Оглавление

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми и событиями чистая случайность.

БЕЛОРУССКИЙ МОТИВ ИЛИ МИРАЖ

Часть 1

ГЛАВА I

Уже вторую неделю я сижу одна и жду важного звонка. Дети разъехались, кто куда. Тянутся августовские дни, липкие, тягучие как само ожидание и сводят меня с ума.

Два с половиной месяца, как мы в Петербурге. Чтобы комната не казалась чужой, я повесила на окно шторы, которые кочуют вместе со мной. В углу подоконника стоит иконка, с которой я никогда не расстаюсь. Мне кажется, что она бережет меня и тонкой ниточкой связывает с прошлым, от которого я убежала в надежде на лучшую жизнь.

Маленькая иконка временами темнеет, и только один раз мне почудился от нее свет. Я чувствую какую-то внутреннюю связь с ней, словно она отзывается на события моей жизни. Сейчас изображенный на ней лик смотрел печально, и мне не спалось.

«Прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня» — эти слова красным светом вспыхивали в моем сознании, но я отгоняла их как назойливых мух. Все кончено, я начинаю с чистого листа!

Бессонная ночь сменилась зыбким сном только под утро. Сон и явь перемешались. Сквозь окно проникали назойливые звуки сигнализации и надрывали мне сердце, а потом вдруг превратились в резкий звонок. Я вскочила, схватила телефонную трубку и ещё в полусне услышала голос мамы:

— Крепись дочка.

— Что? Какой ужас!

Моя память машинально отметила — 6 утра, 12 августа, 2003 года. Я скользнула обратно под одеяло, накрылась с головой, съёжилась, спряталась от этой ужасной вести, меня лихорадило. Умерла тётя Кира. Может быть, это сон? Кто угодно, только не она — жизнелюбка, не знающая усталости. Часа два продолжалась агония моего неверия.

Потом наступил день. Произошло событие. Оно незримо расставило все по своим будущим местам. Я уже знала, что не улечу в Шотландию. Просто не смогу жить там с чувством вины, если не провожу в последний путь тётю — свою вторую мать. Знала, что через три часа должна сидеть в поезде.

Первые десять минут я бестолково металась по комнате в страхе, что не успею, времени в обрез. Наконец, взяла себя в руки, позвонила в клуб «Дискавери» и отложила поездку на две недели — если бы я знала, что пересечь границу Великобритании простому смертному сложнее, чем попасть на Луну.

Позвонила сестра Аня с Витебского вокзала. Через двадцать минут она уедет на прямом Брестском поезде, а я едва успею в Минск, чтобы пересесть на электричку до Барановичей.

Почти пустая дорожная сумка казалась полной кирпичей. Сын уже ждал у банка. От духоты и волнения драгоценные купюры прилипали к рукам.

— Скорей, сынок, я не переживу, если не уеду сейчас.

Плацкартных мест не было, и пришлось выложить в три раза большую сумму в фирменный вагон типа СВ.

— Не хило, — заметил Илья, обводя взглядом купе.

На верхних полках живописной горкой лежало белоснежное белье, веером стояли накрахмаленные полотенца. На столе — две бутылки белорусского пива, баночка какой-то супер воды, печенье и вафли.

Я была близка к голодному обмороку.

— Как, оказывается, быстро устаёшь от плохих новостей и спешки.

— Жарко, пить охота, — Илья потянулся за пивом.

— Обойдёшься. Оно скрасит мои печальные мысли.

Поезд тронулся, и сын помахал мне с перрона. Я сидела не шелохнувшись. В купе никого, класс люкс в полном одиночестве. Будто нарочно мне открывался контраст между приятной, комфортной жизнью и смертью, которая не укладывалась в голове.

Я встрепенулась, когда вошла проводница. Молодая темноволосая девушка в форме взяла у меня билет и спросила:

— Будете брать сухой паек или горячее питание?

— В каком смысле? — не поняла я.

— Ужин входит в стоимость билета — объяснила она.

— Горячий ужин?! — глупо переспросила я.

— Так что вы берёте?

— Конечно, горячее — дошло, наконец, до меня.

— А вот это пиво и все остальное тоже входит в стоимость ужина?

