Оглавление

Пролог

Большинство запоминает великих людей по их наиболее дурацким «достижениям»: на Ньютона упало яблоко, а Эйнштейн — это безумный старик с высунутым языком. Однако едва речь заходит о законе всемирного тяготения или об общей теории относительности, как это же большинство стыдливо отводит глаза…

Лесли «Док» Сандерс

История начинается с прибытия поезда. Первого и последнего за время существования Медины.

— Не сейчас, — шепчет Рабби и бессильно качает головой.

— Понимаю. Вам нужна моя помощь, чтобы убрать всё это… Док обводит рукой вокруг, но тут же осекается. Песок поглотил остатки големов, квадрат более не подсвечен, а символы, начертанные в воздухе, исчезли.

Тратя время на удивление, Док и Рабби кое-что упускают из виду — Ян Портер в бешенстве. Он жаждет мести за то, что резиновое дерьмо испачкало маску.

В этом городе, затерявшемся в бескрайней пустыне, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, круглый год — шуршит песок и дует ветер. Впрочем, иной раз всё внезапно успокаивается, словно песок и ветер отправляются в отпуск. Учитывая, сколько эти двое работают, они его заслужили.

Больше двадцати лет назад, в один такой день-исключение, Медина пребывает в блаженной неге. Лопасти ветряных электрогенераторов замерли недвижимо, а проклятый песок не пытается продраться сквозь одежду, ударить в лицо или же забить фильтры пустынных масок, которые носят большинство жителей Медины. Потому-то сегодня маски остались дома, и лица под зноем солнца с непривычки чешутся, не ощущая прикосновений шершавых песчинок.

Где и как проводят это время горожане? Рутина, секс, выпивка и попытки обогащения — досуг в Медине не отличается разнообразием.

Большинство устраивают перемирие в войне за существование: домашние хлопоты, дела по хозяйству и просто отдых — всё то, что даст возможность почувствовать себя обычным человеком в обычном городе, даже если завтрашний день вновь напомнит: это не так.

Некоторая часть мужчин обретается возле «Заведения мадам Реми». Девушки приступят к работе только в шесть часов вечера, а сейчас, пока ещё не наступил полдень и солнце не столь яростно прогревает город, девушки принимают солнечные ванны.

Полуобнажёнными, разумеется.

Из толпы мужчин, охваченных возбуждением, слышен лихой свист и доносится восторженное улюлюканье. Ещё чуть-чуть, и «кавалеры» начнут делить «дам», не дожидаясь вечера. Как всегда, дело не обойдётся без драки.

Мадам Реми — морщинистая, бледная, высохшая — спряталась в тени старого белого зонта и слегка улыбается, наблюдая за ажиотажем. Её вид столь резко контрастирует с девушками, что лучше рекламы для заведения не придумаешь. Хозяйка уже предвкушает, как будет наблюдать сегодняшним вечером за смущёнными и оттого хорохорящимися мужчинами, которые намереваются попробовать то, что видели издали.

Второй центр всеобщего внимания — бар «Цеппелин». Пользуясь отсутствием ветра, завсегдатаи проводят турнир по дартсу на открытом воздухе. Как раз сейчас Георгис Солпаидис — признанный чемпион не только бара, но и всей Медины — то почёсывая нос с горбинкой, а то оглаживая аккуратные усы, готовится сделать решающий бросок и одержать очередную победу. Он спокоен, сосредоточен, и, кажется, наперёд знает, что и как случится в будущем.

Впрочем, о прибытии поезда, до которого остаётся пара минут, не догадывается и Георгис.

* * *

Четырнадцатилетний Максимилиан Орбаис, собрав ватагу подростков и вооружившись металлоискателем, пытается найти сокровища, припрятанные песчаной бурей. Кладоискатели кружат по городу, и многие взрослые не видят ничего зазорного в том, чтобы на время присоединиться к подросткам, признавая при этом главенство спокойного и рассудительного Максимилиана, пусть он и выглядит хрупко и беззащитно в своих белых шортах и ярко-рыжей футболке.

Именно Орбаис первым замечает показавшиеся вдалеке чёрные клубы дыма. Его рассудительный ум увязывает происходящее в простую и понятную для подростка мысль, которую он тут же озвучивает, хотя прежде видеть подобное ему доводилось разве что в синематографе.

— Прибывает поезд! — восклицает Максимилиан, показывая пальцем вдаль.

Едва остальные кладоискатели устремляют взгляды в ту сторону, они понимают, что мальчик прав.

И когда это случается; когда Медина понимает, что к ней приближается локомотив; тот, словно осознав, что более не является невидимым для остальных, издаёт гудок. В отличие от поезда, человека в нём и самой Медины, гудок вполне обычен:

— Тууу-тууу, — раздаётся вдалеке.

Блаженная нега спадает с города, и людям кажется, что происходящее весьма и весьма необычно.

* * *

В городе есть вокзал — нелепое здание с кирпичным первым этажом и высоким цинковым куполом, переходящим в шпиль. Память о появлении этого архитектурного монстра отсутствует — жители Медины с трудом помнят историю города, предпочитая свои собственные истории.

Здание вокзала стоит заброшенным издавна, и в любом другом городе это означало бы, что его облюбовали бродяги, или реквизировала под склад какая-нибудь торговая компания. Однако в Медине вокзал стоит уже несколько десятилетий абсолютно невостребованный. Всё, что с ним приключается за это время — он ветшает и покрывается пылью.

Теперь же, собирая её на подошвы ботинок, сапог и туфель, жители Медины спешат лично убедиться в том, что не являются жертвами массовой слуховой и оптической галлюцинации. Расталкивая друг друга локтями, лягаясь и осыпая проклятьями, горожане занимают места на перроне. Тот не может вместить всех желающих, а потому многим приходится выглядывать из окон зала ожидания или спускаться по насыпи к месту, где должны быть рельсы.

«Должны», но никогда не было, в отличие от вокзала. Однако, несмотря на отсутствие путей, поезд подходит всё ближе, замедляя ход.

Теперь уже каждый может рассмотреть его, хотя зрелище маловыразительно. Угловатый и уродливый локомотив походит на выходца из тех времён, когда железная дорога только зарождалась. Вдобавок, поезд словно поглощает солнечный свет, так что невозможно даже различить цвет — какой-то тёмный, вот и всё, что можно сказать. На передней решётке выделяется отполированная табличка с номером: «6305».

Пересуды и толкования, которые порождает табличка, быстро сходят на нет, едва поезд останавливается. В воздухе разливается странный запах, который лучше всего характеризует неизвестно кем пущенный слух, мигом облетевший всех собравшихся — так пахнет, когда горят кости.

Внезапно люди понимают, что прибытие поезда может обернуться не только любопытным, но и опасным событием. Исайя Смартофф, пророк Иуды Искариота, начинает вопить о втором пришествии и кознях Антихриста, но разбушевавшегося священника быстро успокаивают парой увесистых затрещин. Обитателям Медины одинаково чужды все религии и одинаково же их раздражают любые пустобрёхи и крикуны.

