любого автомеханика, заодно экономя скудные средства семьи. Тогда он еще был не женат, но планировал завести семью, уже обзаведясь автопарком и должностью, но денег неизменно хватало лишь на мотоциклы, запчасти и прибамбасы к ним. Ему пришлось сменить несколько должностей, перейти на другую фабрику, вырасти до директора производства, чтобы добиться цели. Потом его страсть перекинулась на машины. Лучшей и любимой из всех, прятавшихся теперь у него в гараже, была, конечно, «Тойота Фигаро», маленькая, удобная и компактная, на которой было легко объезжать пробки, не выделяться из общего ряда, но вместе с тем показать всем свою особость. Он возился часами с каждой своей новой тачкой, знал каждую мелочь и скоро мог заменить с завязанными глазами любую деталь. Его страсть превратилась в манию, мания перерастала в психоз. С утра до ночи, даже в обеденный перерыв, его видели то зависшим, как журавль, на раскрытым капотом, то лежавшим под днищем машины на грязном татами. Он чинил, переделывал, собирал, улучшал, модернизировал, исправлял мелкие недостатки как одержимый. Говорить с ним о чем-то, кроме машин, было практически невозможно. Будучи от природы технически одаренным, он весь свой талант убил на копанье в автомобильных кишочках, подвесках и рычагах, забыв про семью, про родителей и друзей, которые постепенно исчезали из его жизни один за другим, но он этого даже не замечал. Ему пришлось сильно отвлечься только однажды, когда в Кобе погиб дедушка Иши, и то, потому что тот оказался его отцом. Потом он сильно жалел это потерянное зря время. Недовольство неудачами Иши становились все яростнее год от года, как будто мальчик был его заместителем на грешной земле. На его непроницаемом для членов семьи лице скоро невозможно было прочесть даже капельки одобрения. Он просто взорвался, взбешенный провалом Иши, ожидаемым, впрочем, для всех. Простить мальчишку, провалившемуся на экзаменах в университет было выше даже его закаленных сил. Он видел в нем самого себя, молодого, глупого и наивного, и тем ужаснее для него было освобождение от этих иллюзий. Иши теперь с каждым новым своим чудачеством только укреплял его ненависть. Погруженный в заботы о долге и репутации, и по-прежнему захваченный страстью к машинам, он не заметил, что постепенно выпал из семейного круга. Все заботы давно на себе тянула жена, привыкнув к его отсутствию. Он жил для себя, не лез в дела Иши, и за то, что отец стал маньяком, Иши был ему теперь благодарен. За время, пока отец отсутствовал в реальной жизни, сын стал свободным художником.

Иши проснулся внезапно, как от толчка в живот. Он лежал поперек кровати головой вниз, как упал ночью. Шея болела ужасно от непривычного положения. Он приподнялся, пытаясь сообразить, где находится и сколько времени сейчас на часах. И чуть не умер от тяжелой головной боли, вспыхнувшей разом и затмившей его сознание. Боль была та самая, тупая, окутывавшая глаза пеленой, мучительная, как удары колокола над ушами, похмельная, чего давно с ним не случалось. Иши заставил себя встать неимоверным усилием и пошел к холодильнику, хватаясь за стены руками. Под ногами валялась одежда, перекатывались пустые пивные банки, что-то было размазано на полу, и Иши в это скользкое наступил, едва не упав. Он понял, что Кейко так и не появилась.

Достав торопливо пиво из холодильника, Иши раскупорил банку и долго и жадно пил, стараясь заодно утолить жажду, полыхавшую в глотке. Потом сел на стул возле окна, глядя на разъяснившийся горизонт. Ему стало легче, но тут он посмотрел из окна вниз, на мчавшиеся по дорогам в промежутках между узкими прорезями переулках машины, и понял, что проспал все на свете. Испуганно вспомнил о том, что работа еще не сделана и вряд ли уже сегодня он что-то успеет в таком состоянии, и попытался найти наброски, забытые где-то в комнате, испуганно шаря глазами по сторонам. Ему показалось, что земля из-под ног уходит сама собой. Иши встал, держась за край стола и свалив нечаянно перечницу. Ни альбома, ни планшета, ни зарисовок, скомканных и изорванных им накануне, нигде видно не было.

Не веря своим глазам, Иши стал на колени и полез под кровать, надеясь хоть там найти результат своих пьяных записей. Там было пусто, но зато он нашел трусики Кейко, которые она накануне искала, каким-то образом очутившиеся под кроватью, зацепившись за край шурупа, торчавший из днища. Пиво определенно подействовало. Отдуваясь и чувствуя себя уже лучше, с прояснившейся головой, Иши поднялся, откинул край одеяла, сбившегося грудой в ногах кровати, и тут почувствовал, как волосы встают у него дыбом на голове и в руках холодеет. Он увидел то, чего явно видеть не ожидал…

Под одеялом среди скомканных записей и набросков лежал мятый, распечатанный с принтера, и оттого еще более страшный, рисунок-коллаж чудовища, при одном взгляде на который хотелось выбежать сломя голову вон. Иши испуганно захлопнул коллаж одеялом. Пытаясь пригладить вставшие дыбом волосы, он попытался вспомнить, когда успел вчера ночью, в пьяном угаре, слепить подобный кошмар. Сперва ему показалось, что он ошибся и это просто галлюцинация. Отогнув край одеяла, он увидел угол картинки и понял что это все же не сон. Не оглядываясь на нее, он сел за лаптоп, включил и начал лихорадочно шарить по директориям, пытаясь найти исходник. Рисунок был скрыт на рабочем столе, будто уже наготове и только ждал своего часа, чтобы предстать перед автором во всей красе. Иши случайно открыл его, не раздумывая, не помня, что значит эта иконка с бессмысленным номером, и чуть не обоссался от страха.

Схлопнув изображение, он некоторое время сидел в тишине, приходя постепенно в себя. В голове роились мысли о Кейко, о будущем, о работе и о сегодняшней встрече в редакции, и он вдруг понял, что решение уже готово, оно сейчас лежало перед ним на столе, дожидаясь своего часа. Больше того, он вдруг ощутил уверенность, что дело сделано, что его уже ждет гонорар и работа в кармане, что этой маленькой неведомо когда и как слепленной кошмарной картинкой он сможет скоро открывать ногою любую дверь, что он неожиданно для себя попал в струю и… Иши захохотал. Он смеялся долго, до икоты, до слез, пока не обнаружил себя катающимся по полу. Встал, пришел в себя, отряхнулся и, стараясь уже не отворачиваться, сел за стол и принялся обрабатывать изображение, наводя окончательный глянец. Чистил, добавлял мелкие детали, как то шерсть волка, клыки обезьяны, еще какую-то ерунду, стараясь не трогать основной абрис фигуры, что казалось, готова была кинуться на него прямо с экрана. Через час все было кончено. Он распечатал картинку, пытаясь на нее не смотреть, сбросил на флешку и только тогда с чувством исполненного долга встал и набрал номер телефона Киичи. Главному он звонить не посмел, тщательно соблюдая субординацию.

— Ну, что, тебя вчера не задело? — спросил Киичи его, когда оба они уже стояли у лифта, дожидаясь очереди, чтобы попасть наверх в начале рабочего дня.

Иши пожал плечами, и только сейчас вспомнил о землетрясении, случившемся ночью. Признаваться в том, что он был в тот момент уже сильно пьян, ему не хотелось, и он промолчал, туманно пожав плечами. Пока Киичи пытался понять ответ друга, Иши неожиданно похолодел, пронзенный догадкой. Он и так ломал все утро голову над вопросом, когда же, собственно, успел слепить на экране это страшное чудище, поскольку к началу землетрясения у него еще ничего не было готово наверняка, а всего, что было потом, он и вовсе не помнил. Это беспамятство его пугало и настораживало. Он начал подозревать, что в квартире во время его похмельного сна все-таки побывал кто-то иной, оставив о себе в память изображение, но он гнал от себя эту дикую мысль. В конце концов, Иши даже проверил замок на двери и вещи, но лишь убедился, что к нему никто не входил, даже Кейко, что снова огорчило его. Захваченный азартом охотника, подобравшегося к добыче, он отогнал эти страхи, мысли о Кейко оставил на вечер, когда разберется с главным вопросом на этот час. А потом и вовсе о ней забыл.

— Дай посмотреть, — толкнул его в бок Киичи, когда они вошли в лифт с толпой.

Прижатый к стенке широченной спиной какого-то белого иностранца, Иши даже не дернулся лишь отвернулся и промолчал.

— Ну же, — настаивал снова Киичи, дергая за рукав. — Боишься, что украду?

— Все художники что-то воруют, — машинально ответил Иши.

— Я не художник, — отразил Киичи укол.

Иши подумал, что показать свое творение в лифте будет совсем необдуманно. Зная Киичи, он живо представил себе, как тот заорет и забьется в истерике, совсем некстати, хотя и могло польстить Иши, и без того довольному сделанным. Да и остальные могли хлопнуться в обморок. Если все пройдет хорошо, решил он, улыбаясь самодовольно на шепот Киичи, это стоит отметить сегодня каким-нибудь извращенным сексом, пусть для этого придется зайти в переуки Синдзюку.

Двери открылись с музыкальным сигналом, и Киичи выволок приятеля из толпы, растолкав мрачных гайдзинов, поднимавшихся в ресторан под крышу на какие-то переговоры. Вместе они побежали по коридору, поглядывая на часы, мелькавшие в дальнем торце, потому что уже опаздывали на минуту.

Главный стоял у окна спиной к двери и смотрел вниз на город, простиравшийся где-то в дымке у его ног и уходивший за горизонт. Тучи развеялись, вид уходящих вдаль улиц наводил приятные мысли на толстяка, он улыбался. Он знал, что соискатели появились, но отнюдь не вдохновленный началом дня — до Иши ему пришлось отвергнуть уже трех кандидатов, так и не накропавших за неделю что-то, что могло хотя бы оживить его привыкшее ко всему воображение — хранил молчание. Показывал своим видом, что отвлекаться на очередного жалкого компилятора ему не хотелось. С утра вывели из себя, и довольно, он мог позволить себе помучить сейчас хоть кого-то.

— Ну, давайте! — равнодушно произнес он, повернувшись наконец, к тихо ожидавшим его у дверей Киичи и Иши и сел за стол.

Раскачиваясь в мягком кресле, он принял из рук Иши, протянувшего с поклоном конверт с распечаткой и флешкой, коротко взглянул на Киичи, не раскрывая еще бумаг, и спросил:

— Почему не по почте? Видел уже?

— Автор решил подать его лично вам…, — ответил Киичи и извинился. — Боится, что украдут.

— Это хорошо, — задумчиво произнес главный, прежде чем открыть файл. — Значит, автор в себе уверен…

Он позволил себе пренебрежительно усмехнуться перед тем, как открыть обложку. В следующую секунду с ним сделалось то, чего даже Иши не ожидал. Едва взглянув на рисунок, главный подпрыгнул в кресле, вскочил и диким воплем, бросив тетрадь на стол, и отскочил подальше к окну. Киичи смотрел на него, выпучив от испуга глаза. Держась за сердце рукой и приглаживая вставшие дыбом остатки волос, главный прислонился спиной к окну и уставился выпученным невидящим взглядом в Иши, все еще переживая увиденное. В дверь заглянула испуганная секретарша.

— Предупреждать надо было! — сердито он произнес, отлипая от окна, и Иши с облечением понял, что Рубикон перейден.

Главный еще раз потянул на себя папку Иши, Киичи, заинтригованный случившимся, подкрался к нему и стал на носки, заглядывая через плечо. Оба уставились в папку, как зачарованнее, и тут же с воплем отпрыгнули, отбросив ее, словно змею.

— Черт! — выкрикнул в шоке Киичи, уставясь на Иши, равнодушно глядевшего на них от дверей. — Что это там такое?!

Иши пожал плечами.

— Что просили. Разве не так?

— Да-да, все нормально, — ходил главный по кабинету, позабыв сразу свою неприступность и спесь и теперь лишь тер в смущении лицо и шею под душившим его воротником. — Уф, как же мерзко-то… Вот уж не ожидал. До кишок схватывает… То, что надо. Откуда ты взял эту тварь? — спросил он, приблизившись к Иши.

Он вздрогнул от неожиданного вопроса, и понял, что даже о том не задумывался.

— Из головы, — пожал он плечами в смущении.

— Не трогать! — заорал истошно вдруг главный, заметив, как Киичи тянется к папке вновь.

Как будто змею увидел. На глазах Иши стало твориться невероятное. Главный засуетился как школьник, чересчур резво для своей комплекции забегал по кабинету, обходя лежавшую на столе черную папку, куда-то звонил по двум телефонам, до того валявшимся на столе, потом в кабинет начали заходить какие-то люди, кланялись главному и главный кланялся им, они заглядывали в папку, хватались а сердце, вскрикивали, и все проходило своей чередой перед молча стоявшим Иши в углу, словно в кино. Потом его вдруг грубо толкнули, словно током ударили, Иши опомнился, видя, как главный уже подписывает контракт, ставя свою печать, Киичи бегал за ним, расхваливая таланты товарища, диск уже отправился в недра редакции, сопровожденный всем предосторожностями, а Иши молчал, наблюдая свое восхождение на вершину будущей славы словно со стороны. Главный возник перед ним с контрактом и толстым конвертом в руках, протягивая с поклоном, словно тот был начальник.

— Уф, — сказал коротко он, будто сетуя на кутерьму, когда Иши забрал конверт, не глядя, и сунул его в карман. — Надо ж такое придумать?! Талант не пропьешь! — подмигнув, он обернулся к Киичи, подобострастно смотревшего на прыжки и ужимки шефа, задетого за живое. — Молодец, откопал мне сокровище. Но куда мы пристроим парня?! Я ведь его теперь никому не отдам!

Иши все еще сжимал одной рукой пухлый конверт, не веря, что его другая жизнь началась. Внезапно откуда-то из глубин коридора до них долетел чей-то истошный сдавленный вопль. Так обычно кричат умирающие в мучениях от страшных ран, и Иши это знал хорошо. Все трое переглянулись. Иши понял, что предупреждение главного не показывать никому папку было снова нарушено.

Он вышел из бокового входа редакции на Синдзюку и пошел машинально, как робот, не глядя по сторонам, по гранитной мостовой в сторону мэрии и дальше, в городские кварталы, пустые в тот рабочий час. Конверт грел его тело во внутреннем кармане пиджака, и Иши чувствовал, как нелепо на нем сидит теперь офисная одежда, которую он давно не носил. Было душно после вчерашних ливней. Рабочие в стороне от него гремели гранитными плитами, перекладывая тротуар. Кто-то с ними ругался из-за занятой ремонтом парковки. В кармане гудел телефон. Иши понес трубку к глазам, увидел, что ему звонит снова Киичи, включил и услышал его восторженный крик. Не вслушиваясь больше в слова. Тотчас выключил. И понял, чего он ждет — звонка Кейко. Набрал ее номер, но он по-прежнему был отключен. Странно, подумал Иши и тотчас понял, чего сейчас хочет больше всего.

Через час он уже был в маленьком алом номере одного из отелей в Сибуе предназначенных для мужчин. Привязанный за руки и ноги к кровати, он лежал на ней голый, распятый, точно апостол, крича от боли и наслаждения одновременно. Девчонка, которую он снял за немыслимые прежде деньги, скакала на нем, похлестывая плеткой по телу, закинув голову, и трахала его уже минут двадцать, а он все терпел, хотя член его готов был уже разорваться от избытка спермы. Он знал, что с такими деньгами ходить по злачным районам опасно, о не мог себя пересилить в отсутствие Кейко, а кроме того, слова главного об устройстве Иши в их корпорацию действовали магически. Киичи звонил еще раз, предлагая завтра явиться к директору Мацуоке для дальнейших переговоров и трудоустройства. Это стало решающим, и Иши без угрызений совести перед Кейко поехал в квартал любви.

С воплем он, наконец, задергался, исторг из себя короткую струю спермы, захлебываясь в липкой, сладкой, противной истоме, и вытянулся, придавленный сидящей на нем девчонкой. Она легла на него, прижавшись своими твердыми, точно бляхи, сосками к груди и играя горячими яичками Иши, и начала облизывать его лицо, точно кошка. Иши задохнулся от восторга, постанывая в ответ. Ему показалось, что язык у нее раздваивается, как у змеи, но разглядеть сейчас чтот-то в деталях Иши был просто не в состоянии. Он слышал уже краем уха, как гудит его телефон, который он в горячке забыл отключить, но отрываться сейчас на звонок было совсем невозможно.

Когда он закончил свои утехи еще через полчаса, уже сидя на кровати и гладя грудь девки, которая нежилась перед ним на смятой постели, измазанной его потом, спермой, слезами и вроде бы даже калом, Иши взял телефон, взглянул на пропущенные звонки и молча замер, похолодев. Это звонила Кейко.

Пулей, едва одевшись и чуть не забыв деньги в отельном сейфе, он вылетел на перекресток где-то в Сибуе, толкаемый со всех сторон спешащим народом. Вокруг смеялись, рассказывали анекдоты, жаловались на начальство и подкалывали друг друга довольные завершением рабочего дня горожане. Двое знакомых вдруг перед ним встали и начали кланяться друг другу, смеясь. Иши прошел посреди них, как зомби, подталкиваемый в спину, наступая всем на ноги, сопровождаемый негодованием, но сейчас ему было на все наплевать. Он отчаянно звонил Кейко раз за разом, съедаемый чувством вины, но слышал только голос автоответчика. Он продолжал ей звонить, даже когда ощутил прилив чувства голода, адский спазм, скрутивший его едва ли не посреди тротуара. Задыхаясь и почти теряя сознание, он влетел в ближайшую забегаловку, плохо соображая, что делает, чихая от едкой перечной вони, сочившейся из-за кухонных занавесей, и распугав посетителей у прилавка, заказал себе самую большую миску удона, что только могла быть в наличии. Он заглотил дымящийся удон почти залпом, помогая себе не столько палочками, сколько руками, проталкивая в себя скользкую густую лапшу, давясь и обжигаясь до слез, под молчаливым взглядом хозяйки, недоуменно глядевшей на парня, всклокоченного и дикого, ворвавшегося в ее маленькое кафе, словно медведь. Потом вылетел из дверей, едва не сшиб женщину на велосипеде, катившую у самой кромки узкого тротуара, она вскрикнула, но он отшатнулся и побежал прочь, ныряя в толпе и названивая Кейко по-прежнему. Ему стало казаться, что она просто вернулась домой и теперь назло отключила номер, чтобы заставит его подергаться, мстя за обиды в прошлом, о которых Иши не знал. Ему вдруг отчаянно захотелось успеть к ней, пока она не исчезла снова, увидеть ее сейчас, немедленно, прилететь к ней по воздуху, точно какой-нибудь супермен из кино, вырваться из мельтешащей толпы, чтобы видеть только ее лицо. Толкая людей, он помчался в метро, стараясь не оглядываться на возмущенные вопли. Ему казалось, что он должен сейчас успеть, если немного поторопиться.

Через двадцать минут, распаренный давкой в вагоне, все еще не придя в себя до конца после бурного секса, он уже бежал переулками к дому, обгоняя прохожих в ночной темноте. Свернул за угол и нелепо затормозил с раскинутыми руками. Возле дома стояли две полицейские машины с включенными фонарями, прорезавшими своим тревожным мельканием тьму. Освещенные красными маяками и тусклым светом ночных фонарей, у подъезда ходили полицейские в форме, и Иши почему-то сразу подумал, что это за ним, что Кейко что-нибудь учудила в квартире, что случилась трагедия, и он ее потерял уже навсегда. Не соображая уже ничего, Иши кинулся к дому, стуча каблуками по мостовой. Две тени отделились от стены сзади, и как-то даже бесшумно и очень быстро догнали его. Он замер, тормозя у полицейских машин, почувствовав, как его хватают за локти.

— Иши Мегуро? — спросили его вежливо и аккуратно, словно боясь разбить. — Полицейский инспектор Ниро. — Ему показали удостоверение, но он его даже не прочитал. — Вам придется проехать с нами.

— С ней все в порядке? — машинально спросил Иши, садясь с полицейским в машину.

— С ней? — удивленно спросил его Ниро, оказавшись совсем молодым человеком, едва ли не моложе его самого. — Кого вы имели в виду?

— Кейко, — упавшим голосом произнес ее имя Иши, даже не ведая, знакомо ли это имя инспектору.

— Кейко тут не причем, — ответил Ниро, давая понять, что они уже знают все про интимную жизнь Иши. — А что с ней должно случиться, приятель? Молчишь? — И тогда полицейский добавил. — Речь идет о парне по имени Синдзи Мегуро, восемнадцати лет, не сдавшем экзамены. Помнишь, кто это такой?

7. Синдзи

Случилось то, чего ты всегда боялся.

Все это уже было с тобой было лет десять назад, капля в каплю, один в один. Тогда, словно по заказу верховных ками, тебе ненадолго приоткрылось окно в подлинный мир, мир взрослых, выплеснувшийся на твою детскую голову. Ты сам распахнул это окно, и даже не понял, как. Это был день, когда дедушка Иши, носивший одно имя с братом, игравший веселого новогоднего старика Сегацу-сана на городской площади, потерял свой праздничный посох. Он играл его каждый год там, где работал раньше, перед зданием биржи, так уж было заведено. В представлении участвовали все биржевые агенты и брокеры, даже несчастный тот Танакава, норовивший смыться домой раньше времени и малевать свои ненужные нормальным людям картины. Дедушка непрерывно шутил, что одним мановением посоха умеет менять котировки на бирже, выполняя чужие заказы, что в шуме остальными не замечалось.

За ужином он хвастался, как его пытались подкупить конкуренты и сколько конвертов с деньгами совали в карман, требуя результат вопреки законам природы. Только с посохом были проблемы. Дедушка всегда говорил, что посох работал лишь в Новый год, когда до закрытия биржи оставалось не больше пяти минут. Он выходил с ним заранее, боясь опоздать и добираясь до площади на перекладных, экономя каждую мелочь. В толпе зрителей, ежившихся под снегом, его ждали все — игроки, вкладчики, держатели контрольных пакетов, несчастный Танакава, которого отрывали от обычной мазни и привозили насильно, бандиты и бывшие уголовники, татуированные якудза, которым не разрешали приближаться к бирже ближе, чем на сотню шагов, и даже люди из мэрии, следившие за тем, чтобы было все честно и Сегацу-сан не смел чересчур колдовать. Бабушка хохотала. Дедушка подмигивал тебе, прыгавшему по лужам вслед за ним, и торопился, рассчитав время заранее. Вплоть до рокового момента все шло по плану. Он уже напялил зеленый халат-юкату, подпоясался, надел белую меховую накидку, взял тяжелый мешок с игрушками и сунулся в кладовую у себя в доме за посохом, хранившимся под замком. Вскоре оттуда раздался истошный крик.

— Проклятие! Чертовы дети! Куда вы его задевали?!

— Что ты орешь? — крикнула ему из кухни бабушка, отряхивая руки от муки; она как раз в это время месила тесто для праздничного пирога, пончиков, ватрушек и сладких осакских булочек.

— Все! С меня хватит! Я вам клоун, что ли? Так издеваться над стариком! — кричал в сердцах дедушка, швырнув мешок в угол и сдирая с себя парик. — Пока не вернете посох, не буду для вас играть! Сами зарабатывайте, как хотите!

Он был тогда очень страшен, вылитый каппа с вытаращенными глазами, да, наверное, он и был. Руки тряслись, остатки волос на макушке всклокочены, на глаза наворачивались густые липкие слезы. Ты даже представить себе не мог в этом истерическом неврастенике профессора философии, читавшего студентам лекции по Гегелю, Канту и Фейербаху и знавшего наизусть все три тома Судзуки-сэнсея.

— Дети тут не причем! Ты сам разболтал всему городу про свой проклятущий посох!

— Он не такой уж проклятый, дура!

— Ладно, благословенный твой посох, чтоб его черти взяли, прости меня, матушка Кэннон! Где твой отцовский долг! Кто еще заработает твоим посохом нам столько, как ты?! — крикнула бабушка второпях, всплеснув руками подняв облако мучной пыли перед его самым носом. — Умойся и причешись! Тебя ждет весь город! Да что там город, вся страна в нетерпении, старый болван, обвали твои котировки!

— Нет уж, никуда не пойду! — Дедушка сердито уселся в кресло возле дверей, на котором обычно прежде сидел приходящий раз в неделю старик-чистильщик обуви Мияки. — Сперли посох, пусть теперь сами играют! По-честному, без меня! Или уже разучились?!

— Смотри, с полицией отведут, — покачала головой бабушка и пошлепала снова на кухню, где тесто уже пыхтело и норовило убежать из огромной посудины.

— У меня и полиции люди есть, — заорал ей вслед дедушка надсадно и вдруг тебе, стоявшему посреди коридора с открытым ртом, подмигнул. — Не будет теперь чудес, пусть живут по законам физики! Будут знать, как красть у Сегацу-сана!

Ты все не двигался, изумленно глядя на дедушку, словно он решил побезобразничать прямо перед тобой. Выронил шоколадные хина-арари, которые сунула бабушка на тарелке, да тут же в них и вступил. Еще бы, такое когда услышишь! За все это время он еще никогда не был столь страшен и диковат.

— Сыграй им в последний раз! — выскочила, наконец, из гостиной мать, запахивая свою слишком откровенную кофточку на трех пуговицах, купленную на распродаже в «Мицукоси», то ли в Икебукуро в «Тобу-центре», то ли даже в Такасимая или на Отомэ-сандо, — она знала все торговые точки лучше других. — Ради детишек, папочка! Тебе ничего не стоит.

— Каких это детишек?! Господина Нобору? Или может быть депутата Такамасу? Или детей моего шефа, Сакура-сана? Ни у одного из них нет своих детей, они их прижили на стороне! Думаешь, я слепой? Я даже в твоих сомневаюсь! — кричал он, тыча пальцем в тебя, но ты лишь испуганно жался в угол и слушал его, не понимая еще детским умом, что он говорит. — Говорили мне, что ты бегала к Адзума-куну. А твой муж, дурак из семьи Мэгуро, все это время просиживал со студентами и не мог за тобой досмотреть. Я-то все знаю!

— Со студентками! Я знаю, какую стажировку он там проводил! — крикнула гневно мать, показывая на тебя, игравшего тихо в своем углу.

— Оба вы хороши! Знаешь, зачем ты его сюда притащила? — продолжал дедушка, расслабившись и ядовито усмехаясь матери прямо в лицо. — От меня ничего не скроешь! Твой муж послал тебя к черту и опять укатил к своей бабенке в Отсука. И ты примчалась ко мне, чтобы давить на жалость, трясти своим чадом, прижитым не-пойми-от-кого! Чтобы я вмешался в твои дела и вразумил мужа! И чтобы я непрерывно смотрел на чужого ребенка! Вот на этого, что ли? — тут он ткнул узловатым морщинистым пальцем в тебя, и ты заревел.

Да, ты заплакал, так жалобно, словно тебя впереди ждала беспросветная жизнь, убогая старость и нищета, бросил игрушки и побежал к бабушке, снова выглянувшей на крик из кухонных дверей.

— Потише при детях, — сказала бабушка, обнимая тебя, ревущего в диком страхе, руками, белыми от муки. — Не спеши бушевать. Глядишь, там и посох объявится, Сегацу-сан, — и она улыбнулась.

Мать обиженно хлопнула дверью и исчезла в глубине дома. Дедушка захрапел. Бабушка отвела тебя на кухню и посадила рядом собой вертеть рогалики и плюшки из сладкого теста. Ты так и не понял тогда выплеснувшихся наружу протуберанцев, спровоцировавших скандал. Да и тебе это было неважно. Куда интереснее оказалась незаметно от бабушки воровать и лопать украдкой липкую и тягучую, как повидло, начинку для пирога.

Бабушка оказалась права. Посох нашелся под утро, когда котировки уже безнадежно упали, и разгневанный мэр Нобору велел рассчитать дедушку из его вечной роли Сегацу-сана, сочно найдя замену. Кто вернул посох в дом и подсунул за печку, было уже не сыскать. Правда, ты к вечеру четко знал, кто свистнул дедушкино орудие производства, но поклялся молчать. Еще бы! Подговорив сорванца Иши, просиживавшего днем на занятиях, посох украл дядя Одзи, сосед, игравший козла на детском празднике возле муниципалитета. Он потом объяснил, путаясь и прося тысячу извинений, что пока дети играли, их отцы-депутаты запоздало принимали отчет по бюджету за прошлый год. Как потом выяснилось, расходная часть оказалась вдруг сильно завышенной, а городская казна опустевшей, но никто из депутатов так и не смог объяснить, как они, будучи в здравом уме, при голосовании этого не заметили. Дедушка обо всем догадался, но кричать было поздно. Ведь посох ему все же вернули, но только он один знал, как им правильно пользоваться.

Впрочем, посох тоже погиб в землетрясении несколько лет назад. Теперь, когда ему цены не было, от него остались только воспоминания. А как бы он сейчас вам всем пригодился.

— Синдзи! Ты видишь, Синдзи?! Ты можешь что-нибудь сделать? — орал у тебя над ухом Юя не своим голосом, и ты выпадаешь из ступора и детских воспоминаний.

Они надвигались неудержимо, как стена урагана, катящаяся по морю на берег, с которого в панике разбегаются, хватая детей, отдыхающие. С шумом, грохотом и звоном литавр, со стуком копыт по асфальту, только нет нигде лошадей, а цокают дружно их ноги, с воплями, ревом и воем гортанным, разрывающим твои уши. Они выползают толпами из трещин в земле, из щелей, порожденных землетрясения, причиной которого сами и были, и накатываются безобразной ордой на тебя со всех сторон. Ты видишь, как ребята рядом с тобой закрываются, отворачиваясь от чудовищ, немыслимых, словно воскресших из самых кошмарных снов. То голова прыгает на паучьих ногах, то шагает огромная обезьяна, то седое нечто с длинными волосами, закрывающими лицо, плывет над землей, то катятся женщины с грудями до самой земли, то прыгает окровавленное тело без головы, из которого брызжет кровь. Ты не в силах выдержать крик, от которого дрожит земля под ногами, лопаются барабанные перепонки, разбиваются лампочки фонарей и парковые дорожки засыпает тонким стеклом, ты чувствуешь, как разрывается голова и из ушей сейчас брызнет кровь, словно сам ад разверзся в Уэно и идет войной на тебя. Ты снимаешь в отчаяньи маску, понимая, что уже все равно… и никого не видишь. Вокруг оглушительная тишина. Словно после землетрясения.

Ты оглядываешь в изумлении, наслаждаясь молчанием. Рядом корчатся непонятные чужие фигуры с огромными стрекозьими головами, но почему-то не могут снять маски, погрузившие их в преисподнюю. Тебя вдруг пронзает мысль, что дело именно в маске, в этой жуткой стрекозьей личине, без которой все эти невидимые создания, отделенные от остального живого мира, невидимы для других. И ты можешь от них спастись, стоит только сдернуть с себя эту маску, захлопнуть окно в невидимое, сложить этот зонтик, раскрытый над головой. Вот для чего они создали эту сбрую, даже Громила не догадался! И тогда ты опять надеваешь свое пластиковое лицо с большими глазами, сквозь которые вновь видишь толпу одноногих сторуких чудовищ, обступившую тебя со всех сторон, словно мелкую свою жертву или своего повелителя. И уже не оглядываясь, идешь прямо на них, поднимая в приветствии руку… И они разом стихают перед тобой в благоговейном страхе…

8. Иши

Они прошли в квартиру в сопровождении двух полицейских, вставших снаружи в дверях и блокировавших все проходы для посторонних. Иши напрягся, понимая, что теперь о поисках Кейко можно было забыть, и тотчас подумал, что на худой конец, стоит сказать инспектору об ее таинственном исчезновении. Иши зажег свет в гостиной и поморщился от кислого запаха рвоты, которую забыл вытереть из-под стола, и пивных банок, перекатывавшихся под ногами. Он неловко развел руками, извиняясь за беспорядок, оглянулся на незадернутое окно, но не посмел к нему приближаться.

— Ну, что случилось? — спросил он, ожидая самого худшего.

Ниро показал ему на диван, и прошелся по комнате, брезгливо глядя под ноги, боясь наступить в блевоту хозяина. Рисунки из папок Иши все еще были разбросаны по полу и на столе, и полицейский не преминул поднять со стола целый ворох, заглянул в них, но ничего интересного для себя там не обнаружил.

— Мне нравится у-киё, и мангу я тоже читаю… — заметил Ниро, все еще не переходя к главной теме и встречи. — Похоже, оттуда сюжеты берете.

— Мусё-э и кате-га, — поправил его Иши, — 19-й век, военные хроники и пейзажи…

— Я вижу сюнга, — возразил Ниро, разглядывая его самодельную мангу с небрежными комментариями, что заставили Иши слегка покраснеть, но заодно ответив ему на немой вопрос, по делу ли он приперся к нему. — Синдзи в самых необычных позах… Связывание… И прочие непристойности… Что вы о нем расскажете?

Ниро бросил пачку рисунков на стол и замер посреди комнаты, не зная, куда наступить, с одной стороны валялись неубранные бутылки, с другой копна старых гравюр и картинок, натасканных в свое время Иши с книжных базаров.

— Тут неубрано, сорри, — Иши намекнул, что ему не хотелось бы затягивать с неожиданным посещением.

— Синдзи давно с вами виделся? — спросил Ниро, заглядывая в свой планшет, и очевидно, ведя расспросы по списку.

— Не понимаю, инспектор. Я что-нибудь натворил? — попытался уточнить Иши, не врубаясь, о чем они спрашивают, и решил поиграть с ними в ту же игру.

— Да. Натворил, — произнес инспектор вполне отсутствующе, как будто явился лишь для того, чтобы увидеть, как живет Иши, уж очень внимательно и дотошно разглядывал он квартиру от пола до потолка. — Это вопрос национальной безопасности. Все подробности вам сообщит руководство, если сочтет нужным вызвать. Отвечайте только на мои вопросы. И не увиливайте, вы сами у нас на плохом счету.

— В смысле? — не понял Иши, выпучивая глаза, как актер театра с картинок.