— Все, кроме пива.

— А сколько оно стоит? — не унималась я.

Пиво на наши деньги стоило значительно дешевле.

— Господи, — сказала я сама себе, когда проводница вышла, — впервые в жизни я еду в роскошном вагоне с прекрасным сервисом. Тётя Кира оценила бы все это, она знала толк в комфорте.

Может быть, её душа сейчас здесь. Она ведь любила меня больше всех и сказала об этом в последнюю нашу встречу семь лет назад.

В ожидании ужина я вышла в коридор. Вокруг по-прежнему ни души.

Поезд шёл полным ходом, равномерно постукивали колеса. В пустую и чистую перспективу вагона убегала тёмно-красная ковровая дорожка, на окнах покачивались занавески с белорусским орнаментом. Этот орнамент вызывал у меня ностальгические чувства. Прошло больше двадцати лет с тех пор, как я возила в Барановичи крестить шестимесячного Илью, и единственным человеком, который связывал меня с Белоруссией все эти годы, была тётя Кира.

Часы показывали без пяти восемь. Скоро ужин. Я зашла в туалет, который сиял чистотой и был достаточно просторен. Чем ещё удивит меня этот поезд.

В купе я открыла бутылку пива и крутанула ручку радио. Мирей Матье и Шарль Азнавур пели песню «Вечная любовь» — все как по заказу. Постучала и тихо вошла проводница, поставила передо мной легкий контейнер с едой и так же бесшумно удалилась.

Несмотря на голод, я ела медленно, почти не чувствуя вкуса пищи, и глотала слезы. Мне казалось, что еду я в гости к живой тете Кире, не на похороны, а на встречу со своим прошлым. Как быстротечна жизнь, и этот шикарный ужин в уютном вагоне казались нереальными. Все растает как сон. Что же останется нам? Только прекрасные мечты и воспоминания?

От пива голова немного отяжелела. Мне всегда с удовольствием спалось в поездах, а тем более в таком. Тебя словно младенца укачивают, а колеса поют колыбельную — ничего — ничего.

В половине десятого утра показался Минск, и сердце защемило от вида знакомых башен с часами. Я с трудом узнавала город моих студенческих лет. Недалеко отсюда должен быть корпус моего химического факультета. Новый грандиозный вокзал, метро, обмен валют, что-то ещё незнакомое носилось в воздухе.

Мне было не до размышлений. Я впрыгнула в электричку за минуту до её отправления. Духота. Пронесли мороженое, я купила порцию и перешла в более свободный вагон, села у окна и стала жадно всматриваться в когда-то родную мне действительность. Вошли двое парней, один с гармоникой, другой держал шапку, запели песню «Вологда». Странно, а что же я ожидала увидеть? Положив в шапку российский червонец, я стала смотреть на пробегающие дома и деревья.

Постепенно ветерок из окна освежил меня, и я стала вспоминать ту Белоруссию, которую покинула 26 лет тому назад. Как это получилось? Всему виной тот нелепый скандал с отчимом в августе 1977 года, который стал последней каплей. После кошмарной ночи я встала и спокойно объявила маме:

— Я уезжаю.

— Куда, к тёте Кире? — не поняла она.

— Нет, в Куйбышев.

— Хорошо, — так же спокойно ответила она.

Я приняла окончательное решение — навсегда покинуть «этот сумасшедший дом».

Декабрь 1968 года. Улицы припорошило лёгким снежком. Ощущение новизны и радости приливающей жизни. Неужели я жива и здорова? В больницу меня отвезли с непонятным диагнозом и проверяли врачи всех отделений. Но РОЭ зашкаливало за 80 впервые в истории больницы, на 10 дней отнялись ноги, температура по утрам была выше вечерней, 40—41, и никак не сбивалась. Пенициллин не помогал. Приходила тётя Кира и растирала меня уксусом. Главврач пригласил маму в кабинет.

— Есть ли у вас ещё дети? — Он готовил её к возможной утрате.