Однако кое-какие сомнения слова проповедника порождают. Некоторым людям уже не кажется столь интересным зрелище мрачного поезда. Они проталкиваются сквозь толпу, стремясь покинуть вокзал. Пока это ещё не вал паники, но ручеёк трезвых, здравомыслящих и в меру трусливых людей. На них обращают внимание, хмурятся, бросают вслед проклятья…

Вот только, когда с ужасающим лязгом открывается дверь среднего из трёх вагонов, а следом, с не менее противным скрипом, начинает выдвигаться приставная лестница, большинство решает присоединиться к побегу.

Теперь уже точно никого нельзя назвать трезвым или здравомыслящим. Это стадо, которое осознало, что его заперли в одном загоне с хищником. Они блеют, орут, поджимают ноги; надеются, что в жертвы выберут кого-то другого, а не их; торопятся как можно скорее оказаться подальше от этого места.

Кто-то спотыкается и падает, чтобы тут же оказаться затоптанным.

Некоторые излишне нервные горожане достают оружие и начинают стрелять или размахивать ножами по сторонам, взвинчивая градус паники до предела.

Кипящий котёл готов вот-вот взорваться, но в этот самый момент звучит голос Лесли Сандерса. Он вышел из поезда, ступил на перрон и сейчас с удивлением рассматривает вакханалию, творящуюся перед ним.

— Что вы, мать вашу, делаете, грёбанные придурки?! — гневно вопрошает он.

* * *

Впоследствии жители Медины придут к выводу, что их остановил не сам выкрик. И даже не желание растолковать незнакомцу, что он не прав, если вздумал поносить обитателей города, в который едва прибыл. Нет-нет, их остановила сила вопроса, звучавшая в этом выкрике. Сила, которая потребовала от каждого вернуться и объяснить, что конкретно он, мать его, грёбанный придурок, делает.

Это будет новое незнакомое чувство: чужая покоряющая воля в городе, где все привыкли подчиняться только себе, песку и ветру. Именно этот момент станет началом нового этапа в жизни Медины. И не случись этого вопроса, жертв могло оказаться куда больше, чем трое убитых и восемнадцать раненых.

Впрочем, не будь этого поезда, многие события вообще могли не произойти.

* * *

После приличествующих моменту взаимных преставлений, Лесли Сандерс изъявляет желание поселиться на вокзале. Ни у кого не возникает вопроса, откуда он знает, что здание пустует. Точно так же никто не пытается оспорить право новичка занять это место. Лицо Лесли, обтянутое сухой желтоватой кожей, напоминающей старый газетный лист, излучает уверенность, а антрацитовые глаза выискивают в окружающих и окружающем нечто, известное только им.

Новичка принимают пусть с осторожностью, но благожелательно, и вечером того же дня Лесли Сандерс получает прозвище «Док». Неизвестно, чья это идея, и откуда она вообще берёт своё происхождение, ведь Лесли не заявлял о какой-либо учёной степени или намерении начать врачебную практику. Скорее всего, дело в том, что у каждого настоящего «Дока», по мнению обитателей Медины, обязательно есть волнующий его вопрос, который вбит кроваво-красными буквами глубоко в подкорку — гештальт, диктующий поведение, стиль жизни и образ мысли.

А вопросы исподволь звучат в каждом слове Лесли, отчего даже обычное «да» звучит так, словно он переспрашивает. Док и сам похож на вопросительный знак: высокий, сутулый, в чёрном костюме и огромных лакированных ботинках, постоянно начищенных до блеска.

* * *

История, как уже говорилось, начинается с прибытия поезда, но заканчивается по-разному для каждого из её участников. Стоит рассказать о некоторых из них.

Мадам Реми через три года тихо скончается в своей постели. В тот же день «Заведение» возьмёт под контроль Клио — ближайшая помощница мадам. Вывеску поменяют, явив взглядам жителей «Заведение мадам Клио», а в остальном — это будет то же место, что и раньше.

Бар «Цеппелин» будет взорван при таинственных обстоятельствах пару лет спустя. Ещё до этого времени Георгис Солпаидис — завсегдатай и чемпион — будучи пьяным, вздумает пошутить, кинув пару дротиков в приятелей-собутыльников. Одна из «стрелок» вонзится товарищу в глаз, и непонимающие подобного юмора друзья решат пошутить по-своему. В попытке научить Георгиса хорошим манерам, его несколько раз огреют по затылку бутылкой виски. Ставший одноглазым друг-приятель умрёт от заражения крови, а сам Георгис от черепно-мозговой травмы. Об этом происшествии поговорят неделю, а после всё постепенно забудется.

Максимилиан Орбаис, который первым увидел приближение поезда, как раз наоборот останется в памяти потомков. Несмотря на малую роль в описываемых событиях, его до конца жизни будут называть «Тот-Самый-Мальчик-Который-Заметил-Поезд», хотя у Орбаиса будет ещё немало поводов для гордости.

Лесли «Док» Сандерс, человек, чьё странное прибытие в Медину продиктовано желанием найти ответ на самый значимый вопрос его жизни, умрёт в тот самый момент, когда наконец-то подберётся к разгадке.

Но конец каждой истории, как и положено, станет началом следующей…

Глава I

«Город контрастов» — самая дурацкая фраза, которую можно подобрать для описания Медины. Всё происходящее здесь похоже на калейдоскоп, который чья-то невидимая рука без устали трясёт перед твоими глазами. И это мельтешение становится смутным и расплывчатым, сливаясь в ровный фон, из которого вырастают красочные картинки. А затем ты моргаешь, и перед глазами остаются лишь зернистые точки, подобные песчинкам в их непрекращающемся танце…

Видели когда-нибудь, как они танцуют? Как мириады их взмывают в воздух, подхваченные ветром, и начинают кружиться, переплетаясь, подобно телам в смятой постели? Как картины прошлого и видения грядущего на секунду проступают в этом танце и вновь исчезают?

Если нет — приезжайте в Медину.

Здесь кожа на лице становится красной и грубой от постоянных ударов мелких песчинок. Они забиваются под ногти, в малейшую складку одежды, в карманы, даже в поры кожи. И через пару недель в Медине ты становишься очередным серо-коричневым пятном, покрытым налётом песка. Каждый день ты будешь ложиться спать, стряхивая его с простыни, чтобы утром вновь проснуться в своей персональной песочнице.

Иногда мне кажется, что каждый из нас точно такая же песчинка в этом гигантском море. И город, просыпаясь, выгребает нас из своей постели, а мы упорно лезем назад…

* * *

В баре «Отвратный день» внутренняя обстановка под стать названию, но у него есть одно неоспоримое преимущество перед остальными подобными заведениями. «Отвратный день» располагается ровно через дорогу от полицейского управления. В Медине, с её непрекращающимися, а лишь затихающими на время песчаными бурями, это немаловажно.

Пятьдесят шагов в одном направлении человек способен пройти почти в любую погоду и почти в любом состоянии.

Моё же состояние в тот вечер, как и во многие другие в тот год, было далёким от идеального. Я смотрел в глаза вечности и отводил взгляд первым — это мне, а не вечности хотелось надраться так, чтобы не чувствовать ничего.