— Мы не связываем вас и Синдзи в одну банду, поскольку вы, похоже, мне не соврали сейчас — вы с ним не встречались. Возможно, сговора между вами и нет. Хотя мое руководство в этом уверено. Я пока на вашей стороне, Иши, — доверительно намекнул Ниро, игравший явно в «доброго» полицейского. — От вас, будем мы вас привлекать как невольного соучастника, или нет. Или как свидетеля преступления?

Иши вскочил с дивана и заорал на Ниро так громко, что сам чуть не онемел от испуга.

— Кто вы такой, черт возьми! Про какого Синдзи вы говорите?! Вы помешались?! Разве вам неизвестно, что Синдзи…

Ниро устало поднял глаза к потолку, отмахнув рукой свисавшую паутинку с люстры, и достал свое удостоверение из кармана. Молча раскрыл его и показал Иши, которому, в общем, было на него наплевать.

— Читайте еще раз! Внимательнее! …Я же вам все сказал. Специальное подразделение МВД по борьбе с терроризмом, оперативный отдел. Два человека в издательстве, заказавшем у вас работу, умерло, еще трое находится в реанимации в госпитале Харуко в критическом состоянии. И это лишь те пострадавшие, о которых мы знаем на этот час. Мы полагаем, что это Синдзи снабдил вас диверсионными материалами, о свойствах которых вы не догадывались, и использовал втемную. Если вы выдадите мне все заготовки, и файлы с записями этого загадочного рисунка, я вас спасу от ареста. Будете сотрудничать или нет?

Иши замер на месте, не вполне соображая, что происходит. Взбаламученный ум отказывался ему подчиняться и анализировать происходящее. Похоже, речь шла о том самом чудище, рисунок которого он отнес вместе с Киичи днем в одну из башен Синдзюку, хотя мог бы и догадаться о возможных последствиях. Впрочем, самым загадочным была причастность к этому делу Синдзи, следов которого в своей квартире Иши не обнаружил бы никогда при всем желании. Он не мог ни прислать ему этот рисунок, ни принести, даже когда тот спал. Это было исключено.

— Это же просто рисунок… — пробормотал Иши растерянно. — Фантазия. Ночной бред. Я сам рисовал его… А, может быть, не сам. — Поправился он, поймав на себе разъяренный взгляд Ниро. — Не знаю, кто его автор. Можете забирать.

Он торопливо подошел к ноутбуку, выдернул кабель, питавший его от сети, и, недолго думая, протянул Ниро, словно хотел поскорее избавиться от поселившейся в доме ядовитой змеи. Отключая кабели, он вдруг испытал такое непонятное облегчение, словно избавлялся от трупа, гниющего долго в квартире, и даже подумал, что если бы мог, сжег его прямо в печке или выбросил в реку. Сейчас он без малейшего сожаления отдал ноутбук Ниро, полагая, что они со своим информационным отделом утопят его в своих дебрях, а о нем самом даже не вспомнят. Он бы отдал сейчас Ниро и весь гонорар, лишь бы это случилось, но вовремя остановил свою руку, машинально потянувшуюся во внутренний карман пиджака.

Ниро взял ноутбук, поморщившись, словно он был слишком тяжелый, и посмотрел на Иши с сомнением.

— И больше ничего нет?

— Нет… Все оригиналы внутри. Картинки я отдал в редакции… Вы можете объяснить, что происходит?!!! Где вы увидели Синдзи?!!! — заорал он вдруг, едва владея собой. — Откуда вы взяли, что он тут был?! Вы сумасшедшие?

— Ха! — выдохнул офицер, недоуменно прохаживаясь по комнате. — Парень с именем Синдзи, с физиономией Синдзи, с адресом, по которому живет Синдзи, накануне случившегося встретил сына одного из наших сотрудников. Тот за определенную мзду отдал ему оборудование, не предназначенное для посторонних. После чего этот юноша был найден мертвым в кафе…

— Синдзи его убил?!

— Нет, что вы, — покачал головой Ниро, как будто жалел, что этого не случилось. — Парень погиб от землетрясения. Единственная жертва в Токио, может, слышали в новостях? Будете смеяться, но на него упала Дарума со шкафа, сделанная из металла.

— Дарума из металла? Какого же? Стали? Олова? Чугуна? Никогда об этом не слышал… — удивился Иши почти машинально.

— Мальчик погиб. Оборудование украдено. При подростке найдены двести тысяч иен.

— Бред! У Синдзи таких денег не водится! И не может водиться, потому что…

— Откуда вы знаете!

— От верблюда! Потому что Синдзи… Да, вы все знаете про него! — Иши перешел в наступление, дивясь собственной храбрости. — Какое еще оборудование, зачем?! Что вы несете?! Как это связано с моим рисунком? Вы, что, хотите меня убедить, что я терроризирую окружающих???

Иши готов был вцепиться в глотку инспектору, понимая, что его тут нагло разводят. Ниро поставил компьютер на стол и помолчал, пройдясь снова по пропахшей рвотой гостиной. Он словно подсчитывал плюсы и минусы того, что скажет Иши сейчас, и, видя, что тот выпустил пар и стал остывать, решился.

— Иши, то, что я вам скажу, никто знать не должен. Мы вас не взяли еще в борделе лишь потому, что верили, что вы невиновны… — он увидел испуганные глаза Иши и сделал успокаивающий жест рукой. — Мы следили за вами. Нам ясно, что вы не причем, что Синдзи и сам не отдает себе отчета в том, что творит. Но, тем не менее, ночью он был у вас и подбросил этот рисунок. Он знал, что у вас за задание?

— Нет, — покачал головой Иши. — Никакого Синдзи, ни живого, ни вымышленного, я не видел!

— Видите! Значит, кто-то ему сообщил, что будет вам задано, и он решил воспользоваться журналом с максимальным тиражом по стране. Он знал, что вы за это ухватитесь и принесете в редакцию.

— Может, это Киичи? — спросил обреченно Иши.

— Он на допросе уже два часа, похоже, что нет…

— Быстро работаете…

— Стараемся, — усмехнулся инспектор недобро.

— А отозвать из печати его нельзя? — Иши схватился за голову и сжал виски пальцами, чувствуя, как мысли готовы сейчас разорвать его мозг. — И вообще, рисунок еще даже не утвердили.

— Поздно, — ответил Ниро. — Он уже попал в сеть, мы не в силах остановить рассылку. Теперь любой запрет, любое публичное требование его не смотреть вызовет обратную реакцию. Сами понимаете, как люди устроены. Попробуй им что-нибудь запрети! Сразу смотреть полезут. И умирать при одном взгляде на чудище. Это будет как эпидемия, хуже атомной бомбы. На это и был расчет Синдзи, только наши начальники вовремя спохватились. Пока мы пытаемся гасить все в зародыше, но на сколько нас хватит, еще непонятно.

— Я же выдержал! Да и Киичи тоже.

— Похоже, что одни смотрят спокойно, а другие умирают, как мухи, увидев чудище, но пока мы не можем понять, почему…. Итак, публичный запрет не сработает. Это все равно, что запретить людям думать об обезьяне, — усмехнулся Ниро шутке, но собеседнику было совсем не до юмора. — Оперативный штаб, который работает при министерстве внутренних дел, сегодня ночью предложил соломоново решение.

— И что вы хотите сделать? — мрачно ответил Иши, все еще полагая, что его водят за нос неизвестно зачем.

— Негласно пресечь рассылку, насколько это возможно. Замолчать это дело, запретить говорить публично. Найти источник и автора. Автор — не вы, а Синдзи. И предложить антидот…

— Да что вы заладили! Синдзи, Синдзи! Какой антидот?! Послать новый рисунок? — неохотно воскликнул Иши, хотя присвоение рисунка, возникшего ниоткуда, без имени автора и владельца, не считал плагиатом и воровством, как невозможно считать воровством копирование детской мазни или морозных рисунков на окнах.

— Если автор не вы, а Синдзи, то антидот тоже должен быть у него! Другой рисунок, как мы считаем! Может быть, он у вас есть, только вы об этом не знаете! Поэтому и остались в живых!

— Сами ищите, — Иши кивнул на лаптоп и сложил не груди руки.

— Синдзи умел рисовать? — наклонился к нему Ниро, чересчур театрально пытаясь прожечь его взглядом.

— Вам виднее. Может, уже научился. Вы уже всю подноготную собрали на Синдзи? — спросил Иши в полном недоумении.

— Он тоже не был его автором. Вот в чем беда.

— Откуда вы знаете? — уже ничего не понимал Иши.

Ниро наклонился к нему и, глядя в глаза, спросил:

— Вам известно, какое сегодня число? И какой день по священному календарю?

— Это имеет значение?

— Непосредственное. День Хакки Ягё, точнее прошлая ночь. Он получил его на параде чудовищ и принес вам, — ответил Ниро почти торжествующе, и Иши от его слов стало нехорошо.

Иши надеялся что ослышался. Все-таки не каждый день узнаешь от представителя власти, что бред, который можно услышать в подворотне или на кладбище от старой безумной бабки, стал подобием правды. Он, разумеется, знал, что такое Хакки Ягё, и даже дедушка в детстве ночами его пугал, что за ним придет злобный Нарурихён в кимоно с большой головой и утащит его в мешке в лес. С тех пор прошло много лет, и Иши самонадеянно считал все эти россказни про Нарурихёна деревенскими байками, которым место одно — в сборниках старых сказок. Но он даже представить себе не мог, что однажды его разыщет холеный молодой полицейский в одну из самых темных ночей и снова заговорит с ним об этом.

— Чушь несусветная! Вы голову мне морочите, что ли? — произнес он, надеясь, что все же ослышался. — Какой Синдзи, покажите мне его? Хотя бы на записях камер? Тогда я поверю вам!

Ниро усмехнулся и достал свой планшет. Спокойно раскрыл его, включил, поискал на мерцавшем экране что-то, невидимое со стороны, а затем развернул перед ним слайд-шоу цветных фотографий в инфракрасном диапазоне. Словно веер раскрылся в ночи.

Они приближались по широченной аллее Уэно вверх по холму к святилищу Кэнъяидзу скрывавшемуся вдалеке, и к могиле воинов сёгуна Токугава, павших тут от руки великого Сайго. Оглушенный шумом и грохотом, несущимся впереди шествия, словно ревущий поток, физически ощущая его, несущегося со снимков, Иши отпрянул в ужасе и пошевелил слипшимися от страха губами:

— Хакки Ягё?

— Да. Это же он, ваш Синдзи? Узнали? — неожиданно прошептал Ниро, захлопнув перед ним жуткое изображение. — Вчера вечером нам передали охранники парка. Накануне там поставили несколько камер со специальным фильтром. В качестве эксперимента. По легенде одно из мест Хакки Ягё проходило по территории бывшего кладбища, теперь ставшего парком. Ну, и результат превзошел ожидание.

— Мог бы предупредить! — Иши перешел сразу на грубость, его трясло, но он все-таки уловил то, что с его Синдзи на снимке и всеми его товарищами было что-то не так. — А что это за форма на нем, черт возьми?

— Украденное оборудование. Маски с фильтрами и датчиками, как на камерах. Мы сами чуть не обделались, когда просмотрели запись, — и пояснил, поймав невидящий взгляд молодого художника. — Так мы вычислили Синдзи, который все и затеял. Где он скрывается? Может мне сказать?

Иши пропустил вопрос мимо ушей. Ему сделалось дурно, ноги подкашивались, но он словно по-прежнему видел перед собой шествие чудищ, одно из которых, несомненно, потом попало в его альбом и теперь гуляло по сети, как у него по страницам собственной манги. Он понял, что все это воинство тьмы шагало прямо туда, за спину Синдзи и его четырех приятелей, казавшихся на снимках тростинками на фоне раскрывшихся трех преисподних, в святилище Токугава с могилами сёгунов. От хлопанья полотнищ и флагов, стука копыт и цоканья по мостовой закладывало в ушах. Крутился каруселью мерзкий нечеловеческий смех, лязг железа, мечей и копий, невидимых, но вполне осязаемых, и лишь нарастал с ужасающей скоростью. Его волновал лишь один вопрос, видели ли их эти чудища, слышали запах, исходящий от человеческих тел, защищенных лишь кожей неизвестного существа, как догадался Иши, глядя на фигуру его Синдзи, казавшуюся теперь манекеном среди неземного мира.

— Самое замечательное, что всех остальных мы уже нашли. Кроме Синдзи. Тебе придется проехать на опознание, — произнес у него за спиной вкрадчивый голос.

Точнее, Иши показалось, что вкрадчивый, на самом деле, обычный.

— Они мертвы?

— Сами увидите.

— Я готов, — ответил он.

Раздался телефонный звонок. Иши вздрогнул, смахнув стоявшую перед глазами чудовищную картинку. Инспектор, листавший что-то в планшете, дал знак, чтобы тот ответил звонившему. Иши схватил телефон, валявшийся на столе, и, не успев нажать кнопку, обмер. Звонила Кейко.

Он поднес трубку к уху.

— Ты где? — раздался ее взволнованный голос в потрескивавшем телефоне.

9. Синдзи

История с Парадом ста монстров случилась давным-давно. Святые и Боги тогда жили среди людей, запросто с ними общались, как сейчас люди между собой в храмах и забегаловках, дружили и враждовали, и это мало кого удивляло. Но иногда богам это благолепие надоедало, люди делались фамильярны, неуживчивы, непочтительны, жертвоприношения и благотворительность прекращались, сердца остывали, святыни погружались в неслыханное запустение. Тогда, как рассказывал дедушка, с удовольствием наблюдая, как ты прячешься от страха под стол или под одеяло, на Новый год, или в седьмом или восьмом месяце в дни Собаки, или в другие, отмеренные небесным сводом тяжелые сутки, низшие духи повиновались повелениям строгих богов и появлялись на улицах Старой Столицы с шумом и грохотом, наводя страх на тех, кто попадался им на пути. Ужас и отчаяние посещали сердца людей, ставших свидетелями грозных явлений природы иного мира. Храмы вновь оживали, жертвы становились обильными, а благочестие непритворным.

Теперь, когда технологии и промышленное производство заставили население забыть обо всех этих пещерных глупостях и выдумках стариков, некоторые, вроде тебя, все еще верили, что парады монстров не прекратились, и если как следует подготовиться, их можно увидеть, как встарь. Они проходили снова и снова по улицам городов, и тогда случались большие аварии, отключения электричества, цунами, землетрясения и извержения спящих вулканов. Все, что могло напугать людей и заставить их поклониться невидимому, шло в ход. Но только избранные могли их узреть в темноте и понять, откуда ноги растут у всех творящихся на глазах катастроф. Поэтому землетрясение и Парад монстров в Уэно совпали не просто так. Тебе повезло оказаться в нужном месте в нужное время.

Помнится, в тот вечер вы с Юя долго сидели в маленьком пивном баре на шестом этаже на Ебису, спрятавшемся в переулке за жилыми новейшими монстрами, и пили густой окинавский эль, закусывали рулетиками с дайконом и слушали что-то психоделическое. Потом тебя развезло, ты заметил девчонок напротив и начал подражать Кимура Такуя по прозвищу Кимутаку, но без особых успехов, конечно, опозорился, как последний придурок, залил пивом трусы и брюки, и Юя с трудом выволок тебя из забегаловки. Он сам повез тебя на взятой у отца машине до своего дома, что был где-то уж совсем далеко, в застраиваемом высотками районе за Рёгоку и Небесным деревом, умоляя тебя не описаться по дороге. Ты соглашался, но тебе становилось все хуже и хуже, и Юя понял, что довезти тебя не удастся без приключений. Он свернул в переулок, тормозя в темном углу, вдали от редких уличных фонарей, думая, что тут тебе будет не стыдно справить все, что хотел. Вот там-то все и случилось.

Брат твоей матери, которая, как она никогда не забывала напоминать, происходила из академической старой семьи с заслугами, профессор Ватанабэ, впоследствии написавший много работ на подобную тему, давно дал наименование охватившему тебя там приступу исступления. Вспоминать, как он щеголял в твоем присутствии научными терминами типа синдрома Стендаля, Парижского синдрома, свойственного только японцам, или синдрома китайского ресторана, от которого он лечил смешных европейцев, было тоскливо, но ты увлекался его страстью к коллекционированию и классификации всевозможных особенностей поведения, которым он придумывал на ходу. Он любил щегольнуть научным словечком и делал это так тонко, что производил впечатление на окружающих. Твои позывы к прекрасному, заканчивавшиеся тягой к совокуплению, он называл синдромом длительного голодания, а проще, поста, но не связывал его с христианской или буддистской аскетикой. Для него все было проще: ты оказался переполнен половыми гормонами, которые не находили естественного выхода в твоем возрасте, и оттого ты отчаянно сублимировал в пустоту, предавался буйным фантазиям, стараясь изгнать из них сексуальный подтекст. Это подавление сыграло с тобой злую шутку. Теперь ты видел сексуальность во всем, что движется. Рано или поздно это должно завершиться психозом, но сделать ничего он не мог, и только с любопытством наблюдал за тобой и твоими похождениями наяву и во сне, фиксируя все, что с тобой происходит, словно ученый начетчик, наблюдавший за природным явлением.

Ты впервые увидел ее именно там. Это стало сродни явлению Богоматери в глухой французской деревне, о котором говорил тебе много раз миссионер, живший в соседнем доме. Юя раскрыл дверцу, ты вывалился из машины и начал блевать прямо на тротуар. И посреди блевотни услышал цоканье каблуков рядом по мостовой. Вокруг было самое глухое место в округе, ни фонарей, ни горящих фар, кроме вашей машины. Появление девушки невозможно объяснить было здравым умом, но для тебя в пьяном виде все казалось естественным. Она прошла, не оглядываясь, и ты уловил ее тонкий, незамутненный, не касавшийся земли силуэт, и против воли почувствовал, как коснулось тебя нечто совсем мимолетное, более дух, чем плоть. Твоя боль исчезла, снятая ее легким прикосновением, глаза прояснились, будто с них сошла пелена, ты понял, что трезв и бодр, как перед началом занятий, и готов к новым подвигам. Ты поднял голову и ничего не увидел.

— Где она? — заорал ты, хватая за руку Юя, как будто он мог тебе что-то сказать.

— Кто? — спросил он, думая, что ты бредишь.

— Она! Эта девка! Она коснулась меня! Ты это видел? — продолжал настаивать ты, глядя в его выпученные глаза, а потом выскочил из машины и стал бегать по узкому темному переулку, наступая ногами в сандалиях прямо в лужи, разыскивая ее след.

— Тут никого нет! Синдзи! Ты обкурился, что ли?! — орал тебе сзади Юя, но ты уже догадался, что он ничего не заметил.

Озираясь по сторонам, ты увидел освещенные аварийными лампами задворки магазинов, выходивших витринами на главную улицу. Складские двери были заперты, но ты быстро нашел там, что нужно. Над дверью в обе стороны, охватывая под широким углом все подступы к магазину, смотрели видеокамеры, причем красный огонек в их корпусе отчетливо говорил, что они всё записывали.

На другой день ты приперся с Юя сюда и стал плести старшему менеджеру несусветную чушь о ночном нападении, просил показать записи с камер и вообще устроил истерику. Юя вызвался быть свидетелем, хотя сам ничего не видел, но как он потом говорил, всем тебя стало жалко. Менеджер сдался, и под свою ответственность вызвал парня, управлявшего камерами по фамилии Асахара. Тот пришел недовольный, словно его то ли преждевременно разбудили, то ли сняли с девушки, но после долгих препирательств открыл записи на компе, стоявшем на складе, предупредив, что изображение дублируется в полицейском участке, и за его повреждение спросят по полной программе. Потом глубоко вздохнул и добавил:

— Они нам его и поставили. Хозяина взяли за какие-то махинации, и он согласился сотрудничать. А так — никогда бы.

— А что они тут отслеживали? — спросил ненароком ты.

— Это уж вы их сами спросите, — усмехнулся юноша Асахара и продолжил свой поиск.

Запись была очень плохая, нечеткая и с помехами, сделанная в инфракрасном спектре, но все же на ней ясно была видна тень от прошедшей девушки. Она была настолько размытой, что ни лица, ни рук, ни фигуры в деталях угадать было нельзя, но ты четко увидел, что она действительно подошла к вашей машине и коснулась тебя чем-то длинным и колышащемся в темноте, как покрывало. Ты оглянулся и промолчал. Юя стоял изумленный, не веря своим глазам.

— Как это? Я там ничего не увидел. Совсем ничего, — пробормотал он, пока парень прокручивал запись на скорости снова и снова. — Это призрак? Или помехи на фоне?

— Может, вам все-таки обратиться в полицию? — спросил парень нетерпеливо, горя желанием вернуться к занятию, от которого его оторвали.

Не слушая ничего, ты открыл телефон и быстро проложил маршрут в навигаторе через тот переулок. Тебе стало весьма любопытно, куда шла девица-призрак в ту ночь, и угадал — она уверенно направлялась в сторону парка Уэно. Конечно, он был далеко, но других исторических точек, храмов или могил, если вспомнить слова дедушки, на пути ее больше не было. Конечный пункт ее назначения, если предположить, следуя логике деда и его опоре на все мистическое, был или к могилам сёгунов, или памятнику воинов Токугава, или к Музею Уэно с его динозаврами, но это казалось уже чересчур даже тебе. Во всяком случае, других предположений у тебя больше не возникало.

Ты выскочил, как ошпаренный, и, пробежав полквартала к тому месту, остановился и перевел дух, дожидаясь приятеля. Огляделся. Но там ничего не увидел, только смешное объявление на двери частного дома: «Не кормите собак и кошек!».

— Юя, дай мне два дня! — сказал ты ему, тупо глядя, как он снимает замок с колес своего велосипеда, стоявшего рядом. — Я все выясню. За ней явно следят! Она тут наверняка шлялась не раз! Ты же слышал, что сказал этот чувак со склада!

Он мрачно посмотрел на тебя и покачал головой.

— Тебе надо лечиться.

— Но ты же видел ее! — заорал ты на него так, что прохожие с той стороны улицы стали оглядываться. — Видел сам, своими глазами! Зачем ты мне врешь!

Он сел на свой велик и поехал к себе на занятия. Ты остался один и потащился мыть чертовы окна в свою закусочную в Сибуе.

Два дня спустя в онсэне случилось неожиданное продолжение. И ты можешь теперь гордо признаться, что сведения о Хакки Ягё ты собрал вовремя.

Вспоминая, ты жмуришься от удовольствия, словно сытый домашний кот. В самом деле, онсэн — это прекрасно. Онсэн — это восхитительно и чудесно. Онсэн приносит тебе удовольствие в любое время дня и ночи, зимой и летом, после работы и в выходной, после учебы и школы, после драки и пьянки, всегда, когда хочется попарить свои телеса в тёплой воде. И даже если не хочется. Твое жалкое тело и мозг расслабляются, и ты становишься в нем наконец-то похожим на человека, довольного жизнью.

То тут, то там, над поверхностью воды, над стелющейся по ней дымкой торчат головы с белыми полотенцами на макушках и блаженно зажмуренными глазами. Журчит вода, вымывая из сознания все заботы и тревоги прошедшего дня. Вполголоса, переговариваются служащие, сидя в воде у самой стенки купальни, откинувшись на горячие камни. На другом конце о чём-то оживлённо спорят два старика лет семидесяти, разложив свои телеса в позе жертв нерадивого студента курсов мануальной терапии. Рядом пузо вверх устремил большой почитатель и наверняка почётный член клуба любителей пива Саппоро или Ебису. Мы с Юя лежите против них, как две распластанные на вивисекции большие лягушки, и лениво переговариваетесь, вспоминая, как было погано сегодня днем. Пар смывает дурные воспоминания. Вы ждете Громилу.

Внезапно ввалившаяся с гоготом толпа студентов нарушает мирное течение наслаждения жизнью. С воплями запрыгивают они в бассейн, обдав волной рядом лежащих бывших белых воротничков на восьмом десятке, кои к тому моменту уже обсудили всю внешнюю политику Китая и плавно перешли на проблемы менеджмента местной бейсбольной команды. Недовольно фыркнув: «Разгалделись тут» — переваливается на бок и, встав сперва на четвереньки, как объевшийся лосося медведь, и не без некоторых усилий, приняв вертикальное положение, удаляется член общества любителей пива Саппоро. На горизонте из клубов пара, стелящихся над бассейном, выплывает Громила и медленно погружается рядом с вами.

Вместе с Громилой появляются два папаши с дочками лет шести, наверное, тоже подружками. Надо сказать, что, к удивлению многих гайдзинов, дети по полу в онсэне не сортируются и все автоматом идут в мужское с папашами. Ты и сам так раньше ходил сюда с дедушкой, и под его строгим присмотром играл весь вечер с девочками в отдельном углу, которые ничуть не смущались присутствию вокруг взрослых мужчин. Как, впрочем, ты сразу привык тут и к старухам-уборщицам, часто страшным, косматым, простоволосым, которые постоянно шмыгают в отделении, поправляют тазики, меняют полупустые бутылки с шампунем на бутылки наполовину наполненные, создавая видимость бурной работы, меняют коврики в сауне, подкладывая из-под совсем уже немощных стариков, которые иначе рискуют переломать руки и ноги, берут пробы воды, разговаривают с посетителями, короче, постоянно находятся в помывочной, не стесняясь голых мужчин. Они подобны кукловодам в театре: сами торчат на сцене, маяча, как тени, но все хорошо знают, что их по правилам нет.

Тем временем в сауне по телевизору крутят какое-то комедийное шоу, и народ хохочет над тем, как ведущий, кривляясь, ползает по полу, пытаясь острить над гостями в студии, а гости тем временем делают вид, что остроты их задевают, зрители в студии делают вид, что им тоже смешно — словом, жизнь в онсэне идёт своим чередом. Громила шепчет о чем-то своем, напившись пива под горло и развалившись в бассейне, скрытый клубами пара. Внезапно ты понимаешь сквозь хохот и шарканье, что он перед вами хвастается, что его отец был наконец-то переведен в секретный отдел, устав от работы «в поле» со строительной мафией. Здесь он нашел приложение накопленным силам и занимается тем, что расследует нестандартные, то бишь мистические преступления, творившиеся в нашей Восточной столице и оставшиеся нераскрытыми, хотя сам совершенно не склонен был к мистицизму. Ты вспоминаешь про свою историю в переулке и переглядываешься с Юя.

После купания в зоне отдыха можно завалиться на соломенные татами и вздремнуть под этот совершенно чудесный, чуть сладковатый запах, или заказать холодной гречневой лапши с креветками в кляре. Можно почитать книжку, взятую из шкафа, или просто побеседовать с совершенно незнакомым человеком, расслабленно развалившимся по соседству. Рядом с вами хорошо знакомый Громила, буйный и непредсказуемый. Он мутно бормочет то, о чем ты и так думал все эти дни. Все сходится. Он сам вспоминает первым про Хакки Ягё, привязывая его к буйству духов, которое мельком задело тебя.

Когда-то дед тебе говорил, что монстры предпочитают для своих посещений улицы, ведущие к кладбищам, связанным с магией и колдовством, о которых современные люди и понятия не имеют. Уэно было одно из них, но перерытое и перестроенное, давно сделалось самым безобидным местом в столице. Полиция так не считала, и отец Громилы отвечал, по его словам, именно за наблюдения в парке. Ты выпросил у Громилы отцовскую карту со скрытыми камерами наблюдения, вы встретились снова в онсэне на другой день, и ты сразу понял, что идешь в правильном направлении.

Как разболтал Громила, отец вел наблюдения именно в том районе, где похоронены сёгуны и их семьи, а заодно в переулках, веером расходящихся в стороны. Это как раз совпадало с тем местом, где тебя вывернуло наизнанку. Вспомнил рассказ Асакуры и запись с камер на складе, и не ошибся — жирная красная точка отметила то самое место, где ты тогда встретил ЕЕ. По-видимому, спецслужбы решили пойти самым простым путем, и не парились в изобретательности, ставя открыто все свои камеры, а мальчишка со склада негласно к ним подключился, чтобы не платить за охрану. Ну, что ж, ты только быстрее ЕЕ найдешь.

— И как же он их отслеживает? — спросил ты, вглядываясь сквозь клубы пара в лицо Громилы под желтым полотенчиком на голове.

— Ха! Так я тебе и сказал, — рыгнул в ответ пивом Громила, но уже через пару минут ты знал про оборудование почти все.

Ты стал охотником. На форумах, связанных с архивами Эдо, тебе объяснили, что выбор старого парка для Хакки Ягё был объяснимым. Место захоронения сёгунов Токугава было запечатано магическими обрядами, его охраняли тайные общины колдунов, и даже после Революции и всех прочих событий, когда, казалось бы, следы древнего прошлого канули в небытие, парады Хакки Ягё не прекратились. Во всяком случае, Громила был в этом уверен. Отец его сутками пропадал, мониторя записи камер и выходя на охоту в странных стрекозьих масках. Ты регулярно ходил в Уэно, обследуя храмы во всей его южной части, святилище Лис, алтарь древней Кэннон, маленькой, спрятанной в алтаре, пугающе черной и непонятной лицом, могилу солдат Токугава, убитых на этом месте, всех до единого, потомков прославленных колдунов, которых это отнюдь тогда не спасло от пуль и штыков. В конце концов, через месяц ты уже представлял, откуда и куда движутся эти призраки, где они появлялись и где исчезали, и почему-то нисколько их не боялся. Как и Громила, ты все еще считал их веселым аттракционом, вроде театра но. А все потому, что девчонка тебе показалась нестрашной. Ведь это она тебя там спасла.

Юя дал тебе первый взнос для Громилы на оборудование отца, на которым он решил наварить деньжат. Потом свою долю внесли остальные товарищи Юя, завороженные его россказнями. Когда накопилась сумма, на твой взгляд достаточная для покупки, ты дал знать Громиле, что вы готовы платить. На сей раз Громила был трезв и немногословен. Он лишь засмеялся, заметив, что сам-то считает все разговоры о Хакки Ягё шарлатанством, прикрывавшем какие-то секретные операции или банальное воровство из бюджета секретных служб. Достал оборудование он не самое лучшее, а то, что списали на склад как несовершенное и заменили другим — так меньше риска, что его скоро хватятся и обнаружат пропажу. Этого, как он уверял, тоже достаточно, чтобы видеть всё в темноте. Ты, конечно, не исключал, что Громила вас просто разводит, но он божился и клялся, что это реальная вещь, которую он вам отдает за ничтожные деньги. Вы торопились. Всем хотелось адреналина, а тормозить уже было в лом. Вы ударили по рукам. Дальнейшее — дело техники.

10. Иши

— Выходите, — сказали ему, и Иши повиновался, не споря.

Машина остановилась где-то на подземной стоянке, окруженная конвоем из полицейских в форме, касках и с автоматами спецназа в руках. Иши выбрался из машины и замер, уставившись на них, словно баран, не ожидая такой суровости. Путь, по которому они пронеслись этой ночью с Ниро, он не запомнил, все думал о Кейко, которая объявилась внезапно, и, пообещав вернуться завтра к обеду, бросила трубку так же резко, как и позвонила ему. Наверное, техники уже засекли то место, откуда она звонила, и видимо, туда уже был послан отряд, но Иши ничего не сказали. Он понял, что сам себе больше не принадлежит.

Подвальные помещения гаража были ярко освещены прожекторами, вокруг на парковках стояли одинаково затонированные черные большие машины, универсалы и кроссоверы с непонятными знаками на передних дверях, эмблемами, которых Иши и знать никогда не знал. Ниро кивнул ему, приглашая идти вперед, и Иши повиновался.

Охранники пропустили их к лифту, который открылся после того, как Ниро сунул в ячейку свою ладонь для сканирования — словно в рот Оракула в Риме вложил, подумалось Иши, который видел эту картинку древней круглой морды не раз и даже использовал в фотографии. Лифт, сверкающий зеркалами и никелированными панелями, открылся, оба вошли внутрь и остались одни, хотя он вполне мог вместить еще человек пятнадцать. Створки закрылись, и они вознеслись в высоту.

Их выпустили на темном, освещенной ночными светильниками этаже, который, тем не менее, охранялся видеокамерами, поворачивавшимися в их сторону по мере того, как Ниро вел Иши к дверям одной из ячеек, протянувшихся рядами по обе стороны стеклянного коридора. О том, что это было за здание, чем тут занимались и кого он сейчас увидит, Иши не спрашивал, понимая, что ему все равно не ответят или введут в заблуждение. Он знал, что скоро они сами все скажут.

Одна из стеклянных герметичных дверей вдруг открылась с шипением, словно на пневматических шарнирах, пропуская Иши внутрь. Он сам шагнул туда, не дожидаясь, что Ниро укажет ему, что делать. Он понимал, что его уже ждут.

И глядя перед собой, остановился в смущении. Полутемный зал, освещенный неоновыми лампами, словно в патинко, где отключили весь свет, кроме аварийного, заставленный приборами и мерцающими экранами компьютеров и мониторов камер слежения. За мониторами сидели люди в форме то ли полиции. То ли каких-то военных спецслужб, но Иши не мог и не хотел вглядываться в сумрак и различать их эмблемы и знаки отличия. Он не мог оторваться совсем от другого зрелища, открывшегося ему.

В углу прозрачного зала, там, где как раз не было ни мебели, ни экранов, а лишь черным плиты пола, похожие на татами, мягкие и бесшумные под ногами, висели четыре куклы, переплетенные и связанные тонкими черными ремнями, как в известном всем извращении «связывания», сибари, практиковавшемся в старые времена, а теперь лишь ставшие утехой для избранных. Иши поморщился, он сразу вспомнил, что как-то и сам проходил сибари с приятелем, и сохранил лишь гадостные воспоминания.

— Сибари или хобакудзюцу? — вполне равнодушно спросил он шепотом Ниро, который стоял у него за спиной.

— Ни то, ни другое, — ответил тот тихо, словно прошелестел. — Скорее, дзикарада, но мы не знаем, как они это сделали и не можем их освободить, не причинив ущерб телу. Они уже проросли в них.