По ночам мама задыхалась и порывалась ехать в больницу. Моё лицо стало белым, как тетрадный лист. Я обмирала, а когда приходила в себя, то видела возле себя горестное лицо мамы. Почему я так и не умерла, никто не знал. Когда с помощью каких-то уколов удалось сбить температуру, врачи пожали плечами, написали в карточке — ревмокардит и поставили меня на учёт. Вероятно, это было что-то возрастное, что с годами проходит, но втайне мне хотелось думать другое. Первое школьное чувство поразило меня такой силой и неожиданностью, что я втайне приписывала ему не только причину моего выздоровления, но и болезни.

Из больницы я сразу же поехала не домой, а к тёте Кире, и с тех пор поселилась в её семье. Она жила на Третьяках, в военном городке — на другом конце города. Её муж — майор в отставке, — я называла его дядя Петя, заменил мне отца. А их дети — Игорь и Женя значили больше, чем обычные двоюродные брат и сестра. Это был совсем другой мир. Там не было деспотизма отчима, там была моя школа, которую я никогда не меняла и не собиралась менять. А главное, в этой школе был мальчик по имени Вадим, внимание которого застало меня врасплох и стало предметом постоянных мыслей.

До этого я не интересовалась противоположным полом, много читала и была большой мечтательницей.

— Ну что вы все о мальчишках, — сердилась я на трещавших всю дорогу одноклассниц.

На родительских собраниях меня хвалили за отличную учёбу и примерное поведение. Мама гордилась мной, а тётя Кира пророчила:

— Вот выучишься и станешь человеком.

Дома отчим говорил мне:

— Немтырь.

Я почти никогда с ним не разговаривала, никак не называла и считала несчастьем всей своей жизни.

— Жила бы Раиса для дочки, а то нашла себе ссыкуна (имея в виду молодость Зиновия), — вздыхала бабушка.

Любовь бабушки я ощущала с раннего детства, принимая её за маму.

Она была человеком старого закала, и этим все сказано. Трудная жизнь согнула ей спину, но не сломила дух. Её постоянные поездки на родину, в Мариуполь, независимо ни от каких обстоятельств, многие считали причудой. Оттуда она присылала нам посылки со всякой всячиной, чаще всего с вяленой рыбой, которой там приторговывала. Только очень тяжёлая болезнь могла остановить её, но я не помню, чтобы она когда-либо серьёзно болела или обращалась к врачам.

— Рвачи, а не врачи — говорила она обычно.

— А что же ты делаешь, когда простываешь? — интересовалась я.

— Выпить 100 граммов водки, укутаться одеялом, пропотеть, и наутро все как рукой снимет. — Мне это казалось невероятным.

Смутно припоминалась картина — мы с бабушкой у моря, она греет в горячем песке свои ревматические ноги, я плещусь у самого берега, ослепительно светит солнце. Вдруг кто-то восклицает:

— Смотрите, вон граница между Азовским и Чёрным морями!

Я всматривалась в синеющую даль, но ничего не видела.

Бабушка жила поочерёдно у своих четырех дочерей, помогая нянчить внуков, но к концу жизни остановилась у нас. Меня до сих пор гложет чувство вины за то, что я недослушала её рассказов о жизни в старину.

Она пережила смерть пятерых детей из девяти, две войны, революцию, голод 1933 года, но не утратила достоинства, здравого смысла и добропорядочности. Её сухонькое согбенное тельце, белый ситцевый платочек на голове остались в моей памяти не только как черты любимого родного человека, но как символ старой России. Она любила рассказывать о жизни при царе, о своем отце из благородной семьи, который женился на красавице-крестьянке, о традициях в их семье и учёбе. По её словам четыре класса гимназии давали больше, нежели наши десять классов. И совсем уж прикровенно говорила о своей любви к казачьему офицеру, погибшему на фронте в Первую мировую войну.

Стоубцы, — объявили по-белорусски, и это тоже показалось новым. Столбцы — середина пути между Минском и Барановичами. На этой станции мы когда-то случайно встретились с Вадимом и вместе ехали в Минск, и я вдруг ощутила дух тогдашнего времени, вкус забытой тоски. — Интересно, какой он сейчас?