Потрёпанная маска с песчаными фильтрами болталась на грязной шее; рука с криво-подстриженными ногтями дрожала, пытаясь удержать пустую рюмку; глаза застилал тоскливый туман; голова постоянно клонилась вниз, предчувствуя скорое появление сна. То и дело запуская руку в густые грязные волосы, я добился того, что причёска напоминала формой песчаную дюну. Проснувшийся в глубинах памяти Томаш (мой несостоявшийся дворецкий, камердинер и кто-то там ещё) ворчал с презрением и осуждением, как он часто любил делать в дни моего детства.

— Ещё одну, Карл, — произнёс я, заглушая голос Томаша.

Карл — высокий и улыбчивый бармен «Отвратного дня» — был немым (не знаю уж от рождения или ещё почему), но прекрасно умел говорить взглядом и жестами. Вот и сейчас он выжидающе смотрел на меня прищуренными, чуть насмешливыми голубыми глазами. Кому другому этот взгляд не сошёл бы с рук, но для Карла я ограничился тем, что повторил просьбу и стукнул кулаком по стойке. Карл усмехнулся и налил ещё рюмку. В насмешке было сочувствие, но я старался не замечать его.

В последнее время я многое старался не замечать.

Зато я отлично знал, что буду делать минут через двадцать-тридцать. У меня было несколько лет практики, чтобы довести действия до автоматизма…

Влив в себя ещё рюмки три-четыре, я начну разговаривать с призраками прошлого (здравствуй, Томаш!) и в очередной раз попытаюсь доказать, что они ошибаются. Всё закончится тем, что я, нелепо взмахнув рукой, упаду на пол, а потом буду долго подниматься, путаясь в плаще и цепляясь за барный стул.

Когда разумный человек начинает замечать за собой подобные привычки, он перестаёт пить. Однако я не был разумным, а в своих человеческих качествах уже начинал сомневаться.

Впрочем, все (в том числе и Карл) уже привыкли к моему ежевечернему ритуалу. К моей колыбельной, помогающей нырнуть в беспамятство.

Поначалу меня пытались образумить, а затем, когда я вроде поддался (по крайней мере начал слушать, а не злобно рычать в ответ), они вдруг отвернулись и оставили меня без поддержки.

Нельзя сказать, что я сильно расстроился — просто ещё один повод надраться, ничего больше.

* * *

Кто-то тронул меня за рукав плаща, возвращая из размышлений к реальности. Я в этот момент поднимал очередную рюмку и едва не опрокинул её на себя. Чертыхнувшись, я прорычал сквозь зубы и повернулся к неизвестному, вздумавшему мне помешать. Думаю, взгляд получился достаточно красноречивым.

Впрочем, незваным гостем оказался Бобби Ти, а уж он-то давно привык к подобного рода взглядам. Хотя всё равно толстяк отшатнулся, задев соседний стул и уронив его. Стараясь не смотреть мне в глаза, Бобби Ти принялся поднимать стул, делая это, как и всё остальное, натужно и нелепо. Нормально нагнуться ему мешал огромный живот, потому пришлось присесть на корточки. Обычно так делают женщины в коротких юбках, не желая показать, что у них там скрывается (а возможно, желая, чтобы ты задался этим вопросом), но Бобби Ти недалеко ушёл от женщин.

«Ти», в его случае, означало «титьки». И дело было не только в жире, раздувшем его тело, но и во всём поведении Бобби, больше подходящему трусливой школьнице.

— Что тебе надо? — мой голос был преисполнен траура по планам, которым не суждено сбыться. В то, что Бобби пришёл сюда по собственной воле я не верил. Толстяка, разумеется, прислал шеф, и случилось что-то срочное.

— Убийство, — Бобби Ти мямлил и комкал в руках защитную маску. — Шеф сказал, что этим делом должен заняться детектив Грабовски.

— Больше некому?

— Туда уже выехал детектив Крополь, но шеф сказал, что вы всё равно должны быть там. Убили Дока.

— Дерьмо…

Я некоторое время молчал, покачивая поднятую рюмку, а Бобби Ти переминался с ноги на ногу. Его держали в полицейском управлении только из-за того, что он соглашался выполнять всю ту работу, от которой отлынивали остальные — писать множество ненужных бумажек, принимать звонки, быть на побегушках у шефа. Сейчас Бобби Ти ждал, когда же я соизволю встать, наверняка мысленно желая, чтобы при этом дежурная порция насмешек оказалась как можно короче.

В этот раз ему повезло. Я медленно выпил, а затем поставил на стойку перевёрнутую рюмку.

— Машина?

— Уже ждёт, — Бобби разве что не прыгал от радости, что я перешёл к делу.

— Хорошо, я сейчас приду. Можешь проваливать.

Бобби Ти послушно кивнул и постарался скрыться из бара ничего по пути не задев, и у него получилось — необычно много везения для Бобби сегодняшним вечером.

Я повернулся к Карлу и наткнулся на укоризненный взгляд.

— Будешь читать мне мораль, Карл? — бармен усмехнулся и покачал головой. — Правильно, не стоит. Дело ведь не в том, как он выглядит, а в том, как он с этим живёт. Так что пусть будет благодарен, что я ограничиваюсь словами.

В глазах Карла мелькнула насмешка.

«Посмотри на себя, Любомир Грабовски, — говорил этот взгляд. — Тебя и Бобби Ти различает только то, что в его случае страхи трансформировались в привязанность к еде, а в твоём — к выпивке. Он тебя так раздражает из-за того, что ты видишь в нём кривую копию себя».

— Сделай мне что-нибудь отрезвляющее, — попросил я, решив не обращать внимания на так и не прозвучавшую речь.

Карл пожал плечами и принялся смешивать коктейль из сырых яиц, томатного соуса и лимонного сока. Я следил за его действиями с рассеянной улыбкой и размышлял над одним принципиальным различием между мной и Бобби Ти, которое бармен упускал из вида.

Я нёс свой крест с улыбкой и удовольствием…

* * *

Через десять минут, сидя в кабине служебного вездехода в компании хмурого водителя, я пытался представить, кому могла быть выгодна смерть Дока, и не находил ответа.

Да, старик был странным, но не более странным, чем многие жители Медины. Денег у него не водилось, а вокзал, который служил Доку домом, вряд ли мог кого-нибудь заинтересовать, учитывая, что раньше он стоял опустевшим. Кроме того, старик ладил практически со всеми. Его слегка побаивались, иногда подшучивали, но я не мог вспомнить, чтобы кто-то искренне желал Доку зла, хотя и не стоило полагаться на мою память. Сколько я жил в этом городе, старик с его историей появления, в которую я не очень-то и верил, был легендой Медины.

Одна из достопримечательностей вроде песчаных бурь, памятника мэру Орбаису или огромной воронки на месте взорванного бара «Цеппелин».