Иши изумленно на него оглянулся и подошел ближе к висевшим телам, спеленатым, словно коконы, ничего не замечая вокруг, так его поглотило странное зрелище. Они и в самом деле, были больше всего похожи на коконы с вылупивышимися личинками, которые не смогли освободиться от пут своей скорлупы и повисли, навечно прикованные к родовому хранилищу, ставшему для них гробом. Иши разглядывал лица, спрятанные под черными масками с огромными глазами стрекоз, их спутанные и переплетенные сзади руки и ноги, примотанные друг ко другу, их тела, перетянутые словно тяжами черной сопливой слизи. Сзади него кто-то неслышно возник, ступая по поглощавшим шаги резиновым плитам пола. Почувствовав дуновение за спиной, Иши вздрогнул и обернулся.

— Спасибо, Ниро, — сказала фигура женщины стоявшему у дверей позади офицеру полиции.

— Я думаю, он их не знает, — сказал Ниро, кивнув на висевших перед Иши людей-коконов. — В манге про них не сказано ничего.

— Проверим, — сказала женщина в черном костюме с нашивками.

Ее волосы, стянутые сзади в прическу «конский хвост» шевельнулись, и Иши вновь почувствовал резкое дуновение, словно с ним рядом пронесся удар хлыста. Совсем молодая, подумал он, скользнув по ее лицу. И постарался не выдать свой страх и волнение перед ней.

Женщине было не больше двадцати пяти лет. Однако сейчас ее молодость казалась иллюзией, тщательно подчеркнутая всем, что на ней было надето, ее прической, гладким, словно обработанным ювелирными инструментами, точеным лицом без единой морщинки и складки, руками в обтягивающих тонких перчатках и облегающих ботинках, словно продолжавших ее длинные изящные и вовсе не вывернутые, как у большинства девушек, ноги.

— Митико Мацури, — сказала она ему, слегка поклонившись, Иши ответил тем же, хотя полагал, что тут представляться не принято. — Старший следователь четвертого отдела.

Иши все равно не знал, что за этим подразумевалось. Судя по всему, женщина была начальницей Ниро, да и не факт, что она назвала ему свою настоящую должность и имя. Он молча кивнул, ожидая продолжения разговора.

— Как вам уже пояснил Ниро, для нас главным сейчас остается поиск и задержание Синдзи Мориюки, — продолжила женщина, оглядывая нелепо стоявшего Иши с ног до головы, словно принимая его за чучело. — Вы, как мы полагаем, много знаете про него, называя его своим братом. Все действия, которые мы сейчас производим, направлены только на изучение тех способностей, которые он проявил в последнее время.

— Каких способностей? — машинально произнес Иши.

Женщина хмыкнула и жестом позвала Иши к коконам, подвешенным к потолку. Подойдя ближе, Иши поразился тому, как плотно, качественно и идеально они были связаны, не всякий посетитель тайных комнат в кварталах за Кабукичо добьется такого.

— Почему вы мне ЭТО показываете? — спросил он брезгливо, пытаясь разглядеть в полутьме, живы и люди под масками, висящие перед ним, или уже не дышат.

— Потому что мы полагаем, это дело рук Синдзи. Он заманил своих товарищей в парк Уэно, нарядил в эти костюмы, связал и отдал в жертву Хакки Ягё.

— Бред! — ответил ей Иши, сам удивляясь тому, что сейчас говорит. — Синдзи не мог это сделать. Во-первых, он бы с ними просто не справился.

Не отвечая на его восклицания, женщина подошла к одной из висевших фигур, сняла с нее маску и глазам изумленного Иши предстало лицо подростка, худое и бледное, с закрытыми глазами и спутанными волосами.

— Юя Кокура, семнадцать лет. Вы его знаете?

— Да, — выдавил Иши. — Они с Синдзи дружат, как будто.

Он хотел добавить, что, по его мнению, Юя такой же непутевый бездельник, как Синдзи, но вовремя прикусил язык. Что он вообще болтает сейчас, да еще с полицейскими, как будто на тарелочке все им выкладывает про себя.

— Видите, вы так уверенно про него говорите, что вас и пытать не нужно, — усмехнулась она.

— Ну, еще бы! Это друг Синдзи, они учились вместе и болтались везде! Я же писал об этом!

— Ладно, — вздохнула она и сорвала маску со следующей фигуры. — А это кто?

Иши тотчас про себя ахнул. Перед ним виселя связанная девушка, совсем юная, но сильная, поджарая и мускулистая, с коротко стрижеными волосами. Глаза ее, как у Юя были закрыты.

— Эту вы тоже знаете?

— Нет, — со вздохом честного облегчения ответил Иши. — Понятия не имею, кто это?

— Странно! Харо Матадзаки, семнадцать лет, одноклассница Юя, — ответила женщина. — Как мы поняли, она увязалась за Юя, так как была влюблена в него. Вы про нее тоже писали.

— Не помню! — прервал ее Иши, видя, что она хочет сорвать маску со следующей фигуры. — Довольно! Хватит! Лучше скажите сразу, они живы или нет?! И почему вы их не развяжете?!

Женщина повернулась к Иши резко и раздраженно.

— Конечно, живы, иначе бы мы говорили в морге. Их сон подобен некоей летаргии, но мы не можем их разбудить. Они словно в коконе, и что из них вылупится, мы не знаем.

— А если разрезать?

— Вы с ума сошли! — поразилась его невежеству женщина. — Кто же разрезает куколку! Тогда личинка в ней погибает и все. Так ей в бабочку превратиться не поможешь.

— Мы их и нашли-то в этаком состоянии! — встрял немедленно Ниро. — Прямо в Уэно под арками на пути в зоопарк. Представляете, вот бы завтра народ повалил туда, а там такое болтается.

— Да, — кивнула его напарница или начальница. –Ну, если найдем Синдзи, возможно, он знает, что с ними делать!

— Да что вы заладили! — вспыхнул вдруг Иши, удивленный поклепом на брата. — Синдзи! Синдзи! Да он и мухи не обидит не то, что свяжет кого-то… — тут Иши осекся, поймав себя за язык, и уже спокойней продолжил. — Вы же сами знаете же, что его… А, — махнул он рукой, — вы меня за дурака держите! Дешевое представление! Это же манекены!

— Идемте, — махнула она рукой и, первая же, сама пошла к мониторам в другом углу зала за прозрачной перегородкой.

Смущенный ее напором, Иши пошел за ней, слабо себе представляя, что может она ему показать. Если даже у них были вещдоки против его Синдзи, то вряд ли они простирались дальше невинных шалостей. Иши отлично знал, что Синдзи подобные эскапады были просто несвойственны. По крайней мере, за ним ничего опасного не замечалось.

Женщина оглянулось вдруг на него, словно знала нечто такое, о чем Иши и не догадывался, он даже заметил улыбку у нее на лице. Во всяком случае, ему так показалось. Она встала за монитором, одним из многих, по которым то ползла непрерывной лентой бегушая строка, то в бледной ночной черно-белой фактуре нечто копошилось бесшумно — у всех сидевших возле экранов были наушники, и звук не транслировался наружу, отчего в зале висела напряженная тишина, — то по дороге шли мерцающие ало-желтые человеческие фигуры без лиц, снятые тепловизором. Они все тут за кем-то следят, понял с испугом Иши, они мониторят весь город в поисках неизвестно чего, да, впрочем, понятно чего, любого серьезного компромата на каждого. Женщине нужна была какая-то архивная запись, и она нетерпеливо стояла у монитора и постукивала ребром ладони по корпусу, пока сотрудник, молодой парень в очках и наушниках, не остановил запись на какой-то, ему одному известной отметке. Тогда она прервала ожидание Иши, уже рот открывшего для раздраженных вопросов, и уверенно ткнула пальцем в экран.

— Вот! Вы его узнаете?

Иши наклонился к экрану, хотя даже с его места за спиной оператора картинка была вполне ясной и отчетливой. Сперва ему показалось, что он бредит, или же смотрит заранее записанное и снятой для какой-то фантастической ленты немое кино. Потом Иши перестал сомневаться, то ли оттого, что парень на экране взглянул мельком в камеру. Прежде чем надеть на себя маску со стрекозиными большими глазами, то ли потому что при виде его фигуры сомневаться уже было глупо.

— Да, это точно Синдзи. Похож, как две капли воды, — пересохшими губами выговорил против своей воли Иши, тряхнув головой. — Удивительно. Неужели он и в самом деле…

— Он раздает оборудование, — ответила, перебив его, женщина. — Смотрите, что будет дальше.

На черно-белом экране — Иши сразу понял, что съемка велась в инфракрасном излучении и для удобства просмотра переведена была в монохромное изображение, — Синдзи стоял перед остальными четырьмя фигурами, надевшими маски, размахивая бейсбольной битой и словно разговаривая с пространством. Смутно угадывались широкие дорожки парка, тени деревьев метались, создавая впечатление бури, лезли и закрывали на мгновенье экран густые толстые ветви, мешая разглядеть происходящее. Иши даже поймал себя невольно на том, что хочет смахнуть рукой тень, словно надоедливую муху, но она упорно продолжала липнуть к зрачку скрытой камеры.

— Это не тень деревьев, — ответила за него женщина, словно зная, что думает Иши. — Это те существа, с которыми он беседует.

Словно по ее знаку оператор остановил запись, увеличил стопкадр и разложил его по слоям отдельных цветов. В синем спектре ультрафиолета Иши ясно увидел кривые одноногие фигуры со множеством глаз, обступившие Синдзи. Это не было сном, но они явно боялись Синдзи и настороженно отодвигались от парня, держать на безопасном расстоянии от его биты, оказавшейся в ультрафиолете обоюдоострым мечом.

— Не понял? — сам себя спросил Иши, не узнавая в воине Синдзи, но и не сомневаясь в том, что это был именно он.

Следующие кадры повергли Иши в шок. Синдзи оглушил одну за другой все безвольно маячившие за собой фигуры в черном, быстро связал их, точнее, Иши показалось, что связал, но при внимательном рассмотрении все оказалось совсем е так. С ужасом Иши разглядел на большом экране, что Синдзи просто наклонялся к каждому из лежащих по очереди, дернул какую-то петлю у них за спиной в оплетающих всех четверых тонкой паутине ремней, и они мгновенно стянули каждого в непроницаемый кокон. Тогда одноногие разом выпростали ручищи и поволокли коконы за собой. К Синдзи приблизилась многоглазое существо на коротких ногах, и он без пререканий пошел вслед за ним, и камеры лишь провожали его странную ломающуюся походку к могилам в Уэно.

— Здесь мы вынуждены прерваться, — сказала женщина, когда экран пошел мерцающей серой рябью. — Поверьте, никто из нас не мог ожидать случившегося. Мы даже подмогу послать не успели.

Иши молчал, переваривая увиденное. Ему показалось, что только что окружающий мир потерял для него всякий смысл, а где-то неподалеку в этой обыденной жизни разверзлась настоящая преисподняя.

— Значит, вы их отбили? — спросил он загадочно.

— Нет, — ответила женщина. — Они их оставили нам. Костюмы захлопнулись сами и срослись с плотью ребят. Непонятный симбиоз тканей, это не было предусмотрено. Похоже, что с Синдзи этого не случилось.

— Откуда вы знаете?

— Потому что он смылся оттуда живым и невредимым. Вон валяется его форма, — женщина протянула руку и указала на маленький стол в углу у стены, который Иши поначалу не заметил.

На столике, освещенная лампой, лежала сбруя и маска со стрекозиными окулярами, на вид почти невесомая, но Иши побоялся к ней подойти. Ему почему-то казалось, что если он наденет ее, то с ним произойдет то же самое.

— Это все носил Синдзи?

— Да. От него остались частички эпителия, слюна в маске и… сперма, — сказала женщина после короткой паузы. — Он кончил в нее, пока был так одет.

— Я должен в это поверить? — сомневался все больше Иши.

Вместо ответа женщина сделала знак оператору, он поискал нужный файл в папке на рабочем столе, и открыл перед Иши на большом экране новое видео. Иши вгляделся и замер. В том, что двигалось перед ним на экране, даже в смазанном и темном мареве монохрома, не было никакого сомнения: они целовались. Парень, похожий на Синдзи, уже снял маску и обнимался с девушкой в легком платье, целовавшей его взасос и шарившей у него между ног. Потом он скорчился, держась за промежность, и по их лицам было видно, что оба расхохотались.

— И кто же она такая? — спросил недоверчиво Иши.

— Сейчас узнаете. Самое интересное, что мы давно следили за ней. Только по другой причине. Мы не знали, что они все-таки встретятся.

Иши повернулся к женщине, скрестив на груди руки. Ему было противно и мерзко узнать, что они всюду понаставили своих камер, и что он оказался свидетелем какой-то грязной операции, совершавшейся с его несчастным братом, в которую его случайно втянули. Еще противнее ему стало, когда он понял, что его Синдзи ни о чем не подозревал. Подсматривание и подглядывание уже давно было народной фишкой, за которую справедливо критиковали японцев всегда, но чтобы это глупое извращение было поставлено на поток и получило государственную основу, он и представить не мог.

— Вы, значит, все снимали, ведь так?

— Это наша обязанность, — уклончиво ответила женщина, но по ее лицу можно было понять, что эта слежка была для нее совсем не скучным занятием.

— Как ее имя? — нелепо злясь на самого себя за то, что был таким глупым художником, что все додумался напечатать, хотя его и предупреждали не раз, спросил Иши.

Но до него снизошли.

— Мегуми Такесита. Двадцать два года, не замужем. Работает на «Фудзи-ТВ» ведущей одной из программ. Как она попала туда и почему следила за вашим братом, мы не знаем. Это закрытая корпорация.

Иши открыл рот, не в силах выдавить из себя хоть что-то в ответ. Должно быть, его наивность и неведение стало всем слишком заметно, если он не узнал в девчонке ведущую. Как впрочем, и Синдзи, хотя кто его знает, что он о ней уже знал. Замешательство Иши было всем так заметно, что женщина засмеялась.

— Она тоже живая?…

— А то! Это медийная личность, мы следили за ней. Так положено. Кто знает, что ей может придти в голову, когда она выходит в эфир. Они встретились с Синдзи в районе Рёгоку, за стадионом сумо, там, где было старое кладбище. Сейчас там ничего нет.

— Все воскресли? — пробормотал Иши первую пришедшую в голову чушь.

— Нет, там же поставили новый дом. Строительная компания захватила это место за взятки. Из родственников никто не протестовал — их просто уже не осталось.

Женщина отвернулась и прошлась мимо Иши со скрещенными на груди руками.

— Она… ладно, это неважно. Когда она появилась на камерах, то была не одна. Мы поняли, что она преследует Синдзи. Понятия не имеем, зачем он ей понадобился. Может быть, Синдзи общается с ками и демонами, призраками умерших, которых нам удалось снять на камеру. Можете считать это научным открытием, а можете — нашим рутинным занятием.

Иши взлохматил волосы, мельком взглянул на экран, где его непутевый Синдзи целовался с девушкой. Он не мог вместить в себя все то, что сейчас узнал, да и верил с трудом, но не мог возразить ни слова.

— А если это грязная провокация? — спросил неожиданно он.

— Спросите об этом у Синдзи, — пожала плечами женщина.

— То есть, — осторожно подбирал он слова, — он ввязался в дело, которое угрожает национальной безопасности?

— Разумеется, — кивнула она, не стесняясь присутствия сотрудников, сидевших за мониторами. — Ведь настоящая Мегуми Такесита уже много лет, как мертва. Вы об этом не знали?

11. Синдзи

Ты просыпаешься оттого, что с тобой происходит очень уж непривычное. Тело ломит, словно его били и пинали ногами, как мяч, всю ночь напролет, лупили битами, как в бейсболе, кости, если не сломаны, точно вывернуты и поставлены не на свои места, да и синяки во всю спину. Ноги сводит жгутами, будто тебе пришлось нести в гору тяжести. С непривычки ты открываешь глаза, чувствуя, что задыхаешься, понимаешь, что лежишь поперек кровати ничком, поверх скомканных простыней, голый, покрытый гусиной кожей от холода, кто-то рядом настойчиво копошится в твоей промежности и гладит яички. Как, почему?! Сон словно снимает рукой. Ты разом переворачиваешься, и не можешь закрыться от пытливых насмешливых глаз. Она сидит рядом с тобой, протянув к тебе руку, нагая, как ты, с всклокоченными каштановыми волосами, разбросанными по плечам, прядями спадающими на высокие стоящие торчком груди, алые большие соски смотрят тебе прямо в лицо и дрожат, как вишенки на желе. Лицо ее, гладкое и прямое, белое, как у маски, озаряет улыбка, глаза скользят вниз, спускаются прямо в промежность, и ты уже догадываешься, почему. Твой член спросонок стоит, торча предательски вверх коричневой мясистой головкой, напоказ перед всеми, если еще кто-то есть в этой комнате. Тебе очень стыдно, ты же мальчишка еще, и не понимаешь, как тут оказался, хотя всю короткую жизнь только о том и мечтал. Она, не смущаясь, привычно и умело берет рукой твой твердый горячий член и начинает его массировать, глядя тебе в лицо внимательно и удивленно, наблюдая за твоей реакцией молча, как кукла. Тебя сводит судорога, ты берешь руками ее стоящие груди, наклоняешься к ней, начинаешь неожиданно для себя сосать ее твердые тугие набухшие кровью соски. Подобно ребенку в далеком детстве, только теперь все совсем по-другому. Соски ее сладкие, словно намазанные вареньем, но ты даже не задумываешься, почему, нет и мысли как она оказалась рядом с тобой и где вы находитесь, как будто так и должно было быть. Она обнимает тебя, вы целуетесь жадно и торопливо взасос, языки ласкают друг друга, твой разум летит в пустоту, сродни обещанной буддой. Ты опрокидываешь ее на спину перед собой и опускаешься сверху, удерживаясь над ней на руках, и не можешь никак попасть своим членом в ее мохнатую влажную дыру, и она помогает тебе рукой, постанывая прямо в ухо и оглушая тебя, когда член все же скользит в ее горячее текущее лоно. Оно сокращается, сжимает тебя, ты плачешь и стонешь от счастья, и начинаешь быстро и часто, как пес на дороге, толкать ее, забыв обо все. Она дергается и стонет в ответ, ее влагалище пульсирует, сжимает тебя, вы бьетесь вместе в едином ритме, кровать скрипит, грозя развалится, что-то падает со стола. Под матрасом слышен отчаянный треск, что-то рвется, звенят пружины, но ты уже на седьмом небе от счастья, член распирает сперма, грозя прорваться фонтаном, ты еле сдерживаешь ее, вопя уже во все горло, захлебываясь, и понимаешь, что не можешь больше терпеть с непривычки, а она все вопит и вопит в унисон с тобой. Наконец ты спускаешь в нее все, что накопилось в тебе большими толчками, извиваешься в судорогах и тонешь в блаженстве.

Она снова гладит тебя по лицу. На вид ей лет восемнадцать, как и тебе, и ты вспоминаешь сквозь полусон, что уже ее видел, и только гадаешь, снял ли ты проститутку или она сама завлекла тебя. Тебе странно, что она до сих пор молчит, словно говорить не умеет. Имени у нее нет. Ты пытаешься вытащить из подсознания, где ты ее нашел, и где вы находитесь, но не можешь никак догадаться. Чья-то квартира, белые стены и потолок, кровать, круглая и широкая, так что в какую сторону ты не ляжешь, всегда будет правильно. Ее тело кажется тебе воздушным, почти прозрачным, и тут ты начинаешь осознавать, что провел эту ночь с девушкой, о которой всегда мечтал и не верил, что она существует. Ты видел это прежде во снах и в кино, мечтая, как все получится, и робел и боялся, а теперь, когда получилось, ты понимаешь, что все вовсе не так уж и страшно, как представлялось.

— Ты скорострел, — говорит вдруг она, поглаживая тебя по щеке. — Это у тебя первый раз?

— Теперь уже второй. За сегодня, — усмехаешься ты, ощущая себя героем, хотя если бы она про тебя знала все, то никогда бы так не спросила.

— Я хочу есть, — продолжает она лениво, не слыша тебя. — Посмотри в холодильнике…

Ты поднимаешься и идешь к двери. Оглядываешься на нее в замешательстве, не зная, кто еще есть в квартире и не наткнешься ли ты там на ее родителей или подруг. Она хихикает, глядя куда-то вниз, ей смешно, как болтаются твои гениталии с каждым шагом. Ты понимаешь это и сам смеешься, смущаясь.

— Иди, иди. Там нет никого, — машет рукой тебе девушка, чье имя ты даже не знаешь, продолжая хихикать, словно тоже видит тебя впервые.

Ты открываешь дверь и выходишь.

В коридоре никого, где-то журчит вода, слышен шум машин на шоссе. За окном белизна, как в тумане сезона дождей. Коридор длинный, светлый, без мебели, будто в больнице, и упирается в кухню вдали. Направо дверь в ванную, ты уже знаешь, куда идти и двигаешься прочь на кухню. Открываешь холодильник, как робот, не глядя вокруг, достаешь пиццу из морозилки и бросаешь на стол. Пара ударов ножом, ты вытаскиваешь замороженный сыпкий от измельченного сыра круг и кладешь в большую микроволновку. Ставишь температуру и время, включаешь, и ждешь, как истукан, замерзая посреди большой кухни, почти пустой, будто в квартире до сих пор нет хозяев. Дом явно чужой, вид за окном ни о чем не напоминает, район неизвестен, да и Токио и это вообще. В испуге садишься на стул.

Стул холодный, он сковывает голые ягодицы, тебе неуютно. Предательские мысли снуют одна за другой, ты думаешь, как оказался тут, она ли тебя привела и почему ты не помнишь, и почему она не сказала тебе, кто на самом деле такая. И тут вспоминаешь про чудищ, с которыми она появилась. И сразу решаешь думать, что это было во сне.

Ты слышишь шаги в коридоре, вскакиваешь в испуге, ищешь, чем бы прикрыться. Шаги удаляются, словно кто-то вышел из вашей комнаты и смело прошлепал к ванной. Неужели все-таки кто-то там видел твой новый позор? Ты надеешься, что это была она, но выглядываешь с опаской, боясь, что тебя заметят, и видишь удаляющуюся черную большую фигуру с высоким густым гребнем из торчащих волос. Она поворачивает за угол в конце коридора и исчезает. Создание, промелькнувшее лишь на миг, выглядит явно не человеком.

Липкий страх ползет по животу, еще мокрому и липкому от ее влаги и спермы твоей, ты дрожишь, яички втягиваются внутрь от волнения, ноги щупают холодную плитку на полу, микроволновка пищит требовательно и назойливо. Ты открываешь ее и замираешь на месте. Внутри ничего нет!

— Кто это был?! — влетаешь ты в комнату с пустой коробкой от пиццы в руках.

Она смотрит испуганно и удивленно, не понимая твоего страха. Голый, растерянный и оглушенный, ты садишься перед ней на кровать и смотришь в бездонные черные глаза девушки, опять смеющиеся над тобой.

— Они не люди, не бойся их, — говорит она, беря тебя за руку. — Когда мы выйдем наружу, они исчезнут. Это всего лишь призраки.

— Да ладно! Откуда ты знаешь? Ты кто такая? — ты спрашиваешь напряженно, как на допросе.

— Мегуми, — отвечает она удивленно, словно ты и в самом деле забыл ее имя напрочь. — Ты забыл, что спасал меня этой ночью от них? А ведь я не просила?! Впрочем, спасибо.

Ты пытаешься вспомнить, усилие вспыхивает на лице столь отчетливо, что она снова смеется, и тянет тебя к себе, обнимает и начинает опять целовать, засовывает язык тебе в рот и облизывает его изнутри. Это так странно, но ты отвечаешь ей, дрожь успокаивается, внутри все оттаивает, ее рука вновь копошится в твоей промежности, среди черных зарослей нащупывает и сжимает, словно игрушку в ванной, твои напряженные яйца.

— Ох, — шепчет она, — как они съежились. Ты испугался, маленький? Иди ко мне, мамочка тебя успокоит.

Она валит тебя на постель, ложится сверху, укрывая своим телом, согревая его, целуя и лаская руками лицо. Твой член снова стоит, она берет его в руку и вдруг нагибается и начинает сосать. Ты выгибаешься в остром приступе наслаждения, и откидываешься навзничь…

…За пару часов до этого ты стоял с ней у пустынного перекрестка в районе Каппабаси, неведом образом принесенные туда в темноте. Вы удрали с Хакки Ягё в последний момент, она выдернула тебя из толпы монстров, тянувших к тебе толстые липкие руки, лапы, щупальца, клешни со стекавшей с них сопливой слизью, обнимавших и кланявшихся тебе, дрожавшему и испуганному, и поволокла за собой в кусты. Ты вяло отбрыкивался, холодный пот заливал глаза. И ты, вырвавшись от нее на соседней аллее, начал сдирать с себя то, что еще минуту назад было твоей защитой.

— Нет! — заорала девушка, хватая тебя за руки и выкручивая назад. — Они проглотят тебя!

— Плевать, — бормотал ты, вяло дергаясь, но, уже обнимая ее, чувствуя в руках мягкую плоть, податливую и упругую, и уже зная, что это была она, та, что прошла мимо тебя, мывшего чертовы окна, та, что пролетела по улице в темноте, не касаясь земли, та, которая вывернула твой замкнутый мир наизнанку.

Ты задохнулся от счастья и начал ее целовать. Назойливо кто-то шептал в твоей голове, что нет на глупости времени, но эти глупости захватили тебя целиком, словно ты дорвался до них, как Аладин до пещеры с сокровищами. Сердце билось, стараясь выпрыгнуть из груди. Твой член вздулся в коконе из непроницаемой кожи, и почти тут же тугими толчками изверг из себя накопленное. Ты ахнул и скорчился, она поймала руку твою, шарившую в промежности и измазанную уже теплой спермой.

— Ну, и дурак! — прошипела она, и рванула тебя за собой.

Ты вырвался снова, ошеломленный, пристыженный, гадкий себе самому, начал сдирать с себя сбрую, враз потерявшую свои свойства и сползавшую с тебя, словно обожженая кожа. Она отскочила, изумленно разглядывая тебя, но ты уже творил что-то свое, глупое и беспомощное, не замечая девчонку. Стащил с себя черную кожу, вышвырнул ее прочь, и встал перед ней, голый, испуганный, перепачканный своей спермой, свисавшей противными соплями с жидкого черного мха на лобке. В голове мелькнула рваная мысль, что ты не более, чем обезьяна, жалкая придурочная макака перед лицом дрессировщика. Дрессировщик поднимает свой хлыст и бьет тебя в наказание за проделки. А ты не в состоянии спрятаться…

— Хватит, пошли, успеешь еще! — не смущаясь, она взяла тебя голого за руку и повела за собой. — Ты такой жалкий, что даже меня тошнит. Не думай, что так уж люблю тебя, — бормотала она, таща тебя через кусты.

Ноги больно кололи и царапали ветки, в темноте ты натыкался на деревья, шатался и чуть не падал, но она упорно вела тебя за собой, а потом, под сияющим фонарем встала, расстегнула рюкзак и вытащила свой дождевик.

— Оденься, смотреть противно.

Вокруг никого больше не было. Ни ками, ни демонов, ни монстров и чудищ, ни одноклассников, брошенных где-то в аллеях парка. Ты развернул дождевик и машинально надел его на себя, не понимая, что делаешь.

— За них можешь не переживать, их не сожрут, поверь, — ответила она, словно угадав твои мысли.

— А я и не переживаю, — пробормотал ты себе под нос. — Как твое имя?

— Мегуми, — отвечает она раздраженно. — Но это для тебя не имеет значения. Верно?

Ты молча кивнул и тут же забыл все на свете. Она сделала знак, повернувшись к тебе спиной, и ты поплелся за ней, словно пугало, сошедшее с поля, развевая полы ее длинного зеленого дождевика. На Каппабаси под ликом священного повара, полного священного гнева против тебя, вы сели в ее машину и она повезла тебя неизвестно куда, даже не сообщив, что за этим последует…

…Точно так же не предупредил тебя Юя полгода назад, когда затащил в машину отца, взятую у него напрокат — Юя всегда платил папочке, когда надо было уехать, — чтобы отвезти тебя за большим кушем, как он сказал. Большой куш заключалось в том, что надо было участвовать в конкурсе на каком-то как-бы-канале, выходившем в ночной эфир по подписке. Когда он это сказал, ты сразу напрягся и начал что-то подозревать. Юя лишь усмехался, ничего не рассказывая, было видно, что он там уже засветился. Вы шли с ним по тесным ночным коридорам, поднявшись на шестой этаж с заднего входа в длинное приземистое здание, похожее на ангар. В коридоре репетировали артисты, кто-то жонглировал в нелепом наряде, кто-то читал стихи, тут же пели, раскачиваясь на носках, готовясь разогревать публику, а в стороне фехтовали, не боясь задеть проходящий народ. Ты лишь вертел головой, не переставая всему удивляться. В одном из павильонов стояла напряженная тишина, когда вы туда заглянули, ты даже подумал, что Юя ошибся, но вдруг там раздался такой взрыв хохота, что стены из пластика и фанеры вокруг вас затряслись.

— Сюда, сюда, — дернул Юя за руку какой-то распорядитель в очках, попутно окидывая взглядом твою фигурку. — А он точно сможет, не оробеет, как тот, кого ты тогда притащил? Вот будет позорище! Ты проверял?

Юя покачал головой.

— Да, проверено еще как!

Все засмеялись. Уже потом ты понял, как он и что у тебя проверял, но сейчас твои мысли путались и ты совсем растерялся от страха.

— А посмотреть, не кривой ли…

— Нет, — резко ответил Юя, — я видел. Голову даю…

— Интересно знать, где… Ладно, у нас две пары придурков слетели, вы вместо них.

И вас пропустили внутрь.

Ослепительный свет почти оглушил тебя. Кто-то подбегал, просил документы, кто-то спрашивал возраст, кто-то бесцеремонно оглядывал с ног до головы и щупал одежду, будто хотел проверить ее на просвет, но ты стоял, как скала, как потом сказал тебе Юя. И им это очень понравилось. Вокруг дыбились декорации из цветного платика, нависали яркие щиты, бегали люди, суетился с камерами на рельсах оператор с помощником. К Юя подскочила девушка в фартуке и извиняясь и кланяясь, подсунула на подпись бумаги с уже вбитыми на компе твоими данными. Ты был настолько ошеломлен тем, что они все так быстро делали, что сразу поставил подпись.

— Когда вы успели? — смог спросить ты, вспоминая, давал ли им раньше паспорт.

Тебе не ответили. Ты просто был вещью для них.

— Ну? — повернулся, поклонившись на всякий случай, еще один полный распорядитель, деловой, как начальник охраны. — Вы готовы? Надо разогревать? Если не встанет…

— Встанет, — усмехнулся Юя и начал снимать штаны.

— Что ты делаешь? — только и смог спросить ты, схватив его за руку.

— Собираюсь участвовать. Давай, скорее, мы должны закончить до десяти. Начнем вместе, один из нас выбывает. Надеюсь, что ты.

— А потом?

— А потом в бар на Синбаси, заливать твой позор.

— Почему мой, а не твой?

— Потому что проиграешь ты, неудачник.

— Что вы ждете? — подскочила к тебе еще одна девушка в фартуке, а за ней торчала толпа таких же девиц, глядящих на тебя во все глаза и хихикающих. — У вас уже очередь. Мы не можем задерживаться.

Ты глядел на Юя, с трудом понимая, что происходит с ним. Он снял штаны, спустил трусы, и теперь стоял перед этим девками голый от пояса вниз со своими мохнатыми гениталиями. Камера на рельсах двинулась к нему, снимая его позор, а он улыбаясь, тут же начал себе дрочить.

— Эй, — дернула тебя за руку девушка, раздражаясь, — А ты? Особый приказ нужен? Ты же подписал договор! Скорее! Не сделаешь, оштрафуют.

— А камера? — только и смог ты сказать, показывая на массивную стальную тушу похожей на пушку камеры на колесах.

— Ерунда, они закрасят лицо. Никто не узнает. Читал договор? Поехали. Шевелись, где твой пенис!

Это было насилие, и ты ему подчинился. Тем более, что с Юя ничего страшного не произошло. Он просто дрочил, стоя как столб, закрыв глаза и сияя блаженной улыбкой. Девушка наклонилась к его лобку и под ее умелыми быстрыми движениями через минуту член его как копье самурая, бесстыдно торчал между ног. Лицо Юя приобрело совсем уже тупое и напряженное выражение, что ты засмеялся и тоже стал раздеваться. Ты уже понял, в чем заключался трюк — ему на торчащий член девушки набрасывали кольца, как в детской игре. Секунду спустя ты вдруг увидел, что сам стоишь без штанов, валявшихся где-то сзади, и ведущая, наклонившись, снимает с тебя трусы. Дернувшись от стыда, ты и опомниться не успел, как предстал перед толпой смеющихся девчонок голым, без трусов и с вывалившимися коричневыми гениталиями напоказ. Все остальное было уже как во сне. Со всех сторон ударили лампы, тени вокруг исчезли. Хохот и визги взлетели почти до небес, когда девчонка взяла в руку твой член и стала его массировать столь умело, что через минуту и он стоял, как у Юя. Ты изогнулся, едва не кончив в ее руках, но тут же получил от нее звонкий шлепок по попе, и гневный окрик:

— Держи ее при себе!

Что надо было держать, ты сообразил сразу, все еще робея от оттого, что тебя возбужденным видят по телеку, хотя и верил, что лицо твое затонируют до неразличимости. Следом за окриком тебе на торчащий член влетело пластмассовое кольцо. Ты опять изогнулся, но кольца продолжали лететь, то отлетая, ударяясь о бедра, то метко попадая на него, как на крюк. Девка иногда наклонялась, смеясь, и массировала твой член, чтобы он не опал прежде времени, и ты содрогался от наслаждения. А потом, когда на нем висело уже колец пять, вдруг наклоняясь, взяла его в рот и стала сосать, лаская своим языком его напряженную большую головку. Ты не удержался и тут же кончил от неожиданности, под хохот всех остальных. Отплевываясь, она отскочила, а ты продолжал выдавливать из себя каплями липкую белую сперму и все окружающее для тебя перестало существовать. Ты уже понял, что проиграл, потому что ты неудачник, Юя и тут оказался сильнее тебя, и смеялся вместе со всеми, ловя на свой член, торчащий предательски словно палка, кольца одно за другим, дубль за дублем, раз за разом, и продолжал это делать, когда тебя уже уводили прочь…..