Вадим так и не стал главным человеком моей жизни, тем не менее знакомые, давно невиденные места будоражили. Я жадно начала вспоминать, раскладывая по полочкам даже самые незначительные эпизоды. Зачем мне это? Но лукавый ум пробовал вдохнуть подобие жизни в этот муляж, настроить фокус хрусталика на дальнее зрение, чтобы вновь увидеть мираж прошлого.

Закрываю глаза. Весна. Солнце. Во дворе перед домом зелёная лужайка. Вадим лежит на животе и покусывает травинку. Вид у него задорный и мечтательный. Мы с подругой Иринкой проходим мимо, и он весело с нами здоровается. Я вижу его второй раз в жизни, а первый был, когда я забыла в парте свой дневник, и мы отправились за ним в школу. В тот год Вадим учился во вторую смену в классе, где мы занимались в первую. Он вышел небрежной походкой, улыбающийся, руки в карманах. Ирка зашептала мне на ухо:

— Это Павлихин, они недавно приехали из Германии. А это Валька Турко, бегает за ним, — она указала на высокую русую девушку независимого вида.

За одну секунду я была в курсе всех событий, и ровно через секунду он подошёл к нам и поздоровался.

— А что ты тут делаешь? — спросил он у Ирки. Она таинственно улыбалась.

— Посмотри, пожалуйста, дневник в третьей парте, — обратилась я к нему с неожиданным смущением. Он сходил в класс и скоро вернулся.

— Нет там никакого дневника, — пожал он плечами и улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. На щеке появилась ямочка. С этого момента со мной что-то произошло, стало горячо у сердца.

Потом была линейка в коридоре. Все классы стояли в две линии лицом друг к другу. Вадим оказался почти напротив меня. Из-за своей рассеянности я не сразу его заметила. Ирка тотчас же зашептала мне на ухо:

— Он так глядит на тебя!

Я не осмеливалась повернуть голову в его сторону, а когда решилась, то увидела, как он, не скрываясь, смотрел на меня во все глаза с какой-то шальной улыбкой и неизменной ямочкой на щеке. Это было неожиданно и непереносимо. Я отвернулась, а Ирка посматривала мельком, и все время нашептывала мне о нем. Это было удивительно. Обычно тихая, спокойная — в классе её прозвали Несмеяной, она с таким пристрастием подталкивала меня к нему, словно говорила, — Смотри, вот он! Не может быть, чтобы он ей тоже не нравился.

С того дня в моей жизни появился другой смысл. На кухне у тёти Киры я дежурила возле окна, чтобы видеть, не пройдёт ли по двору Вадим. Как только он появлялся и пересекал двор, я смотрела на его высокую ладную фигуру и замирала. Про такую походку говорят, — идёт, как пишет. Каждый его шаг и каждое движение отдавались в моем сердце, это были минуты огромного восторга и грусти. Но стоило ему повернуть голову в сторону нашего окна, как я, тотчас же, пряталась за занавеской. Наши дома находились рядом, и это уже было счастьем. В школе я набивалась на дежурство в группу по проверке чистоты классов, которая делала обход во время уроков. Так я могла лишний раз встретиться с ним взглядом. Я хорошо помнила слова моего одноклассника Кольки:

— Между прочим, Павлихин часто интересуется — что это за скромненькая девочка у вас в классе?

Раньше мы с Иркой предпочитали прогуливаться только по аллее, которая идёт вдоль Брестской улицы, этакие благовоспитанные девочки. Во двор я стала выходить только недавно, и понятно, по какой причине. Там собиралась целая стая мальчишек и девчонок, которые хохотали, подтрунивали друг над дружкой, а главным объектом их внимания стал Вадим, ведь он был новичком и самым видным парнем в школе.

Девчонки сбивались в кучу на лавочке у стола, теснили его в угол и приставали с вопросами:

— Вадим, а какие тебе девчонки нравятся?

Он изобразил руками волосы до плеч, и я тут же решила обрезать косу.

Однажды Колька повез меня на велосипеде по двору, а Вадим подтрунивал:

— Урони её, урони! — этот мягкий, но полный тайной силы голос, приводил меня в трепет.