Мне нравилось общаться с Доком, пусть и случалось это не так часто — либо старик был занят, либо я сам не находил времени. Однако, когда беседы всё же случались, то они приносили удовольствие. Почти всегда расспрашивал Док, но было что-то такое правильное в его вопросах, что на какое-то время помогало выбраться из тумана алкогольных паров и увидеть мир в ином свете.

К сожалению, вскоре очередная передряга загоняла меня обратно, но факт оставался фактом — Док умел поразительно точно проникать в глубину души человека. Возможно, если бы он стал проповедником, то имел бы куда больший успех, чем адепты остальных религий, пытающиеся обратить жителей Медины в свою веру.

Тем не менее, сейчас старик был мёртв, и я надеялся, что сумею заглянуть в глаза тому, кто на это решился.

И буду задавать вопросы, пока не услышу ответов.

* * *

Возле вокзала меня встретили пара патрульных вездеходов, фургон на гусеницах с потускневшим красным крестом на боку и личный автомобиль детектива Шустера Крополя. Вопреки здравому смыслу и всепроникающему песку Шустер разъезжал на джипе с брезентовой крышей, высокой подвеской и увеличенными колёсами. Этого монстра он охранял столь тщательно, будто лучшего средства передвижения во всей Медине и быть не могло. Шустер даже любой ремонт проводил самостоятельно, и я подозревал, что внутри джипа скрывается какой-то секрет, хотя напрямую ни разу и не интересовался. Когда-то мы молчаливо договорились, что не будем лезть в жизнь друг друга сверх меры, и выполняли это соглашение до сих пор.

К примеру, Шустер не читал мне нотации на тему выпивки, а я, в свою очередь, ещё ни разу не спросил, почему он всё время носит эти странные очки…

Сейчас же мне предстояло задавать вопросы вещам на месте преступления. Они обычно знают многое, хотя не с каждым готовы поделиться ответами. Всё зависит от того, как ты спрашиваешь.

Я вылез из вездехода и направился к вокзалу. Водитель остался сидеть в машине, достав из бардачка Кубик Рубика. Мозолистые пальцы сноровисто обращались с игрушкой, которую куда привычней видеть в руках ребёнка, чем у сорокалетнего мужчины с лицом профессионального убийцы. Вертя разноцветный кубик, водитель зловеще ухмылялся, будто придумывал способ уничтожить весь город одним ударом.

«Возможно, так и есть. Я не удивлюсь», — подумал я и решил, что в таком случае готов предоставить водителю шанс.

Медина заслужила собственный апокалипсис — к такому мнению я приходил не только, когда был пьяным. С этой мыслью я просыпался и засыпал. Не знаю, почему я ещё оставался в этом городе. Возможно, то был дом, найденный после долгих лет поисков, а скорее всего — я был трусом, который не может решиться всё бросить и начать с начала.

Я цеплялся за Медину, как молоденькая девушка цепляется за издевающегося над ней мужа.

* * *

Трое полицейских осматривали территорию снаружи, ещё один охранял вход в комнату, где произошло убийство. Внутри Шустер и медик стояли с озадаченным видом, какой бывает, когда первый шок уже прошёл, и остаётся лишь вопрос: «Как такое может быть?»

Мой затуманенный разум не обратил внимания на странное поведение коллег, но едва я подошёл ближе и взглянул на мертвеца, как внутри всё перевернулось. Подозреваю, в этот момент на моём лице появилась такая же озадаченная маска.

То, что лежало на полу никак не могло быть Доком, потому что у трупа не было сердца — в грудной клетке виднелась огромная дыра, словно что-то взорвалось изнутри. В самом отверстии проглядывала мешанина трубок и проводов, собравшихся в один огромный узел, похожий на творение безумного механика, в пьяном угаре соединявшего всё подряд. Вместо крови из раны натекла и уже частично засохла странная маслянистая жидкость. Хотя цвет у неё был красным, я сильно сомневался, что нечто подобное обнаружу когда-нибудь в собственных венах, если только не перейду от спиртного к чему-то более экзотичному.

И всё же это был Док. Его лицо, с застывшей гримасой удивления; шрам на подбородке в виде повёрнутого набок полумесяца; тёмно-карие глаза; нос с горбинкой; неизменный чёрный костюм, чей крой сложно было перепутать с другим. Как-то Док обмолвился, что там, откуда он родом, подобную одежду носили все, но что это за страна узнать не удалось. Фактически, это был единственный раз, когда я хоть что-то услышал о том, кем был Док до приезда в Медину.

А сейчас он лежал прямо передо мной. Мёртвый, без всяких сомнений, и не способный ничего рассказать. Жизнь весьма изобретательна, раз один из самых «человечных» жителей Медины оказался наполовину механизмом.

Я говорю «наполовину», потому что дело было не только в отсутствующем сердце — часть видневшихся костей была настоящей, в то время как на других имелись металлические вставки или заплатки. А ещё от трупа шёл одуряющий запах гниющей плоти, какой должен был идти от мертвеца, пролежавшего на жаре пару дней.

— Когда он умер? — спросил я.

— Смекаешь, — Шустер поправил тёмные зеркальные очки, плотно прилегающие к вытянутому узкому черепу. Так плотно и так зеркально, что глаз под стёклами было не видно совсем. — Если наш медик не слишком шокирован видом трупа и может нормально соображать, то всё произошло сегодня. Всего каких-то пару часов назад.

Медик метнул быстрый взгляд на Шустера и пробурчал что-то себе под нос. Достаточно разборчиво, чтобы понять, кому адресованы ругательства, и в то же время так тихо, что всегда можно сказать: «Вы меня неправильно поняли…»

Парень работал не первый год и знал, что, когда и как нужно говорить.

— Вдобавок, — продолжил Шустер, подойдя к окну, — у нас есть убийца.

Я засмотрелся на то, как свет лампы обрисовал тонкую фигуру Шустера на стене — силуэт был похож на призрак из готического театра теней. За этими наблюдениями смысл последней фразы не сразу дошёл до меня.

— Что ты сказал? Убийца? — переспросил я, чувствуя, как кулаки сжимаются помимо воли. — Он здесь?

— Да. И это он нас вызвал. Законопослушный гражданин, когда не убивает, не находишь?

Я всегда считал, что мой юмор чернее некуда, но порой Шустер превосходил меня и в этом. Как и во всём остальном, кроме выпивки, разве что. Но этим мне было трудно гордиться.

— Где он сейчас?

— Ребята заперли в каморке и не спускают с неё глаз. Если парень не умеет проходить сквозь стены, то никуда не денется.

— Мне хочется потолковать с ним.

— Понимаю… — усмешка Шустера могла бы напугать кого угодно. Она была такой же неживой и непроницаемой, как и взгляд из-под зеркальных очков. — Но это потом, Любо. У нас здесь хватает неразгаданных загадок и без убийств. Ничего не замечаешь?

Я слишком хорошо знал Шустера и сомневался, что он предлагает ползать на коленках в поисках улик или строить путанные версии произошедших событий. То, о чём говорил Шустер, лежало на поверхности.