Где-то в недрах у них и сейчас лежит та запись позора, который ты оставил в истории. Когда все закончилось, и вас отправили в душ, то потом все показали. Лицо твое было разложено на квадратики, как договаривались. Но все равно, даже безликий на том экране, это все равно был ты, смуглый, худой мальчишка с торчащим коричневым членом из почти безволосой промежности, который гладила то и дело пальцами девушка в фартуке, чтобы он не опал. Скорострел, как назвала сегодня тебя Мегуми. Тот стыд так засел в твоем сердце, что даже когда ты вышел оттуда с Юя, ощущая в кармане сладостный хруст купюр, гонорар за свое унижение, он не развеялся, и не исчез при выпивке. Ты знал, на что шел, и это подпольное видео было твоим единственным шансом добыть эти чертовы деньги. Ты отдал потом их Громиле за его ворованную аппаратуру, надеясь, что они послужат тебе ко благу хоть тут, несмотря на все унижение. Как ты потом узнал, Юя поступил с ними также. Других способов сорвать большой куш он не сумел придумать.

…Вспомнив и пережив во сне снова минуты позора, ты открываешь глаза, и на миг их зажмуриваешь, пораженный ярким солнечным светом. День, как ни в чем не бывало, стучится в окно, освещая белые стены и потолок без единой трещинки и изъяна. Ты лежишь на круглой постели один, раскинувшись, словно тебя свалили тут пьяного и забыли закрыть одеялом, голый и потный. Едва уловимый запах мочи и еще чего-то нежного, соленого, терпкого, запах той девушки, с которой у тебя был ночью секс, стоит еще в воздухе, но вся постель смята твоими руками и от нее не осталось следов. Ты вскакиваешь в испуге. Голова кружится, мозг еще мутный и тяжелый спросонья. Твоя одежда валяется на полу, как будто ты приперся сюда ночевать вместо парка Уэно, и все, что случилось прежде, Хакки Ягё, костюмы из кожи, маски с глазами стрекоз, девушка-призрак и мохнатое существо в коридоре — все это лишь отражение твоего кошмарного подсознания. Ты шаришь по полу, собирая свое барахло, недоумевая, чья это квартира, в которой тебе не хочется оставаться ни на секунду. Спальня тебе показалась знакомой, но ты думаешь, что иногда места, увиденные в глубинах сознания во сне, встречаешь потом наяву, и они представляются уже обжитыми. Иногда ощущение дежа-вю охватывает в самых необычных местах, и это одно из них. Ты ищешь свой телефон, он лежит на полу под одеждой, неотвеченных звонков нет, есть лишь сигнал будильника, от которого ты, наверное, и проснулся. Тебе что-то щиплет ноги, ты суешь руку вниз и чувствуешь засохшую сперму, и, шатаясь, идешь к двери в поисках ванной. В дверь на уровне глаз воткнута чья-то записка. Ты раскрываешь ее. С ошибками там написано для тебя: «Синдзи, дружок! Спасибо за компанию. Встретимся в Ебису у больших часов в 10 вечера. Целую. Пока. Мегуми».

Ты прячешь записку в карман штанов, которые держишь в руке. Открываешь дверь в коридор, и только тогда чуть не падаешь в изумлении, понимая, куда попал. Тебе даже странно, что ты не узнал квартиру. Как ты мог позабыть, усмехаешься ты, выглядывая из коридора в гостиную, где, как обычно, царит бардак. Это всего-навсего квартира твоего старшего брата, художника Иши Мегуро, отшельница-хикикомори, который почему-то отсюда бесследно исчез…

12. Иши

— Вы же знали, что он ходит во сне? — спрашивала она в сотый раз, и он уже устал отвечать, как по-писаному. — Это с ним началось после того, как мальчик убил дедушку с помощью моти? Или приступы были раньше?

Иши тупо молчал. Ему с самого начала не понравилось, как она проводит допрос. Пересказывать всю историю не хотелось, тем более, они и так все могли прочитать. Сперва Иши показали все, чтобы уличить его Синдзи, про которого он столь необдуманно нарисовал мангу, а теперь выпытывали из него всю грязь, о которой он старался забыть, но она так и осталась в его душе с детских лет. Он не хотел возвращаться в детство, но оно-то и интересовало их больше всего.

Он уже и сам был неуверен, что смерть дедушки, перевернувшая жизнь семьи — дело рук Синдзи. Во всяком случае, он так и не смог доказать, что руки, измазанные в липком моти и участвовавшие в его ужасном конце, были руками Синдзи. Старик уже тогда был и немощен, и почти слеп, и начинал выживать из ума, но все же не до такой степени, чтобы засунуть себе в глотку слипшийся ком рисовой клейкой пасты с кулак толщиной, направив его прямо в дыхательное горло. На это упирали и полицейские, и врачи, и конечно, эксперты криминального отдела полиции Кобэ, примчавшиеся с кафедры патанатомии местного института. Тот необычный случай в их практике был очень кстати, и они, не задумываясь, вынесли свой вердикт, обвинив десятилетнего мальчика, смертельно напуганного, впервые изолированного от родителей и запертого в клетке-боксе психиатрической клиники, в намеренном умерщвлении деда с помощью рисового колобка. Ребенок молчал, как немой, пораженный агонией деда, случившейся у него на глазах, и когда его отправили на принудительное лечение, долго не мог говорить. Иши, вечно замкнутый, терроризируемый одноклассниками, тогда взбунтовался, поссорился с отцом и дядей, обвиняя обоих в глупости и предательстве сына, который, конечно, не виноват. Тем летом всех охватило шоколадное безумие, и Синзди не только его не избежал, а был самым первым во всем, и обвинить его в баловстве с моти было просто нелепо. Кондитерское безумие охватывало всех школьников волнами каждый год, словно цунами. То это касалось мятного вкуса, то вдруг все, как маньяки, набрасывались на мороженое и конфеты с солью, то это была соевая пудра кинако. В принципе это не имело значения, главное, чтобы тебя захлестнула эта странная мода, а уж там любое кафе, кондитерская или забегаловка, не говоря уж о магазинах, обеспечат тебя любой сладостью с модной начинкой по самое не могу. Сам Иши, как настоящий хикикомори, успешно избегал всего этого, и его-то в первую очередь и надо было подозревать. Но у него было алиби, а вот Синдзи попал на глаза.

С Иши не спорили. На него просто не обращали внимания. Соображения безопасности в родительском комитете школы взяли верх. В противном случае, отцу или матери грозило обвинение в недостойном воспитании сына, ненадлежащем уходе за стариком, а то и похуже, и перспектива сесть за решетку показалась семейству Мориюки гораздо худшей, чем временная изоляция младшего сына. С тех пор о случившемся старались не вспоминать. Когда ребенок вышел из клиники, то забыл обо всем, так и не выяснив, что именно случилось в тот день. Иши со временем согласился с таким решением. Лучше лечебница, чем тюрьма, а решение таким способом избежать позора семьи было единственно правильным.

Ему казалось, что воспоминания о дедушкиной семье должны быть давно похороненными вместе с дедом на кладбище в Кобе, под гингковыми деревьями, разросшимися среди старых могил. Туда положили и бабушку, и после ее сестру, и раньше сестру другую, и брата, жену его и их сына, умершего во младенчестве еще в годы войны. Там же лежали их мать и отец, имен которых Иши не помнил, и не имел никогда желания выяснять, и еще какие-то родственники, зарытые в своих урнах среди покосившейся фамильной ограды. Из своего детства он помнил, как бабушка, смеясь и странно подмигивая, рассказывала сотню раз, как ей удалось спастись во время эвакуации с Окинавы, и поэтому она будет жить очень долго. Выйдя замуж за дедушку перед самой войной, она и предположить не могла, что родина рода Мегуро, городок Урасоэ, едва не станет ее могилой во время бомбежки. Ей удалось добиться перевода в строительный отдел ближе к деду на Окинаве в середине войны, когда его перебросили туда с Филиппин, тогда же никто и не думал, что остров скоро окажется под огнем. По ее детским рассказам Иши запомнил навеки название корабля, который должен был вывозить ее вместе со всем отделом военных строителей, но она почему-то тогда застряла дома, собирая свои нехитрые вещи, и когда прибежала в порт, то увидела лишь дым из трубы уходившего теплохода. Ее не дождались. Уже шли налеты, и она решила, что так и останется тут, до прихода американцев, а от них можно было всего ожидать, но как ни странно, это ее спасло. В ту же ночь теплоход разбомбили. Узнав о гибели корабля с ее сослуживцами, решили, что ее уже не увидят, и заказали по ней поминальную службу. Хикари между тем повезло. На другой день отходил еще один пароход, совсем старый, на котором вывозили какой-то секретный груз. Ее взяли на борт по ходатайству начальника гарнизона, к которому она явилась ни свет ни заря. Дома она долго смеялась и решила, что будет теперь жить очень долго. Глядя теперь на выбитое на сером могильном камне имя Хикари, Иши бы сейчас с ней поспорил.

— Я знаю, что Синдзи в этом не виноват, как вообще не виновен ни в чем, — ответил он коротко, глядя себе под ноги, решив идти до конца. — Вы же знаете, что Синди не…

Это последнее слово повисло у Иши на языке. Женщина встала и пружинистым шагом прошлась по кабинету, длинному и глухому, как та могила, которую раскапывали на кладбище, когда хоронили урну с костями бабушки. В тот раз кости впервые складывал в нее Иши, принимая их от отца палочками в дрожащих руках. Отец тогда прошептал, что ему показалось, будто многих костей бабушки не хватает, хотя они сами простояли у печи крематория всю долгую процедуру. Ему уже тогда показалось, что кости были какие-то странные, как у кошки. Иши потом снилось, что бабушка просто вылезла с другой стороны крематория и ушла, бросив вместо себя в огонь кошку или собаку, и он просыпался то и дело, весь в холодном поту…

— Довольно! — резко сказала она, почти заорала, словно была начальницей Иши и делала ему очередной выговор. — Вы же видели запись, вы узнали его и подтвердили нам, что это был именно Синдзи. Он опасен, прежде всего, для себя самого! Вы хотите его пожалеть? Так любите эту тварь?! Да или нет?!

— Нет, — он покачал головой, жалея своего непутевого Синдзи. — Чтобы его запытали?.. Черта с два… Дайте мне хоть на него посмотреть, когда арестуете!

— А то что? — не унималась она. — Мы подсунем вам кого-то иного, а Синдзи убьем?!

— Я хочу убедиться сам, что это не ложь…

Дама в черном не выдержала, встала напротив, опершись руками о стол, словно уже на допросе.

— Ну, что ж. Будь по-вашему. Тогда его будут спецслужбы трясти по полной! Вы этого добиваетесь? Чтобы его признали преступником?! Вы же сами писали, что все случившееся организовал именно он: и смерть вашего деда, и похищение военных приборов, и убийство Татцуя во время землетрясения! Это попытка диверсии против государственного устройства страны. Теперь этому мальчику светит пожизненный срок!

— Что от меня требуется? — поднял он глаза и поразился ее пронзительному, прожигавшему насквозь страстному взгляду, и против воли своей напрягся, сдерживая желание, и свой пенис, заворочавшийся в штанах.

— Помощь. Согласие на сотрудничество. Вы единственный, кто хорошо его знает. Мы не собираемся его убивать. Просто выясним, зачем он все это затеял, — ответила девка самодовольно и скрестила на груди руки. — Подпишешь эту бумагу, если хочешь, чтобы твой Синдзи жил нормально, как любой человек.

— Значит, я признаю, что он….

— …и врачи подтвердят…

— …и спишут на него все зависшие преступления?

— Твои родители уже это сделали, — она развернула к нему мелко исписанный лист бумаги с подписями родителей и личной печатью отца. — Год назад. После того случая в университете. Готов?

Иши вздохнул с сожалением.

— Да иди ты… — он отвернулся.

Она выругалась и рассерженно отвернулась от Иши, молча разглядывая носки черных ботинок. Кажется, он сделал большую ошибку, хотя и не первую за эти дни, но что вы хотите от хикикомори.

— Сперва я хочу его видеть! — сказал он скорее для себя самого, чем для полицейских ищеек. — И поговорить обо всем!

— Это другой разговор! Как только он окажется в наших руках…

Она улыбнулась, и Иши стало не по себе.

— Ну?

Телефон перед ней мелко завибрировал, экран включился синим ультрафиолетовым сиянием. Женщина схватила его, поднесла к уху и молча, не произнеся ни слова, ни вздоха, выслушала сообщение. Сказала лишь в ответ: «Хорошо!» — и отключила.

— Ну, вот, они его выследили. Подписывай, а то при аресте может случиться непоправимое.

Иши почувствовал себя выжатым как лимон. Он не стал больше спорить, подписал заявление, которое лежало перед ним на столе уже час, в пустой графе снизу. Передвинул бумагу ей, она мелком взглянула и, повернувшись, нажала на пульт.

— Пошли, — сказала она спокойно, словно речь шла о том, чтобы сходить в магазин. — Посмотришь, как его будут брать. Тебе будет полезно…

Двери за его спиной разошлись в стороны с характерным пневматическим чмоканьем, и Иши понял, что его зовут на охоту.

13. Синдзи

«Алмазный план Синдзи» — это название своего алгоритма ты придумал уже с утра. Утром, встав ото сна, ты позвонил на работу в кафе, где заставляли тебя мыть окна, что, в конце концов, и привело к встрече с Мегуми, и сказал им, что не придешь. Они согласились, хотя менеджер Акахара начал зачем-то выспрашивать, откуда ему ты звонишь, будто раньше это вообще кого-то интересовало. Ты отключил телефон и помчался в центр, следуя по пунктам «Алмазного плана», от которого тебя самого била нетерпеливая дрожь.

Ты сидишь в архиве Токийской парламентской библиотеки и уже третий час копаешься в старых газетных архивах. Здесь все, даже самые редкие и небольшие издания оцифрованы, газеты пронумерованы до единой, поиск работает как часы, комп выдает информацию большими пластами, как экскаватор, вскрывающий кладбище динозавров, только успевай переваривать. Тебя интересует одно: что пишут древние о семье Такесита, если таковые записки вообще имеются. Лучше, чем в полицейских хрониках и архивах, о ней, да и обо всех остальных, не найдешь ничего. Через десять минут после первого запроса, пробного робкого шара, на рабочий стол перед тобой в мониторе легли сотни файлов, в которые ты погрузился, словно несчастный аку, ныряющий за жемчужинами где-нибудь в Аомори.

В общем, дело было так. В конце 13-го века жил в Осаке богатый производитель татами по имени Янага Такесита. Род его происходил из бедных рыболовов, и со временем поднялся на торговле рыбой, купил несколько больших лодок и завел целую артель рыбаков, но наш-то Янага оказался не промах и с высокими помыслами, поэтому первый в роду забросил возню с морскими гадами и тварями. Видимо, надоело, да и работа была все-таки грязной. Купил дело у детей умершего соседа по улице и неожиданно пошел в гору. В 1294 году этому Янага посчастливилось встретить на рынке одного странного монаха Ниси, оказавшегося одним из учеников знаменитого НитирО. Нитиро этот был, как потом выяснилось, прямым учеником основателя тайной тантрической школы монаха Нитирэна. Встреча эта на шумном базаре так впечатлила татамщика, что он передал Ниси свой собственный дом на перекрестке улиц Годзё и Гитоин, чтобы тот превратил его в храм Нитирена. Надо сказать, что к тому времени кружок пресловутого Нитирена еще не был признанным направлением в дзене, и заиметь в своих жертвователях такого богатого и успешного последователя для них было большой удачей. Подарок Такеситы ученики Нитирена приняли с радостью, а построенный на этом месте храм был даже назван Янага-дэра. Разумеется, настоятелями храма тоже стали дети этого самого татамщика Янаги, обратившиеся в учеников Нитирена. Они передали эти должности своим детям, те своим, и так по наследству и продолжалось до бесконечности множество сотен лет.

Лет двести спустя храм был разобран учениками учеников Ниси из-за земельных тяжб с остальными родственниками Такеситы, не проникшимися красотой тантрического учения. От греха подальше он был перенесен в точности до последней детали и поставлен недалеко от перекрестков улиц Омия и Синдза, где получил новое название — Касадзи. В течение следующих сотен лет храм несколько раз разбирали и уносили с собой последователи Ниси и Нитирена, когда их выживали с насиженного места очередные соседи или городские и квартальные власти, пока он не устаканился, наконец, на своем сегодняшнем месте в Кавасаки, получив имя Дзокейдзи. Сделано это было не без прямого влияния одного из сёгунов Токугава, занимавшегося благоустройством столицы Эдо и желавшего, чтобы основные священные места также были в пределах досягаемости из его резиденции. Так или иначе, но в 1772 году Дзокейдзи обосновался там, где и стоит до сих пор. А вот с хранителями его из рода Такеситы возникла большая проблема.

Уже в конце 18-го века прямые потомки Такеситы, из которых адепты Нитирена выбирали себе настоятелей, вымерли, а побочные ветви рода начали всячески избегать этой чести. В конце концов, на традицию последователи Ниси махнули рукой, нашли достойных в своей среде, и с тех пор пути рода Такеситы, снова занявшегося, как ни странно, торговлей татами, и нитиреновцев, разошлись. В начале 20-го века храм Дзокейдзи и род Такесита существовали отдельно, и в новых условиях промышленной революции и финансового процветания потомки торговца, ставшие теперь крупными бизнесменами, преуспевавшими в самых разных областях, жертвовать на храм, обращавшийся к ним в трудные времена, вовсе не собирались. Тогда и было произнесено одним из монахов пророчество, что роду Такеситы не быть на земле живых, но переселится он в края мертвых, пока его не сменит достойнейший. Сказано это было так туманно, что каждым монахом и мирянином храма трактовалось по-своему. Потомкам Такеситы пророчество сообщили, но они лишь посмеялись над этой нелепостью и суеверием. И успели про него позабыть, поскольку их процветание продолжалось, несмотря на всевозможные трудности, переживаемые страной. Во всяком случае, в последнюю войну Такесита нисколько не пострадали, а после начала американской оккупации стали образцовыми коллаборационистами и сколотили неплохой капитал на поставках продовольствия со своих плантаций и ферм на американские базы.

Спустя тридцать пять лет после войны новый глава семьи Такесита, Нобору, стал владельцем телекоммуникационных компаний и создал телестудию «Сёдзи», выпускавшую детские передачи и фильмы. Экономический бум только способствовал его сногсшибательному успеху, и жаловаться на судьбу и негодование Божества он не мог. Несмотря на пророчество, о котором все словно уже позабыли, нынешний Такесита шел от успеха к успеху, и уже собирался всерьез заняться политикой, договариваясь с влиятельными людьми о своем выдвижении в депутаты нижней палаты.

В этот момент и случилась трагедия, о которой писали тогда все газеты. Единственная дочь Такеситы, красавица Мегуми, студентка технологического университета, была найдена в Синдзюку под окнами небоскреба, на 44-м этаже которого находился офис телестудии «Сёдзи» ее отца. Это было тем более странно, что окна не открывались во всю ширину специально из соображений безопасности, и пролезть просто так в узкую щель наверху Мегуми сама не могла. И хотя следов злоумышленника не обнаружили, а в дневниках несчастной Мегуми нашли и записи о самоубийстве, и жалобы о неразделенной любви, народная молва заклеймила виновником смерти девушки не ее возлюбленного, студента того же университета, который ни о чем даже и знать не знал, а самого отца Мегуми Нобору, приписав ему сразу и злобный тиранический нрав, и издевательства над несчастной красавицей, и, вообще столько всяческих козней и моральных уродств, что ни о каких выборах, да и о дальнейшем успешном бизнесе не могло быть и речи. Обвиненный во всех смертных грехах, бедный Нобору засел взаперти своего загородного дома, охраняемый женой и собаками, предаваясь пороку пьянства, а затем и вовсе исчез. Его искали неделю безрезультатно, версии в газетах были опубликованы самые разные, одна похлеще другой, пока лесники не обнаружили сильно вздувшийся и почерневший на жаре труп, похожий на несчастного, повешенный в знаменитом своими самоубийствами лесу Аокигахара у подножия Фудзи. И снова расследование ни к чему окончательному не привело, хотя из записок, написанных пьяной рукой и сохранившихся в заднем кармане у трупа, выяснилось, что несчастный Нобору отнюдь не собирался покончить с собой столь странным образом, удавившись на собственном галстуке на сосне. Свидетелей его бегства не было, из дома он исчез словно по воздуху, и молва и бульварная пресса негласно, но вполне уверенно обвинила в произошедшему жену Нобору Масами, заказавшей инсценировку его смерти якудзе, в сношениях с членами которой ее в молодости подозревали. Соседи повешенного прямо так и уверяли, будто слышали, как накануне исчезновения Нобору супруги ругались и даже дрались, и якобы между криками сама Масами обвиняла мужа в убийстве дочери, найдя у него в вещах что-то такое, что уличало его вину. Видимо, Нобору и свел счеты с жизнью, чтобы не быть обвиненным официально, и стал, так сказать, сам себе и судьей и палачом.

Вскоре и несчастная женщина сошла с ума, была отправлена в психиатрическую клинику, где умерла уже вполне естественной смертью. Дом и имущество продали за долги, а уж, чтобы окончательно исполнить пророчество и сравнять память о Такесита с землей, старое кладбище, где была похоронена Мегуми, купила строительная компания, по слухам за взятки, и застроила жилыми домами и офисами. Вот и все.

Теперь тебе нужен адрес Мегуми, где обитала она до смерти. Это оказывается затруднительно, ведь тут не полицейский архив. Нужен и адрес офиса ее отца, но он-то как раз есть везде — в полицейской хронике, в вечерних изданиях, в желтой прессе, то громкое дело повергло всех в шок. Ты выписываешь адрес офиса в небоскребе Синдзюку, чтобы немедленно посмотреть, что еще там осталось, разобраться на месте, найти свидетелей, как следует расспросить. Это уже успех. Довольный, ты открываешь страницу хроники, где описана смерть Мегуми Такесита, и неожиданно охаешь — девушка на снимке двадцатипятилетней давности и твоя нынешняя Мегуми — одно и то же лицо. Конечно, успокаиваешь себя ты, она могла сделать себе операцию, взять новое имя, подражать погибшей во всем, в конце концов, быть просто похожей, но возникал простейший вопрос: зачем это надо делать? Что особенного в той Мегуми, ведь не на наследство же, развеянное по ветру, она может претендовать, не записаться же в род Такеситы?! А главное, зачем тащить за собой тот мрачный шлейф, похороненный было уже двадцать пять лет назад на пропавшем навсегда кладбище.

Ты выключаешь комп, сидишь, переваривая прочитанное, в огромном зале, где полно пустых мест. Тебя даже не замечают, но все же ты чувствуешь незримое раздражение, поднимающееся откуда-то из глубин, словно невидимые духи семьи Такесита сердятся на тебя за то, что коснулся их сокровенной тайны, как будто они теперь и тебе вынесли приговор. Ты достаешь телефон, находишь ее номер и машинально нажимаешь дозвон.

— Да? — звучит ее голос, как ни в чем не бывало. — Ты проснулся? Извини, что ушла, у меня много работы. Я тебе ее покажу, ты не против? Сегодня увидим…

Тебе непонятно, что она имеет в виду, нечто само собой разумеющееся, как будто ты должен и так все о ней знать. Ты говоришь в ответ какую-то ерунду, отнекиваешься, молчишь о том, самом главном, что пожирает сердце. Наконец она щебечет тебе, что встретит тебя в Ебису под часами с сюрпризом, словно ничего не случилось. Не в силах ей возразить, ты соглашаешься. Часы на экране тикают, двигая стрелки по кругу. До встречи еще три часа.

Ты сбегаешь в метро и едешь на электричке в Синдзюку, туда, где был офис компании «Сёдзи», на 44-м этаже, где закончилась жизнь Мегуми. Пока еще нет часа пик, но в метро жарко и душно, тебя мутит после бессонной ночи, от которой удалось отщипнуть слишком мало часов поутру. Выходишь на «Синдзюку» и сквозь толпу пробираешься к выходу в «Одакю», чтобы оттуда по схеме, скачанной с компа в библиотеке, добраться до того самого здания. Тебе надо попасть наверх, на сорок второй этаж, но как это сделать без препирательств с охраной, ты даже не представляешь. Впрочем, решим на месте…

Ты уже видишь перед собой здание с пандуса «Одакю» и почти бежишь к нему, расталкивая клиентов универмага. Наверху, над закругленной крышей, отражая жаркое солнце, ослепительно горит эмблема «Субару». Тебе становится странно, что это здание раньше занимала телестудия «Сёдзи», скорее всего, один небольшой этаж, но что тут могло от нее сохраниться за двадцать пять лет, трудно сказать. Возможно, кто-то из обслуживающего персонала, ведь все эти уборщики и охранники держатся за свои места в таких офисах руками и ногами, до самой пенсии и много лет после нее, и почему бы среди них не осталось хоть одного, кто бы помнил трагедию Такесита.

Ты входишь в большой, просторный и чистый холл, украшенный инсталляциями. Режим пропускной, это сразу видно, и ты отходишь в сторонку, разглядывая список корпораций и фирм, арендующих здание. Изображаешь чистое любопытство. Кое-что немедленно проясняется. Теперь четыре последних этажа, начиная с сорок первого, занимает большая редакция развлекательных светских журналов, ты даже знаешь их чтиво, но к твоему сожалению, на самом верху нет ничего, что давало бы шанс на проход — ни бара, ни ресторана, ни смотровой площадки. Придется идти через боковой технический ход, если боги позволят.

Ты поворачиваешься к дверям, но тут сквозь толпу людей, ожидающих пропуска или дожидающихся кого-то, пробивается вереница студентов и школьников старших классов, пришедших сюда на экскурсию. Их ведет толстая взволнованная сопровождающая, крупные капли пота стекают по ее лицу, платье промокло и пузыриться с каждым неловким шагом, в руке она высоко держит пропуск и зонт. Ты немедленно понимаешь — это твой единственный шанс.

Студенты зевают, вяло проходят толпой в щель турникета, и ты проскакиваешь вместе с ними, пока охранник считает по головам. Сзади легкое замешательство, счет завершен, слышны голоса возмущения — последнего не пускают. Сопровождающая разворачивает свои паруса и катится к турникету, оглашая фойе громкими криками. Ты не ждешь, пока недоразумение прояснится, и на тебя покажут рукой. Один прыжок в сторону, и ты уже внутри уходящего лифта, набитого офисным персоналом. Двери захлопываются, лифт плавно набирает скорость, уносясь в вышину. Ты нажимаешь кнопку под номером «сорок два». Она не горит, как будто на нее поставлена блокировка. Еще одна попытка оканчивается неудачей. Это засада, думаешь ты, лихорадочно соображая. На тебя начинают коситься. Чтобы не усиливать подозрение, изображаешь, будто второпях перепутал, и нажимаешь последний, сорок пятый этаж. Была не была!

На сорок пятом ты выходишь последним, не привлекая внимания, и тут же навстречу тебе ломится группа спускающихся. Двое уборщиков стоят у пожарных дверей и о чем-то болтают. Мимо несутся клерки, перебегая из одного кабинета в другой. За стеклянной стеной видны ряды мониторов. Ты подходишь к уборщикам и спрашиваешь то, что должно бы тебя непременно спалить.

— Мне назначили встречу на сорок четвертом. Собеседование, — говоришь ты, стараясь косить под новичка как можно правдоподобнее. — Ошибся кнопкой. Спуститься не получается… Почему-то… Есть другой ход?

Уборщики переглядываются между собой.

— Поздно. Этаж заблокирован, — говорит мрачно один. — Нам сказали стоять тут и туда никого не пускать.

Только теперь ты с удивлением замечаешь, что вокруг царит тревожная суета, кто-то уже собирает вещи и быстро уходит, кто-то взволнованно переговаривается в сторонке, кто-то из девушек плачет, и на рабочий процесс в редакции это мало похоже.

— Я же их должен предупредить, — продолжаешь настаивать ты. — Они меня ждали.

— Забудь, малец. Не получится, — отвечает второй. — Там несчастье.

— Кто-то выбросился из окна? — спрашиваешь ты пораженно.

Уборщики качают тебе головой. Тот, что постарше, кивает в ответ.

— Ну, такого тут двадцать пять лет не случалось, — говорит он нехотя то, что ты и не думал услышать. — С тех пор, как дочь прежнего хозяина свела счеты с жизнью. Говорят, что похуже.

— Газ распылили, небось…

— Не болтай, — сердито говорит первый. — Тоже мне, Сёку Асахара выискался. Тогда все бы здание вымерло, и мы с тобой точно…

— Меня ждут в 35-м, — напираешь на него ты, заметив боковым зрением номер на двери кабинета напротив, и сообразив, что внизу параллельный этаж должен быть разбит на такие же перегородки. — Ну, хотя бы предупредить! Это работа всей моей жизни! Моей мечты! Отец за меня поручился! Меня одного пригласили на собеседование! Одного из пятидесяти! Вы понимаете или нет!!! — Ты плетешь все, что приходит в голову, стараясь быть убедительным, чуть не плача и почти ударяясь в истерику, но холодные огоньки в глазах пожилого уборщика словно прожигают тебя насквозь со всеми лживыми потрохами.

Ты понимаешь, что игра сегодня проиграна и готовишься к отступлению. Он машет рукой.

— Ладно, я проведу. На пару минут. Покажешься им, сынок. Мы все понимаем…

Он кивает тебе в сторону двери. Мол, следуй за мной. Подносит к двери магнитную карточку, замок тихо щелкает, и он пропускает тебя вперед, а сам выкатывается следом, пробормотав на прощание что-то напарнику, чтобы тот в случае неопрятностей отмазал его.

Вы идете по аварийной лестнице вниз, где-то на самом дне слышны голоса и шаги, кто-то бежит, цокая каблуками. Ты оглядываешься на старика, он все так же спокоен и невозмутим, словно ничего не случилось.

— Вы сказали, что тут выбрасывались из окон, — говоришь робко ты, стараясь не спугнуть откровение. — Разве на окна в современных высотках не ставят защиту?

— Ставят, — говорит нехотя тот. — Я ту историю не застал, но она наделала много шума. Тогда уволили кучу народа, чтобы начать все, как говорится, «с чистого листа», ну, я как раз и пришел, удачно устроился на вакансию. Говорили, дочка владельца здания прыгнула с этого этажа, что нужен тебе. Или ее столкнули, сама бы она не пролезла. Было долгое разбирательство, но вроде спустили на тормозах, как-то замяли… И свидетелей не нашли, такие дела.

Он открывает магнитной картой пожарную дверь на сорок четвертый этаж. Подталкивает вперед, туда, где уже в приоткрытую щель слышны чьи-то рыдания. Ты оглядываешься на старика.

— Если что, меня ты не видел. Прошел сам с народом, уж как-то у тебя получилось, — говорит он и захлопывает дверь за тобой.

Ты оглядываешься. Коридор, длинный, прозрачный, со стенами и дверьми из стекла, будто вымер, по полу порывами ветра носит листы, сзади слышны сдавленные голоса, стон и плач. Тебе кажется, что свет в коридоре мерцает, но это всего лишь жалюзи, развеваемые позади. Из соседних дверей вываливается человек семь, не меньше, они что-то несут, завернутое в черный мешок. Ты отшатываешься, молнией в голове проносится осознание, что это труп. Толпа не обращает на тебя никакого внимания, женщины плачут, люди в форме с красными крестами взваливают труп на носилки, вздергивают их на ножки и бегом катят по коридору к лифтовым блокам. Под ногами их выхваченная из дверей ветром, проносится стопка цветных листов, пережатая тонкой скрепкой. Ты нагибаешься, поднимаешь, листаешь их. Это всего лишь утвержденная верстка журнала. На третьей странице тебе прямо в глаза смотрит чудище…

— НЕ-ЕТ! — бросается к тебе с криком полицейский в форме и бронежилете с каской, выскочивший из дверей вслед за толпой, как будто увидел налетчика.

Ты захлопываешь верстку, видение все еще стоит перед глазами, но тебе нисколько не страшно, ты даже в недоумении. Откуда они его взяли, неужели кто-то следил там за тобой в Уэно?! Чудище на картинке, распялившее свой клыкастый рот и большие глаза, ты видел уже не раз за прошедший день, поэтому оно и не показалось тебе таким страшным. Сначала оно мелькнуло на Хакки Ягё, потом дома у Иши, но даже тогда, спросонья, не произвело на тебя впечатление. Обычное чудище из преисподней, что тут особенного, их рисовали сотнями, не стоит паниковать. Быть может, думаешь ты, у тебя толстокожесть на ужасы, но тут же ты вспоминаешь, как испугался на Хакки Ягё в первый момент, и усмехаешься — похоже, ты просто привык к подобным картинкам…

Полицейский выхватывает у тебя верстку, словно ядовитого гада, и изумленно глядит на тебя, ожидая, что ты тоже упадешь замертво. Ты глядишь на него изумленно, но он молчит, и эта пара секунд работает на тебя. Ты начинаешь догадываться, что план твой только что рухнул, все пошло не так, как рассчитано, можно забыть про окно и свидетелей того рокового прыжка Мегуми Такеситы, и надо спасаться бегством…

— Ты его видел? — до тебя доходит вопрос, заданный полицейским, который орет на тебя, словно разговаривает с иностранцем.

— Видел. А что? — ты пожимаешь плечами, как ни в чем не бывало.

— Эй! — поворачивается от тебя полицейский и дует в свисток.

Из дальних дверей выскакивают парни в черных костюмах с наушниками на пружинках и оружием наизготовку, теперь уже настоящий спецназ. Ты смотришь на них испуганно, глаза расширяются, словно у Аладдина, увидавшего джинна из лампы в самый первый раз. Тебя вжимает в стену от страха, но спрятаться некуда, ты словно один на открытом пространстве в тире, а они несутся к тебе со всех ног. Сзади хлопает дверь, еще трое парней с пистолетами в руках бросается на тебя с другой стороны. Ждать уже невозможно…

— Не двигаться! Стой на месте, руки за голову! Синдзи, я тебе говорю! — орет один из парней, целясь из пистолета тебе в переносицу, явно тебя узнав.