Я забыла все свои мечты и грезила только о нем. Это было такое счастье — просыпаться утром и знать, что есть он. Чувства были такими сильными, что требовали выхода. Выказать их ему? Об этом не могло быть и речи. Я была невероятно застенчива, не знала, как вести себя с ним, и часто делала несуразные глупости. Как только он появлялся на горизонте, мне срочно нужно было что-то отыскивать в сумке. Девчонки посмеивались надо мной. Иногда по вечерам, когда мальчики возвращались с тренировки по боксу, мы болтали на лавочке у нашего дома вчетвером — Я, Ирка, Вадим и Колька. Мы с Вадимом сидели в середине. Колька, балагур и лучший математик нашего класса, смеялся и восхвалял его исключительно для меня.

— Посмотри, какие у него ноги! А мышцы!

Все как будто сговорились нахваливать его при мне, но я была, словно в ознобе, молчала и даже не улыбалась, а просто смотрела на него как больная. Недаром отчим называл меня немтырём. С теми, кого я любила или ненавидела, мне было очень трудно.

Потом Вадим и Колька прощались и уходили, обещая завтра снова быть на этом же месте. Я понимала, что это делается исключительно ради нас с Вадимом, ибо мы были как два телка на поводке. В один из таких вечеров, когда мальчики ушли, мы с Иркой ещё некоторое время сидели и молчали. Вечер был тихий и звёздный. Я смотрела на небо, и вдруг у меня вырвалось:

— Господи, как я его люблю!

— Неужели так любишь? — удивилась Ирка.

В городских соревнованиях по боксу наши мальчики стали победителями и даже попали в местную газету. Я вырезала фотоснимок и хранила его как самую большую драгоценность.

Первое чувство открыло во мне все шлюзы. Я танцевала и репетировала с девчонками из класса к смотру художественной самодеятельности. Пела дома перед зеркалом, подражая Робертино Лоретти, Лили Ивановой, Ларисе Мондрус и даже своему любимцу — Муслиму Магомаеву. Самое интересное было то, что у меня действительно были данные, о чем сказала завуч, когда услышала, как я пою по школьному радио, и посоветовала учиться дальше. Но сначала меня услышали одноклассницы, когда у нас не было урока физкультуры. В спортзале с хорошей акустикой я устроила свой первый концерт. На моё пение зашёл школьный гармонист Жора, и я стала петь на городском смотре. И это не все. За то, что мои сочинения считались лучшими и зачитывались перед классом, меня выбрали юнкором нашей газеты, где я сочиняла шуточные стихи. Кроме того, мы с Иркой учились на одни пятёрки. Маме завидовали:

— Какая у вас дочь! И умная, и красивая. — Хоть бы не сглазили, — думала она.

Ходить в школу стало для меня праздником.

Как я переживала в больнице, что не попала на вечер 7 ноября. Девчонки позвонили мне из школы прямо в палату. В трубку я слышала музыку, шум голосов со школьного вечера, сидела на больничной кровати и плакала.

Сестра Женя, которая годом старше меня, была на вечере и потом рассказывала:

— У Вадима новый синий свитер с белой полосой на груди. Он ходил гордо, не танцевал и все кого-то высматривал, наверное, тебя. На него обращали внимание все девчонки, даже из нашего класса.

В больнице я пролежала месяц. А вдруг он уже забыл обо мне? Ведь что, собственно, было? Ничего. Одни взгляды, случайные встречи и незначащие слова. Он ведь ни о чем не подозревает. А может, всё-таки догадывается? Я вновь и вновь вызывала в памяти облик Вадима, вспоминала мельчайшие подробности. Вот он спускается по лестнице, высокий, статный, широкоплечий. Тёмно-русые волосы, стриженые под канадку, зеленовато-карие глаза совершенно невероятного оттенка. Слегка склонённая набок голова и едва уловимая улыбка все с той же ямочкой на правой щеке.

Опасения мои были напрасны. После больницы, как только я вошла в спортивный зал, где проходила очередная линейка, и встала у стены, как временно освобождённая от физкультуры, тут же увидела голову Вадима, которая возвышалась над остальными. Он смотрел на меня с улыбкой, хотя была команда «Смирно». О, Боже! Он не забыл меня! Я убежала в туалет, чтобы смыть слезы радости. Глядя на мокрое лицо в зеркале, я, как заворожённая, повторяла:

— Как я счастлива! Как я счастлива! Мне хотелось бесконечно повторять это и плакать. Это было вселенское счастье!