Я присмотрелся к столу, за которым, по-видимому, Док сидел, когда убийца проник внутрь — стул был опрокинут, как это бывает, когда резко встаёшь. На потрескавшейся поверхности деревянной столешницы лежали разбросанные в беспорядке бумаги, исписанные каллиграфическим почерком. Отдельно, стопкой, покоились три конверта. Я аккуратно пальцем сдвинул их веером, чтобы прочитать адресатов, и присвистнул.

Док общался с весьма разношёрстной компанией, которую, впрочем, довольно легко было представить собранной вместе.

Легба, барон Рюманов и Рабби Шимон — самые значимые из когорты проповедников, мечтающих подчинить Медину воле своих богов. Протянув руку, я поймал одобрительный кивок Шустера — можно было не переживать из-за отпечатков, криминалист уже поработал над конвертами. Открыв один (они были не запечатаны), я вытащил листок бумаги за самый краешек и быстро просмотрел содержимое.

На листе бумаги лишь слово, но сколь многозначительно его можно интерпретировать.

«Получилось…»

Вернув конверт на место, я двинулся вдоль стены, не сомневаясь, что Шустер говорил не только о письмах. Само преступление, необычный труп, позвонивший убийца, конверты и послания — тайны, подобно рыбам, обожают собираться в том месте, где прикормлено.

Под ногой что-то заскрипело, и я наклонился, чтобы рассмотреть поближе. Передо мной было нечто вроде чёрного песка, так непохожего на жёлто-рыжий ковёр, лежащий на улицах Медины. Тонкой ровной линией, которая не прерывалась ни в одном месте, чёрный песок лежал вдоль стен комнаты. Взяв щепотку, я понюхал — чёрный песок пах пылью и тленом и ничуть не походил на порох.

Мысль о взрывной дорожке пришлось отбросить.

— Не порох, — подтвердил Шустер. — Пока не представляем, что это. Однако, как написано в письме Дока: «Получилось».

— Что? — спросил я, но пока вопрос слетал с языка, понял всё сам.

В комнате царила идеальная чистота, которая возможна в Медине только в первые несколько минут после уборки. Потом песок непременно возьмёт своё.

Я слышал о нескольких парнях, которые осознанно отказались от мебели, предоставляя песку право устраиваться так, как он того хочет. Эти безумцы спали на песчаных пригорках, мягко ступали по шершавому ковру и часами наблюдали миграцию дюн в собственных гостиных. Наверняка, чтобы оправдать сумасшествие, парни придумали какую-нибудь знатную теорию под это дело. Я даже пожалел на секунду, что так и не удосужился спросить.

В кабинете Дока не было никакого песка, кроме чёрного. Даже того, который непременно принесли бы с собой полицейские, медик, Шустер или я сам. Зато на пороге, возле границы, застыла жёлто-рыжая масса. У меня мелькнула одна мысль, и я двинулся к порогу, чтобы провести небольшой эксперимент.

— Не получится, — сказал Шустер, вновь предугадывая мои действия. — Если попробуешь высыпать в центр комнаты, то порывом ветра песок сдует, едва ты ступишь внутрь. Я уже пробовал.

— Порывом ветра? Я не чувствую никакого ветра, здесь все щели заделаны.

— Тем не менее, так и будет. Так что, как я и говорил, дело не ограничивается одним лишь трупом Дока. У нас здесь целая комната загадок.

Я кивнул. Я всё ещё частично оставался пьяным, но уж точно не слепым.

— Что-то ещё?

— Пока нет. Мы постараемся найти что-нибудь в бумагах Дока, или убийца захочет рассказать нечто интересное, но сейчас это всё, что нам известно.

— Я бы хотел с ним пообщаться, с убийцей.

— Не теперь, — Шустер мягко улыбнулся и успокаивающе поднял руку. — Позже, трезвый и не один на один.

— Ладно, — я примирительно кивнул, стараясь не выказывать разочарования, и покосился на конверты. — Тогда мне остаётся только оставить тебя здесь, а самому разнести письма. Я понимаю, что это улика, но криминалист уже сделал своё дело, а для более детального анализа я верну письма позднее. Те, кому они предназначались, могут занервничать и запаниковать.

— Кто из них?

— Да кто-нибудь! — я взорвался, в раздражении взмахнув руками, но тут же приказал себе успокоиться. Я мог высказать Шустеру что угодно, но не стоило делать это при посторонних. — В любом случае, здесь ловить уже нечего.

— Может и так, но хотя бы скажи, где тебя искать в первую очередь. Мало ли… — Шустер оборвал фразу.

— Особняк барона всего в двух кварталах, с него и начну.

Шустер внимательно посмотрел на меня. Я знал, что у него на уме вертится вопрос, и даже хотел, чтобы Шустер его задал. Однако, хоть вопрос и последовал, он был не тем, который я ожидал услышать:

— Возьмёшь вездеход?

— Нет, пожалуй, прогуляюсь. Нужно привести мысли в порядок и… протрезветь.

— Хорошо. Береги себя, Любо.

Я кивнул. Несмотря на охвативший меня азарт, я знал, что Рюманов самый опасный из той троицы, чьи имена были на конвертах.

* * *

Моя жажда мести всё не утихала, хотя я уже начал трезветь — виски пульсировали подступающей болью. Мне хотелось наказать убийцу, несмотря на открывшиеся секреты Дока, которые, как я подозревал, просто лежали на поверхности, прикрывая нечто ещё более странное. Однако я не верил, что хоть один из этих секретов стоил того, чтобы убить.

Когда-то я пытался представить мир, в котором люди бы не прятали скелеты в шкафах. После некоторого размышления пришёл к выводу, что особой радости это никому бы не принесло. Понадобилось бы всего лишь привыкнуть к виду людей, таскающих за собой громыхающие костяки нерешённых проблем.

Месть продолжала гореть внутри, пока я шагал по продуваемым ветрами улицам Медины. Попутно я размышлял, что может заставить меня столь же активно взяться за собственные дела.

Возможно, дорога оказалась короткой, а возможно, я не больно-то и старался. У меня так и не получилось прийти к нужному ответу.

* * *

Особняк барона как всегда смотрелся внушительно: барельефы, колонны, фигурная вязь на древнеславянском по всему фасаду и холодный, без мерцаний, голубовато-белый свет из окон, который горел днём и ночью, пробиваясь сквозь задёрнутые портьеры. Даже при взгляде на этот свет становилось морозно, как где-нибудь в Святом Петрославле.

Два охранника у дверей, облачённые в металлическую броню с молнией Перуна-Апостола, смотрели на меня мертвенным светом голубоватых глаз — явным родственником того, что лился из окон.

К моему удивлению, фразы «У меня послание для барона» хватило, чтобы дверь открылась без промедлений и вопросов. Внутри особняка меня встречал барон Александр Рюманов собственной персоной. Одетый в тонкий, расшитый золотом халат он спускался с винтовой лестницы, шедшей сквозь несколько этажей. Величавая походка и подслеповато прищуренные глаза придавали Рюманову сходство с тюркскими ханами.

— Вельми рад видеть вас, княже. Ниспосланной благодатью ваш приход озарён, — поприветствовал он.