Ты чувствуешь, как лазерный прицел скользит по лицу. Полицейский прыгает в сторону, чтобы не попасть под огонь. Теперь все решают мгновения, сейчас или никогда… Секунду ты просчитываешь в голове: справа их четверо, слева трое. И один неврастеник мечется прямо перед тобой. Мысли уходят, и ты начинаешь действовать, словно тот самый мохнатый монстр.

14. Иши

Он вспомнил, как в середине лета дедушка водил его на вечерние посиделки в сусечную напротив, где он обычно встречался с друзьями на День Быка. Там было шумно и весело, узкий стол ломится от приправ и закусок, подаваемых через головы и расхватываемых тут же палочками, дед травил байки, прерываемые взрывами хохота, в основном из бывшей военной жизни, подносы со свежевылепленными суси, гроздьями шпажек, на которых были насажены кусочки печеных угрей, сновали туда и сюда, под крики «кампай!» выпивалось саке и разливалось с бульканьем снова по стопкам из маленьких белых бутылочек. Время от времени кто-то падал прямо под стол и его выносили на свежий воздух. На освобожденное место, ближе в стойке, за которой работали, не покладая рук, мастера в белых халатах и масках, подсаживался очередной новичок-старичок, сопровождаемый сальными шутками. С тех пор Иши усвоил правило: свежего угря надо есть только на День Быка, тогда это порождает воспоминания и возвращает в детство, на колени к деду, с которым он провел свои лучшие годы жизни. Пока он не умер от проклятого моти.

Сейчас Иши понял, что День Быка снова уже наступил, стол накрыт, гости расхватали угощение, а он сегодня даже не съел угря, занятый поисками непутевого братца. Его выдернули из привычного мира, похитили Кейко, втянули в охоту за Синдзи, пробудили ценности и мечты, о которых он успел позабыть, и он теперь сам не знал, что с собой делать. Стоя посреди стеклянной комнаты, аквариума, в котором он, словно рыба, смотрел, как странные люди мечутся, перенастраивая свои камеры, наводя объективы на Синдзи, вошедшего в лифт редакции на первом этаже небоскреба, того самого, куда он сам накануне отнес смертоносный рисунок, Иши молча думал, что предает в эту секунду своего Синдзи. Оправдывая себя, он твердил, что не мог ничего поделать, глядя, как они увеличивают его лицо, переключают каналы, ведут его от двери к двери, отключают второпях нужные кнопки лифта, чтобы перехватить его на другом этаже. Синдзи оказался хитрее, поднялся на самый верх, на сорок пятом исчез, и, когда уже были в панике, возник на пожарной лестнице вместе с уборщиком, негласным агентом полиции, разумеется. Тот убоялся было его задерживать в одиночку, но дама в черном коротко отдала приказание ему в микрофон, уборщик кивнул, подняв голову к камере, и повел Синдзи вниз, прямо в руки полиции. Иши молчал по-прежнему, проклиная себя за бездействие. Он отвернулся, чтобы не видеть, как его будут брать.

Внезапно в зале раздался крик. Иши подпрыгнул на месте, хотя уже знал, что там происходит, из неопубликованных выпусков. На мониторах творилось нечто невообразимое, и Иши понял, что в ту секунду, когда он отвернулся, с Синдзи случилось то самое. Женщина в черном, Ниро и операторы молотили по клавишам, истошно крича в микрофоны агентам на этаже. Спецназовцы, прятавшиеся в кабинетах напротив лифта, выскочили из засады и бросились к оторопевшему пареньку. Камеры метались по их искаженным лицам, теряя фокус, за ними явно происходило что-то незапланированное, и все, кто был в зале за пультами управления, не могли догадаться, что там творится на этот раз. Ниро орал в микрофон, требуя пустить в ход оружие, его начальница в черном кричала, чтобы слушали только ее, из мониторов доносились глухие крики и стоны, мелькнуло искаженное страхом лицо и впечаталось в объектив одной камеры под потолком, ее погасив. И сразу все стихло.

— Дьявол! — заорала начальница, пнула погасший комп и повернулась к Ниро.

— Что он сделал?! Ты видел?! Вон там?! — орала она, тыча в черный экран рукой.

— Спокойно! — нервно ответил Ниро, отряхиваясь и приглаживая волосы потной рукой. — Там еще два отряда, они уже поднимаются.

Оператор за монитором, наконец, вывел картинку из коридора сорок четвертого этажа на экран. Иши вздрогнул, Ниро и все остальные прилипли к экрану и замерли, онемев. Весь коридор заполняли сломанные и перекрученные ураганом черные тела, неподвижные, словно куклы хина на обряде Мацури, разбросанные неумелой детской рукой. Вокруг ни души. Повернув, камера выхватила удаляющуюся за угол волосатую черную спину и остроконечную голову. Парень за пультом нажал на кнопку, моментально увеличил изображение. Иши готов был поклясться, что там, в коридоре, мелькнув напоследок, прошло то самое чудище, то существо из ада, что он нарисовал своей же рукой. Видимо, так подумали все, потому что Ниро поймал его взгляд и открыл было рот, но не исторг ни звука, лишь встал, белый как мел, стуча от страха зубами.

Обе группы спецназа высыпали с лестницы в коридор, держа все вокруг на прицеле и переступая через разбросанные тела сотоварищей. Одетые в щитки и доспехи, они казались средневековыми воинами, с закрытыми забралами лицами и руками в стальных перчатках, сжимавшими автоматы и снайперские винтовки. Неужели это все против Синдзи, с ужасом пронеслось в голове Иши, против жалкого неудачника, позора его семьи. Повинуясь командам женщины в черном, они шли вдоль коридора, пинками распахивая одну дверь за другой, но в кабинетах везде было пусто, ветер гулял, поднимая разбросанные с пола бумаги, лишь разрывались на столах телефоны, на которые больше не ответит никто. В одной из комнат, показавшейся Иши знакомой, кабинете шефа, из которого вышел он еще вчера окрыленный, с пачкой денег в кармане своего пиджака, окно было распахнуто настежь. Женщина нажатием клавиши открыла схему всего этажа, и посмотрела на Иши.

— Комната тридцать пять, знаете? Это кабинет Нобору Такеситы, из окна которого тридцать лет назад выбросилась его дочь Мегуми. Единственный кабинет, где петли на окне были заранее сломаны, и оно открывалось настежь, в отличие от других. Следствие так и не выяснило, кто это сделал, но петли сломали незадолго до ее гибели, — и повернула к себе микрофон на мониторе. — Рёске, окно! Он точно снаружи висит. Проверь!

Один из спецназовцев пробурчал в микрофон, словно плюнул, и помчался к распахнутому окну. Оператор переключился на его камеру, установленную на шлеме, преодолевая помехи. Иши увидел вместе со всеми, как тот бежит через большой кабинет, по раскиданным в беспорядке бумагам, перепрыгивает через стулья и кресла, разбросанные по полу так, словно их поднял в воздух и раскрутил небольшой торнадо. Камера скакала с ним вместе, дергаясь вверх и вниз, выхватывая обрывки бумаг, бюджетные ведомости и расчеты, порнографические рисунки карандашом на полях, злобные замечания… Потом метнулась к окну, вскочила на подоконник… Рёске выглянул через край, камера ринулась вниз, открывая сферическую панораму огромной площади перед универмагом «Одакю», с пандусами, забитыми пешеходами и несущимися по магистралям машинами. Зафиксировалась, приближая изображение, на фигуре внизу, на соседнем карнизе. Иши замер, машинально схватив Ниро за локоть. Фигура на карнизе, висевшая неизвестно на чем, подняла на шум голову и тотчас, во мгновение ока, исчезла, скользнув в едва приоткрытое окно, как змея. Иши похолодел, видя ее движение. Он готов был поклясться, что видел своими глазами, как эта фигура спускалась вниз по гладкой стеклянной стене, цепляясь за нее кончиками тонких пальцев, как муха. А еще он теперь даже не сомневался — это был его Синдзи.

— За ним! Взять! — скомандовал Рёске, соскочив с подоконника. — Трое сюда!

Иши отпрянул от монитора, лихорадочно соображая. Сейчас они схватят Синдзи, и порвут его на куски, а то и пристрелят на месте у него на глазах. Или он останется его братом, или он позволит, чтобы Синдзи убили у него на глазах. И оглянулся. В кабинете Рёске и три спецназовца прикрепили крюки на тросах к водопроводным трубам и подоконникам, как альпинисты, и спрыгнули вниз, за окно, вслед за Синдзи, стараясь нагнать его. Остальные кинулись вниз, на сороковой, куда, по расчетам, должен был сейчас влезть его брат. Камеры на шлемах Рёске и остальных качались из стороны в сторону, выхватывая куски матовых толстых окон, внутренностей кабинетов на сорок первом, наконец, достигли раскрытой форточки на сороковом, куда скользнул Синдзи. Рёске попытался протиснуть ногу в узкую щель и прокричал в микрофон:

— Черт, это же невозможно!

— Ломай, — приказала она, наклонясь к монитору.

Рёске достал из подсумка резак, рассек стекло пополам и со звоном и грохотом вбил его внутрь комнаты. Затем скользнул внутрь, с кабинет с большими столами и мониторами, видимо, офис фирмы. Испуганные сотрудники, клерки в галстуках и белых рубашках, которых никто и не думал эвакуировать, сохраняя панику на 44-м в тайне от всех, столпились в углу, глядя на вооруженного до зубов спецназовца. Рёске рявкнул на них:

— Где он?!

Несколько клерков враз, как один, тут же ткнули в распахнутую дверь в коридор. Следом за Рёске в комнату, как горох из стручка, через окно посыпались остальные. Рёске уже шел по коридору вперед, распихивая мечущуюся в панике толпу, выбивал ногой двери всех кабинетов под визги и вопли перепуганных клерков. Навстречу из лифта вывалилась толпа спецназовцев с автоматами, и понеслась навстречу ему, шаря по офисам. Камеры в зале, где шло наблюдение, простреливали все пространство, не оставляя ни одного шанса Синдзи. Включилась трансляция с лестницы, ее перекрыли тоже.

— Нет никого, — Ниро посмотрел на шефиню в черном, растерянно взмахивая руками.

— Он не уйдет, — уверенно сказала она, нервно приплясывая на месте.

Рёске выбил очередную хилую дверь ногой, раздался истошный визг. За дверью был туалет, ряд кабинок оказался закрыт, из других выскочили девчонки, на ходу надевая джинсы, и если бы не трагизм ситуации, все бы непременно захохотали. Растерянный Рёске закрутился на месте, девчонки окружили его, показывая на кабинку в дальнем углу. Она была заперта, и в паузе между воплями всем в зале явно послышалось рычание из-за нее. Рёске все понял, вскинул автомат и навел его на кабинку…

— Живьем! — заорала начальница, и Рёске повиновался.

За его спиной уже стояли спецназовцы, ощетинившись автоматами. Рёске поднял оружие и медленно подошел к кабинке. Иши отступил от монитора, обреченно прислушиваясь к воплям с экрана, прекрасно себе представляя, что будет дальше. Но тут его взгляд упал на один из соседних экранов, оператор которого, молодой парень, влип вместе со всеми в изображение на основном мониторе Рёске. Иши покосился туда, и понял в один лишь короткий миг, что происходит.

На самом деле, на том мониторе не происходило почти ничего. Камера со шлема другого спецназовца передавала почти тоже самое, но поворачиваясь вместе с хозяином, она вдруг скользнула по потолку, выложенному подвесными панелями. Одна из панелей оказалась снята, видимо, для ремонта, и в паутине перепутанных проводов и коробов вентиляции, Иши увидел на миг мелькнувшие ноги Синдзи. Он их сразу узнал, только Синдзи мог носить стоптанные кроссовки нам босу ногу, появляясь в них даже в официальных местах. Они скользнули в раскрытый для ремонта короб вентиляции, как змея, и бесшумно уползли внутрь. Иши понял, что надо делать. Он испугался, что оператор вернется на место, что он обо всем догадается, что сейчас спецназовец с камерой все поймет и поднимет тревогу. И тот действительно, вскинул свой автомат, что-то спрашивая, но прежде, чем хоть один звук вырвался у него, Иши протянул правую руку, нажал пару клавиш на удаление, и выключил монитор. Сзади раздался грохот и рев. Рёске выбил дверь кабинки пинком ноги. И шарахнулся в сторону. На унитазе, скорчившись в три погибели, сидел тот самый шарообразный редактор, шеф Киичи, который принимал работу от Иши, сжимая руками голову и громко плакал от страха. Когда же Рёске навел на него автомат, он просто заревел, как белуга.

Женщина в черном выругалась и повернулась к Ниро, усмехавшемуся в ответ.

— Искать, — сказала она в микрофон. — Он все еще где-то в здании. Далеко не уйдет.

Впрочем, тень сомнения проскользнула в ее жестком голосе, отчего все поняли, что, похоже, опять потеряли Синдзи.

15. Синдзи

Дедушка сам выбрал тебя на роль мико во время той последней церемонии «хина-мацури», хотя ты еще был слишком мал. Он словно все знал заранее, а может, ему подсказал кто-то из старших священников, что заметил за тобой какую-то странность, нехарактерную для обычных людей. В общем, твоя роль была заранее определена на всю жизнь. Главное, что входило в обязанности любого малолетнего мико — это всего лишь изгонять метелочкой злых духов из присутствовавших на церемонии, а ведь хорошо известно, что эта нечисть ой как не любит молитвы и приношения Божеству. Обычно на роль мико брали подростков постарше, понаглее и с большими связями у родителей. Ты даже поверить не мог, когда в первый раз тебе позвонил дедушка и сказал, что ждет тебя с отцом накануне «нагаси-бина», как всегда, в самом начале марта, чтобы тебе все подробности объяснить.

— Папа, тебе нездоровится? — как можно почтительнее, но весь выходя из себя, спросил его твой отец. — Может, лучше, чтобы ты лег в эти дни в больницу для профилактики. Знаешь, ведь, сосуды твои совсем плохи, надо провериться, то да се. Ты же не хочешь, чтобы на церемонии случился конфуз…

Дед понял намек, и громко захохотал. Он знал то, что когда сын его так говорит, это значило лишь одно — у него на работе опять неприятности.

Так и вышло. В то утро, когда ты с отцом приехал в Кобе и поднялся по бетонным ступенькам в дедушкин домик, ты уже знал, что отцу вновь пришлось выслушать все претензии руководства, вплоть до четвертого уровня.

Началось все с чираси. К очередному положенному по графику фирмы мероприятию, а по-простому, к пьянке с партнерами, с которыми компания дружит уже лет пятьдесят, и все свидетели той седой древности уже умерли, отец вызвался сделать чираси в своем собственном, то есть почти рукодельном стиле. Не то, чтобы у него было времени хоть отбавляй, просто в этом году выпала его очередь. Потом отец жаловался всю дорогу, что его никто не прикрыл, не объяснил, не втолковал начальству разумного, но ты лишь усмехался: кто бы смог это сделать без вреда для здоровья! Увидев, что отец старательно выводит иероглифы на холсте и наклеивает коллаж, похожий издалека на рубленую капусту, шеф первой ступени подошел к нему незаметно, наблюдал какое-то время издалека, а потом покачал головой: «Я смотрю, у тебя слишком много свободного времени?» И недолго думая, задал перевод полсотни страниц уведомительных писем и бланков, вырезок из газет и выдержек из закона о помещении человека в психушку против его собственной воли. Потом появился шеф второй ступени, ответственный за мероприятие, и покачал седой головой, разглядывая отцовы каракули: «Ити ж твою мать! Такого у нас еще не было!». Что означало на простом офисном языке: весьма креативно.

Отец знал, что он не каллиграф, но очень старался. Его грела мысль, что за удачное решение ему полагалась премия, на которую он, конечно, докупит еще деталей для редкой модели одного из своих «Кавасаки» 54-го года, которую недавно по случаю выторговал у старика на заправке. Он даже назвал свое произведение «тедзукури», показывая холст на совещании по подготовке юбилейного вечера, все только головой покачали: такого у них действительно, еще не было. Это вам не на компьютере лепить.

Ночью все же прислали исправления, которые потребовали исправить. Отец приуныл. В сопроводительном документе было коротко сказано, что некоторые слова и предложения выписаны невнятно, и могут возникнуть двусмысленности. Отец вообще отличался в эту сторону креативом. Он и без того путал названия раменных сетей «Яшинойя» и «Ёшинойя», чем вызывал хохот у окружающих и очень смущался. Но то были бытовые проблемы, теперь же, когда его креатив пошел по рукам, каждый мелкий начальник был рад проявить служебное рвение и озабоченность общим дело, и лез со своими поправками по живому с красным карандашом. Иные считали долгом даже поймать кого-то из мелких шефов в коридоре или столовой и попросить заглянуть и высказать свое мнение. Разумеется, каждый норовил вставить свои пять монет. Привлекли даже отдел пожарной безопасности, и его шеф, сонный пучеглазый старик, долго морщился и качал лысой своей головой, придумывая замечания. Шеф пятой ступени завалил вопрос окончательно. Он просто пожал плечами, глядя на огромный коллаж, и так исчерканный красным, и задумчиво произнес: «А потом кто-то прочтет неправильно, ошибется, подумает о нас плохо, и виноваты будем мы все. Как делали двадцать лет чираси, так и будем еще двадцать лет. Нового нам не надо».

Отец вскипел, запыхтел, задымил,, как хибати, и хотел им сказать, что его нововведение по-настоящему-то еще более древнее и освященное традицией искусство ручной работы. Даже спросил с ехидством: «А как вы эти чираси делали сто лет назад — позабыли?». И хотел уже напомнить им про пример чираси, который Сабуро Таканори сделал ссыльному императору Го-сиракава в 14 веке, причем без всяких компьютеров. Но вовремя остановился, сдержал себя, спустил пар вовнутрь и замолчал, поклонившись.

Таким вскипевшим он и привез себя в Кобе к дедушке. Тщательно подбирая слова, то ли чтобы не навредить своей карме, то ли чтобы проявить остатки уважения к старику, рассказал о случившемся. Дедушка склонил голову набок, глядя на отца, как смотрят на сумасшедшего, и ничего не ответив, коротко кивнул тебе и ему головой: идем, все уже собрались. Пора брать в руки метелку и обучаться у старика, как отгонять невидимых злобных демонов, мешающих церемонии.

Все прошло как по маслу, и ты ни разу почти не ошибся, хотя старик, совершив положенные манипуляции, сопровождаемые нудным звуком приглашенного музыканта на сярисене, который ты ненавидел, промолчал в ответ на вопрос отца, есть ли к тебе претензии. Подразумевалось, что нет, но отца, всю церемонию стоявшего позади с серым от гнева лицом, молчание деда совсем не устроило. Между ними то и дело сверкали молнии, но грома все так же не наблюдалось, и ты забыл уже, что между ними произошло.

— Мальчик справился, — неожиданно ответил дед, когда назойливые просьбы отца, уже почти выпрошенные, как приставучей собакой кость, успели все-таки завершиться.

Тебя отправили в душ отмываться, словно незримые демоны могли отложить свои личинки в тебя, но когда ты вышел наружу, забыв притворить дверь, тебя уже молча ждали. Их было двое, сам дедушка Иши, в честь которого назвали старшего брата, и еще какой-то бритоголовый и весь какой-то чистенький, кругленький и блестящий, как шар, с отполированной головой и лицом без единой морщины, из желтой и словно надутой, как барабан, гладкой кожей, мужичок, то ли монах, то ли учитель какой-то школы, сингон или нитирен, ты в этом никогда особо не разбирался. Ты так и замер в дверях, не зная, куда податься, словно тебя застукали за непристойным занятием.

— Подойди ко мне, мальчик, — ответил тебе шаровидный как бы монах.

Ты, конечно, как воспитанный ребенок, не стронулся с места, но дедушка только кивнул, и улыбнулся тебе, пытаясь разрядить обстановку.

— Хороший мико сегодня у нас получился, — он погладил тебя по взъерошенной голове. — Она-сан мне это сразу заметил.

Так ты узнал, как зовут шарообразного мужичка, казавшегося дзидзо воздуха, если на то пошло. Ты даже представил себе, как пинаешь его круглый бок, и он несется под потолок, пронзительно вереща, и скачет там, отлетая от стенки, словно футбольный мяч.

— Нет, Синдзи, не стоит меня недооценивать, — произнес шарообразный господин Она Шигару, погрозив тебе коротким и толстым пальцем. — Пнуть меня не удавалось еще никому. Тем более, под потолок.

Ты обмер.

— Вы не ошиблись, Мэгуро-сан, — продолжил шарообразный господин Она без объяснений, глядя деду в лицо. — В его глазах — блеск и покой Всемогущего. Он, действительно, сметает их прочь.

— Скажи, что ты видел в храме? — спросил дедушка и присел, глядя тебе в глаза снизу вверх.

— Ничего. А что надо видеть? Ты же мне не сказал… — уточнил ты тихо на всякий случай.

Старики только переглянулись.

— Маленьких черных существ ростом с вершок? — спросил шарообразный господин Она и тоже присел, совсем превратившись в шарик, а дедушка за его спиной, растопырив два пальца, показал примерный тебе размер.

Ты покачал головой, скрывать было нечего.

— Ладно, — покачал головой дедушка недовольно, словно считая, что ты ему лжешь, — зайдем с другого конца. Я впервые увидел их в доме священника в Ярумасе, на старом постоялом дворе…

Ты и сейчас хорошо помнишь этот его рассказ. В двадцать первый день четвертой луны, дедушка, еще тогда неженатый, совсем молодой студент Музыкального факультета с товарищем поехали на каникулах в Ярумасу, чтобы напроситься на летнюю практику в одном из местных школьных оркестров, которые, как рассказывали, только организовывались, и потому платили большие деньги. Все гостиницы по случаю какого-то летнего праздника были заняты, только одно подворье в совсем старом стиле было пусто. Приятели без всяких подозрений решили заночевать именно там. Приятель выбрал себе первую комнату, а дед вторую, внутреннюю. Когда пришло время спать, оба улеглись в своих комнатах, но лампу не потушили и продолжали переговариваться через тонкую бумажную перегородку.

Вдруг дед увидел, как в его комнате появился человек ростом метра в три с лишним, с зеленым лицом, зелеными усами, в зеленой одежде и обуви; он был так высок, что шапка его доставала до потолка. Затем послышался шум и вошел маленький человечек, ростом не больше метра. Голова у него была большущая, лицо, одежда и шапка тоже зеленого цвета. Он подошел к лежанке, размахивая руками, и вдруг стал делать танцевальные движения, вертясь перед дедом, точно малый ребенок. Дед хотел закричать от ужаса, но не мог раскрыть даже рта. Он слышал голос приятеля в соседней комнате, тот его что-то спрашивал, но он не мог ответить ему. Ему и так было страшно, а теперь, когда он увидел, что у лежанки его уселся еще один человек в газовом головном уборе и широком поясе, с лицом, изрытым оспой, и длинной бородой, дед был охвачен настоящим ужасом и едва не обделался. Бородатый сказал, указывая на великана:

— Это не бес.

Затем он кивнул в сторону большеголового карлика и сказал:

— А вот это — бес.

Сделав рукой знак, он что-то шепнул тем двоим демонам, и тотчас же великан и карлик, сложив руки в знак приветствия, стали кланяться деду. При каждом поклоне они отступали на шаг; третий поклон, третий шаг — и они исчезли за дверью. А старик, в газовой шапке тоже поклонился и вдруг пропал, словно и не бывало.

С деда тотчас словно путы упали, он вскочил с лежанки и хотел бежать в комнату друга, но в это время тот сам вбежал к нему с диким криком: его тоже посетили чудовища.

— У вас был карлик и великан? — спросил дедушка.

— Нет, — махнул рукой друг. — Как только я лег, так сразу почувствовал, что из маленькой комнатушки за моей постелью тянет холодом. Подул такой холодный ветер, что у меня мороз по коже пошел, спать я не мог и поэтому стал разговаривать с вами. Вдруг вы перестали мне отвечать, и в это время я заметил, что в маленькой комнатушке расхаживает взад и вперед несколько десятков людей; там были люди огромного роста и совсем крошечные, лица у них у всех походили на миски и тазы. Я было решил, что мне все это чудится, как во сне, и не испугался, но тут они вдруг столпились у дверей, скоро их оказалась там целая куча, и над всеми высилась голова великана, похожая на жернов. Они смотрели на меня и скалили зубы в улыбке. Тогда я вскочил с лежанки и бросился к вам. Не знаю, о каких это зеленых людях вы говорите!

Дед рассказал ему о том, что видел, и они сейчас же уехали прочь из этого города, даже не приступив к поискам места в оркестре. На рассвете они были уже далеко, и, расспросив стариков в лапшичной при храме Кэннон на дороге из Ярумасы, услышали некоторые подробности:

— То место, где вы ночевали, — сказал им один старик, — это постоялый двор бесов. Большинство людей, останавливавшихся здесь, либо умерли, либо сошли с ума. Поэтому местные власти уже лет десять, как приказали закрыть этот постоялый двор. Странно, что вам открыли его вообще. Но раз уж вы оба провели здесь ночь, и с вами ничего не случилось, значит, либо чудеса кончились сами собой, либо вам обоим судьба уготовила высокие посты в будущем.

Ты, разумеется, ничего не сказал ни дедушке, ни шарообразному Она-сану, услышав сей дивный рассказ. Но именно этих существ ты увидел вокруг священника во всех подробностях на церемонии, и, думая, что они просто играют с ним, смахнул, как ни в чем не бывало метлой, и они тут же исчезли.

Вспоминая эту историю, которая тогда ничем не закончилась, а похоже, только лишь начиналась, ты выходишь из метро после длинного перехода «Старлайн» на станции Ебису, и встав у часовой башни возле входа в пивной ресторан, бывшую постоялую станцию, решаешь ждать Мегуми там, где вы и условились. И, по крайней мере, что бы ни произошло, не тронешься отсюда в ближайшие полчаса, хотя тьма надвигалась со всех сторон, а ресторан закрывался…

16. Иши

Мать была третьим ребенком в семье, а стало быть, ей всегда доставались крохи. Ее родители, важные, надутые и серьезные до печенки, жили все время в Тохоку, в маленькой Шигано, а поскольку отец был крупным местным деятелем, то и воспитал всем пятерых детей в соответствующем послушании и уважении к своему положению. Помнится, он как-то приехал в гости, будучи уже чиновником мэрии, седой и серьезный, и просто сидел, не играя с детьми, пил с отцом пиво, и напившись, только и жаловался на условия, в которых ему приходится трудиться на благо народа. Здание мэрии было построено лет сто пятьдесят назад, как почтовая станция, и сейчас стала каким-то мемориалом, на который дышали, как на туристическую достопримечательность. Но ремонтировать её ни в коем случае было нельзя, потому что тогда жители сразу начнут возмущаться, что их налоги тратятся на всякую ерунду, и начнут писать жалобы. Поэтому хоть в Аомори, хоть в Канто, хоть в Окаяме, от севера до юга несчастные служащие мэрии сидят зимой без отопления, летом без кондиционеров, в туалетах иногда нет воды, ремонт в помещениях не делался десятилетиями, ибо само здание раритет, и все с ужасом ждут землетрясения, потому что укрепление стен и крыши не проводилось, и поэтому первое, что рухнет в городе — его мэрия. Но ни копейки народных денег на себя слуги народа потратить не имеют права.

Иши тогда подумал, слушая его жалобы, что это какие-то крайности, все должно быть в меру. Сидеть без отопления, когда в кабинете двенадцать градусов — это совсем не мера, да и тепловые удары в плюс тридцать пять тоже бывали. И если быть честным с самим собой, думал с печалью Иши, который уже готовился тогда к поступлению в университет, от этого вечного «мы потерпим, мы же — японцы» слегка устаёшь. Ему хотелось сказать старику: «Вот вы и терпите, а я нормальный человек, и мне в плюс двенадцать жить и работать совсем не комфортно». Но он промолчал. Мамин отец был слишком солидный мужчина, закаленный старыми правилами, и даже дедом его еще было сложно назвать.

Наверное, быть третьим ребенком в семье совсем уж плохо, Иши этого испытать к счастью не довелось, но он хорошо запомнил, с каким трепетом относились они с отцом к ее семье, с таким величайшим почтением, словно к начальникам фирмы, которая владела их жизнями. Ищи это почувствовал сразу еще тогда, когда они всей семьей выехали в его каникулы в Аомори на Небута мацури, ну, и заодно заглянули в родительский дом. Обернулось это посещение тем, что примерно пятидесяти километрах на восток от Аомори отец, к неудовольствию Иши, который еще ни о чем не догадывался, свернул на яблочную плантацию, куда, как оказалось, водили даже экскурсии из самого Токио и где доверчивые экскурсанты платили немалые денежки, чтобы насладиться процессом собственно ручного сбора с деревьев красных наливных яблочек. Сок и яблочное пиво у них и в самом деле получались отменными. Сегодняшняя экскурсия по бесконечному, как показалось Иши, яблоневому саду, хранилищам и сокодавильням уложилась минут в 40, ничего нового на ней Иши не услышал, а потом все, кроме них, радостно галдя, полезли по стремянкам на яблони наслаждаться сборами первых осенних яблочек. Иши и тут зазевался, глядя на эту пробежку энтузиастов за гидами, и конечно, ему тут же прилетело стремянкой, одна из гидш в толкотне зацепила его по затылку. Иши только посмотрел на нее, не дернувшись: «Серьезно? Стремянкой?» — и уже не слушая извинений, продолжил, глядючи в потолок: «Да что ж это за карма такая?!».

Чтобы разрядить обстановку, другой гид сказал рядом с ними, что вчера на сокодавильню для фотосессии приезжала одна из скандальных солисток АКВ48. Иши об этом ансамбле не слышал, но тем не менее, новость вызвала радостное возбуждение у отца, и надо заметить, гораздо более радостное, чем возможность бесплатно продегустировать свежевыжатый из собственноручно собранных яблок сок по окончании экскурсии. Он сразу принялся выпытывать, где именно среди всех этих сокодавильных агрегатов и в каких позах эта солистка фотографировалась. В это время мать, которая всех туда привезла, и которой было явно неловко, достала телефон и стала звонить.

— Здравствуйте, Бабушка. Да, мы закончили, нам всё показали, и если вы позволите, мы хотели бы к вам зайти, если у вас, конечно, есть время…

Говорилось все это настолько церемониально, что Иши чуть не присел, потому что даже в школе он никогда не слышал такого вежливого японского. Да и в разговорах отца с самым большим начальством ничего подобного не было. И вообще, в принципе, столь высокого церемониального языка ему еще не довелось слышать в жизни. Он сразу понял, что в этой семье отношения очень странные, традиционные и консервативные, но промолчал.

Загадка разрешилась буквально через десять минут, когда в сокодавильню влетела крохотная хрупкая бабушка, и весь персонал завода и гиды, которые в нём оставались, одновременно бухнулись в пол. Бабушка приветливо помахала всем ручкой, поклонилась внучке, то есть матери Иши, и повела их в свою в свою усадьбу, которая, как оказалось, стоит посреди яблоневой плантации еще с прежних времен. Когда способность говорить к Иши уже вернулась, а это произошло не сразу, они уже были в доме, и им что-то говорили на очень вежливом языке, который даже у деда в мэрии не часто услышишь.

Иши включился в процесс со слов Бабушки, прозвучавших неожиданно громко: «я две комнаты отремонтировала и кухню, а на остальное сил не хватает уже, посему оно так и стоит с самого Мэйдзи». Эта фраза опять ненадолго вышибла из реальности Иши, а потом они все пошли смотреть ее дом.

По дому ходили час, считая с того момента, как вышли из первой комнаты, и до того, как вернулись в нее же пить чай. Гуляние это по дому сопровождалось пояснением типа «а вот эта ширма с каллиграфией, это 16-й век, Китай, это предки из Ниигаты привезли. А вот это панно уже 18-й век, в Ниигате для предков делалось, оно в министерстве культуры зарегистрировано в реестре национальных сокровищ Японии. А вот это ковер персидский, но он не старый, ему сто двадцать лет всего, вот тут Марико-тян его зашила, когда он протерся совсем. А вот тут оружейная была, но тут сейчас ничего не сохранилось, вот только нагинаты две штуки, катаны две штуки, но это тоже 19 век, они так, не особо ценные, да и копье еще». Копье было инкрустировано перламутром, и Иши до него даже осторожно дотронулся. Он сразу понял, что бабушка — непростой человек, и злился теперь на родителей, что они ему это сразу не объяснили. От комнаты к комнате в легких оставалось все меньше воздуха, чтобы выражать восторг, положенный в таких случаях, а комнат через десять все уже просто невнятно мычали, потрясенные свалившимися открытиями, что, оказывается, даже в таких местах еще могут жить этакие непростые люди.

Иши потом долго переваривал свои впечатления, понимая, что они как раз повлияли на него при окончательном выборе ремесла. Когда он смотрел на вещи, которым место в музее, и не просто в музее, потому что он был уже в куче таких музеев, где тряслись над гораздо менее интересным и настоящим, чем тут, когда он ходил по дому, который, наверное, ценнее исторических музеев Хоккайдо и Аомори, всех вместе взятых, он чувствовал какие-то дикое несоответствие жизни в самом себе. Так не бывает, потому что просто не может быть, говорил он себе самому, тут все не из этого мира, но с другой стороны, он своими глазами видел сейчас людей, которые всем этим пользуются до сих пор. Тут до сих пор сидят на подушках эпохи Мэйдзи, хранят катаны времён гражданской войны, смахивают пыль с ширмы 16-го века, со смехом показывают дырки на 120-летнем персидском ковре. Он тогда понял, настолько это осознание своей ничтожности перед временем, живущим в столь странном доме, рвет все шаблоны и ломает все рамки, в которые он с трудом пытался прежде себя запихнуть.

Последней каплей, выносящей сознание, были чайные чашки и блюдца, из которых они пили чай и ели бабушкин торт.

— А это тоже Мэйдзи, — вдруг издала бабушка, и он подавился.