В то же время я была очень несчастна. Я забитая девочка, витающая в облаках, из сумасшедшей семейки, а Вадим — сын военного офицера. Я живу у тёти, как бедная родственница, и мало кто знает, что я не ее дочь. Я стыдилась своего положения.

Это было время высокого престижа военных. Девицы стремились замуж за офицеров и на что только они ни шли ради этого, иной раз даже вены резали. Свадьбы проходили в местном кафе «Встреча». Тётя Кира, знавшая все про всех, говорила:

— Яцына — шлюха, а отхватила себе такого офицера!

По своему крайнему простодушию я ощущала себя почти ущербной в офицерской среде. Я понимала, что это ложное чувство, но ничего не могла с собой поделать. Любовь все только усугубляла. Это было глупо, задевало мою гордость, но ничего не меняло. Моё искажённое представление о себе стояло стеной между мной и Вадимом. Только он вовсе об этом не подозревал и продолжал мне улыбаться, потому что был нормальным человеком из обычной семьи. И вообще, все вокруг были нормальные — сплошь дети военных, и среди них я, как золушка в замке короля, которая дрожит от страха, что вот пробьёт 12 часов и все увидят её «старое платье».

За окном показался знакомый до боли Полесский вокзал. Я поймала такси и заехала по дороге на рынок, где быстро отыскала чёрные кофточку и шарф. Через 15 минут мы уже подъезжали к дому на Брестской улице, где была туча народу и множество венков. Расплатившись с таксистом, я как сумасшедшая бросилась к подъезду и взлетела на третий этаж. Меня трясло. Двери квартиры были открыты настежь. На лестнице и на площадке стояли люди, суетились высокие крепкие мужчины. Началось движение.

— Стойте! — что было сил, закричала я.

— Стойте, Женя, дядя Петя, это я!

Они смотрели в мою сторону и не видели. Аня стояла рядом с ними и кивнула мне. Гроб уже выносили. В самую последнюю минуту, но я успела!

— Здравствуй, моя дорогая тётя Кира.

Она лежала как живая, словно уснула. Казалось, вот-вот откроются её глаза, и она начнёт рассказывать какой-нибудь случай.

ГЛАВА II

Началось прощание для тех, кто не мог поехать на кладбище. Я смотрела на неузнаваемые знакомые лица. Вот оно, процветающее когда-то, офицерское общество. Многих уже нет в живых.

Ничто не предвещало такой внезапной смерти тёти Киры. Две недели назад у нее гостили мама и ещё одна сестра, которая жила в Самаре. Как водится, они веселились от души, пели, танцевали. Тётя Кира кричала мне в телефонную трубку:

— Таська, что ты сделала? Продать дом и уехать в никуда! Боже, Боже — скитаться по квартирам! — переживала она, — И что там за границей будет?!

На поминки пришли несколько ветеранов Великой Отечественной войны, которые давно знали семью Терещенко. Произносились речи. Было грустно.

Встала и подняла бокал лучшая подруга тёти Киры.

— Ушла Михайловна на постоянное место жительства. Теперь ей, наверное, хорошо. Она была весёлой и неунывающей. Поэтому самой лучшей памятью будут хорошие и светлые воспоминания о ней, и никаких слез.

Каждый, кто хотел, брал слово и говорил о тёте Кире. Я слушала и в очередной раз удивлялась, какой она была необыкновенно доброй и как её любили совершенно незнакомые мне люди.

Дома было продолжение поминок. Пришли друзья и соседи из тех, кто не смог поехать на кладбище.

Дядя Петя на глазах впадал в детство. Он подошёл с тарелкой к портрету.

— Мамочка моя, поешь, — говорил он жалостно.

За столом разговоры постепенно перешли в более практическую сторону, и я вышла на балкон. Ко мне присоединилась Аня.

— Вот и нет больше нашей тети Киры, — тихо сказала она.

Мы смотрели на двор и молчали. Мой двор. Здесь витает дух моей первой любви. С тех пор деревья выросли и закрыли кронами площадку, по которой возил меня на велосипеде Колька. Я перегнулась через перила балкона и взглянула на лавочку. На месте.