Я шумно выдохнул, запоздало жалея о своём решении начать именно с барона. Никогда не любил этого фигляра, но сейчас отступать было поздно. Возможно, сыграла роль извечная привычка бросаться с головой в трудности, не заботясь о том, чтобы сначала всё хорошенько продумать.

«А возможно, ты очень хочешь, чтобы именно он был виновен», — подсказал Томаш.

— Не паясничайте, барон, не на службе, — буркнул я.

— Простите, не удержался. Чем обязан столь позднему визиту? Вы пришли приобщиться к нашей вере? Весьма похвально, но сомнительно. Возможно, у полиции есть ко мне вопросы? Или вас привело личное дело?

— И личное тоже. Док просил передать вам письмо.

— Вы прочли завещание, или старик успел озвучить просьбу перед смертью? — барон холодно улыбнулся.

— Вообще никак не успел, — не стал скрывать я. — Но полиции хотелось бы выяснить, что всё это означает…

Барон протянул руку, и я вложил в тонкие холёные пальцы конверт. Рюманов извлёк лорнет откуда-то из глубин халата и несколько секунд с недоуменным выражением лица изучал содержимое письма.

Наблюдать эту комедию было грустно и тоскливо — опьянение прошло, а депрессия никуда не делась. Проблема с бароном и подобными ему в том, что если их начинаешь торопить, то они начинают паясничать больше обычного.

— Не имею чести знать, что хотел сказать покойный.

— Не имеете или не желаете говорить?

— Разве я могу врать следствию? — барон фыркнул. — По-видимому, старик совершил некое открытие или же закончил важный эксперимент. Результатами, я так полагаю, он собирался поделиться со мной при встрече, а пока просто хотел известить письмом о свершившейся удаче. И сейчас, учитывая, что Док мёртв, я не могу знать, что он пытался сказать. Мы с ним слишком о многом беседовали, знаете ли…

Рюманов развёл руками и улыбнулся. По-доброму и обезоруживающе. Ни тени злорадства или лжи.

— Док написал ещё несколько писем, — закинул я пробный камень.

— Постойте, не говорите кому, — Рюманов поднял руку вверх, отвернувшись в сторону. Затем, вздохнул и опустил ладонь на выдохе. — Легба и Шимон, не так ли? Только не удивляйтесь и не задавайте лишних вопросов. Сейчас в Медине лишь трое пытаются принести божественный свет в это тёмное место. Индра-седьмой покинул нас на прошлой неделе, решив, что в текущем перерождении у него ничего не выйдет.

Я ничего не знал про отъезд Индры-седьмого. Я и видел-то его пару раз — сухопарый смуглый мужчина со слезящимися глазами.

Люди, которым были адресованы письма, действительно пытались привнести «божественный свет в это тёмное место», пользуясь терминологией Рюманова. Эта мысль пришла и мне самому, едва я увидел конверты, но зачем об этом упомянул барон? Пытается направить на след или же сбить с него? С этими русскими никогда ни в чём нельзя быть уверенным.

Изучая некоторое время барона, я молчал. Рюманов же сначала улыбался, а потом враз стал серьёзным, напомнив цирковых медведей, веселящих публику, но порой приходящих в бешенство на пустом месте.

— Княже, вы вообще осведомлены о тех исследованиях, которыми занимался Док?

— Полагаю, что да, — солгал я, хотя понятия не имел, что Док делал в Медине. Что-то исследовал, это уж точно.

— Ах, вы полагаете! — Рюманов насмешливо хмыкнул и вернулся к привычному образу. — Вы, должно быть, в том числе полагали, что я упаду вам в ноги и начну каяться? Признаюсь в убийстве Дока и, до кучи, ещё в чём-нибудь, что вы никак не можете раскрыть? Вы это полагали? Не отвечайте, я ещё не закончил. Быть может, вы полагали, что я благосклонно отнесусь к столь позднему визиту? Или к тому, что вы ведёте себя так, будто я являюсь главным или даже единственным подозреваемым?

— Нет, — я начал закипать, но в тот момент барон вновь переменил тактику.

— Я очень рад, что всё не так, — расплылся Рюманов в улыбке. — А то мне, знаете ли, показалось. Ну да, мало ли, что мне кажется, правда? Быть может, есть ещё что-то, в чём я могу вас просветить?

— Чёрный песок, — усмехнулся я сквозь сдерживаемую ярость. — Можете рассказать, что это такое?

— Как-как, вы говорите? Чёрный? Не имею ни малейшего понятия. Но это, знаете ли, интересно. Это меня увлекает. Так похоже на пепельный снег чадящих фабрик близ Святого Петрославля.

Я не сдержал смешок. На этот звук в приоткрытой двери у противоположной стены показалась полуодетая девушка, которая сначала сонно смотрела на нас, а потом, осознав, что Рюманов не один, тут же шмыгнула обратно.

— Не желаете остаться? — спросил барон. — Кальян, самовар, что-нибудь ещё…

— Пытаетесь купить?

— Ну вот! — Рюманов всплеснул руками. — Вы опять меня оскорбляете, княже, а я ведь всего лишь проявляю заботу о ближнем, как учит нас Перун.

Барон нащупал на груди серебряную цепочку, а затем его пальцы пробежались по аккуратной сапфировой молнии — вид божественного символа натолкнул меня на одну занятную мысль.

— Скажите, барон, а как Перун велит поступать с теми, кто потерял часть плоти, заменив её механизмами? Насколько я знаю, механические протезы не являются чем-то диковинным в ваших краях.

— Нужно искать в подобных калеках человечность, — Рюманов вновь нацепил холодную улыбку. — Вытягивать её по капле изнутри до тех пор, пока она не станет определяющей. А если человечности нет, то и относиться к таким созданиям надлежит как к бездушным тварям. Скажу вам даже больше, княже, люди умеют терять человечность, не избавляясь от плоти. Я удовлетворил ваше любопытство?

— Вполне.

— Тогда, будьте добры, оставьте меня.

Барон указал на дверь, продолжая улыбаться, и в тот момент я понял, что это его настоящее лицо. Или, как минимум, одно из самых любимых. Холеное лицо аристократа, привыкшего указывать и повелевать.

— Благодарю за оказанное гостеприимство, барон, — ответил я, не изменившись в лице. — Постарайтесь в следующий раз встретить меня в подобающем виде.

Когда я закрывал дверь, горсть песка, подхваченная ветром, ринулась на штурм, стремясь проникнуть внутрь. Повинуясь внезапному порыву, я придержал створку на секунду — не смог удержаться от маленькой неопасной мести.

* * *

В управление я брёл с надеждой обнаружить в сейфе предусмотрительно забытую там бутылку. Каждый раз, когда мне напоминали о прошлом, неудержимо тянуло выпить, хотя я точно знал, что это ничего не изменит.

С другой стороны — иного выхода обнаружить пока не удалось. Даже Томаш, как бы не вставал предо мною его укоряющий образ, чаще всего пользовался именно этим средством от дурной памяти. А когда изменил ему, то умер в грёзах гашиша. Слухам об отравлении я не верил, слишком многое надоело Томашу Хубчеку в этом бренном мире.