Хотя нет. Последней каплей была книжка. Бабушка ушла в кладовую и вернулась с большой старой папкой, развязала тесёмки и сказала:

— Вот тут у меня детские сказки с картинками, это конец Эдо, наверное. Где-то Бакумацу уже. Парад Хакки Яге для детей… ну, и прочее…

И вынула оттуда такое… такое… такое… что все вокруг окончательно растеклись по полу. Это были рукописные отоги-дзоси с цветными картинками, с настоящей позолотой. Вот тогда действительно стало страшно дышать.

— Берите, смотрите, не стесняйтесь, — глядя на них, лишь засмеялась бабушка и бодро всучила всем по листочку…

Такого Иши точно в руках никогда не держал… Он смотрел на рисунки, и понимал, что точно никогда так не нарисует, эта техника просто ушла навсегда, но это лежало в папке с тесемками перед ним и жило своей собственной жизнью. Бабушка вдруг посмотрела на Иши, лицо которого стало совершенно дурацким, и засмеялась.

— Ты же учишься на художника, — сказала она, хотя Иши еще ни о чем подобном не говорил.

— Узнала от сына, — пояснила она тотчас, и Иши понял, что в тот вечер за пивом отец выложил тестю все свои страхи насчет него, непутевого. — Так вот. Я тебе это дарю, учись. И не переживай уж так. У меня их еще целый сундук лежит.

Она пододвинула папку с тесемками к Иши, и тот только смог догадаться бухнуться бабушке в ноги, ни слова не говоря.

Как потом выяснилось, бабушка принадлежала одному небольшому княжескому дому в районе современной Ниигаты, и глава её ветви в начале гражданской войны, сообразив, чем дело пахнет, вместе со всеми пожитками, с ширмами и рисунками, рванул в Тохоку, где и затаился в самой глуши среди яблоней. Построил усадьбу, сокодавильню и пивоварню и с тех пор они там и живут. Поэтому родители матери, вечно недовольный местный чиновник и его вечно испуганная жена, да и сама мать, старались всю жизнь играть перед ней роль достойных наследников. А она выбрала Иши, едва взглянув на него. Быть может, они подошли друг другу больше, чем все остальные, кто отирался возле ее порога. Иши теперь казалось, она была из тех бабушек, что очень любят тютюшкать внуков, но если случится чего, возьмет в свои руки нагинату или катану, как в старые времена, и с тем же выражением на лице, весело посмеиваясь и вежливо улыбаясь, накосит, как три стога сена, сотни трупов врагов, вытрет меч, подует на него, отполирует, и скажет что-нибудь в духе:

— Ой, утомилась же я, пойду-ка чайку заварю.

И тут же, как ни в чем не бывало, заварит чая на полк, каждому в отдельной чашечке на отдельном блюдечке времен Мэйдзи.

17. Синдзи

Ты ждешь ее в Ебису, надеясь, что после еще успеешь дернуть вместе домой, собрать вещи, переодеться и поехать дальше, туда, куда она намекала. Наверняка возле дома тебя уже ждут. Ты смотришь по сторонам, в кафе под зонтиками сидят люди, переговариваются, и ты от нечего делать вычисляешь по виду тех, кто, подобно тебе, пришел сюда на свидание.

Первая пара за соседним столиком. Он читает книжку, она пьет кофе. Так длится примерно двадцать минут, потом вдруг разом вместе они встают и вместе уходят, ни слова не говоря.

Вторая пара напротив. Пришли, оба разом достали книжки, и каждый уткнулся в свою. Теперь молча сидят, читают. Никуда не уходят и не разговаривают.

Третья пара за ними. Парень с девушкой примерно лет двадцати. Пришли, сели за стол. Вполоборота друг к другу, спиной к тебе. Совсем рядом. Достали телефоны. Ты был готов, что они сейчас начнут переписываться сообщениями на телефоне, но все оказалось гораздо круче. Она открывает фейсбук, а он запускает игрушку и начинает играть.

Ты и сам-то такой. Ты чувствуешь, как голод поневоле сжирает тебя изнутри, от этого огорчения отходишь в сторону к автомату, покупаешь мороженое и идешь по площади мимо кафе, привлекая внимание. Да, ты знаешь, что есть на ходу неприлично, вас долго учили в школе, что мы не имеем права есть на ходу, как дикари, вроде варваров из Европы. Но когда в пятницу вечером хочется мороженого — уже все равно, прилично это или нет. Просто взял и купил, и ладно, для вас, ханжей, и так сойдет, потом сел на бортик фонтана, чтобы не выглядело, как «на ходу».

Первыми ее словами были:

— А я тебя сразу увидела. Только ты можешь есть мороженое на ходу в костюме офисного планктона…

— ???

— Ну… короче только ты можешь идти против всех… Зачем ты надел костюм?

— Чтобы не выделяться, — отвечаешь ты тихо, оглядываясь вокруг на идущих мимо непрерывным потоком расслабленных после работы клерков из офисов.

— А почему именно здесь? — задаешь ты взаимный вопрос, пряча лицо за недоеденным рожком мороженого.

На лице Мегуми отражается вся буря эмоций.

— Разумеется, потому что я там живу! Идем! — показывает она на вздымающиеся в темные небеса башни жилых домов сразу за огромным стеклянным навесом над променадом и рестораном в стиле «легкий Версаль».

В животе у тебя растекается холодок, то ли от передоза мороженого, то ли от осознания, что сейчас ты пойдешь к ней домой, и что вы там будете делать, знал только Сегацу-сан, твой родной дедушка, и то, если бы он был жив… Ты не можешь понять, сон это или явь, и некому тебя ущипнуть, да и некогда, потому что события после ее слов начинают разворачиваться с пугающей быстротой.

Едва вы спускаетесь вниз по гранитным ступенькам, ведущим в атриум, что ниже уровня улицы, чтобы оттуда уже пройти к жилым кварталам, по променаду под крышей, среди искусственных, но таких настоящих на вид деревьев, ты вдруг замечаешь движение, вспыхнувшее со всех сторон. Там, где на променад выходят витрины и двери бутиков и кафе, шлюзы универмагов, наполненные товаром, который тебе никогда не купить, банковские офисы и хранилища, стены внезапно начинают с грохотом подниматься, словно подвесные мосты на цепях. Ты останавливаешься, схватив ее за руку. Она тоже рот раскрывает от изумления, будто не ожидала увидеть такого. Под жуткий рев труб, рогов и морских раковин, под жалобный стон флейт и звон сямисена, похожий на завывание ветра, под крик и хохот и восхищенные вопли толп, хлынувших из ресторанов и пивных залов со всех сторон на гранит огромного променада, горячий и зыбкий, словно песок в пустыне, выходят десятки воинов. Ты замираешь в испуге, опустив руки, озираясь и покачиваясь по сторонам, невольно присвистнув от неожиданности. Видит ли она это? Должно быть, видит, но тебя уже это совсем не заботит никак, ты выпускаешь руку ее и идешь вдоль променада, под деревьями, освещенными яркими фонарями, глядя на блестящие доспехами самураев времен Камакуры, фигуры, выраставшие из темных провалов витрин со всех сторон. Они шли рядами, одни рослые, иные совсем невысокие, в блестящих шлемах с высокими гребнями, с забралами чудовищных черных личин, закрывавшими лица, лишь сквозь узкие прорези видны были белки глаз, торсы их были закованы в легкие, гнущиеся в суставах доспехи, сверкавшие поножи с львиными мордами на коленях и кожаные сандалии. Но было хорошо видно, что все появившиеся на променаде, строившиеся в ряды воины были девушками, ясно угадывались на доспехах выпуклости грудей с большими сосками, а у других из-под шлемов торчали черные плетеные косы. Впереди сверкавших шеренг шли три девушки, рослые и высокие, с закрытыми лицами, на забралах которых улыбались тебе маски но, в панцирях и поножах львиных, и сверкавших на солнце поручах, держа в руках длинные широкие большие секиры на стальных топорищах.

Ты неотрывно смотришь на них, но не только они втроем привлекают твое внимание, а идущие вслед за ними, как за загонщиками, шеренги закованных в тяжелые панцири воинов-самураев, в масках Нэбуто и белых лохматых, как гривы коней, париках, держащие наперевес копья на длинных древках, словно целая рать преисподней сейчас окружает вас.

Шеренги воинов замерли. Девки в доспехах встали перед тобой, в облегавших доспехах казавшиеся нагими, словно прислужницы в соапурэнду, куда вы с Юя бывало, ходили в Икэбукуро, чтобы истекать там слюной и спермой в бассейн, ничуть не стыдясь таких своих естественных отправлений. Они и в самом деле под панцирями там голенькие, думаешь ты, содрогаясь от неожиданного возбуждения, заметив в сочленениях между доспехами белевшую нежную кожу. Ты раздеваешь их взглядом, не надо и много воображения, их формы отлиты в бронзе, торчащие груди манят тебя, и ты готов умереть за право это чудо увидеть без покровов…

Все они замирают, стоя вокруг, не произнеся ни единого слова, хотя и надо бы что-то сказать ради общественного спокойствия. Ты оглядываешься, но не видишь теперь ни Мегуми, ни полиции, ни агентов спецслужб, наверняка обязанных при этом присутствовать. Кэннон Милосердная!!! Народ смотрит из раскрытых витрин на тебя, словно на поединщика, бросившего вызов могущественному даймё в одиночку. Бедный Сиро-кун из семьи Амакуса, хотелось тебе сказать напоследок…

— Иди, — говорит кто-то рядом с тобой. — Они ждут твоего приказа.

Ты озираешься, но не видишь опять никого, кроме собачки, вертевшейся возле ног, до изумления напоминающей Пипо-куна, символа токийской полиции.

Пипо-кун встал на задние лапы и подтолкнул тебя к ним.

— Давай! Это твоя рать, Синдзи. Они остановят Хакки Ягё из преисподней. Их прислал тебе дедушка. Сегацу-сан прямо из буддийского ада. Ты же помнишь его? Он просил передать: у тебя все получится, тебе надо только этого захотеть.

18. Иши

Он проснулся с трудом, словно от удара лопатой по голове, не понимая, что он тут делает. Что-то мешало ему дышать, и Иши, разлепляя глаза, провел руками перед собой и замер, коснувшись тугих сосков женского тела. Обмер, догадываясь. Вперился, вглядываясь в темноту, в белевшее над ним тело. На нем лежала женщина, самая обычная, самая желанная, самая любимая из всех, кого он когда-либо знал, а он не мог даже вспомнить, когда она тут появилась. Этот стыд и смущение невозможно спутать ни с чем, они несут в себе то, о чем он всегда мечтал в своих диких фантазиях, это было то самое наслаждение, которому нет конца. Он и сейчас, во сне, занимался с ней странной любовью, вяло и механически, словно робот по заданной кем-то программе, точной и скучной одновременно, и эта любовь восторгала и пугала его. Секунду Иши был в шоке, не понимая, как оказался тут, в этом доме, в месте, которое не принадлежало ему никогда, вместе с Кейко, и если это она, то как вернулась к нему, как вошла без звонка и стука, и что с ней было до этого? Его член крепко сидел в ней, словно в замке, бедра сжимали его ягодицы, и он начинал стонать, чувствуя, как подступает оно, ожидание неминуемого оргазма. Ему не хотелось ничего спрашивать, ни того, как вернулась она, ни как нашла, как узнала, что он теперь дома, пусть она ему скажет сама, когда оба кончат одновременно.

Иши снова открыл глаза. В голове был туман, все тянулось прилипчивой патокой, вялые мысли наползали одна на другую, нагромождаясь, как мусор в запруде. Он вспомнил, что его отпустили из полиции сразу, как только поняли, что Синдзи ушел, а больше с него взять и нечего. Молча подписали бумагу, поставили штамп на выход, и он поехал к себе домой, онемевший, растерянный, выжатый как лимон. А может, этого с ним и не было вовсе, а лишь приснилось, привиделось страшным сном, где он разыскивал своего брата, которого сам и выдумал. Хотелось бы в это верить…

Она наклонилась над ним, привставая на четвереньках, освободила его, словно ками от обязательств, и теперь его член, чмокнув, выскользнул из нее. Иши скорчился в приступе наслаждения, взорвавшегося в голове, и немедленно со стоном изверг из себя струйками сперму, заливая постель вокруг, и все сокращался, и сокращался, и сокращался, всем организмом, как раздавленное насекомое. Она наклонилась и поцеловала его, съежившегося на постели, как непривычное к земной жизни инопланетное существо. Маленький червячок в объятиях большой человеческой женской особи.

— Ты был очень хорош во сне, — шепнула она, облизывая ему волосы и лицо языком. — Так у тебя даже лучше выходит.

— Как ты сюда попала? — наконец спросил он ее хриплым спросонья голосом, будто парализованный, соображая, что тут каждая дверь под надежным замком и просматривается через камеры.

— Спросил, наконец, догадался… Смотри, ты весь в сперме, Иши, в детской позорной поллюции, вытрись как следует, малчик мой, — усмехнулась она, произнеся слово «малчик» без мягкого знака, с намеком глядя в глаза, и еще раз наклонилась и поцеловала его в благодарность.

— Разве сложно найти дом художника из Синагавы? По-моему, любой дурак про него тут знает. Любая птица может сюда залететь…, — продолжала она, наткнувшись на его ожидание.

— Ты не любая, — говорил невпопад, млея от наслаждения и проникаясь тревожным счастьем своим, прижатый к постели Иши, ощущая, как ее соски шершаво ползают по груди. — Ты, значит, уже в курсе?

— Чего, дурачок?

— Событий в нашей семье? Тебе уже сообщили про приключения твоего Синдзи? Про дело с рисунком? С диверсией через сеть? С чудищем? Про смерти по всей стране?..

— Стоп-стоп-стоп. По порядку. Какой рисунок? Ты бредишь? — она отстранилась от Иши, удивленная его хрипотой.

Он чувствовал, что лежит совсем голый, поверх скомканной в жгут простыни, и все еще предательски довольный внезапным сексом, в густых нахлынувших сумерках, свет фонарей пробивается с улицы в окно под потолком, освещает его смуглое тело, должно быть, снимаемое десятками скрытых камер. Подниматься совсем не хотелось, ноги стали почти как ватные, и это бессилие удивляло. Ему хотелось еще немного любви с Кейко и спать, только спать и спать. Голая, она лежала на нем, поглаживая плечи и голову, словно слепая, ощупывала и узнавала его в темноте, и ему было жарко и щекотно, но вставать он не хотел.

— Тебя поймают. Ты же пропала, я заявил в полиции. Тебя ищут. Да и за мной, наверное, все следят, — прошептал он ей в ухо. — Уходи. Прячься скорее. Я не шучу, они же знают о твоем странном исчезновении.

— «Прячься, малыш, прячься скорее…», — тихо засмеялась она. — Где об этом поется? Ты думаешь, я совсем дура, чтобы вот так просто бросить тебя и уйти? Отказаться от такого сладкого парня, как ты?!

— Ты не понимаешь, как все опасно! Где ты была? — не унимался он, как ревнивый любовник. — Ты где пропадала три дня? Зачем ты все это устроила?

— Незачем и нигде, — она поглаживала его по лицу и смеялась. — Я и не думала уходить, глупенький. С чего ты решил? Я всегда была рядом, только играла с тобой!

Он закрыл глаза, чтобы сморгнуть слезу, и куда-то вмиг провалился, словно в черный колодец, и снова пришел в себя от резкого удара по голове.

— Ты не Кейко! — понял вдруг он, испугавшись.

Она отвесила Иши пощечину и встала с него. Зажгла на столике свет, взяла из коробки, раскрытой посередине и источавшей сладковатые запахи его детской любимой тай-яки, сладких плюшек с начинкой из фруктов, которые отличались от привычных бабушкиных осака-яки лишь тем, что их делали в Осаке и везли потом в закрытых коробках отцу на работу, куда он их заказывал напрямую. Начинка их, черная, из бобов и сахарной пудры и еще каких-то приправ таяла во рту маленького Иши, и ему даже сейчас захотелось немедленно встать и их снова попробовать. Он даже поднялся за Кейко, которая вышла с одной из кругленьких плюшек из комнаты прочь, и протянул руку к коробке. Рядом с коробкой зазвонил его мобильник. Он машинально поднял его, и, увидев неопределившийся номер, догадался, что это они. Они уже знают, что Кейко здесь, и предложат ему ее сдать. Наверное, он сделает это…

— Да?

— Мы его взяли, — сказал на другом конце Ниро спокойным голосом. — Обошлось без потерь. Вы нам нужны, Иши-сан.

— А? — он с трудом сообразил, кто это и чего им от него надо. — Хорошо, я приеду. Адрес, правда, не знаю…

— Это лишнее. Машина ждет у подъезда.

19. Синдзи

«Моси, моси, каме-ё,

каме-сан ё

Секаи но учи де,

омаэ хо-доу,

Ауми но норои

моно ва наи,

Досите сонна ни

норои но ка?..

(«Послушай-ка, черепаха,

Почтенная госпожа черепаха,

Никого нет в мире медленнее тебя —

отчего ты такая копуша?..)

Ты вспоминаешь, как шел когда-то из храма со своей бабушкой и еще соседской девочкой лет пяти, имя которой уже забыл, она обычно все время плакала на детской площадке и очень стеснялась всех, но в тот раз была серьезная и послушная. Бабушка уже очень старенькая, сгорбленная и седая, в красивом старинном кимоно серого, коричневого и черного шелка со светло-желтым оби в горошек, она ведет вас обоих с девочкой за руки, и ты хорошо помнишь, что у тебя тогда были гэта, мужские и низкие, а у девочки очень высокие женские, и вы шли очень медленно, потому что и бабушка старая, и девочка-соседка совсем не умела ходить в этих высоких гэта. А ты и мог и умел, но быстро тебе идти не давали, и от нечего делать, ты напевал под нос детскую песенку своим высоким голосом: «Моси, моси, каме-ё, каме-сан ё…»

А храм-то, вспоминаешь ты, был не просто какого-то неизвестного ками, а самого бога бедности, Бинбогами, и расположен он на территории огромного торгового центра, где-то в самом углу, на стоянке, куда могли заглянуть все, кто шел за покупками. Тот Бинбогами внутри представлял собой огромный чурбан, обмотанный грубой холстиной, а еще рядом стояли статуэтки его поменьше, завернутые в мешочки. Смотреть не него не возбранялось, но и не приветствовалось, но бабушка привела вас сюда не за этим. Она учила молиться этому богу, а молились-то тут по-особенному: сперва брали крепкую здоровую палку, лежавшую наготове в груде подобных, и три раза били по голове священный этот чурбан, потом трижды пинали его ногой что было силы, и наконец, исполнив такие странные обряды над большим божеством, брали маленький, что в мешочке и изо всех сил швыряли несчастного Бинбогами в корзинку. Тебе, как ребенку, это очень тогда понравилось, и ты повторил бы эти действия еще пару раз, но бабушка удержала, потому что дело уже было сделано один раз, чего для подобных богов было вполне достаточно. Оно означало разрыв с покровителем нищеты, и все почему-то верят, что после этого Бинбогами не станет препятствовать никому из порвавших с ним в получении богатства или наследства. Главное, посильнее шваркнуть его палкой по голове.

«Моси, моси, каме-ё, каме-сан ё…". Сейчас ты стоишь в Ебису среди ночи на парапете перед лицом своей призрачной армии, и бормочешь все ту же песенку, как заведенный, словно уже под кайфом. Ты совершенно голый, в одной набедренной белой повязке, остальную одежду сбросил с себя, словно по внутреннему приказу, ничуть не стесняясь толпы, помня то, что с тобой было намедни в Уэно, когда ты увидел ИХ. Ты надеваешь снова выпуклые, как глаза стрекозы, большие очки-окуляры, чтобы снова узреть ИХ, стоящих там, наверху, в ожидании твоих действий, с краю огромной стеклянной крыши, закрывающей стилобат. В руках у тебя деревянный тренировочный меч, неведомо как оказавшийся у Мегуми, который ты тотчас отобрал у нее, чтобы сражаться с ними. Худое тощее, жилистое твое тело обдувает холодный ветер, кожа идет пупырышками и дубеет, ты дрожишь, но никак не можешь решиться идти на них, пялящихся сверху, перегнувшихся через край, зловонных и мерзких чудищ. Девушки в золотых доспехах ждут твоего приказа, зрители в витринах и окнах, аплодируют, словно в амфитеатре Древнего Рима, но ты, нелепый, худой и голый, со сморщенными от холода гениталиями в белом холщовом мешочке между ног, только встряхиваешь головой с розовыми крашеными волосами на тонкой шее, и все еще ждешь приказа. «Моси, моси, каме-ё, каме-сан ё…»

— Иди, — говорит она сзади, — не бойся. Ты это сделаешь.

— Правда? Все получится? — ты оборачиваешься, оглядываясь на Мегуми и на всякий случай показываешь ей нелепую деревяшку в руках.

В своем деловом костюме и галстуке она выглядит твоей маленькой начальницей. Смешной контраст между ней и тобой, тонким и голым мальчишкой. Ее твоя нагота не смущает, словно ее и нет. «Моси, моси, каме-ё, каме-сан ё…»

— Давай, прыгай, Синдзи, — подзадоривает она. — Тебе помогут. Как только ты побежишь…

Ну, что ж… Песенка вертится в голове, мешая сосредоточиться. Ты перестаешь думать на миг, опустошаешь свой разум и делаешь первый шаг. За ним второй, третий, потом срываешься в бег. Ты разбегаешься по холодным каменным плитам. На мгновение замираешь с тренировочной деревянной катаной в руке, понимая, что сейчас будет. Все вокруг еще не догадываются, они даже не видят чудищ, восседающих нагло на крыше, но ты уже знаешь, сколько их там, хохочущих над тобой, знаешь, что делать с ними, прокрутив все в в голове. Высоко на стеклянной крыше собрались сидящие враскоряк черные косматые призраки из рисунков, сделанных Иши, они наблюдают, между собой веселясь, как ты сейчас умрешь перед ними, и ты понимашь сам, что погибнешь, но уже срываешься с места и несешься что было сил прямо на строй закованных в золотые доспехи девок готовых подбросить тебя.

— Задержите его, скорее! — раздается позади чей-то вопль, но тебе уже все равно, кто там прыгает за спиной. — Это больной!

Ты несешься стрелой, взрывая ногами неведомо откуда возникший песок, ломая ровный строй золотых девок, выстроившихся в трамплин, поднимающих свои щиты все выше и выше, словно взметая тебя вверх по отвесной дуге, как прыгуна-лыжника, твои длинные ноги мелькают над золотом, словно мельница, голое тело напряжено, как мощная тетива, вот-вот готовая выстрелить, белый мешочек с гениталиями весело прыгает в беге, словно игрушка на елке. Люди вокруг воют, ахают и кричат, никто не понимает еще, что происходит. Ты случайно сбиваешь двоих девушек с ног, они падают, гремя доспехами, катятся вниз, словно железные бочки, шлемы сделают с них, будто горшки, черные длинные волосы рассыпаются по плечами. Ты перескакиваешь через них и взлетаешь по поднятым щитам к стеклянному куполу.

В один миг ты вскакиваешь на невозможную высоту, и, перемахнув в огромном прыжке через парапет крыши, нависающий над полем боя, падаешь и тотчас встаешь прямо перед завопившей, отпрянувшей в стороны, заметавшейся толпой чудовищ. К тебе уже бегут по скользкому звенящему куполу под ногами, ледяному на ощупь, косматые черные призраки разных форм, которым место в кошмарном сне. Ты поднимаешь деревянную катану над головой, худой, голый и беззащитный перед их клыками и бивнями, выпущенными когтями и хвостами, клешнями и щупальцами, превратившимися в бичи. Оттолкнувшись ногами от стальной сетки, закрывающей купол от остальной площади Ебису, ты перемахиваешь в один миг длинную ограду и приземляешься уже прямо в гуще оравы чудищ из преисподней.

Снизу слышен всеобщий вопль. На площади, что под куполом начинается схватка, в панике люди бегут из ресторанов и магазинов, давя друг друга, как будто это на них прыгают чудища со стены, а не на тебя, размахивающего простой деревяшкой.

— Возьмите его живым! — орал кто-то, шагая внизу по ступенькам навстречу разбегающимся золотым девушкам, на которых сверху сыпятся осколки стекла, раздавленного тобою в прыжке.

Ты идешь напролом, сбивая взмахами деревянной катаны налетавших черных чудовищ. Их тут целая тьма, точно муравьев в муравейнике, они лезут со всех сторон, съеживаются и испаряются от одного касания деревяшки. От удара ее из них вырывается черный дым, ты даже не понимаешь, что происходит, но времени нет задумываться, просто идешь и сбиваешь их, как кегли, точным шаром, и раскаленный дым лопающихся чудовищ обжигает тебя. В детстве ты точно так же бегал по обочинам у дороги и рубил и рубил деревянной палкой до одури пряные, оглушавшие ароматом зонтики высоких растений, воображая себе врагов, словно был Есицунэ. Кто-то из них падает навзничь, кто-то переваливается через ограду и летит вниз, на площадь, рассыпаясь густым порошком, еще несколько черных фигур остаются лежать неподвижно в лужах вытекающей крови, другие отползают от тебя в сторону, но ты, голый, худой и высокий, продолжаешь идти, приближаясь к остолбеневшему черному косматому великану, сжавшемуся за остальными. Тому, которого нарисовал твой непутевый Иши, и выпустил его в жизнь.

На твоем пути возник гигант с тремя головами, держа наготове меч, но тебе уже все равно. Ты бросаешься на него, отбиваешь его удары, падающие неловко и неумело, словно могучий враг твой боится ударить так, как полагалось в смертельном бою. Легкий словно тростинка, и скользкий от пота, ты ныряешь у него под руками и выскакиваешь прямо к черному великану, завернувшемуся в свою шкуру от страха, глаза у тебя горят при виде ненавистного врага прямо перед собой. Ты подлетаешь к нему, немыслимым образом оставленному на миг растерявшимися телохранителями и не подумавшему самому защищаться, и, сдернув его на ледяное стекло под ногами, одним широким ударом отсекаешь ему голову деревянным мечом. Из него тоже выходит столбом черный дым, чудище съеживается, голова отлетает прочь, обдав тебя, сразу ставшего страшным и диким, как зверь, фонтанами черной крови. Ты невольно утираешь залитое кровью лицо, размахивая катаной, голова немеет от счастья, в паху разгорается жар, и ты неожиданно краем глаза видишь, что член твой уже стоит, натянув белый мешочек вверх, как тогда, на злополучных съемках программы, торча наготове перед огромной толпой, смуглый и прямой, как стрела, с багровой головкой, словно у обезьяны. Отрубленная голова чудища вдруг открывает свой рот и произносит, пронзительно вереща:

— Моси, моси, каме-ё, каме-сан ё…!

Тут на тебя сзади прыгают, сбивая с ног, могучие черные чудища, телохранители, опомнившиеся от шока. Ты бьешься под ними, отчаянно вырываясь, но на тебя уже навалились все разом, вопя и визжа, придавивши тяжестью неимоверной, будто сверху легла гора. Меч деревянный вырывают из рук, порезав даже как-то плечо, вцепляются в волосы, руки и ноги со всех сторон, выкручивая и прижимая к стеклянному полу, не давая даже вздохнуть, и погребают под собой, навалившись мохнатой тяжелой кучей. Тебя накрывает тяжелая прелая вонь, словно из отсыревшего бабкиного сарая на заднем дворе с кучей холстов. Ты задыхаешься, чувствуешь, как грудь перехватывает удушье, сил уже нет ни сражаться, ни умирать. Что происходит?!

«Моси, моси, каме-ё, каме-сан ё…»

20. Иши

— Хочешь на свой рисуночек посмотреть, чтобы сдохнуть? Или увидеть Синдзи?

— Давно уж, — пояснил он устало. — Вы мне его покажете или нет?!

— Так и быть, — голос ее звучал над ухом, когда она повела его внутрь, потребовав разрешения у охраны. — Те, кто копается сейчас в его деле, работают три смены подряд. Сам понимаешь, подгоняет начальство. Ему до смерти надоели звонки из правительства. Там тоже напуганы спамом с твоим рисунком. Пока источник не найден, последнее звено — это твой Синдзи, от которого мало толку,… Мы кстати, перелопатили все твои незаконченные выпуски манги, там много чего нашли,… но не того, что нам нужно.

— Значит, вы в курсе, что он еще устроит…

— Ну, это мы посмотрим еще…

Иши шел по глухому гулкому коридору, вслушиваясь, как стучит его сердце. Еще недавно он и представить себе не мог, что проведет целый день на допросах в закрытой военной клинике, куда его привезли вслед за братом, даже не дав увидеться. Он знал, что Синдзи сняли с крыши в глухом переулке с борделями и теперь держат здесь, но смысла в его пребывании здесь он не видел. Он виноватым брата вообще никогда не считал.

— За последние сутки от изображения чудища умерло сто сорок шесть человек. Думаю, их еще будет больше, день не закончился. Оно появляется в самых разных местах, как компьютерный вирус. Вместо обоев рабочего стола, заставки на экране, в спаме, в сообщениях смс. Двое умерли в подземке, случайно открыв почту, пришедшую со знакомых адресов. Сводка обновляется каждый час.

— В прессу не просочилось?

— Странно, что еще нет. Но мы все наготове. Дело времени. Думаю, завтра об эпидемии узнают все.

— И вы не можете ничего сделать? Запретите вскрывать, убейте эту гадину, наконец… Что я вам разъясняю…

— Спасибо, умник, — усмехнулась она, набирая код на пульте входной двери в отсек. — Лучше бы помолчал. Не понял, что сам приложил руку?! Спам непрерывно мутирует, он меняет название и объем, люди не успевают сообразить, прежде чем открывают именно это письмо. Мы не можем афишировать происшедшее, есть жесткий запрет министерства. Если какой-то идиот-журналюга покажет его в эфире, умрут тысячи. И они будут на твоей совести, Иши! Ты же придумал все это! — выкрикнула она последнюю фразу.

— Я и рисунок заказывал? Да меня попросили!

Она промолчала. Было понятно, что злиться на Иши так же смешно, как сетовать на погоду, не оправдавшую ожиданий. За рассылку парень не отвечает.

Они прошли вниз, спустились на лифте под землю, где их встречала охрана. В сопровождении двух спецназовцев в полной форме и с автоматами наперевес Иши и его спутница шагали по переходам, в дверях она предъявляла карточки или набирала код в замках, отчего Иши невольно подумал, что его там сейчас и запрут вместе с Синдзи. И поделом, прощай тогда Кейко и все удовольствия, связанные с ней одной. Но нет, за очередной автоматической дверью была какая-то лестница, Иши вдохнул поглубже, увидев вдали прозрачные стены боксов, длинные, разбитые на многие секции, точно пчелиные соты. Его провели мимо них и остановили у последнего бокса, пустого и внутри ослепительно белого. Там на стуле посреди узкого помещения сидел Синдзи со своими дикими розовыми волосами, в халате с закатанными рукавами, к запястьям, плечам и груди тянулись провода из стены, напротив за маленьким столиком на колесах стоял монитор, за которым прохаживался, поглядывая на прозрачную стену, человек в хирургическом одеянии, даже глаз не видно за маской. Второй такой же хирург стоял в углу и что-то говорит Синдзи, который тупо молчал, глядя перед собой.

— Можно послушать-то? — спросил ее Иши.

— А зачем? — пожала она плечами. — Обычный допрос: где был, что делал, с кем трахался… Тебе интересно?

— Очень, — признался Иши, только теперь понимая, что почти ничего о жизни Синдзи не знал, хоть и скрупулезно записывал.

— Ладно, дадим тебе это удовольствие, — сказала хозяйка миролюбиво.

Она подошла к Иши, встав перед ним, как офицер, отпускающий солдат на опасное дело, с которого они не вернутся живыми. Взяла его за руку. Иши вздрогнул от ледяного прикосновения — ее пальцы совсем застыли, словно сердце не билось уже давно.

— Ну, давай. Поговори с ним. Выясни, чего он к тебе ночью тогда приходил? Нам он до сих пор не рассказывает.

— Вы как гестапо, — усмехнулся Иши, чувствуя хоть в чем-то власть над всемогущими монстрами. — Иголки под ногти, или там бамбуковой палкой по пяткам. Яйца зажмите в тисках. Говорят, помогает…

— Молчит, как кремень… — вздохнула она. — Не жалко тебе героя.

Дверь открылась. В коридор вышел хирург, что стоял в углу, доказывая что-то Синдзи. Иши машинально посмотрел на парня, сидящего неподвижно на стуле, и Синдзи, словно это почувствовав, глянул в окно, но как-то странно, боковым зрением, как смотрят слепые, не видя вокруг ничего, и Иши понял, что Синдзи его не видит. Стеклянная стена между ними была прозрачна только с одной стороны.

— Я уже ни на что не гожусь, — утирая пот, ругался человек, виновато стоявший теперь перед женщиной.

— Или мальчик действительно, ничего не помнит, — сказала она. — Ладно, есть еще вариант. Иди, прочисти ему мозги! Ты за него отвечаешь, в конце концов! — скомандовала вдруг она, кивнув головой Иши.

Он явно не ожидал такого приказа, и сразу замешкался. И тогда она гневно заорала ему:

— Вперед! Я затолкаю тебя пинками!

Иши шагнул к двери, откуда только что вышел допрашивающий, и взялся за ручку, но еще раз напоследок взглянул на хозяйку, словно надеялся, что она даст отбой.

— Даже не думай… — пригрозила она, почувствовав его трусость, и властно кивнула вперед.

Иши вошел в бокс со своим непутевым Синдзи.

Он думал, что сейчас что-то случится, на него посыпется потолок, или Синдзи превратится в того ужасного зверя и вцепится ему в горло, но ничего не произошло. Синзди продолжал тупо сидеть посреди комнаты, глядя себе под ноги, поджатые под табуретку. В боксе пахло едкими медикаментами, что-то скрипело и шуршало в приборе под столиком, к которому тянулись провода от мальчишки, и под ногами хрустело стекло от расколотых ампул.

— Ну? Откуда ты взялся? Я не просил тебя! Слышишь! Ты не мог ничего, ты же никто! Ниоткуда! Что ты еще натворил? — глупо произнес Иши, глядя в опущенное долу лицо Синдзи, но тот даже не посмотрел на него.