Мы тогда смеялись, говорили ни о чём. Я уже могла смотреть на Вадима, не отводя глаз, и это был большой шаг вперёд. А взгляд его притягивал и завораживал. В нём читалось то, что нельзя было доверить словам. В школе я не могла видеть его, когда хотелось, поэтому каждое такое мгновение становилась праздником. На лавочку я смотрела с нежностью, она стала для меня символом.

Осень выдалась тёплая и ласковая. Вадим тоже учился теперь в первую смену. По утрам наша компания как по команде выходила из домов и шла в школу. Иногда к нам присоединялась одноклассница Лариска, и тогда вокруг нас с Вадимом носились недвусмысленные шутки, а мы, как два полюса в облаках, шли и улыбались. Нам по-прежнему нужны были посредники, без них мы были беспомощны. Когда я лежала в больнице, Вадим загадочно спросил у девчонок:

— А где ваша четвёртая?

Было решено навестить меня, но на полпути он выскочил из автобуса. Это было к лучшему. Моё сердце не выдержало бы таких эмоций. Я придавала значение каждому его слову, взгляду. Любая мелочь могла меня ранить. Моя любовь то разрасталась до мировой трагедии, то становилась счастьем космического масштаба. Недаром я так часто смотрела на звезды, как будто там были ответы на все мои вопросы.

Так мы и ходили всегда в сопровождении кого-нибудь. Мы никогда не оставались наедине, и тем более не разговаривали. Так продолжалось год. Другие мальчишки и девчонки ссорились и мирились, а у нас никакого внешнего сдвига. Но накал страстей, который ощущался даже в воздухе, доводил меня почти до обморока.

Наступила осень. Завершилась первая четверть десятого класса. По случаю праздника 7 Ноября мы собрались на вечеринку у одной из одноклассниц, в частном доме на окраине военного городка, подальше от родительского надзора.

Было весело. Рядом со мной за столом сидел мой давний ухажёр Толик. Он учился в Суворовском училище в Ленинграде, но всегда приезжал в свой родной класс и участвовал во всех без исключения пирушках. Толик был простым и добродушным увальнем, его успешная офицерская карьера просматривалась даже теперь, когда он сидел рядом и восторженно смотрел мне в рот. Он наверняка осчастливит любую среднестатистическую девицу, мечтающую об офицере и мещанском благополучии. Я смеялась, мне было с ним просто, но я не испытывала к нему ничего, кроме лёгкой досады.

В самый разгар застолья девчонки вдруг заволновались. Прошёл шепоток, что сейчас к нам придут мальчики из других классов, и среди них Вадим. Сердце моё затрепетало.

Девчонки стали срочно прихорашиваться. Лариска распустила по плечам свои роскошные белокурые волосы и ободряюще мне подмигнула. Она была самой боевой девчонкой в классе. Её шуток не выдерживали даже самые искушённые пацаны. Она могла ввести в краску и «наколоть» любого парня. Если ей кто-то нравился, она прямо говорила об этом и добивалась своего. Такое искусство было мне недоступно. К моей любви Лариска относилась дружелюбно, но никак не могла понять, почему мы до сих пор «телимся».

Спешно раздвинули столы для танцев. Почему-то сразу объявили дамский танец. Мальчики сидели группой на сдвинутых в угол стульях, а девочки примостились на диване напротив. Кое-кто стоял. Первой открыла бал Лариска и пригласила Вовку Андрейченко из параллельного класса. Остальные, помявшись, последовали её примеру. Вадим смотрел на меня в упор и ждал. Его глаза пылали недетской страстью, а я всё еще была во власти романтических грез и чувствовала себя так, словно мне предстояло перепрыгнуть глубокую пропасть.

— Вот сейчас, сейчас я его приглашу! Но не могла сдвинуться с места. Диван словно держал меня в тисках. Пока я боролась со своей робостью, к Вадиму подошла Людка Демчук, как только поняла, что я не решаюсь. Мне ничего не оставалось, как уважить Толика, который был на седьмом небе от радости. Он что-то мне говорил, но я все время поглядывала на Вадима. Мы улыбались друг другу, пон