Когда-то я хотел убить барона. Ещё задолго до того, как встретил его в Медине. Однако, по иронии судьбы, наша встреча произошла, когда я решил отказаться от прошлого. К тому же, невозможно ненавидеть всю жизнь. В какой-то момент от чувства остаётся лишь привычка. Старые поводы остались в прошлом, а новые барон мне пока дал.

Не убивать же всякого, чьё поведение тебе не нравится?

А песок продолжал шуршать под ногами, и в том шуршании рождались картины прошлого и несбывшегося…

Интерлюдия: Канга

Искушения созданы, чтобы с ними бороться, но это не означает, что всегда необходимо побеждать.

Поражение, подчас, куда приятней…

Барон Алексей Рюманов

Восемь лет назад, в один необычайно пасмурный день Любомир Грабовски патрулирует улицу — скорее, от скуки, чем от желания сберечь покой граждан Медины. Сегодня в городе тихо, ведь приближение грозы — слишком редкий праздник, чтобы омрачать его. Шанс того, что гроза и в самом деле разразится — ничтожен, но никто не мешает в него верить.

Большинство жителей расположились на верандах, некоторые забираются на крыши, а многие устраиваются просто под открытым небом. Люди ждут дождь; мрачное небо затянуто тёмно-серыми и чёрными тучами; вдалеке, если присмотреться, можно увидеть зарницу или попробовать убедить себя в том, что ты её видишь.

Грабовски жаждет прихода дождя, но вместо наблюдательного поста на остывающей броне вездехода, подобно остальным полицейским, детектив выбирает прогулки по улицам Медины. Маски на его лице нет и чуть влажный ветер приносит с собой не только песчинки, но и прохладу. Кажется, будто воздух наполнен ожиданием, хотя этим наполнен сам город.

Внимание Любомира Грабовски привлекает музыка, доносящаяся из старого разбитого дома, который торчит посреди аккуратной улочки, словно гнилой зуб посреди здоровых. Кажется, что в том доме репетирует дуэт или трио, но, подойдя ближе, детектив видит, что все звуки издаёт один инструмент.

Сквозь наполовину разбитое окно можно разглядеть ободранную полусферу, обтянутую кожей, и гриф с натянутыми жилами — не металлическими струнами, это ясно совершенно отчётливо. Пальцы музыканта то зажимают жилы и дёргают их в рваном ритме, то начинают чуть барабанить по корпусу, то скользят по натянутым жилам, порождая бередящие сердце звуки.

Музыканта Любомир Грабовски замечает гораздо позже, когда мелодия стихает. Прежде кажется, что руки и инструмент существуют сами по себе и живут, погруженные в ритм, не нуждаясь в дополнении в виде человека.

Тем не менее, чернокожий старик прекращает играть и улыбается неожиданно ровными белыми зубами, показывая Грабовски, что того заметили.

— Эта песня… — Грабовски чуть покачивает головой в такт ещё звучащим в его сердце звукам, — она совершенна.

— Песня дождя, — кивает негр. — Канга играет песню дождя. Зовёт его. Духи обещали удачу. Слишком часто нельзя играть. Волшебство должно накопиться. В остальные дни Канга играет что-нибудь другое. В дни без путешествий по дорогам духов.

Детектив Грабовски до сегодняшнего дня слышал о шамане Канга совсем немногое и ничего из этого не представляло интереса. Шаман, как утверждали очевидцы, постоянно сидит в старом пустом доме, поджав ноги и вперив взгляд в одну точку.

О музыкальных умениях шамана никто ничего не говорил.

— Будет дождь? — спрашивает Грабовски.

— Канга говорит так. Духи говорят так. Человек из потерянной страны чувствует так. Человек из потерянной страны задаёт глупые вопросы.

Шаман чуть пожимает плечами и отставляет инструмент в сторону. В этот момент детектив испытывает приступ разочарования — на сегодня песни закончены.

Вместо инструмента шаман берёт посох. Воображение детектива никогда до этого не пыталось нарисовать посох африканского шамана, но едва Грабовски видит его, как сразу понимает — таким он и должен быть.

Тщательно отполированная палка, чуть раздваивающаяся к верху. На получившейся рогатине привязаны высушенные лапки, комочки шерсти, бусины из смолы, какие-то камни — всякий хлам, который только шаманы и могут считать имеющим ценность. Когда Канга делает несколько шагов, предметы ударяются друг об друга с мерзким, по мнению Грабовски, звуком.

— Духи возмущаются, — говорит Канга, растягивая рот в ещё большей улыбке чем раньше. — Говорят Канга не вмешиваться. Обычно Канга их слушается. Сегодня особый день. Сегодня будет дождь. Он закроет Канга от духов. Человек из потерянной страны скроется в пелене дождя. Мы будем смотреть на мир человека из потерянной страны.

— Меня зовут Любомир Грабовски, — произносит детектив.

Предложение шамана пугает тем, что оно никаким предложением не является. Это и не вопрос, а спокойное утверждение, от которого Грабовски чувствует себя неуютно. Он всегда испытывает смущение в компании уверенных в себе людей и часто компенсирует это агрессией, но сейчас явно не тот случай.

— Грабовски, — произносит шаман, растягивая слово, будто пробуя на вкус. — Любомир, — смакует он. — Противоречие. Как и внутри.

Грабовски не видит противоречий. Он вообще сомневается, что шаман понимает значение произносимых слов.

Канга подходит ближе к окну и делает приглашающий жест, предлагая переступить порог, а затем добавляет уже словами:

— Будем пить пиво. Смотреть мир Любомира Грабовски. Дождь всё скроет. Духи не узнают.

И вновь это не вопрос и не предложение, а констатация факта, который случится совсем скоро. Сил спорить у Грабовски нет. К тому же, он не против посмотреть на свой мир.

Не против и ветер, ведущий тучи к Медине, чтобы они пролились дождём. Не против посох, предвкушающий новые странствия вместо изведанных дорог. Не против Канга, которому скучно и хочется сделать приятное этому незнакомцу, пришедшему на звук музыки.

Однако никто не удосуживается спросить у мира Любомира Грабовски, не против ли он, чтобы на него смотрели…

* * *

Мир Грабовски искривлён, извилист и ни одной картиной не создаёт ощущения нормальности. Первое впечатление от увиденного всегда обманчиво, но в данном случае имеет смысл вести речь о сотнях обманах, вложенных друг в друга. Чем дальше пробиваешься, тем больше понимаешь, что до правды доискаться не получится. Возможно, её попросту здесь нет.

Грабовски сидит с банкой тёплого пива в руке и жадно хватает ртом воздух. Его подташнивает, в горле застрял ком, в ноздрях сладковатый запах сожжённой человеческой плоти, а в глазах ужас сотен тысяч людей.

И причина этого ужаса — князь Грабовски, законный наследник трона Словакии.

Канга сидит рядом. Инструмент вновь в его руках, а посох отставлен в сторону. Музыка, которую играет шаман, далека от совершенства, услышанного детективом ранее — тогда была песня, а сейчас просто какофония с аритмичным повторением одного и того же навязчивого пассажа.