Можно было даже не спрашивать. Синдзи поднял глаза, и Иши поразился тому, как они пронзительно вспыхнули вдруг под розовыми нависшими прядями, как будто Синдзи внезапно увидел нечто, неподвластное разуму Иши. Он лишь некстати подумал, что мать не обрадуется, увидев Синдзи лохматым, но промолчал, вспомнив, что брат отращивал и красил волосы уже несколько месяцев, как оказалось лишь для того, чтобы потом сделать какую-то немыслимую прическу и с ней появиться в Синдзюку на Кабукичо.

— Иди в задницу, Иши. Гений проклятый! Ты же сам хорошо знаешь, кто их убил, — устало ответил он.

21. Синдзи

Почему-то в такие моменты тебе лезут в голову мысли о предстоящей нирване. Нет, не то, чтобы ты верил в это и вел достойную жизнь, но ты почему-то уверен, что она тебя ждет. Ты, конечно, не претендуешь на то, чтобы стать буддой, вращающим колесо дхармы, проповедующим самому себе закон вечности, и твое учение никогда не станет понятным людям, буддам или босацу, тем более телом, вращающим колесо истинной дхармы, и не стать тебе ботхисатвой, который достиг просветления и проповедует всем живым существам истинный мир. Хотя, надо признать, в редкие минуты покоя тебе тоже хотелось стать мёо, царем света, вращающим колесо света по указанию будд с грозным лицом, устрашающим смертных, заставляя всех негодяев трястись от страха, размахивать над головой мечом фудо. Дзидзо и боги будут у тебя на посылках, проповедуя колесо дхармы, когда хотят. Но как добраться до этих светлых вершин, взять этот меч и колбасить им демонов, ты не знал. Во всяком случае, до вчерашнего дня, когда в руках у тебя оказалась странная деревяшка, тренировочная катана, совсем непохожая на стальной меч фудо, и, тем не менее, именно им ты покрошил чудищ, словно капусту. К этому просветлению на крыше в Ебису ты точно не был готов.

Ты так и не можешь поверить, что владеешь Мегуми теперь безраздельно. Это счастье нового, самого необычного обладания в жизни наполняет тебя до краев, ты задыхаешься, глотаешь слюну и падаешь в колодец забвения, словно монах, внезапно обретший нирвану. Когда она выдернула тебя из толпы чудищ и унесла за собой, словно на крыльях, когда все рассупились, разлетелись, точно ночной кошмар, без следа, при ее появлении, ты сперва даже понять не мог, как это ей удалось. Сейчас, день спустя, не выходя с ней из спальни в ее квартире в Ебису, ты постепенно осознаешь, что завладел Богиней, и можешь теперь заодно покорить и весь мир. Мир, впрочем, тебе не был нужен, ни должности, ни звания, ни награды неинтересны, и, обнимая Мегуми, ты с ней теперь испытал чувство такого довольства, что и представить себе прежде не мог в самых сладостных снах. Все отступило, отползло, отодвинулось тихо в сторонку, начиная от тоскливых дрочек в сортире до позорного состязания на съемках ночной передачи, оставив тебя там, где ты мечтал оказаться, в саду блаженных на небесах. Одержимый счастьем и воэжелением, ты снова и снова день и ночь напролет входил в нее своим коричнемым членом, изливая свою любовь, граничащую с безумием, придавив всем телом девчонку, смуглую и мокрую, как большая гибкая сучка, и она, закинув тебе на шею сильные ноги, не стесняясь своих криков и стонов, сношала тебя сама, вопила и выла от дикого наслаждения, захватившего ее целиком. Ее яростный отчаянный крик разносился по гулкой пустой квартире, пугая соседних жильцов, стучавших среди ночи по трубам, словно вопль изголодавшейся кошки огромной, не знавшей давно самцов, и не слыша саму себя, она повторяла часто и жалобно одно лишь слово, что вырывалось у нее из отлетевшего разума с каждым толчком его мощного тела:

— Мама! Мама! Мама! Мама!

И ты не слышал ее, обезумевший, забывший о голоде, голый, смуглый, худой от вечного страдания Синдзи, что бил и толкал ее ягодицы, и всаживал в нее свой член, как будто еще никогда ты не испытвал такой ярости в совокуплении, изгибаясь в отчаянной дикой страсти, забыв обо всем на свете и лишь изнемогая от наслаждения, которое только одно и жаждал всегда получать. Ты даже вопроса не задавал, почему эта рослая голая девка под тобой, воительница, дочь Богини, кричит и зовет свою мать. Из сознания девушки вырывалось, словно извергалось фонтаном, это нежное слово, которое позабыла уже она, и не могла она вспомнить, как оказалась тут, когда она убежала сюда, отвергнув детство, бросив дом, любимых родных и подружек, обесчещенная и опозоренная ранней глупой любовью. Наверное, это тогда, осужденная миром, она хотела сама себе доказать, что стоит лучше любого мужа, что будет сильнее любого парня и страшнее воина, солдата с оружием, и чудовища преисподней, однако ж теперь нашелся тот юноша, который ее покорил по воле Богини, которой она служила. И она, сама не слыша себя от счастья, отдавалась теперь ему, то есть тебе, о котором лишь знала издалека.

— Мама! Мама! Мма! — кричала в голос она, подзадоривая тебя, толкавшего и вспарывавшего ее своим членом, распирая все ее внутренности и проникая до самого сердца, и огненный этот член разжигал внутри ее неугасимый бурлящий костер с каждым толчком.

Ты видел себя словно со стороны, глядя, как некто другой, смуглый как бронза юноша, настоящий принц Гэндзи, нависая над ней, хохотал, закидывая голову от неизбывного счастья, и вопил во весь голос, не в силах вынести наслаждения, и звонкий оглушительный смех и вопли его его сливались с ее истошными криками. И видя два голых сплетенных тела на ложе, ты летал над ними сверху невидимым и только гадал, что случилось с неприступной, как одинокая башня замка, Мегуми.

Потом, когда ты лежал на ней в сладкой истоме, когда сперма твоя сочилась наружу по ее кудрявому набухшему лону, ее киске, в которую ты входил, исчезая в этой нирване, точно ручей в горах, она ласкала лицо, нежное и наивное, с легкой щетиной, которую ты не сбрил, и гладила грудь, упирась в нее сосками своими набухшими, и играла твоими маленькими яичками, свисавшими между ног с опавшим горячим членом, ты лишь молчал, слушая ее вполуха и не понимая, что она говорит. Вы лежали долго, пока тебе не приспичило, и ты снова, содрогаясь и рыча от восторга и наслаждения, вновь не вошел в ее киску, помогая себе рукой, двигаясь мерно и медленно, впитывая в себя каждый миг обладания ее телом, и она изгибалась, раскинув ноги и крепко держа в одной руке твои тугие яички, словно шарики для игры.

— Почему же ты не сбежал из дома, как я когда-то? Ты же страдал от них, Синдзи, — спросила она тебя, когда насытившись друг другом сполна, уже в глубокой ночи, вы снова лежали, вытянувшись на ложе лицом к лицу, и обнимались, но каждый руку держал в промежности у другого, лаская скользкие гениталии.

— Я не могу уйти, я никто. Только мечтал об этом, Мегуми, — отвечаешь ей ты, поглаживая ее набухшие курчавые влажные губы меж ног, потом перегибаешься к ним всем своим торсом и начинаешь облизывать их и целовать, забираясь меж набухших губ языком и впитывая соленую скользкую влагу, сочившуюся у нее изнутри.

— Неправда! Никто не может такого, как ты Синдзи. Только я и ты. Эти чудища, они просто лопались перед тобой, как грибы! Ты забыл? Тебя обманывали, лгали все детство, Синдзи. Давай убежим, — вдруг говорит она, играя твоим чибким членом.

— Ты шутишь? — не унимаешься ты, облизывая ее.

— Нет! — отвечает она столь же настойчиво и упорно. — Я не смогу расстаться с тобой. Богиня мне приказала. Я люблю тебя, Синдзи. Как только я увидела тебя сегодня внизу, в Ебису, окруженного чудищами… поверь, я в свое время молилась три года о таком парне, как ты…

— Куда нам бежать, Мегуми? — спрашиваешь ее ты, целуя в нижние губы. — Зачем? Твой дом меня бы устроил.

— Это не дом, ты разве не видишь? Это же аквариум, тут все всё видят! Уж где-нибудь мы устроимся лучше, Богиня-Мать нас защитит.

— О, Боги! — ты выдыхаешь устало. — Жить-то на что? Твою квартиру продать? И то, не получится, ты же призрак. Как подписывать договор?

— Забудь про квартиру. Я хочу отвезти тебя на край земли. Филиппины. В Маниле у меня есть подруга, которая может укрыть тебя где-то в провинции, а потом, когда все уляжется, мы вернемся под новыми именами, — отвечает она, прижимаясь к тебе. — Это же хорошая идея, правда, Синдзи?

— Она такой же призрак, как ты? Или еще прозрачнее?

— Она настоящая, дурачок!

Ты смеешься в ответ, чувствуя всем телом своим сладкую истому от ее близости, и гордясь собой, что приобрел эту девку, которую даже не знал вчера, лучшую из всех, что живут сейчас в Токио, добился победы над ней, наконец. Ночь лежала в широком окне, открытом настежь над вами, густая и темная, словно полотно, и воздух столь плотен и полон вкусов и запахов кухонь, что его можно было резать ножом. Должно быть, она тоже до конца не могла поверить свалившемуся вдруг счастью, скрывая в своем сумраке комнату с юным героем, разлегшегося нагим перед ней, как будто соперничала с Мегуми, призрачной быстрой девушкой, возникшей из ниоткуда.

— В Маниле воевал дедушка, между прочим, — бормочешь ты, засыпая. — Это же далеко?

— Это очень, очень далеко.

— Стало быть, жить там придется нам долго, верно? Впрочем, призраки не стареют…

— Синдзи, хватит, — говорит она обиженно, помолчав. — Мне больше никто не нужен Я пришла за тобой.

— Тогда перед этим мне надо вернуться в город. Ты что, забыла? Надо спасти друзей, которых взяли на Хакки Ягё. Без них, кстати, я бы не встретил тебя.

— Без них или с ними, это было предопределено, — шепчет она, глядя тебе в глаза. — Ладно, идем. Я не дам погибнуть тебе в Уэно.

Ты обнимаешь ее, прилипая к ней скользким от пота телом, и целуешь в ответ на эти слова, страстно и бурно, засасывая язык и лаская соски грудей, выкручивая их, твердые, словно медные бляшки, она вновь стонет в твоих руках, словно в соитии. Это сон, только сон… Находясь уже в ней, ты понимаешь, что больше не увидишь своих друзей.

— Тебе надо обрести безмолвие, Синдзи. Безмолвие и спокойствие, — говорит вдруг она, когда ты уже лежишь на ней, совершая свои вечные поступательные движения. — Научись этому сам, я не могу тебе его дать. Наша любовь скоро конечится, и ты можешь остаться один навсегда.

Ты почти не слушаешь, что она говорит. Лежа на ней, ты прокручиваешь в сознании то, что когда –то так говорил тебе твой сэнсей, что вел тебя в тайском боксе лет восемь назад. Ты думал, что все позабыл, но в этот момент оно снова всплыло в твоей памяти, как солнечный луч среди тьмы. А он говорил, что гвозди вбивал. Есть только бог, называемый Фудо мёо — Недвижимый. Его изображают держащим меч в правой руке и верёвку в левой. Зубы его оскалены, а глаза зло сверкают. Он напряжен, как стрела в натянутом луке, и постоянно готов уничтожить все злые силы, вредящие учению будды. Хотя рисуют его в разных видах художники, его нет нигде на земле. Он лишь символический защитник буддизма, по сути своей воплощение лишь для нас, чувствующих существ. Когда перед ним стоят обычные люди, они вспоминают о его назначении и опасаются препятствовать истинному учению. Но этот Фудо является разрушителем всех иллюзий. Того, кто становится просветлённым и ведёт жизнь по примеру Фудо, не коснутся вовек злые духи, демоны и чудовища. Он постоянно в движении, но для всех остальных недвижим, как вековая скала. Есть отличный тому пример. Представьте только, перед вами десять мужчин, и каждый из них пытается по очереди нанести вам удар мечом. Как только вы избавитесь от одного, нужно сразу же переходить к следующему, потом к следующему и так далее до бесконечности. Нельзя позволять уму ни на одном противнике останавливаться ни на одно мгновение. Как бы быстро удар ни следовал за ударом, не задерживайтесь между двумя ударами, ни на миг не вступайте в схватку с двумя противниками. При таком подходе каждый из десяти противников будет успешно отражён. Это возможно лишь в том случае, если ум свободно движется от объекта к объекту без всяких остановок, без привязанности. В противном случае игра быстро закончится вашим поражением.

Ты присаживаешься перед ней в душном воздухе ночи на корточках, совсем обнаженный, ничуть не стыдясь своей наготы перед перед любимой девчонкой, мальчишка, сходивший с ума от любой женщины рядом с собой. Густая копна розовых волос падает на глаза, и чтобы их рассмотреть, девушка, сидящая перед тобой на коленях, отодвигает ее. Другая ее рука снова лежит у тебя между ног, во влажном от пота паху, курчавыми зарослями коловшемся, на гениталиях, сжимая пальцами корень твердого члена, торчащего вверх копьем и изгибавшегося к животу. Она держит его, поглаживая словно игрушку, и словно жалея тебя, мальчика без семьи и дома родного, оставленного на нее и идущего навстречу Богам, и все, что сейчас происходит с тобой — продолжение любви под покровом звездной ночи, словно на покачивающейся на волнах палубе корабля, несказанно ее возбуждает.

— Скажи, ты это затеяла, чтобы получить меня одного? — спрашиваешь ты ее, глядя в глаза Мегуми и касаешься невольно ее груди, упруго качавшейся перед тобой, тем вызывая в сеьбе сладостные содрогания возбужденного тела. — Ты нашла меня и открыла глаза, чтобы я теперь видел чудищ?

— Ты думал, я прогуляться сюда пришла? — смотрит она внимательно в твои голубые глаза, распахнутые широко. — Я выпрыгнула из окна двадцать пять лет назад, потому что увидела тебя тогда внизу перед собой! Ты уже был там, в прошлом, и найти тебя я могла, только прыгнув к тебе! Такова была плата за нашу встречу! Я должна была в прошлом оставить свой труп! Думаешь, мертвые девушки воскресают? Нет, никогда. Но мне дали шанс жить, как призрак. Из всех погибших девчонок в тот год я одна знала, что ты будешь мой.

— Я такой неудачник, что в меня влюбляются только призраки, — усмехаещься ты, содрогаясь от вожделения, поигрывая мускулами голого торса, и потом аккуратно придерживая за плечи, суешь руку в промежность ее, где все, как у настоящей девчонки, и нащупываешь текущее соком лоно похоти между нижних мохнатых губ. — Странно. Ты тут совсем как живая.

Она усмехается.

— Это карма. Кто-то должен стать фудо, а кого-то убивают дарумой по голове.

…Кошмарное пробуждение стремительно. Ты открываешь глаза, словно ударенный током. Холод прохватывает до кишок, легкий спазм в животе. Сразу понимаешь, что стоишь, обдуваемый ветром на самом карнизе крыши, на высоте четвертого этажа, голый и липкий от пота. Темно, фонари светят вниз, под ногами протянуты провода между столбами, вывески магазинов сбоку освещены и сияют неоном. Ты отшатываешься, хватаешься за перила, читаешь названия, перегнувшись, пытаясь понять, что за район, но толку все равно нет. Какой-то глухой переулок с салонами, предлагающими парней и девчонок, явно не Ебису, с комнатами на час, с банями соапурэнду, предлагающими проституток, с сутенерскими маленькими конторками и с подвалами, предлагающими мальчишечий эскорт закомплексованными пресыщенным дамам…. Ты и не думал, что окажешься здесь, среди этого ада. Но почему в спину светит луна? Уже ночь или все еще вечер? Почему именно тут, в глухом, паршивом районе, без шанса вернуться туда, откуда все начиналось? И почему твой член снова стоит, предательски маяча между худющих ног?! С кем ты сегодня трахался, Синдзи? С призраком или живым существом?

— Эй! — кричат тебе сзади те, кто пытается удержать от последнего шага. — Не делай этого! Слышишь! Не смей! Тебя никто не поймает!

Ты приходишь в себя, отшатываешься и… падаешь прямо в руки какому-то мужику. Тебя подхватывают, тащат прочь, больно выкручивая руки и выкрикивая ругательства, светят в лицо фонариками, держат, чтобы не вырвался. Но ты и не собираешься, верно? Ты вообще ни о чем не думаешь. Как оказался ты среди ночи на крыше, тебе и вовсе не положено знать.

Время разорвано и дискретно… Ты сидишь у стола с руками, связанными полотенцем за спинкой стула, ноги тоже прикручены к ножкам, так что ты и пошевелиться не в состоянии. Ты по-прежнему голый, покрытый гусиной кожей, лишь полотенце намотано вокруг бедер, как повязка фундоси. Лицо тебе обжигает лампа, огромная, круглая как луна, слепит глаза, и ты ничего не видишь, но тебе не дают отвернуться. Некто, стоящий сзади, держит твою голову в крепких руках, словно тисками, и заставляет смотреть в ее раскаленное жерло. Ты закрываешь глаза и слышишь отчаянный злобный крик:

— Ты как оказался там? Покончить с собой хотел или наркотики вкалывал? Знал, что дом уже выселен и квартира пустая?! Завтра его начали бы сносить вместе с тобой!

Ты молчишь. Если это не Ебису, не многоквартирная высотка элиты, не квартира Мегуми, то тебе уже вообще ничего не понять. Все покрыто тайной, завернутой в загадку, тем более для тебя одного, и самое главное, они даже не говорят, в чем тебя обвиняют.

— Я не при чем! — орешь ты в очтчаянии, старясь закрыть глаза от слепящего света. — Она меня привела! Та девчонка!

— Какая? На камерах ты шел один! Кто она? Повтори! — кричит некто тебе прямо в ухо, и ты начинаешь глохнуть. — Имя? Адрес? Возраст? Чем занимается? Быстро!

Похоже, допрашивает тебя женщина. Час от часу не легче.

— Я ничего не помню! Она — никто! Призрак!

— Врешь!

— Сами спросите! Мегуми Такесита! Больше не помню!

— А о моти ты помнишь? — спрашивает настойчивая истеричка, и ты невольно поеживаешься, удивляясь ее словам, выскочившим ниоткуда. — Ты помнишь, отчего умер твой дед? Говори быстро!

Этим вопросом они выбивают тебя из седла. Ты молчишь, потому что слишком хорошо это помнишь. Он не погиб в Кобэ во время землетрясения. Тебе это только внушили или ты выдумал сам, и сам же верил в ту глупость, которой и вовсе не было. Он умер у тебя на глазах. Каждый Новый год в детстве, когда тебя отвозили в Кобе, вы толкли с дедом моти на улице в большой деревянной ступе, и уже задолго до наступления этого дня, сидя по вечерам дома или скучая в детском саду, ты мечтал, как будешь лупить деревянным молотом в кадку, откуда летят пресные белые брызги. Потом вы сидели с дедом за столиком и писали с ним вместе открыточки-ненгадзё для его старых друзей, и дед все рассказывал и рассказывал тебе про каждого, подробно и долго про все их привычки и странности, словно только вчера виделся с ними. В один из дней Нового года дед подавился моти у тебя на глазах, а ты так и не смог его спасти, и только вскочил и стоял истуканом в испуге, пока не приехала «скорая».

— Так ты ему не помог? Ведь ты мог вызвать людей, мог побежать к соседям?! Ты бросил его? Или помог задохнуться?

Ты молчишь, потому что знаешь, что все это правда, от которой ты всегда прятался. В первый миг, когда дедушка посинел и начал хватить ртом воздух, и руки его затряслись, протягиваясь к тебе, как у слепого, нащупывающего дорогу, тебе стало смешно, а потом ты вскочил и замер от страха, и так простоял рядом с умершим дедом все два часа, пока не пришли соседи за солью. Потом ты долго и тщательно старался забыть случившееся, засунув в хранилище памяти и тщательно мусором завалив, словно ничего не случилось. Теперь они все узнали, вытащили на свет и развернули перед тобой твое горе во всей красе, обвиняя в убийстве деда. Убивал ты его или нет, теперь уж не важно, ты все равно сам себя наказал. Именно тогда у тебя началось проклятое снохождение…

22. Иши

Он вернулся после допроса за полночь, все еще до конца не веря в то, что случилось. Кейко не спала. По телевизору по-прежнему непрерывно показывали сюжет с пожаром и взрывом в Ебису, экран озаряли багровые всполохи пламени, выли сирены. Пожарные машины закачивали пену под обрушившиеся конструкции гигантского стеклянного навеса над променадом. По слухам, взорвался газ, никаких намеков на террористов сделано не было. Иши не стал говорить, что это тоже было дело рук Синдзи, да и кто ему в этом поверит… Он и сам-то был не уверен, что это его работа. И что правительство не прикрывает врага, куда более страшного, чем несчастный мальчишка, который даже не….

— Я не мог тебе дозвониться, — сказал он, не отрываясь от телевизора, словно врать Кейко входило в его обязанности. — Телефон заблокирован.

Она промолчала. Словно во сне, не желая ничего объяснять, — сам поймет! — она начала щелкать пультом, перескакивая со станции на станцию, как уже делала это прежде, в каждый его приход домой, точно пыталась его позлить тем, что ищет. Иши прошел к холодильнику, не дожидаясь, когда она остановится. Достал банку пива, открыл, сделал глоток, освежая пересохшее горло. И замер с банкой в руке, проливая содержимое на ковер.

Его взгляд упал на экран безмолвно работавшего в углу телевизора, перед которым все так же в позе Будды из Камакуры сидела Кейко. Иши похолодел и машинально обернулся в поисках пульта, чтобы прибавить звук, но Кейко не выпускала его из рук, и тогда он застыл, словно вкопанный. Потом сел испуганно в кресло и замер, слушая негромкие голоса, раздававшиеся с экрана. Он не мог ошибиться. Этот парень с розовыми волосами, непрерывно падавшими на глаза, в обтягивающем узком костюмчике, галстуке и с папкой перед собой, в которую то и дело заглядывал, был его Синдзи. Чудовищно. Невероятно. Но это был точно он.

Иши показалось, что он снова очутился в той ситуации, которая вынесла ему мозг пять лет назад. В тот лень ему, как студенту второго курса, поручили встретить в аэропорту и показать город какому-то важному американцу, гостю-профессору факультета, с которым долго велась бесплодная переписка. Наконец он поставил условие, что прилетит на разведку тайно и о его прилете не должны широко знать. Пресса за ним следила, он считался гением, склонным к продажности. Только этим и объяснялась секретность вояжа, но все равно Иши должен был тащить гайдзина со всеми его чемоданами прямо на факультет, где его ждал декан с юристами. Иши не спал всю ночь, повторяя английские фразы, обливаясь холодным потом, и мучительно думал о том, куда ему придется везти потом непонятного, почти бесноватого американца и как с ним общаться. К утру он составил план из десяти пунктов, записал ключевые фразы на каждый случай, и был так доволен собой, что тревожные мысли о том, что он бы его даже за неделю не выполнил, не омрачали больше сознания. Успокоившись, он уснул и едва не проспал время встречи. Примчавшись в аэропорт, он некоторое время еще стоял с дурацкой табличкой, которую написали ему в деканате, хотя в кармане была карточка гостя с визы, и он бы его непременно узнал, если бы не мельтешащая всюду толпа. Уставший от суеты Иши надел было на лицо марлевую повязку, чтобы к нему не липли и не замечали, но тотчас опомнился, боясь, что гость напугается, решив, что он болен. Кто же знает, что в голове у этих американцев?! Маску он снял, а тут и профессор вышел с двумя чемоданами, хотя прилетел он всего на пару-тройку коротких дней. И оказался классическим, махровым гайдзином, на которых рисуют карикатуры: высокий, как каланча, толстый и неуклюжий, в кроссовках и шортах, истекающий потом, словно из бани, хотя в тот день еще не было и тридцати. Такие всего боятся и никуда особо не лезут. Иши даже расслабился, и это было его роковой ошибкой.

— Так! — сунул он Иши свои чемоданы после приветствия. — Значит, парень, слушай меня и молчи. Хотя не знаю, ты вообще понимаешь, что я говорю. Но, тем не менее… Well, well, well, — самодовольно окинул он взглядом стоянку, куда Иши вывез его барахло с трудом, и теперь собирался искать такси. — Только не суетись, мне нужно почувствовать себя дома, иначе я не смогу нормально работать.

Он говорил уже с расстановкой, стараясь, чтоб Иши понял, хотя язык иностранца давался ему с трудом. Американец хотел непонятного, и Иши забеспокоился, что не сможет доставить его вовремя в кампус, и уже собирался туда звонить, но тот его понял живее, чем Иши успел среагировать.

— Стоп! — схватил он субтильного юношу за руку. — Они подождут. Вы японцы умеете ждать часами. Мне надо расслабиться после полета. Вот что, парень, — продолжал он вполне деликатно, приблизив бугристое и неправильное свое лицо к Иши, старавшегося держаться невозмутимо.- Где тут у вас бордели, где мне хорошую проститутку найти? Ты наверняка знаешь, сынок! Уже, небось, трахаешь там вовсю… В каждой стране есть квартал красных фонарей, не выкручивайся!

Иши пожал плечами, сказал, что туда не заглядывает, и вообще их уже вероятно, ждут в универе.

— Не ври. Никто же не знает, что я прилетел. Мне кажется, мы так договаривались. Я изучаю любую страну через ее проституток. Если они мне нравятся — я остаюсь. Если нет — извините, ошибся. Так что едем без разговоров!

Иши кивнул и покорно поплелся к такси, волоча его чемоданы.

Дальнейшие два часа он вспоминал с тоской и позором. Все, что он знал о таких кварталах, свелось к поездке в Сибую и поиски улиц, на которых они с товарищами видели проституток. Иши, не заглядывавший туда, да и вообще не знавший еще к тому времени секса, долго шел с американцем от одного массажного салону к другому, стараясь провалиться под землю, зато американец был как рыба в воде и заглядывал в каждую дверь, откуда ему кричали и махали руками, и только незнание языка удерживало его от продолжения эскапад. Он скоро понял, что от Иши толку будет, как от козла молока, начал над ним подшучивать, и когда ему надоело блуждать в толпе, он выбрал один из салонов, по виду самый приличный и решительно вошел внутрь. Иши хотел задержаться снаружи и там дождаться его, перетерпеть снаружи эти сомнительные часы, но здоровенный безжалостный рыжий гайдзин сграбастал его рукой и затащил следом внутрь, заорав на мальчишку:

— А кто же мне будет переводить?!

Все, что случилось потом, он помнил смутно. Американец тащил его за собой, его самого вели две тетки сильно в возрасте, втроем все хохотали, один Иши холодел и дрожал от страха. Потом его сознание перещелкнуло, он увидел себя уже в комнате на кровати, голым, распластанным поперек, с руками и ногами, привязанными ремнями к спинками огромного лежбища. Он прежде только видел это со стороны, в запретных тетрадках манги с ребятами или в картинках порно, а тут неожиданно сам стал героем этой позорной, но такой сладкой истории. Внезапно вошла еще одна тетка сильно в возрасте, да еще толстая, белокожая, из тех, что закутываются летом с ног до головы, чтобы случайно не загореть. Он чуть не подавился своим языком, когда она расстегнула лифчик, и него вывалились перед ним две здоровенные белые груди с розовыми сосками. Потом она сняла трусики, и Иши чуть не умер от страха. Не обращая внимания на его агонию, она деловито села на него сверху, облизывая рот языком, и коснулась его живота безволосой промежностью, отчего парня словно ударило током. За кулисами засмеялись. Иши понял, что извращенец гайдзин явно там стоял не один и вовсю и веселился, следя за его позором, давясь от хохота, а может, ради этого все и затеял. Но в тот момент Иши было не до него. Тетка равнодушно взяла в руку его казавшийся таким маленьким торчавший коричневый член, и Иши немедленно выпустил из него вверх струей свое семя. За занавеской ржали уже во все горло, подсматривавших за ним собралась там большая толпа. Он попытался вырваться, но не смог, скрученный, как ягненок на столе мясника. Только потом он узнал, что это было то самое художественное связывание сибари, о котором шептались в школе, и его умелые женщины подвергли особенно изощренной экзекуции — подвешиванию цуру. А уж когда он висел с задранными ногами, позорно вывалив перед америкашкой свои гениталии, и узел веревок лег ему на промежность, и он задохнулся от наслаждения… В общем, об этом позорище лучше было не вспоминать. Он даже подумал потом, что его записали на видео, но дергаться было поздно. Когда он снова пришел в себя, на полу в душевой, с одеждой и конвертом с деньгами, гайдзина уже след простыл. На кафедру он не поехал, а весь вопрос с иностранным профессором решился уже без него.

То происшествие он никому не рассказывал до сих пор. Позже он постарался изжить его, поместив в свою мангу и сменив героя и антураж, сделав его почти невинным случаем в студии одного из тех кабельных каналов, что транслируют всякую эротическую чепуху и порнографические конкурсы, не стесняясь, чтобы нагнать побольше аудитории. Мучительная сладость того первого секса и связанных с ним отношений с того времени преследовала Иши во сне и наяву, и он уже всерьез надеялся, что станет хикикомори, лишь бы не попасть в неловкую ситуацию второй раз. Но встретил Кейко, которая терпеливо и осторожно разрешила все его опасения. По крайней мере, ему так казалось. Но теперь прошлое настигло его, только с другой стороны.

Словно окаменев, он смотрел на Синдзи, ковырявшегося в своей папочке за столом, и даже вытягивавшего край бумаги, но и по скромному уголку, замеченному издалека, Иши смог угадать на нем кусочек нарисованной им самим манги, личного дневника, который он еще никому не показывал. Там, вспомнил Иши, было продолжение всей истории, живое воплощение которой он сегодня уже увидел в Синдзюку и Ебису. Манга это была, конечно, о Синдзи, называлась «Синдзи-моногатари», и даже Кейко не знала, что там было написано, спотыкаясь об эту папку с рисунками иной раз у кровати. Теперь синяя папка с рисунками была у юноши с розовыми волосами, которую он несомненно, украл у Иши в ту самую ночь, когда появился без спроса и подбросил ему это чудище.

— Ты права, — говорил Синдзи, обращаясь к кому-то за кадром, и голос его звучал необычно уверенно в тишине, царившей в студии Фудзи. — Они не хотели, чтобы правда вышла наружу.

— Ты можешь объяснить, кто они? Кто эти ОНИ! — вопросила она на тонком высоком нерве.

— Правительство. Управление токийской полиции. Силы безопасности. Я не знаю, кто еще за этим стоит.

— Управление по борьбе с терроризмом? — подсказывала она.

— Ну, скорее всего, — кивнул ей Синдзи.

— Ты говоришь, что единственный свидетель случившегося? Кто может подтвердить сказанное сегодня?

— Пока только я, — уверенно кивнул Синдзи, и Иши облегченно вздохнул, что его имя не прозвучало.

— Я думаю, что это был эксперимент крупных корпораций и правительства по контролю за страной, опыт над населением, — продолжал Синлзи. — Очевидно, что в будущем вброс подобных закодированных рисунков пойдет по нарастающей.

— Тебе не кажется, что это была попытка устранения творческой и думающей элиты? Пострадавшие, как правило, интеллектуалы. У меня целый список жертв. Не всякий же олух с улицы читает эти журналы или сидит в сети?! — спросил его соведущий, опасливо глядя на папку, которую Синдзи порывался открыть.

— Возможно. Не думал еще, — усмехнулся Синдзи, встряхивая своей розовой челкой. — Хотя вряд ли одни интеллектуалы. Обычные люди, секретарши, курьеры, просто читатели.

— Тебе самому было сложно его рисовать? — спросила его девчонка.

Синдзи задумался и снова заглянул за краешек папки.

— Нет. Не сложно, а боязно. Но все обошлось. Я увидел его во сне и запомнил. Я рисовал его, не задумываясь, что его захотят использовать как оружие. Даже не догадывался о последствиях. Для меня это был просто рисунок… произведение…

— Ты художник?

— Нет, меня в свое время не приняли в академию. Просто, экспериментировал сам с собой. Но они завладели им и запустили его в печать. А затем в сеть. Не понимаю, зачем это нужно правительству. Может, им надо выяснить, кто подвержен его влиянию, а кто имеет иммунитет. Диверсия была запланирована наверху, точно вам говорю, — барабанил Синдзи с экрана.

Иши невольно поразился его уверенности. Он был совсем не таким, каким он его представлял в своей манге. И это его пугало.

— Мы можем его показать? — спросила девчонка Синдзи, и парень с розовыми волосами ухмыльнулся в ответ.

— Пожалуй. Я нейтрализовал эту тварь, — пояснил он, поглядывая на папку. — Я закрасил ее глаза, и теперь на нее смотреть безопасно. Хотя многие испугаются…

Камера повернулась к девчонке, выведя ее крупным планом, и она медленно, с расстановкой произнесла, глядя Иши и вместе с ним миллионам зрителей прямо в глаза.

— Мы просим вас увести от экрана детей, подростков, а также отойти всех, у кого слабое сердце или проблемы с эмоциями. Увиденное вами может повлиять на всю вашу дальнейшую жизнь.

Камера переключилась на Синдзи. Он кивнул оператору и достал из синей папки рисунок…

Иши услышал, как подошла к нему Кейко сзади, и тоже остановилась, положив руки на плечи. Он даже не заметил в оцепенении, как она оказалась с ним рядом. Он повернулся к ней и ошеломленно воскликнул, словно всем своим естеством теперь ощущал перед ней вину:

— Ты видишь его?!

— Ну да. Вижу, и что?

— А то! Этого просто не может быть! Ты же знаешь, что Синдзи не существует! Что я его выдумал! Что я всё придумал, я написал эту чертову мангу про его детство. Меня так заставили психиатры! Придумать Синдзи! У меня никогда не было брата, я его выдумал сам! Чтобы все потом свалить на него, даже убийство дедушки! А он вдруг ожил и стал бродить по Токио, как настоящий, убивая везде чудовищ! Как это вообще может быть???!!!

