Восприятие плоскости — особое упражнение для глаза, подавленного урбанистским частоколом каменных препятствий. Хорошо понимаешь это, когда идешь многие километры по берегу вдоль водной кромки залива в прекрасный тихий солнечный вечер. Все сливается настолько, что даль становится близостью, а близкое ускользает; теперь оно случайный фрагмент других сил, стирающих все линии. Прогуливающийся — часть ландшафтной динамики, а она движется не только от него по плоскости, но и устремляется вверх, как если бы эта пропитанная световым веществом поверхность не знала доминирующего вектора. Всюду то, что можно воспринимать как плоскость, которая устремляется под ноги, неся тебя вперед, но и как плоскость, что встает перед тобою вертикалью невидимой стены.
Познать сущность искусства — это значит увидеть его внутренний процесс как бы в момент приостановки188.
Произведения искусства
…становятся произведениями искусства именно в результате разрушения собственной imagerie; поэтому возникновение различного рода изображений и образов в структуре искусства так напоминает взрыв.
Мы теперь, «после Освенцима», знаем, что смерть оказывается избавлением от «смертельного страха», который делает человека беспомощной и совершенно раздавленной жертвой террора, просто «трупом», который застревает в промежуточном пространстве случайной жизни между нечеловеческим и остатками человеческого: «Суждение „смерть всегда одинакова“ так же абстрактно, как и неистинно; значение имеет все, даже физическая природа. Новым кошмаром смерть стала в лагерях; со времен Освенцима смертью называется страх; ужаснее бояться, чем умереть, страх ужаснее, чем смерть»182.
Возвышенное — это высшая эмоция, такое ощущение полноты бытия (существования), пускай только на мгновение, что в этом состоянии человек не чувствует более ни желаний, ни их нехватки.
Адорно повторяет: «После Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные нотки, лишается права на существование»
Возвышаясь, они вместе с тем суть άπολις, без города и места, одинокие, бесприютные, безысходные посреди сущего в целом, в то же время без границ и устава, без лада и склада, ибо как творцы, они все это должны еще учредить177.
Удивительно, но факт очевидный — общее чувство теперь создается (изобретается) на базе исключительно отрицательных или нейтральных форм чувственности. Эстетическое потеряло свое чувствование и осталось только в системе вкуса и в той эстетике, которая сегодня развертывается под идеей дизайна вещей и дизайна всего.
Произведение искусства уже есть оценка первоначального вкусового впечатления, который преддан, скрыт в глубине его формы.
денди, или «совершенный человек», стремится к тому, чтобы создать из самого себя собственное Произведение (подспорьем которого, конечно, является и оригинальное творчество). Кант напоминает нам: «Все сходятся в том, что гения следует целиком противопоставить духу подражания (Genie dem Nachahmungsgeiste)»135. Гений, задающий правила и условия подражания другим, сам не подражает никому.
Для Канта и романтиков гениальность — это вполне активная категория эстетического опыта, и без нее трудно обосновать, например, метафизику идеального вкуса (вообще эталонное эстетическое переживание). Другими словами, гениальность была именем для наивысшего проявления эстетической способности, сочетающей возвышенное чувство (выходящее за свои границы) с возможным образцом и правилом прекрасного.