— Любомир Грабовски хочет спросить, — говорит шаман. — Канга не желает отвечать. Духи не желают отвечать. Мир Любомира Грабовски хочет ответить. Любомир Грабовски не хочет слушать свой мир. Или не может.

В настоящий момент Любомир Грабовски не хочет вообще ничего. Он роняет банку — именно роняет, а не выбрасывает. Банка ударяется о деревянный, местами выщербленный пол; брызги оказываются на плаще детектива; из банки неравномерными толчками выплёскивается пена.

«Совсем как кровь той девушки, которая назвала тебя кровавым тираном и узурпатором…» — Томаш назойлив, но Грабовски удаётся не думать о недавних картинах. Вообще не думать ни о чём и не вспоминать. Образы увиденного затаились рядом, но они прежде должны прорвать тонкую плёнку, защищающую сознание Любомира. И он продолжает укреплять плотину, перестраиваясь и начиная думать о другом.

Шаман Канга смотрит вслед детективу, который рваной походкой движется к двери и улыбается. Шаману ведомо, что сделанное им правильно, хотя будет иметь ужасные последствия. Это всё сослужит однажды хорошую службу Любомиру Грабовски, но до того детективу придётся страдать. Закон равновесия никому ещё не удавалось обойти.

Если Любомир Грабовски думает, что и без того жизнь ему задолжала, то он ошибается. Изгнание, позор семьи, жизнь в чужом краю на правах не пойми кого — это всего лишь плата за саму сохранность жизни.

Впрочем, духи по-прежнему говорят Канга, что он зря вмешивается, но сейчас идёт дождь и духов почти не слышно. Когда Любомир Грабовски выходит на улицу из полуразвалившегося дома-убежища полубезумного шамана-музыканта, дождь не приносит успокоения, а совсем наоборот — напоминает недавние кровавые картины.

В Словакии часто идут дожди, и ни один правитель не станет откладывать казнь или пытки до наступления тёплой погоды.

* * *

С этого дня жизнь Любомира Грабовски превращается в бегство от несбывшегося.

Он бросается в водоворот расследований, отчаянно рискует и лезет на рожон даже тогда, когда можно обойтись малой кровью. Погружается в ночную разгульную жизнь в стремительных попытках поскорее впасть в беспамятство, потому что кровавые картины возвращаются. Однако пьяным Любомир Грабовски не способен их осмыслить, а значит — этого словно не существует.

Попытки списать всё на пьяный бред — столь частая практика, к которой прибегают бегущие от действительности люди, что, даже когда они спасаются от несбывшегося, всё по-прежнему работает идеально.

Окружающие реагируют на эти перемены в соответствии с собственными убеждениями.

Кто-то, как Док, пытается переубедить Грабовски и вызвать на откровенный разговор. Кто-то, как Шустер, старается максимально корректно сгладить впечатление, а иногда просто не замечать. Рюманов и ему подобные открыто или намёками насмехаются. Множество коллег и знакомых попросту сторонятся, боясь, что чужая обречённость каким-то образом зацепит и их тоже, а значит — есть риск попасть под каток судьбы, мчащийся за Грабовски. И лишь некоторые наблюдают со стороны догадываясь, что происходит, и не желая вмешиваться и останавливать.

Чаще всего они и не знают, как это сделать.

Многим людям кажется, что для решения внутренних проблем необходима остановка. Размышление над причинами, понимание истоков поступков и трезвая оценка ситуации. Эти люди просто никогда не сталкивались с тем, что пришло на ум Любомиру Грабовски, когда ему показали его мир.

Он бежит, потому что следует быть осторожным с теми секретами, которые ты доверяешь песку, ведь он никогда ничего не забывают.

Стоит только рассказать песчинкам тайну, мечту или нечто, показавшееся возможной реальностью, как этот образ будет преследовать тебя постоянно. Задумавшись, ты не заметишь, как мир вокруг обрастает новыми красками; как перед глазами возникает то, чего ты так долго ждал; как покажется, что всё только начинается и обязательно закончится правильно.

Сделаешь шаг, второй, третий, но вместо желаемого получишь в лицо горсть-насмешку песка. Утрёшься, смахнёшь песчинки, поморщишься, обвинишь себя в излишней доверчивости и ещё долгое время будешь с опаской смотреть на всё вокруг, опасаясь, как бы это не обернулось очередным миражом.

И кто-кто, а Любомир Грабовски знает насколько призрачное несбывшееся заманчивей реальности…

Глава II

Бутылка в сейфе нашлась, однако выпивки в ней оставалось на глоток. Я утешал себя мыслью, что даже если все бары уже закрылись, то в моей квартире всегда найдётся что-нибудь.

Шустер, дожидался меня в кабинете. Он молча подождал, пока я допью виски, а затем поставил на стол средних размеров стеклянную банку.

— Что это? — спросил я, не спеша дотрагиваться.

— Посмотри, не бойся. Занятное зрелище. Можешь даже потрясти.

Я нахмурился, но взял банку в руки. Внутри были привычный песок Медины и чёрный, который обнаружился у Дока. Они застыли друг напротив друга маленькими дюнами, словно готовые к схватке скорпионы. Я потряс банку, а затем снова взглянул — да, Шустер был прав, зрелище оказалось занятным.

Несмотря на тряску чёрные и коричневые песчинки не перемешались и даже не соприкоснулись. Вместо этого внутри банки образовалось подобие «инь-янь», если проявить немного фантазии и мысленно достроить линии. Конфуцианец Вон, покинувший город пару лет назад, наверняка бы увидел в том знамение, я же разглядел очередную головную боль в попытках выяснить, что всё это означает.

— Что всё это означает? — адресовал я вопрос Шустеру. — Новый способ не пускать песок в дом?

— Возможно, — он отобрал банку. — Ещё это может заменить калейдоскоп. Трясёшь, и у тебя каждый раз новая картинка.

Шустер встряхнул банку и полюбовался на происходящее. В этот раз получилось нечто похожее на таблетку с полосой, проведённой посередине.

«Разрез под отвёртку» — когда-то я слышал такую фразу, хотя до сих пор не мог представить, как и зачем сочетаются отвёртка и таблетка. Если только речь не об одноимённом коктейле и утренних последствиях.

— И всё же, — я поморщился. Выпивка не успокоила, а вызвала новый приступ головной боли. — Что это означает?

— Без понятия. Возможно, записи Дока смогут что-либо прояснить, хотя я и сомневаюсь. Пока тебя не было, я просмотрел их мельком, но ничего дельного не обнаружил. Док рассуждает о городе, людях и о песке, разумеется. Обычном, не чёрном. С таким же успехом он мог жить в Святом Петрославле и рассуждать о пепельном снеге… Кстати, как прошло у барона?

— Отвратительно. Он уже в курсе, что Док мёртв. И, разумеется, Рюманов что-то недоговаривает. Он будто ждал меня, а вёл себя при этом, как всегда…

— …Экстравагантно?

— Мягко сказано. Что я точно могу