Кейко игнорировала его, словно слова Иши звучали не громче, чем капли дождя за окном. Он не отрываясь, смотрела, как болтал что-то с экрана Синдзи, мальчик с розовыми волосами, будто монах ямабусэ читал свои россказни детворе, застигшей его где-нибудь во дворе храма. Потом она дернулась, словно ее ударили током, и внятно сказала Иши, как одному из этих ее воображаемых нашкодивших пацанов:

— А теперь с этого места подробнее.

23. Синдзи

Тебя, словно рыбу, тащат на воздух из глубины. Ты задыхаешься, грудь сдавливает клещами. От пробуждения разит запахом тухлой мочи. Ты стоишь на коленях посреди туалета на кафельном скользком полу, голый, измазанный кровью, текущей из разбитого носа, руки вывернуты назад, тебя держат сразу несколько человек и бьют ногами по ребрам. Бьют больно, проверенно, мастерски, ахают подкованными носами ботинок, жесткими, как отбойные молотки. Ты дергаешься, кричишь, но они лишь смеются. И страшно болит голова.

— Давай, открывай рот, сука! Ты будешь сосать или нет! — вопит тебе в ухо гнусный голос.– Гнойная тварь!

Кровь засохла коркой на щеках и плечах, разлетаясь веером, словно из пулемета, когда тебя били, и голова моталась в разные стороны. Ты дрожишь, тебе страшно и холодно, невзначай сморишь вниз, на сморщенные гениталии, утонувшие у тебя в зарослях между ног. Они тебе словно не принадлежат, и ты задыхаешься на мгновение от жалости к себе самому. Должно быть, тебе все приснилось, ты хочешь снова вернуться к ней, к своей девушке-они, которой имя не помнишь, забыть этот ужас, стоящий перед глазами, но тебя снова выдергивают из сна. Что-то кричат. Руки выкручивают в суставах, и ты стонешь от боли.

В руках у одного возникает магнитофон, он ставит его на пол, включенным на полную громкость, оттуда громко звучит клацаньем рваный ритм Milliyah Kato. Ты с ужасом понимаешь, зачем — чтобы заглушить твои крики. Ты пытаешься вырваться, но они валят тебя снова на пол.

Тебе уже не хватает сил сообразить, как банда проникла сюда, и почему ты их не заметил. А может, это не банда, что им тут делать, в государственной психбольнице, думаешь ты, это местные санитары издеваются над тобой. Так вот зачем тебя снова сдали сюда, после стольких лет слишком спокойной жизни! Вокруг ноги в комбинезонах и коротконосых туфлях, они уже били тебя тогда в школе. Они опять пинают под ребра, сильно, с оттяжкой, боль ахает молотом в голове, ты их почти не видишь, кто-то удерживает тебя на коленях, и ставит назад, с вывернутыми руками, и ты пялишься тупо в пол, радуясь каждой минуте жизни.

— Скотина! Ты будешь сосать?! Гни его, Есуке! — командует кто-то сзади.

Тот, что стоит впереди, расстегнул свои брюки и спустил до колен. Его член торчит, маяча толстой головкой, он натирает его, постанывая, и тычет тебе в лицо. Ты отворачиваешься. Сзади тебя толкают, ты упираешься ему лицом прямо в багровый нечеловеческий член, тебя чуть не тошнит, они ржут во все горло, видя твои содрогания, и продолжая тебя пытать.

— Откуда его привезли?! — вопит тот, что сзади, — Это что, тот самый придурок, убивший деда?! Пусть гонят козла попроще, упахали уже уламывать.

— Челюсти разожми, — говорит тот, что спереди, хрипло и глухо, как павиан, натирая свой член.

Тебя хватают за волосы, вскидывают лицо вверх, ты видишь его распахнутый рот и закатившиеся глаза, он совсем молодой парень, стриженый наголо, из тех, что зовутся Yanki, он почти что кайфует перед тобой. Пальцы сжимают мускулы под языком, сдавливают с боков челюсти, ты не можешь терпеть от боли, стонешь и раскрываешь невольно рот. В тот же миг толстый горячий член входит в тебя прямо в глотку, ты рвешься назад, тебя держат, и ты против воли своей начинаешь сосать.

— О, как хорошо, еще, еще, мой малыш, — стонет передний, гладя тебя по всклокоченной голове, отрываясь вместе с тобой от земли.

Внезапно что-то меняется. Он вдруг резко валится на тебя, обливая сверху струями крови. Член его дергается во рту и начинает невольно выбрасывать сперму, ты глотаешь ее, соленую и густую, почти задыхаешься, пытаясь скорее вырваться, он валится на тебя. Вокруг раздаются крики. Ты уже падаешь вместе с ним, выплюнув его плоть, отпрыгиваешь изо всех сил в сторону, плюясь, отползаешь, скользя в лужах горячей крови. У насиловавшего тебя парня больше нет головы, вместо нее зияет на шее мясной разруб, струйками еще хлещет кровь, как из незакрытого крана.

— Голова, где его голова? — шепчешь ты невпопад, упираясь руками в пол и блюешь, не в силах сдержать отвращение.

— Встань, — протягивает она руку, в другой у нее зажат большой мясницкий тесак.

Ты продолжаешь корчиться.

— Больше они ничего не сделают, — говорит она, поднимая тебя, почти уничтоженного случившимся. — Нам надо идти.

— Где его голова, — продолжаешь ты бормотать, озираясь, голый, грязный дрожащий, словно дикарь на охоте.

— Ну, вот же она. Держи, — она пинает тебе под ноги отсеченную голову, словно футбольный мяч.

Голова катится и скользит в лужах крови, мертвые глаза пялятся на тебя, ты отбиваешь ее ударом босой ноги, удивляясь в себе тому, сколь она легкая.

Она наклоняется, черные волосы падают на лицо, закрывая его целиком, и начинает вертеться, подтянув одну ногу. В руке зажат нож, лезвие свергает в тусклом свете включенных под потолком аварийных ламп. Фигура превращается в вихрь, секущий воздух ножом, словно мельница, и начинает катиться на пятящуюся компанию, отступающую к окну. Их еще двое, шестерок убитого, в отблесках лунного света лица искажены ужасом и похожи на маски но, из глотов выдавливается рыдание. Вихрь с раскинутыми руками накатывается на них, словно маленький ураган, по стенам чиркают клочья мяса и алые брызги крови, они опадают, как листья с деревьев, валятся, словно чучела. Из рассеченных глоток струйками прыскает кровь, расползаясь лужами под телами, еще дергающимися на полу. Ты не выдерживаешь и начинаешь блевать. Тебя выворачивает наизнанку, освобождая от пережитого.

— Значит, ты теперь просто бесовка, я угадал? Стала ей после самоубийства? — шепчешь ты, когда она берет тебя прямо за волосы и тащит под душ в углу, отмываться от крови.

Она молчит. Сверху льется вода, как огнем обжигает, тебе горячо, ты судорожно смываешь с себя кровь и сперму, боясь посмотреть в тот угол, где еще дергаются тела. Она торопит тебя, выключает воду, сует полотенце.

— Быстрей, а то они встанут, — шепчет она.

Одежды у тебя нет, но она где-то берет мужской халат, что-то вроде юкаты, старый и ношеный, и ты начинаешь торопливо наворачивать его на себя, прямо на мокрое тело. Медлить нельзя. Она подтаскивает тебя к двери, нажимает замок ладонью, и дверь открывается с характерным щелчком. Ты даже не замечаешь, что ключей у нее вовсе нет.

Она открывает там еще одну дверь, узкую и тесную, как в подвал. Вокруг темно, висят кишки поводов и кабелей, переплетенные в животе здания. Ты бежишь за ее фигуркой, наступая босыми ногами на крошки и сор, боясь проколоть их, но выбора уже нет. Она хватает тебя за руку, распахивает еще одну дверь, и в лицо тебе ударяет сноп света.

Луч прожектора скользит по ее лицу, гладкому и впитывающему свет, как зеркало. Черные волосы разметаны по плечам. Она тянет тебя вперед, вдоль кустов, темных, как все вокруг. Тебя удивляет, что до сих пор нет охраны, но ты молчишь. Как во сне, открывается дверь в заборе, и вы выскакиваете на улицу. Сзади слышна сирена.

Следующий миг выхватывает тебя из темноты огромного парка, поднимающегося по холму. Тебе непонятно, как вы оказались тут, перемахнув во мгновение, но для нее нет вопросов. Ты несешься за ней сквозь кусты и оказываешься перед воротами храма, закрытыми в этот час. И понимаешь, где вы находитесь.

— Эй! Что нам делать в Дзокейдзи?! — кричишь ты ей, удивляясь тому, как вы проскочили в мгновение ока пол-Кавасаки. — Здесь что, твой дом?

— Да, только не мой! — возражает она на бегу. — Ты разве еще не понял?!

Вы тормозите перед воротами-тория, старыми и высоченными, за которыми среди подстриженных кустов и газонов чернеют хрупкие павильоны. Ты озираешься, всюду темно, горит аварийное освещение, гравий скрипит под ногами. Ощущаешь тоску. Она вдруг принюхивается, как собака, морщится, и ты повторяешь за ней все движения. Откуда-то тянет гнильем. Под табличкой в виде бегущей радостной кошки с надписью «Не кормите животных!» кто-то нарочно поставил миски с кошачьей жратвой. Вот незадача.

— Ты знаешь, зачем тебя там держали? — спрашивает она, не поворачивая головы.

— Нет, — искренне отвечаешь, напряженно высматривая, кто же к вам подойдет. — А ты, разумеется, знаешь все?

— Сейчас тебе объяснят, — кивнув, отвечает она загадочно и смотрит направо, но успевает еще укорить. — Слушай, а ты не спросил, что это, храм о-тера или дзиндзя?

— Прости, не пойму, о чем это ты. Я совсем не религиозен, — отвечаешь ты ей равнодушно, думая о другом.

Расставленные в темноте, как на шахматной доске вокруг дворика, дзидзо, которых ты не заметил, вдруг начинают движение, их каменные одежды развеваются, словно воздушные рисовые ткани. Они сбрасывают капюшоны и теперь шагают к тебе, подпрыгивая, смеясь и пугая тебя, словно ребенка в забытых уже детских снах. Гравий шуршит под невидимыми ногами. Каменные шаги отпечатываются на траве. Ты замираешь.

— Ты притащила букурамина, Мегуми? — спрашивает один из них, старик в красном халате, голос его звучит, как заезженная виниловая пластинка из тех, что еще собирал твой дедушка.

— Да, Досодзин, можешь ему объяснить, что случилось? В чем его беда? — склоняется девчонка в почтении, а ты стоишь как бревно, уже ничего не соображая.

— Уж больно он слаб для моих указаний, — бесцеремонно глядит старик на тебя, повернув свою каменную физиономию, и ты с удивлением замечаешь у него в руке электронный планшет, открытый на навигаторе.

Они постепенно подходят. Ты начинаешь задумываться, не снится ли это тебе. Видишь у них компьютеры, мобильные телефоны и фотокамеры, которые показывают друг другу, хвастаясь снимками, кто-то и сейчас набирает клавиатуру, а самый из них продолжает играть на гаджете, не глядя на остальных. Это же боги всех этих мест, но что они делают?!

— Мальчик, мы дзидзо электронного мира, покровители приборов, которые возникают у вас в голове, а затем воплощаются в технике. Кто-то же должен за ними следить? Кто, если не мы, — старик смотрит на тебя снизу вверх, не достигая тебе до плеча. — Пойми, молодой букурамин. Те, кто тебя спасал сегодня, были именно мы. Бандзю, хранитель приставок, — показывал он на стариков с гаджетами, и те кланялись следом, — Енаке — покровитель навигаторов, а это Дидзо-го, хозяин лаптопов. Хоть бы спасибо сказал старикам.

Ты кланяешься, хотя готов дать голову на отсечение, что чувствуешь некий подвох, как будто тебя в чем-то дурачат, а ты не можешь понять, в чем же именно.

— Надо же, сомневается! — читая опять твои мысли, оборачивается старик, и все начинают смеяться. — Напомнить тебе, как ты провалил экзамены, мальчик мой? Мы хорошо это помним! Мы тоже были рядом с тобой.

Ты невольно краснеешь. Все, что случилось с тобой год назад, всплывает пред глазами, и тебе становится очень не по себе. С того поганого случая ты и ведешь свой отсчет, проклиная на свете все, и прежде всего старого дзидзо в храме О-гири. Ты ездил молиться деду и бабке с тех пор, как надел рандосэру, от непривычки сперва перегибавшего тебя пополам, а потом пару раз сохранившему в школьных драках. Ты не верил, что эти молитвы тебе помогут, но продолжал упорно смотреть на статую дзидзо, покрытую мхом, с красным передничком на груди, не веря, что этот истукан в скромном передничке теперь и есть твой покойный воплотившийся дед. Он, должно быть, не знал, как мучили тебя в школе, как превращали жизнь твою в ад, отец разве что не порол, как старшего Иши, но следил за каждой твоей оценкой, тебе полагалось быть лучшим, а ты проваливал тесты один за другим. В конце каждого триместра тебе и ему сообщали итоги национальной классификации, он раньше тебя узнавал твое место в списке по всей стране, и раз за разом вычеркивал все новые университеты и колледжи, путь в которые тебе был закрыт. Короче говоря, неудачник. Тот экзамен был назначен в группе таких же нелепых учеников, ведущих на проигрыш войну зачисления — «нюгаку-сэнсо», разорившую на твоей памяти не одну семью школьных друзей. Тебя все это пугало. Ты знал, что отец вовсе не склонен тратиться на дополнительные классы, придуманные прохвостами от образования, чтобы выкачивать деньги, считая бесполезным занятием, и ты тогда жаловался своему деревянному дедушке на свою судьбу, идущую уверенно под откос.

По возвращении все и случилось. Каким-то путем отец, подключив все связи, нашел ходы на художественный факультет университета искусств, который заканчивал Иши, хотя для тебя название это звучало не лучше, чем какая-нибудь Международная Академия Магии и Таро. Вот уж будет потеха теперь, когда ты посмотришь ему в глаза, и скажешь: а мы теперь одного с тобой поля ягоды, брат. Иши бы только морщился, привыкший в подзатыльникам и жестокости дисциплины, он всегда смотрел на тебя с завистью, как на избалованного ублюдка.

Ты учил две недели, не шелохнувшись, все эти вопросы и ответы, ложась урывками спать, но едва закрывал глаза, как перед тобой, словно в матрице, продолжали струиться потоком звонкие иероглифы, сливаясь в один общий гул. В конце концов, ты выучил их наизусть, и потому, когда взял свой билет, то был на седьмом небе от радости: ответы уже были записаны в твоей голове. Ты сел строчить как безумный, надеясь успеть и опередить всех остальных, гордясь своими успехами и чувствуя себя гениальным. А потом с тобой что-то произошло, и это было начало конца.

Внезапно в мозгу твоем что-то произошло, ты понял, что не успеешь, и лихорадочно суетясь и сбиваясь с потока мысли, стал подгонять себя, психуя и дергаясь. Тебе становилось страшно, и чем больше ты вспоминал, тем дальше казался тебе финал, и ты одурело смотрел в одну точку, выцарапывая иероглифы и растекаясь нервами на бумаге. Внезапно твой член в штанах поднялся и встал, торча из штанов позорно, и ты не в силах скрыть возникший бугор, не понимая, что происходит, еще продолжал писать, краем зрения чувствуя, что на тебя уже смотрят все. Возможно, тебе это чудилось, потому что ты сидел в середине, и вряд ли кто-то приглядывался к тебе, но ты уже трясся вовсю и исходил липким потом, член рвался наружу, ответы у тебя сливались теперь в одно непонятное месиво, и ты уже не разбирал ни дороги, ни края.

Потом произошло то, что ты потом назвал помутнением, а отец хулиганством и подлостью по отношению ко всему роду. Ты понял, что больше не можешь терпеть, встал, чтобы выйти, и не успел даже слова сказать, как все повернулись к тебе и только тогда заметили твою неприятность. Кто-то вскрикнул невольно, кто-то из мальчишек захохотал, а ты двинулся к двери, не слыша криков экзаменаторов, но не дойдя до конца, расстегнул перед всеми джинсы, выпростал торчащий багровый член и начал дрочить, выпуская фонтанами сперму, накопившуюся за месяцы ожидания. Последнее, что запомнил, было то, как она стекает густыми плевками по стенам. Потом потерял сознание.

— Думаешь, поэтому меня отправили в клинику в первый раз? — спрашиваешь ты дзидзо в передничке, сам уже зная ответ.

Все дальнейшее ты помнишь смутно. Отцу ничего другого не оставалось, кроме как отправить тебя немедля в больницу «Оодзи», где-то в районе Рёгоку. По-другому просто быть не могло, пришлось спасать репутацию. Впомнились старые корпуса, врачи и монахи, посещавшие некоторых больных, лечение, которого не было, и старый каппа, живший в заболоченном древнем пруду, куда ты ходил по утрам все три месяца. Он и сказал тебе, что клинике уже двести лет, и ее построили некогда по приказу сёгуна, озабоченного ростом расстройств психики среди податного населения Эдо, где лечением занимались специально обученные проповедники, изгонявшие бесов.

— Это был «собачий сёгун»? — спросил ты у каппы тогда, сидя с ним рядом на парапете у затхлой воды.

— Плохо ты знаешь историю, — нахмурившись, отвечал старый каппа, бросая камешки в воду. — Собачий был раньше, а тот был свиной сёгун. И я его видел лично.

— Врешь?!

— Клянусь распятым! — отвечал каппа туманно и сделал знамение. — При мне отряды лекарей, одетых в особую форму, в основном из «хининов», ходили по городу и собирали больных и помешанных, отвозя их на тачках к мосту Рёгоку, где их распределяли по соответствующим помешательствам и отправляли в бараки. Лечение было успешным, я тебе доложу.

— Меня тоже бы увезли в тачке? — допытывался ты у печального каппы.

— Тебя? — удивленно косился каппа морщинистым волглым глазом. — Нет уж! Кому ты нужен?! Ты здоров, как лошадь, мальчишка. Отцу надо было спасти свое имя после твоей дикой выходки, вот потому ты и здесь. Как объяснит он людям, что ты так мечтаешь о сексе, что просто не можешь терпеть?!

Он тихо соскальзывал в воду при приближении посторонних, оставляя тебя наедине со смятенными мыслями.

Месяца через три ты вышел с диагнозом психопата и остался мыть окна и прибирать за народом в том самом кафе в Сибуе, надеясь на лучшее. Дорога в университет была перекрыта, но отец оставлял тебе шанс, подыскивая частный колледж искусств, надеясь, что в будущем Иши после успешной карьеры потянет тебя, несчастного, за волосы за собой. Тратить свои сбережения на тебя он больше не собирался.

…Ты не успеваешь ответить старому дзидзо. Обстановка меняется. Ветер вздымает лапы ветвей, тени колышутся, как занавески. Из темноты провала, образованного купами ближайших деревьев, продавливая гравий, выезжает маленький, почти игрушечный «Мини», явно меньше реального, и ты с удивлением замечаешь, что он тоже каменный, хоть и весьма тонкой работы. Из-под капота, однако, вырывается настоящий огонь. В шинах шумит вода. Дзидзо бросаются врассыпную.

— Садись, — распахивает перед тобой каменную дверь шофер, лицо которого ты сперва не успеваешь увидеть.

Все логично и стройно, все следует одно за другим, но на поверку чистого разума оказывается полным безумием. Ты смотришь на девушку, надеясь на объяснение, словно в детстве ждешь от мамы разгадки старой туманной сказки, лежа в постели, но она лишь пожимает плечами.

— Ты, что, меня не узнал? — выглядывает навстречу в дверной проем востроносое лицо каппы, того самого, что пришел к тебе тогда в клинике. — Ты ничего не понял? Я был в этой статуе дедушки, я исполнил твою молитву, а ты меня взял и разбил. Впрочем, речь не о том. Скорее, вас ждут на студии.

Ты оборачиваешься к Мегуми, но бесовка уже тащит тебя за собой и прыгает первой в каменную машину. Ты не хочешь садиться туда, там пахнет сырью и затхлостью, как в старом деревенском сарае. Ты почему-то уверен, что все это тоже сон, и скоро ты будешь разбужен в клинике санитарами.

— Нас ждут, — говорит она, торопя тебя нетерпеливыми жестами. — Программа скоро начнется.

— Ладно, — садишься ты вслед за ней.

Внутри камня, однако, просторно, тепло и мягко. В невидимых трубах журчит вода. Ты щупаешь каменные сиденья и удивляешься происходящему, но как-то дежурно, словно во сне, где не принято удивляться.

— В курс дела введешь, надеюсь? — поворачиваешься ты к ней, сразу ставшей сосредоточенной и угрюмой. — Что еще за программа? — и немедленно передергиваешься, вспоминая, что однажды уже участвовал в записи.

— Конечно, — отвечает за нее старый каппа, крутя сколькими руками каменный руль. — Тебе ж выступать.

— За это заплатят? — говоришь ты уже насущное.

— Не без того, — смеется он и вдавливает педаль газа. — По повышенному тарифу.

Машина резко рвет с места, тебя вжимает в сиденье, словно на космической тренировке. Свет вспыхивает перед глазами и расплывается во весь экран…

Следующие полчаса проваливаются во мрак, будто их не бывало. Выскакиваете уже на Одайбе. Ты узнаешь очертания в небе сияющих конструкций огромного здания Фудзи-ТВ, с пылающим стальным шаром. Она тащит тебя наверх, к широченной и длинной лестнице, торопится, ни слова не говоря. Полное сумасшествие, особенно от того, что ты только что услышал в машине. А ведь это еще предстоит рассказать.

Ты бежишь за ней по ступенькам, не обращая внимания на крики, несущиеся по пятам. Лестница огромная, бесконечная, ведущая в небо, но ты хорошо знаешь, что там, наверху, нет ничего, кроме торгового центра, и чтобы попасть в студийную зону, надо было зайти с другой стороны. Так почему она тащит тебя сюда?! Сердце готово выскочить, ты уже чувствуешь, что сейчас они начнут вести беглый огонь, и тогда ты закончишь свою жизнь прямо здесь. Пожалуйста, подождите, я еще хочу жить! Родители от меня уже отказались! Кто будет собирать палочками мои кости из пепла…

На вершине, прямо под шаром возникает, целясь в тебя, шеренга охранников с автоматами. Вы останавливаетесь, ты поднимаешь руки. Охранники приближаются со всех сторон, появляются из-за колонн, вам что-то кричат, тебе страшно и неуютно. Мегуми вдруг поднимает руку и говорит что-то старшему, пожилому в очках, идущему походкой вразвалку, в форме с задравшемся галстуком. Он ее слушает, поднимает руку и отдает короткий приказ. Солдаты опускают оружие.

— Идем, — говорит Мегуми, беря тебя за руку. — Они здесь, чтобы нас защитить. У нас пятнадцать минут до полуночных новостей.

— Ты что им сказала? — лепечешь ты, чувствуя, как ручьи холодного пота катятся по спине, как будто, только сейчас понимаешь опасность.

— Ты мой гость, — дергает тебя нетерпеливо Мегуми. — Главный герой этой драмы. Этого им достаточно.

24. Иши

Иши понял вдруг, что зря он рассказал все Кейко про Синдзи. С его слов выходило, что это сам он был такой ненормальный с детства. Ведь это он тогда убил дедушку, почувствовав от него угрозу своей маленькой жизни. Его поспешили запрятать в клинику, опасаясь дальнейших реакций растущего организма. В клинике, той самой, куда сегодня увезли Синдзи, нашли у него аутизм самой легкой степени, и соответственно, проблемы адаптации к реальности. Можно было, конечно, обречь его на существование хикикомори, но доктора типа Судзаку-сана, взялись за модное в те времена, но, как оказалось, совершенно непроверенное лечение. Они лечили творческой терапией. Мальчик быстро к ней привязался, проявив недюжинные способности писателя и художника. Он рисовал все, что видел и чувствовал внутри себя, вынося на бумагу все более странные и невразумительные послания разума, строя сложные и запутанные сюжеты, то и дело переворачивавшиеся с ног на голову, а задачей врачей было теперь расшифровывать его творчество. Под их руководством рука Иши становилась все более твердой, глаз осмысленным, изображения точными, а сюжеты манги логичными и последовательными. Он решил посвятить себя манге и к 14 годам уже сочинял настоящие путешествия в никуда, сражения с самим собой и погружение в плотные слои совсем недетской фантазии. Родители даже подумывали, чтобы его напечатать и использовать талант мальчика ради денег, но бабушка была против. Больного ребенка нельзя так эксплуатировать, сказала она, пусть он живет сам по себе, вы только направляйте его, поддерживая от неловких шагов.

Так возник Синдзи. Его приключения становились все более изощренными с каждым годом. Он жил рядом с Иши, поглощая на себя всю его энергию и фантазию, и Иши скоро стало казаться, что Синдзи действительно существует. Наверное, другие бы это сочли еще большим кошмаром и засунули Иши куда подальше, но не его родители. Они только поощряли его изобретательные похождения, вели разговор о Синдзи, как о живом, и Иши теперь уже сильно подозревал, что это было не просто частью изощренной терапии Судзаку-сана. Возможно, родители и не врали ему, и Синдзи действительно был его младшим братом. И дедушку убил тоже он. Так или иначе, но Иши постепенно забыл обо всех происшествиях в своей непутевой жизни, перенеся их на Синдзи, неудачника, съедаемого сексуальными фантазиями. Даже свое неудачное поступление в университет он отождествил с Синдзи, а сам благополучно закончил его, побывал на службе, бросил ее, и теперь маялся без особой работы. Но сейчас и впрямь оказалось, что Синдзи, его вымышленный младший брат, жив и действует независимо от старшего, борется с бесами, духами, водяными и прочими призраками его воспаленного разума. Тогда Иши вспомнил, что только придумал для Синдзи, и взревновал, как художник, наткнувшийся на плагиат своих сокровенных идей. Выходит, что все его муки, страдания и переживания, публичный позор и убожество бытия были напрасны? Как бы не так!

— Заставь Синдзи вернуться в мангу и замолчать! — сказала вдруг Кейко серьезно, выслушав его исповедь.

— Ты шутишь? — спросил он, осекшись, когда она перебила невинным своим вопросом его сбивчивую сумбурную речь, сопровождавшуюся демонстрацией картинок из манги, которые Иши извлек из своих закромов, как тароватый крестьянин последнюю горстку риса для гостя.

— Куда уж серьезнее, — недовольно выдохнула она, садясь на кровать, перед которой на экране панели все еще маячила розовая челка Синдзи.

— Допустим, — он перевел дух. — Но как? Как его только затащить обратно туда, в эту дурную повесть?!

— А это неплохое название. «Повесть о Синдзи». Синдзи-моногатари, — она смотрел на Синдзи в студии, потом переводила глаза на рисунки Иши, корявые, раскрашенные и желтые от времени, где было все то же самое, один-в-один, только нарисованное пятью годами раньше, как минимум. — Послушай, есть же его товарищи. У него есть друзья, наконец, одноклассники чертовы. Это тоже выдумки или реальные люди? Они-то тебе могут помочь?

— Одноклассники? Ты издеваешься? Где их найти?! Кроме того, это секта насильников, типа Аум Шинрике, насилуют по идейным соображениям. Занимаются связыванием по сибари. Вооружаются приборами ночного видения, чтобы выслеживать девушек в темноте. Никто их толком не видел, но все только и говорят и боятся. Мне сказали в полиции, что каждый район Токио поделен между потусторонними силами, и эти секты являются их орудиями среди живых. Вроде лемуров.

— Ты просто бредишь…

— Вот посмотри…

Он открыл папку с рисунками, обозначенную знаком, которые висели обычно в старые времена в «веселых кварталах» типа Ёсивара, Нодо и Миядзима. Смысла он в них особо не вкладывал, и если бы кто-то из посторонних сейчас спросил, даже сразу не вспомнил бы, как это возникло. Скорее всего, появилось оно после того, как ему еще до окончания Школы искусств, на втором курсе подкинули заказ на нетрадиционное, в стиле манга, изложение книжек Сайкаку и Хирагэ, за которое обещали хорошо заплатить. Собственно, превратить в манга чьи-то идеи было ему легко. Рисовать он любил, а тут сама удача плыла в руки, как прирученная рыба. В один день возник и образ героя, от которого он тщетно пытался теперь избавиться, которого он назвал именем придуманного в больнице своего младшего брата. Он рисовал его легко и непринужденно, как самого себя, представляя себе братца таким, каким он сам себе нравился, не стыдясь никаких, даже самых кощунственных похожений, о которых втайне мечтал, но не мог сознаться родителям. Так начались тянувшиеся до сих пор выпуски приключений Синдзи в не самых крутых журналах.

Впервые Иши узнал о том, что Синдзи существует на самом деле, а не является его выдумкой, только вчера в полиции. Это казалось бредом. Он думал, что морок развеется, как наваждение в старых сказках, одну из которых он сам сочинял несколько лет назад. Только потом он узнал, что мать его в тот самый день, когда должен был его воображаемый Синдзи родиться, совершила аборт, ее убедили врачи по каким-то неведомым до сих пор медицинским соображениям. Значит, Синзди существовал все же где-то в виде призрака в потустороннем мире. Мать регулярно ходила в храм в Асакусе и горько плакала у статуи маленького дзидзо в красном передничке с шапочкой Микки-Мауса и вертушкой в руке, представляя нерожденного Синдзи таким. В этом дзидзо, по его представлениям, и воплотился ставший ками погибший младенец, теперь молившийся за свою глупую мать на небесах. Наверное, под влиянием этого ками в больнице Иши назвал его именем Синдзи своего вымышленного героя и начал придумывать за него непрожитый жизненный путь. Зарисовки выходили нелепыми, но он был упорен и скоро достиг успехов. Родители с удивлением встретили его тягу к художествам, сначала смеялись, а потом мать предложила поступать в Школу искусств. Иши ни разу ей не сказал, что это тот самый Синдзи, которого убила мать своими руками. Его рисунки про мертвого Синдзи достигли меж тем совершенства, вместе с взрослением Иши взрослел и его неродившийся младший брат, живший в параллельной реальности. Все шло к совершеннолетию, до которого настоящему Синдзи, будь он жив, было бы еще далеко. Но для Иши он жил одновременно во всех возрастах, от маленького мальчика до подростка, а на рисунках для книги Хирагэ это уже был здоровый парень, о любовных похождениях которого сам Иши мог только мечтать. Он уже завидовал Синдзи и наделял все новыми качествами супермена. Но до вчерашнего дня он бы ни за что не поверил, что шалопай, за которого он придумал свою вторую жизнь, существует в реальности. Иши взял с содроганием папку, где жил до недавнего времени его неродившийся брат, и открыл, робко заглядывая за титульную страницу. И тотчас похолодел.

— Правда, похоже?! — удивленно спросила Кейко, заглядывая через плечо.

— Вижу, — с досадой Иши признал очевидное.

— Это же ты! Ты рисовал про себя?! — Кейко не отставала. — Час от часу не легче.

Иши сел на диван и открыл папку на середине, чтобы лишь убедиться, что везде, где он изображал похождения Синдзи, сверкало его собственное сегодняшнее лицо. Он с замиранием сердца ожидал, что изображение Синдзи исчезнет, провалится в пустоту, оставляя после себя на бумаге белые пятна, но все было на месте. Сюжет манги был прост и понятен, да Иши и не стремился выйти за пределы общепринятого стандарта: мальчик, загнанный в рамки японского воспитания, задавленный требовательными родителями и школьной муштрой, становился в своих фантазиях супергероем, сражавшимся с демонами по ночам. Вокруг него собиралась компания школьников, игравших в ту же игру, они выпендривались друг перед другом, боролись с соперниками, вспыхивала любовь и прочие неприятности. Он даже удивился тому, как точно тут показал мир своего детства.

— И все-таки, это не я, это Синдзи, — напомнил он Кейко, вглядывавшейся с любопытством в рисунки.

— Ты был в заключении? — продолжала пытать Иши Кейко. — Тебя там насиловали? Откуда ты знаешь такие подробности?! Фу… извращенец…

— Где? — не поверил он.

На тех рисунках, которые привлекли внимание Кейко, был тот же Синдзи, но не в тюрьме, как решила Кейко, а в психушке, куда его сплавили заботливые родители от позора. Творилось там черт-те что, его насиловали и били, а потом он их всех замочил. Эпизод, который она держала в руках, вернул Иши к реальности: именно в этой комнате в клинике в Кавасаки он встретил сегодня парня, которого показали ему, как Синдзи. Он был так похож на него, рисованного, что Иши даже поверить не мог, что сам же его придумал.

— Все правильно. Он же сидел в кавасакском дурдоме, то есть, там, где и я, — пояснил Иши, ничуть не задумываясь, что Кейко не знает сюжета. — И да, там были такие порядки…

Кейко подняла на Иши глаза, от одного взгляда которых раньше его пронзал такой спазм нежности и любви, что он, бывало, не мог удержться и набрасывался на девчонку как голодный волк. Но сейчас сам себе удивился, что никакого желания даже не шевельнулось в штанах.

— От чего же тебя там лечили?

Иши не знал, что ответить. Он понял, что в миг, когда произошло проклятое землетрясение, выдуманная вселенная и реальная соединились, и Синдзи впрыгнул в наш мир из его книжных фантазий, обрел свою плоть и кровь, набедокурил в Уэно, затем устроил погром в веселых кварталах Синдзюку и сбежал из-под полицейской охраны, даже не подозревая, наверно, о том, что заблудился в параллельных мирах. И сейчас изгалялся перед ним на ТВ, думая, что живет все еще там, в манге, нарисованной Иши.

— Они верят ему? — недоумевал Иши по-прежнему, видя перед собой на экране голову Синдзи. — Они разве не понимают? Он сумасшедший.

— По-моему, сумасшедший тут ты, а Синдзи вполне нормален. Слушай, а чем кончается эта история, которую ты придумал? Ну, твоя манга? Ты знаешь? — спросила она, насмешливо глядя на Иши.

И тут он с ужасом осознал, что не помнит.

Он начал лихорадочно копаться в папке, разыскивая продолжение, которого еще не случилось в реальности. Открыл последний лист и внезапно все понял. Ну конечно, иного и быть не могло. Прямо сейчас Синдзи вел схватку на неб